Дикий Носок
Изгнание
Рисунок.
Вода вернулась в город спустя несколько дней после возвращения Балаша и Азара. Река набухла быстро прибывающей водой, ускорила свой бег, расплескивая излишки на поворотах, и наполнила русло, как прежде, под радостный рев собравшейся по берегам толпы. Балаш тоже стоял в толпе взволнованных горожан, опираясь на парапет старого моста. Собственное предсказание о возвращении воды, сбывшееся к огромной радости жителей города, оставило его спокойным и невозмутимым. Горячность, импульсивность, бесшабашность и беспричинное взбалмошное веселье, прежде столь свойственное юноше, погасли, словно залитые водой угли костра, уступив место задумчивости. Смерть Абрама и встреча с йоргом оставили неизгладимый отпечаток в его душе. В тот же день его пригласили к правителю.
И на этот раз все было иначе. Слуга встретил его в конюшенном дворе и проводил дальше, во внутренний дворик – весьма просторный, усаженный фруктовыми деревьями, с розовыми кустами, обрамляющими затейливо мощеные камнем дорожки. Правитель принял его в тенистой беседке, сплошь увитой виноградом, что создавало приятную иллюзию прохлады в жаркий летний день, обнял, как старого друга и пригласил разделить с ним кубок вина за беседой. Его проницательный взгляд, казалось, видел юношу насквозь.
Домиар – всесильный и полновластный правитель города, достиг предела своих мечтаний шесть лет назад и с комфортом расположился на городском олимпе. Но на лаврах не почивал, продолжая непрерывно опутывать город своими сетями, вербуя сторонников, подкупая противников, запугивая, угрожая, улещая и обманывая. За свою бурную жизнь он овладел этим искусством в совершенстве. Последнее время Домиара все чаще посещало незнакомое ему прежде чувство. Добившись в этой жизни всего, чего хотел, он заскучал.
Домиар появился в городе двадцать два года назад: изможденный, обессиленный, умирающий от голода и жажды, с таким же измученным двухлетним ребенком на руках. Они пристали к берегу глубокой ночью на лодке с течью в днище и единственной сломанной мачтой. Потом в течении двух суток только пили, ели и спали в убогом домишке приютившей их семьи рыбака. Кто он и откуда, Домиар не распространялся. Люди решили, что из рыбацкой деревушки, коих на берегах полуострова было немало. Путь наверх занял немало времени и потребовал всей хитрости и изворотливости, на которую был способен его ум, вкупе с наглостью и беспринципностью. Шестнадцать лет назад он смог заключить крайне выгодный для него брачный союз с девицей из богатого семейства, репутация которой (не без его помощи) оказалась сильно подмочена, и родственники сочли за благо сбыть её с рук хоть кому-нибудь. Жена принесла ему некоторый капитал и дочь, искренняя привязанность к которой стала приятной неожиданностью для Домиара.
Жители полуострова моряками не были, лишь рыбаками. Домиар же стал первым, кто наладил торговлю с другим человеческим анклавом, процветавшим на крупном острове в трех неделях пути по морю. Жители острова перепродавали им изумительной прочности и красоты стальные клинки, которые привозили из-за моря, причудливую тончайшую ткань, невесомую, как перышко птицы и струящуюся, будто прохладная вода, а также россыпи перламутровых жемчужин. В качестве платы получая отборное зерно, запечатанные воском кувшины с вином и горшки с медом. Остров был невелик, на пахотные земли не богат, и растущему населению не хватало продовольствия. Островитяне жили за счет торговли с несколькими человеческими анклавами, обменивая товары одного на товары другого. Занятие это было опасным, каждый год жадное море забирало свою дань жизнями моряков, но прибыльное.
