Дикий Носок
Изгнание
Чем дальше продвигались путники, тем сильнее становился гнилостный запах, исходящий от стоячей воды. Невозмутимые цапли не спеша переступали длинными ногами, внимательно глядя в мутную воду. Молниеносное движение, и в клюве оказывалась обреченная рыбешка. У пологих, топких берегов во множестве возились кулики, выискивая в грязи моллюсков и червей. Пучеглазые, много времени проводящие на суше илистые прыгуны ловко уворачивались от них. Все больше становилось деревьев, растущих прямо из воды. С их веток свисал скользкий черный мох, похожий на отрепья опустившихся бродяг или на грязные бороды древних стариков. В воздухе появились полчища кровососущих насекомых, с азартом набросившихся на редкую добычу. Водяные крысы деловито скользили мимо лодки, прорезая затянутую ряской поверхность воды и выискивая притаившихся в переплетении корней и ветвей маленьких, шустрых крабов. Толстая бледно-желтая змея свисала с дерева, покачивая хвостом.
Путникам было не по себе в этом жутковатом местечке. Они ясно понимали, что загнали себя в безвыходную ситуацию: здесь их, конечно, не найдут, но и им деваться было некуда.
Грубо сколоченный домик на дереве заметила Умила. Он располагался на высоте полутора метров от уровня воды, втиснувшись между расходящимися в разные стороны стволами. Гигантская, почти двухметровая паутина затягивала дверной проем. Паук размером с детскую ладошку с отпугивающе-алым рисунком на спине недовольно отполз в сторону, когда Балаш палкой содрал его творение с намертво застрявшими в нем жуками и стрекозами. Веревочная лестница сгнила и с тихим плеском обрушилась в воду при первом же прикосновении. Пришлось импровизировать.
Балаш подтянулся на руках и залез в домишко. Затхлость, сырость и плесень не стали для него сюрпризом. А вот череп хозяина дома, печально взирающий на юношу пустыми глазницами с узкого деревянного ложа, очень даже.
«Интересно, кем он был? И почему жил на болоте?» – задумчиво спросила Умила, когда они все забрались в дом и столпились и постели.
«Наверняка, лихой человек. Прятался тут от стражников, али от кого ещё. Да вот и сам помер, на наше счастье,» – философски рассудил Ефим. – «Давай ка, парень, помоги мне».
Завернув останки неизвестного в полусгнившее тряпьё с постели, они выбросили все в воду подальше от домика. Теперь в их полном распоряжении оказалась халупа размером примерно полтора человеческих роста в длину и ширину, изобилующая щелями с выглядывающими из них пауками, с деревянным узким ложем, столом, парой глиняных горшков и заржавевшим топором. Вот и все хозяйство. Тяжелый холщовый мешочек, который Ефим ловко и незаметно для спутников сунул себе в карман, оказался набит золотыми монетами иноземной чеканки. Эта неожиданная находка грела ему душу не хуже доброго ужина с парочкой зажаренных до хрустящей корочки цыплят, кувшином сладкого вина и податливой девицей, округлой и мягкой на ощупь. Балашу же достался массивный золотой перстень с черным камнем, на котором был выгравирован неизвестный символ из витиевато переплетенных линий. Никто из них прежде такой не видел. Юноша нашел его в одной из многочисленных щелей пола. Удивительно, что перстень не провалился в нее, сгинув в трясине безвозвратно.
Пауков перебили, паутину вымели, плесень отскоблили (вот только с болотным смрадом сделать ничего нельзя было) и улеглись спать. Утро вечера мудрее.
Новые горизонты.
Беглецы торчали в Черной трясине уже десять дней. Днем дохли со скуки, а по ночам завороженно рассматривали таинственно мерцающие в темноте деревья. Оказалось, сияние издавали колонии жучков, которые днем выглядели ничем не примечательно, а по ночам вспыхивали зеленоватым светом.