Домиар родился здесь и вырос, промышляя добычей жемчуга. К моменту встречи с Самирой, разрушившей его жизнь, он заправлял целой артелью отчаянных ныряльщиков за жемчугом и процветал. Чувство было столь сильным и взаимным, что препятствием не стал даже муж Самиры. Отношения влюбленных не были бесплодными, и через положенное время Самира родила сына. Муж прозрел через два года после рождения ребенка, ничуть не напоминающего его самого. Даже стадо разъяренных носорогов не могло бы сравниться с ним яростью. Домиар, прихватив женщину и ребенка, едва успел бежать на лодке в море. Сильнейший шторм сломал мачту и смыл за борт женщину. В какой-то момент Домиар отчаялся, бросил грести и отдался на волю волн, которые и вынесли их с сыном на чужой берег.
Этого мальчика, слишком крепко двумя руками сжимающего чашу с вином от волнения, он видел насквозь. Похоже, смерть наставника, к которому он был привязан, стала большой потерей для Балаша. Он был серьезен, задумчив, молчалив. Совсем не такой, как ему доносили. Внимательно разглядывая собеседника, Домиар не торопился начинать разговор.
«Я намерен назначить тебя смотрителем мостов и дорог. Думаю, ты справишься,» – бросил пробный камень правитель.
Парень удивленно вскинул глаза, морщинка разделила его брови. «Хорошо,» – только и сказал он.
«Не дурак,» – отметил про себя Домиар. – «Ответственности не боится. Но и выгоду свою понимает». Балаш начинал ему нравиться.
«Выпей вина, друг мой, освежись и попробуй эти сладости. Моя драгоценная дочь очень падка на них. Боюсь, как бы не раздобрела,» – заговорщицки подмигнул он Балашу. – «Ты знаком с Кенишей?»
«Конечно, нет, правитель. Красавицы обычно задирают нос вверх и не замечают, кто там путается под копытами их лошадей,» – отшутился Балаш, тем самым окончательно расположив к себе Домиара. Тот расхохотался, хлопнул в ладоши и велел появившемуся слуге пригласить Кенишу в беседку.
Дома красавица не была такой высокомерной. Она покорно подставила отцу лоб для поцелуя и села рядом. Домиар налил ей чашу вина, разбавленного ледяной водой из кувшина.
«Познакомься, милая, Балаш – новый смотритель дорог и мостов,» – представил он юношу. Чаровница стрельнула глазами в сторону гостя, пожала плечами, словно её это не касается, и потянулась к блюду со сладостями. Она так и не проронила ни слова до конца беседы, лишь изредка исподтишка посматривая на Балаша сквозь полуопущенные ресницы.
Теперь каждый день нового смотрителя дорог и мостов начинался рано и был насыщен до предела. Шутка ли, такая ответственность! Куда подевались ночные дружеские попойки, озорство и далеко не всегда безобидные шалости? Начиная с раннего утра и до позднего вечера Балаш несколько раз в день контролировал уровень воды в реке, каждый раз с замиранием сердца бросая взгляд на опору старого моста, где были сделаны отметки. Он истоптал своими новыми ботинками все мощеные булыжником городские дороги, наметанным глазом отмечая полысевшие места с выщербленными камнями, забитую мусором канавку вдоль дорог, по которой стекали дождевые воды, треснувшую и просевшую ступеньку на каменной лестнице, ведущей к старому городу на скале. С нее он и решил начать, заказав каменотесу изготовить новую. Оплачивала его работу казна. Кстати, самому смотрителю тоже полагалось жалованье, и изрядное для одинокого молодого человека, не обремененного семейством. Обзаведясь тачкой и крепкой лопатой, Балаш методично прочистил канавки для стока дождевой воды, сбросив мусор прямо в реку.
Нынешнее утро выдалось необычным. Вывороченное с корнем дерево застряло меж двумя опорами нового моста. Его пышная крона собирала весь плывущий по реке мусор: ветви деревьев, листья и прочее, образовав уже небольшой островок. Взяв в помощь двух крепких парней из рыбацкой деревни, скинув на берегу всю одежду, кроме штанов и обвязавшись веревкой, которую держали помощники, Балаш полез в воду, вооружившись топором. Вода доходила ему до груди. После получаса усердной работы юноше удалось перерубить ствол дерева, остальное сделала река, подхватив и унеся его по течению. За деревом послушной стайкой потянулся мусор.
Выбравшись из реки и отфыркиваясь от грязной воды, как лошадь, Балаш поднял глаза вверх. Она стояла на мосту, точнее сидела на лошади. Грудь её вздымалась, мелкие жемчужные зубки обнажились в хищной полуулыбке. В высокомерном, как обычно, взгляде Кениши сквозило что-то новое, откровенное. Такое выражение лица бывает у охотника, примеривающегося в одиночку завалить свирепого дикого тура. Мокрому, полуголому Балашу стало не по себе. Сейчас он чувствовал себя добычей. И в то же время по чреслам теплой волной разливалось желание. Ох недолго ему быть в фаворе у правителя! Оторвет он ему голову за такие взгляды на любимую дочь. Надо держаться от нее подальше.
***
Городской торг шумел каждый день с раннего утра, бывая наиболее оживленным по праздникам. Тысячи ног топтали мощеную булыжником городскую площадь, стирая подметки добротных кожаных ботинок, щегольских дамских туфелек с затейливыми пряжками на цокающих каблучках, стоптанных до дыр старых сандалий, а то и просто босыми пятками. Сотни глоток орали на все лады, расхваливая свой товар. Сварились с покупателями торговки зеленью, стараясь сбыть увядшие еще вчера пучки салата; нежно благоухали цветочницы; степенно и неторопливо резали тяжелые головки круглого, желтого, ноздреватого сыра дородные молочницы; зубоскалили язвительные торговки рыбой, варя тут же в большом котле рыбную похлебку для бедняков из отрубленных рыбьих голов да прочих остатков. Стоило только какому-то бедолаге попасться на острые языки этим ядовитым бабам, как они перемывали все кости ему самому и всем родственникам до седьмого колена. Тут же вертелись вездесущие тощие собаки и вороватые, много раз битые, облезлые коты, отогнать которых не было никакой возможности. Прежде Балаш и сам часто завтракал этой похлебкой – густой и наваристой, лучшим средством прийти в себя после вчерашней попойки.
Дурманящий запах свежего хлеба расползался из хлебных рядов. Тяжелые, круглые подовые хлеба, воздушные пшеничные булки, витые крендельки, посыпанные сахаром и корицей плюшки, поджаристые бублики, пирожки со всякой всячиной: от требухи до свежих ягод, ватрушки. Отсюда редко уходили без покупки.
Сотни пчел вились над сладкими рядами, распугивая покупателей. Горки печатных пряников, сочащихся маслом вафель, орехи в меду, засахаренные фрукты, леденцы на палочках и многое прочее манили к себе и уличных мальчишек, которые нанимались за небольшую мзду отгонять опахалами из птичьих перьев надоедливых пчел, умудряясь сунуть за щеку орех или лимонную конфетку всякий раз, когда хозяин лотка терял бдительность. Убытку от их работы было больше, чем проку. Балаш тоже подвизался на этом поприще в свое время.
Суровые мясники в окровавленных передниках сверкающими на солнце топорами разрубали свиные туши, вызывая невольное уважение среди зрителей точностью и силой удара. Все мясники были здоровыми мужиками, за одним исключением. Здесь держала лавку старуха Будур. Управлялись они вдвоем с внучкой – рослой (но едва достававшей до плеча бабке), сильной, ладно скроенной, с толстой рыжеватой косой до пояса, чертами лица напоминавшей бабку, но все же несравнимо более миловидной. Если у кого и возникала охота приударить за ней, несмотря на звероподобную грозную родственницу, то пропадала она в тот же миг, когда метким ударом топора Умила отсекала голову очередной свинье. С такой не полюбезничаешь, по круглому заду походя не хлопнешь. Запросто отрубит руки, как свиные уши. А иначе охотники, конечно, нашлись бы.
Стопки глиняных мисок от дорогих, искусно расписанных, до простеньких, без всяких украшений высились в гончарном ряду, словно стопки блинов на столе у хорошей хозяйки по праздникам.