Как ни старались они растянуть провизию, предусмотрительно прихваченную Умилой, та все же кончилась. Ну хотя бы с питьевой водой проблем не было. Почти ежедневные дожди исправно наполняли два глиняных горшка, не давая им умереть от жажды. Попытки наловить болотной птицы оказались безуспешны: делать этого никто толком не умел, да и приспособлений никаких не было. Оставалось лишь собирать пучеглазых крабов, соперничая за добычу в скорости с водяными крысами. Но долго на такой диете было не протянуть.
Поэтому и мокли беглецы с самого рассвета сидя в лодке в зарослях и внимательно оглядывая пологий топкий берег. И все никак не решаясь на него выбраться. Появление всадника стало неожиданностью. Тот медленно ехал по берегу и не менее внимательно оглядывая болото. Беглецы вжались в лодку, распластавшись на дне, словно блинчики на сковороде, но все равно были замечены.
«Эй, там. Ефимушка,» – зычным голосом проорал всадник.
Ефим приподнял голову, будто змея, не веря своим ушам: «Тю, да это Малуша. Рыбий ты хвост, как же она нас нашла?»
«А чего ж не найти. Я подумала: небось жрать захотите и сами выйдете,» – простодушно пояснила девица в свою очередь позже.
Оказалось, Малуша ездит по берегу Черной трясины уже второй день, выглядывая, да покрикивая. Верно рассудив, что прятаться беглецам больше негде, она улизнула из деревни ночью, прихватив Ефимову лошадь и сумки, набитые съестными припасами. Десяток стражников, оставленных в деревне Азаром, её исчезновение благополучно проворонили.
Мать Малуша бросила на произвол судьбы, решив попытать счастья со своим плохоньким мужичонкой. Прикипела к нему за месяц, как пиявка. Видно, не так уж плох оказался. Глядя, как её сокровище, похрюкивая от удовольствия, уплетает за обе щеки вяленое козье мясо и подсушенные половинки абрикосов нового урожая, влюбленная впервые в жизни девица млела от счастья, словно вороватый кот у беспризорного горшка сметаны.
Налюбовавшись вдоволь, Малуша покровительственно погладила своё долгожданное счастье по лохматой голове и произнесла: «В деревню пришел иноземный корабль. Закупают рыбу, и масло, и соль втихаря. Сегодня уж уйдет, наверное. Надо перехватить его в море. Да и плыть с ним в иноземные края. Тут Вам жизни не будет. Али хотите всю жизнь в болоте просидеть?»
Все молча, удивленно воззрились на Малушу. Прятаться в трясине, конечно, больше не хотелось. Особенно при воспоминании о найденных останках.
«Эка, ты, замахнулась. В иноземные края. Кому мы там нужны? Да и не возьмут нас просто так, за перевоз то платить надо,» – рассудительно сказал Ефим.
«Как мы сможем перехватить корабль? Море огромное, мало ли куда они поплывут,» – недоумевающе пожал плечами Балаш.
«По течению пойдут, как всегда ходят. Оно как раз вкругорядь мимо трясины и идет, а потом на юг поворачивает. Невелик секрет, все знают,» – легкомысленно отмахнулась от вопроса девица.
«Погоди, Малуша. Ты про течение точно знаешь?» – продолжал настаивать Балаш.
«Все знают, кто в море ходит. К нам иноземцы плывут по другой стороне моря, а к себе возвращаются по этой. Течение так идет, кругом, вдоль берегов. Ровно, как ложка в горшке, когда похлебку мешаешь. По-другому плыть нельзя, никакие гребцы против него не сдюжат. Слыхала я, на другом конце моря берега почти соединяются, словно горлышко кувшина, а потом другое море начинается: больше и злее нашего, с чудовищами зубастыми, какие человека целиком пожирают. Там то их остров и есть,» – выдала все, что знала Малуша.
Балаш и Ефим переглянулись. Может и правда стоило попробовать? Хуже то уже не будет.
«Другого корабля до весны ждать. Зимние шторма скоро начнутся,» – подлила масла в огонь Малуша. Это и решило дело.
Оказалось, что хуже все-таки быть может.