Пузатые сосуды с дорогим вином выпирали круглыми боками из-под прилавков, дешевое разливали тут же из деревянной бочки: хоть в чашу, хоть сразу в рот. Здесь отиралось много опустившихся, жаждущих дешевого пойла, которое они даже водой не разбавляли. Дикари. Здесь проводил большую часть дня старый пьяница Марко, когда ему удавалось немного заработать, сидя в тени платана и с жаром обсуждая что-то с такими же забулдыгами.
В крытых рядах было потише. Обычные покупатели совались сюда разве что поглазеть. Товар здесь был дорогим, заморским: диковинной формы подсвечники и серебряные блюда, зеркала в причудливых массивных рамах, струящиеся тончайшие ткани, искусной работы украшения и конская упряжь, лучшее оружие. Хозяева лавок безжалостно гоняли отсюда мальчишек, могущих повредить, а то и спереть дорогой товар.
В лавку травника ручейком вливался поток страдающих разными недугами, нерешительно мялись у порога мужчины, жаждавшие прибавления мужской силы, крадучись проскальзывали после закрытия примерные жены, подхватившие дурную болезнь от лихого иноземного моряка, которого уже и след простыл.
Гомонящая разношерстная толпа редела после полудня, оставляя горы мусора. Смотритель рынка – шумный, горластый Ефим, сбиваясь с ног бегал и ругался с каждым торговцем, заставляя унести с собой нераспроданные остатки, гниющие фрукты и овощи, горы рыбьих костей и прочий хлам. В его обязанности входило содержать городской торг в порядке, выделять места торговцам, наказывать их за обман, обвес и торговлю негодным товаром, назначать и собирать еженедельную плату. Хлебная должность, что и говорить. Столько соблазнов. Но и очень нервная. Предшественника Ефима секли прилюдно на той же торговой площади за воровство не так давно. После чего языкатые торговки рыбой не упускали случая поглумиться над новым смотрителем рынка, призывая дубить ягодицы заранее. Ефим тоскливо вздыхал и грустнел с каждым днем.
Здесь на торге вечером в таверне и встретились Балаш и Азар. Они не виделись после возвращения. Балаш зашел пропустить чашу прохладного вина после трудового дня, он с удобством устроился на скамье, вытянул гудящие ноги и огляделся по сторонам. Старый пьяница Марко, пытавшийся заработать на выпивку, немедленно пристал к нему, желая нарисовать портрет. Когда-то Марко был неплохим рисовальщиком и даже был знаменит, но давно пропил свой талант. Руки его дрожали, глаз стал неверен. Перебивался он, рисуя портреты жен и дочек приехавших на торг фермеров, теша самолюбие и тех, и других. От портрета Балаш решительно отказался, но угостил Марко чашей вина, чтобы тот отвязался.
Толстый, обманчиво неповоротливый хозяин таверны Анри укоризненно покачал головой: «Иди, Марко, не приставай к клиентам. Тебе сегодня уже достаточно выпивки.» С недавних пор он стал привечать Балаша, лично принося ему вино и еду. Юноше это было приятно. Хотя, возможно, Анри просто оценивал шансы сбыть с рук свою лупоглазую, многопудовую дочку, постоянно ощипывающую кур на заднем дворе.
Азар сидел в таверне в шумной компании молодых людей и девушек и подошел поприветствовать его. Сломанная рука все ещё была в лубке, но во всем остальном он был щеголем, как обычно: рубашка дорогого полотна, забрызганная вином, тяжелая золотая цепь на шее, поблескивающая в вырезе, дорогой пояс хорошей кожи с массивной железной пряжкой и висящие на нем ножны с тем самым кинжалом, который Балаш уже видел.
«Здравствуй, друг. Присоединяйся к нам. Познакомлю тебя с друзьями,» – с показным радушием пригласил Азар. – «Полезные знакомства тебе не помешают». Недоуменно пожав плечами в ответ на отказ Балаша присоединиться, Азар вернулся к своему столу, по пути умышленно, как показалось юноше, толкнув пьяницу Марко. Тот и так уже едва держался на ногах, а потому, под гогочущий смех компании друзей Азара, кувыркнулся через скамейку и упал под стол, выронив под ноги Балашу папку с рисовальными принадлежностями. Листы разлетелись по грязному полу. Подобрав ближайший из них, юноша замер, как громом пораженный.
С рисунка на него угрюмо смотрел йорг.
Башня.
Волоча пьянчугу к себе домой (жена его все равно бы не пустила), Балаш едва сдерживал нетерпение, словно хищная птица, несущая в когтях новорожденного ягненка. Марко совсем развезло. Лестницу на скалу он преодолевал по большей части на четвереньках, так и норовя прикорнуть на ступенях. Было понятно, что сегодня с ним не поговорить. Оставив гостя спать прямо на полу, Балаш при свете свечи разглядывал рисунок. Бумага была старой, пожелтевшей, обтрепанной по краям. Без сомнений это йорг, точно такой, какого он видел: покатый лоб, тяжелые надбровные дуги, массивный подбородок, маленькие глазки смотрят со злостью и ненавистью. Где Марко мог его видеть? Был в горах? Когда? Или срисовал картинку из какой-нибудь книги? Тысяча вопросов без ответов, а до утра еще так далеко. Этого пропойцу придется сначала похмелить, а потом расспрашивать.
Поутру Балаша разбудило шарканье, кряхтенье, сопенье и тяжелые вздохи ожидаемо мучающегося от похмелья Марко. Приведя его в чувство двумя чашами вина, юноша приступил к расспросам.
«Марко, где ты его видел?» – сунул он под нос блаженно улыбающемуся Марко рисунок. Тот немедленно погрустнел.
«Да нигде не видел. Может, придумал,» – попытался выкрутиться он.
«Врешь,» – спокойно парировал Балаш. – «Потому, что я тоже его видел. Ведь это йорг? Да?»
«Ты? Да ладно. Не может быть. Откуда ему тут взяться?» – уже испуганно спросил Марко.
«Не в городе, конечно. Я видел его в Радужных горах,» – пояснил Балаш.
«Врешь ты все. Коли видел, то был бы мертв, как все,» – хмуро заключил пропойца.
«Но ты то жив. Расскажи мне, Марко. Ты бывал в запретных землях? Когда?» – наседал Балаш, понимая, что надо ковать железо, пока горячо.
Помявшись еще немного и красноречиво поглядев на кувшин с вином, Марко обреченно махнул рукой: «А, ладно. Много лет назад бывал, в молодости. Мы с друзьями хотели мир посмотреть, глупые были. Только я и вернулся».
«А что случилось с остальными?» – не унимался Балаш.
«Йорги случились. Точнее один йорг. Перебил нас всех, как слепых котят».
«А ты как уцелел?»
«Рисовал».
«Рисовал?» – пораженно переспросил юноша. – «Что рисовал?»
«Да все: скалы, речку, птиц, его вон тоже нарисовал,» – мотнул он головой в сторону рисунка. – «Ему почему-то нравилось. Когда бумага кончилась, я нажег угля в костре и рисовал на камнях. Много дней. Пока ему не надоело. Потом он меня отпустил. Уж не знаю почему не убил. Такого страху натерпелся, пока бежал от него,» – закончил печальные воспоминания Марко. – «Налил бы ты мне еще вина, парень».
Мысль о йоргах плотно засела в голове у Балаша, как заноза в заднице у слона. Из Марко вытянуть удалось немного. Йорг, которого он видел, пил теплую кровь только что убитых животных, ел сырое мясо, спал на камнях, одежду не носил, оружия не имел, впрочем, как и любых других вещей. Он был на две головы выше Марко, чрезвычайно силен, человека убивал одним ударом без разговоров и ему нравились рисунки. Если бы не это обстоятельство, то можно было счесть йорга животным. Но животные не способны любоваться рисунками. Значит йорги, они как люди?