Течение, подобно широкой, полноводной реке неумолимо уносило их на юг. Пытливый ум Балаша находил совершенно необъяснимым и удивительным тот факт, что эта река течет посреди воды. Как и говорила Малуша, грести против течения было невозможно, лишь отдаться на волю волн. Берега то показывались вдали, то снова прятались в туманной дымке. После затхлого смрада трясины морской воздух пьянил не хуже неразбавленного вина. Радостное оживление, царившее в лодке с начала дня, сменилось озабоченностью после того, как кружившие над ней во множестве чайки потянулись в сторону невидимого уже берега, а над горизонтом заклубилась штормовая туча. По мере её приближения лодку начало швырять по волнам, будто тряпичный мяч, с упоением пинаемый ватагой мальчишек. Спокойствие в этой ситуации сохраняла только Малуша, сызмальства ходившая в море с отцом за неимением у того сыновей. Она и заприметила долгожданный корабль, быстро догоняющий их благодаря не убранным еще по случаю шторма парусам. Малуша велела мужчинам снять рубашки и, поднявшись во весь рост, размахивать ими, что есть мочи. К счастью, их заметили и подняли на борт до того, как шторм разыгрался всерьез.
Корабль иноземцев был не длинным, а каким-то округлым с высоко задранной кормой и коротким, словно обрубленным носом, напоминая внешним обликом скорлупку от грецкого ореха, когда тот распадается на две половинки. Два мощных рулевых весла располагались на носу и на корме, еще по двенадцать весел с каждого борта были задраны вверх, после того, как беглецы оказались на судне. Толстые мачты несли два полосатых прямоугольных паруса, прошитых для прочности кожаными ремнями: меньший – впереди, больший – ближе к корме. Корабль вез изрядный груз зерна, соли и прочего по мелочи.
С высоты корабля шторм уже не выглядел таким угрожающим, как из рыбацкой лодчонки. Едва отдышавшись, Ефим юрким ужом ринулся к капитану судна – неимоверно важному, круглощекому соотечественнику Гимруза в традиционном причудливом одеянии. Обещанный за провоз мешочек с приятно позвякивающими монетами его родины произвел благоприятное впечатление на капитана, но до конца пути остался болтаться на тощей шее Ефима. Сделка была заключена к обоюдному удовольствию сторон, тем более, что провизия у пассажиров была своя. Расположились беглецы прямо на палубе в районе кормы. Шторм не был очень сильным, всего лишь предвестником настоящих зимних штормов, и корабль пережил его без труда, но путникам, впервые оказавшимся в открытом море, мало не показалось. Судорожно цепляющиеся за все подряд, промокшие до нитки, страдающие от морской болезни они дружно (все, кроме привычной к качке Малуши) проклинали тот день, когда решили отправиться в путешествие. К счастью, все остальное плавание прошло в более спокойном море.
Похожий на высокомерного гусака капитан корабля доверия у Ефима не вызывал. И, надо сказать, было это взаимно. Повидавший всякое на своем веку и хорошо знавший подлость человеческой натуры на собственном опыте, Ефим опасался, что капитан прикажет перерезать им глотки и выбросить за борт, дабы завладеть заветным мешочком, поэтому по ночам не спал, вздрагивая каждый раз, когда кто-то из членов команды проходил рядом. Отсыпался же он днем, положа голову на костистые Малушины коленки. Как ни странно, ей он почти доверял. Пусть девица своей сухостью и угловатостью была совсем не в его вкусе и липуча не в меру, но, гляди-ка, оказалась полезна – из болота их вытащила.