Теперь вечера Балаш проводил в городском архиве, испросив разрешение у хранителя рукописей. Прежде об этом и речи быть не могло, но теперь неожиданно возросший социальный статус сыграл ему на руку. Ветхий, словно побитый молью хранитель рукописей, приложив к глазу увеличительное стекло на длинной деревянной ручке, долго с сомнением рассматривал молодого человека, почесывая тощую козлиную бородку. Но все же допустил его к своим драгоценным рукописям, предварительно долго, нудно и многократно прося его быть предельно аккуратным.
Первое, что сделал Балаш, попав в хранилище – расчихался под гневным взглядом хранителя. Старинные манускрипты – вещь чрезвычайно пыльная. Осторожно переворачивая ветхие страницы или бережно раскручивая старинные свитки на деревянных катушках под неусыпно наблюдающим за ним бдительным хранителем, он все глубже погружался в историю города. Оказалось, например, что во времена изгнания на полуострове оказались люди, говорящие на разных наречиях. Они с трудом понимали друг друга. Со временем и языки, и люди перемешались, как овощи в салате, образовав нацию, говорящую на едином, общем наречии.
Находился городской архив в каменной башне, построенной когда-то для хранения городской казны, да не оправдавшей возложенных на нее надежд. Ушлые воришки, не жалея времени и сил, прокопали подземный ход и вынесли бы все до последней монетки, если бы своды его не обрушились, похоронив по собой незадачливых грабителей. Но замысел был хорош и масштабен. После этого случая казну перевезли в резиденцию тогдашнего правителя (к хорошо скрываемой радости последнего), а в башне с подмоченной репутацией разместили городской архив. Рукописи уж точно воровать никто не будет.
Обычно сонную тишину в башне нарушало лишь воркование голубей под крышей, да шорох переворачиваемых страниц. Тем неожиданней были звуки скандала, донесшиеся до уха Балаша однажды вечером. Потрясая кулачком, размером с куриную лапку, и надувая впалую грудь, хранитель рукописей, стоя в дверях, пытался не допустить в башню решительно настроенную войти Умилу.
«Тут бесценные рукописи. Тебе здесь делать нечего. Только мясников мне в хранилище не хватало,» – кипятился старик.
Девушка же, насупив брови, то и дело повторяла: «Я хочу знать. Вы не можете меня не пускать».
Оказалось, не одного Балаша интересовала история. Умила хотела знать правдивую историю своей семьи. Правда ли, что в их роду были йорги? В этом она призналась юноше на скамейке под платаном, куда он увел её от башни и от греха подальше потому, как обычно блестящая лысина хранителя рукописей от гнева раскалилась докрасна и даже бочонок ромашкового чая не смог бы успокоить его волнения. Девушка выглядела такой смущенной и раздосадованной, что неожиданно для себя Балаш предложил проводить ее домой.
Удивились оба. Стараясь сгладить возникшую неловкость, Балаш создал еще большую, брякнув, не подумав: «Ты совсем не похожа на йорга. А вот твоя бабка очень даже».
Изумление Умилы было безграничным: «Откуда ты знаешь? Ты их видел? Видел йоргов? Они и правда существуют?» Она схватила юношу за руку и трясла, как грушу, закидывая вопросами. Пришлось признаваться во всем, пока не оторвала. Давно никто не смотрел на Балаша с такой смесью удивления, восхищения, восторга и даже, отчасти, гордости. Это было приятно.
«Не говори никому об этом, Умила. А я поищу в архиве что-нибудь про твою семью. Хорошо?» – закончил свой рассказ просьбой Балаш.
«Хорошо,» – серьезно кивнула девушка. Без топора в руке, окровавленного фартука и угрюмого выражения лица она оказалась очень приятной, даже милой. Иногда она встречала юношу по вечерам, дожидаясь, пока он выйдет из башни. Они бесцельно гуляли по городу, подолгу сидели на мостках пониже мельницы, опустив босые ноги в воду и болтая о всякой всячине. Вот только сдержать свое обещание и найти сведения о семье Умилы Балаш никак не мог. Цель его поисков, впрочем, тоже оставалась недостижимой. Он прочел много интересного обо все на свете, но ни слова о йоргах.
Хранитель рукописей – ворчливый старик, со временем проникся к юноше некоторым уважением, тем более, что Балаш никогда не забывал принести ему кусок мясного пирога или горшочек печеночного паштета. Телесная немощь никак не мешала ему исполнять свои обязанности, тем более, что духом он был крепок, как скала. Кутая свои старческие, вечно мерзнущие мощи в теплую одежду и зимой и летом, он шустро ковылял по башне, перенося с места на место свитки, переплетая разрозненные листочки обветшавших книг или гоняя метлой обнаглевших голубей. Однажды старик сел напротив, внимательно посмотрел на юношу и поинтересовался: «Так, что же Вы все-таки здесь ищете, молодой человек?»
«Что-нибудь о йоргах, хранитель,» – решился довериться ему Балаш.
«Да уж,» – озадаченно пошамкал беззубым ртом старик. – «Ну, пойдем».
Кряхтя и охая, хранитель рукописей поковылял к стене и откинул в сторону лежащую на полу циновку. Деревянная крышка люка с массивным железным кольцом была ему уже не под силу, но юноше далась без труда. Стоило Балашу лишь приподнять крышку люка, как оттуда с утробным урчанием пулей вылетел ошалевший кот. Как он туда попал и сколько просидел запертым, осталось неизвестным. Из подвала пахло пылью и мышами. Вниз вела узкая каменная лестница. Свеча в руке юноши лишь слегка разгоняла мрак, но старик и в темноте уверенно прошелестел до противоположной стены, где на стеллажах стояли несколько обитых железом сундуков.
«Бери этот,» – скомандовал он, показав на самый пыльный, заросший паутиной и опробованный на зуб многими поколениями подвальных мышей. Мохноногие пауки лениво расползались в разные стороны, словно не веря, что их многолетнее надежное убежище потревожили, когда Балаш ухватил неожиданно тяжелый сундук за бока и понес наверх. Внутри оказались несколько свитков из коры белого дерева времен изгнания, накрученных на деревянные катушки. Очень старых. Кое-где береста рассыпалась в прах. Не дыша, Балаш попробовал осторожно развернуть один из них.
«Да не так, глупец. Давай ка я,» – потеснил его старик, бережно берясь скрюченными пальцами за бересту.
Склоняясь над столом и периодически стукаясь лбами, старик и юноша одинаково увлеченно вчитывались в слова чудом сохранившейся древней рукописи. Балаш понимал далеко не все, поскольку написана она была на одном из старинных наречий. А вот хранителю оно было понятно. С каждой строчкой перед ними разворачивалась печальная история изгнания семейства Нетуша из родного леса за Радужные горы. Повествование было неполным. Похоже, несколько берестяных свитков было утеряно. Но и разрозненные, обрывочные куски давали полную картину произошедшего:
… Йорги гонят нас, аки диких зверей, уже много дней. Глядючи на них, чувствуешь ужас несказанный и бежишь, себя не помня. Многие бабы убиваются. Как бежали в страхе великом, так и о детях малых позабыли, бросили…
… Вышли из лесов и стали стойбищем на много дней. Они держатся рядом, но в отдалении. Сбирают людей из разных мест: голых, босых, голодных, измученных…
… Шли просторами безлесными, разнотравными, пока не пожухла и высохла трава…
… Ныне ночью бежали двое отчаявшихся, поймав диких лошадей. Поутру мучители бросили в становище их оторванные головы. Дабы был урок нам…
… Диво дивное, каменные горы выше туч плывущих, выше птиц летящих. В дали дальней от родного дома многие пали духом и бредут, аки овцы в стаде…
… Люди мрут, как мухи зимой от лишений пути и тоски смертной…
… За горы йорги не пошли, сели на вершинах, аки каменные истуканы. Смельчаки ушли, стороной обходя их. Головы их через день сбросили со скал…
… Люди стали разбредаться по чужой земле, селиться на берегу реки…
… Сошла с гор девочка чудная: лицом – дитя, обликом – зверь. То ли йорг, то ли человек. Шерстью не покрыта, но дика, зла, нелюдима…