Ефиму плавание показалось утомительно-скучным и однообразным. Малуше было все равно. Она либо спала, свернувшись калачиком, либо караулила сон своего подозрительного сокровища. Балаш и Умила находили путешествие восхитительным. В течении дня изумрудно-зеленая вода несколько раз меняла свой цвет на глубокий синий или пепельно-серый (если набегали и сбивались в кучу облака). Корабль рассекал эту красоту, словно ножницы умелого портного дорогую ткань. Соленые брызги так и норовили попасть в лицо, будто били прицельно. Гладкие, черные спины соревнующихся в скорости с кораблем дельфинов то и дело мелькали над водой. Небольшие серо-голубые рыбы с огромными плавниками, раскинутыми, будто птичьи крылья, вылетали из воды, ударяясь о борт корабля, а иной раз и падая на палубу. Часто это происходило ночью, словно их привлекал свет носового и кормового фонарей. Нахальные чайки оккупировали мачты корабля, пешком передвигаясь по палубе в поисках подачки. Каждый день был полон новых впечатлений.
Однажды вечером, когда путники уже проводили взглядом вечернюю зарю и собирались лечь спать, над палубой корабля взвилась серебристо-серая рыба, вероятно привлеченная светом только что зажженных фонарей, и на огромной скорости вонзилась Малуше в глаз. Оцепеневшие от неожиданности беглецы молча наблюдали, как девица рухнула на спину и замерла, широко раскинув руки. Стоявший рядом Ефим растерянно охнул, а потом присел и тонко, по-бабьи завизжал. Удивительно вытянутое, длиной с ногу человека, змеиное тело рыбы извивалось вертикально, не в силах упасть потому, что её неимоверно длинный, тонкий нос, напоминающий клюв цапли, усаженный острыми мелкими зубами, вонзившись Малушин глаз, застрял где-то глубоко в черепе. Умерла она мгновенно, не успев и понять, что происходит.
Сбежавшиеся члены команды с капитаном во главе обступили тело несчастной, удивленно покачивая головами и оживленно переговариваясь на своем языке. Даже столь бывалые моряки видели подобное впервые. По морскому обычаю похороны были быстрыми. Завернув тело в кусок мешковины, его скормили морю не медля и часа. Так и не увидала Малуша чужеземных берегов, морских чудовищ и далекого острова. Лишь сильно поношенный старый ботинок, упавший на палубу корабля, напоминал теперь о ней.
«Вот ведь как. Эх, редиска кучерявая,» – ёмко выразил свою скорбь Ефим, горестно вздохнув.
Плавание шло своим ходом. Миновав тот самый узкий пролив с бурным течением, где почти сходились скалистые берега моря, а судно, подобрав весла, словно девка длинные юбки, летело, как камень, пущенный из пращи, корабль выскочил на простор и, подталкиваемый в спину попутным ветром, помчался на юг. До острова оставался всего день пути и уже скоро он показался на горизонте. Поначалу там клубилась только облачная сизая дымка, но потом, раздвинув завесу, словно шторы на окнах, из воды поднялась гора. С каждым часом плавания она становилась все выше: огромная, зеленая, конусовидная, с относительно пологими склонами и небольшой плоской вершиной. Она торчала посреди моря, будто прыщ на мягком месте, цепляя вершиной проходящие облака. Гора оказалась усыпана белыми домишками почти до половины своей высоты, словно мухомор белыми пятнами.
С одной стороны она круто обрывалась в море, а с другой склоны перетекали в обширную равнину, сплошь покрытую распаханными полями, буйными садами и сеткой вьющихся дорог, соединяющих небольшие поселения и рыбацкие деревушки и уводящих вглубь острова. Казалось, что вся территория острова поделена на небольшие квадратики разного цвета: всех оттенков желтого, зеленого и коричневого, и не осталось ни одного не возделанного клочка земли. Людям оставалось лишь карабкаться в гору все выше и выше.
В отличии от родины путешественников здесь не было дышащей сухим жаром степи, всюду буйствовала зелень, хотя уже была осень. Полоски песчаных пляжей с вытащенными рыбацкими лодками тянулись вдоль побережья. Удивительное дело, но песок на острове был черным, крупным и колючим, вовсе не похожим на привычный.
Столица находилась на другой стороне острова и плыть до нее предстояло еще сутки, неспешно огибая его по дуге. А пока беглецы во все глаза разглядывали незнакомый мир. Город, раскинувшийся на берегах глубокой и широкой бухты показался им одним розовым боком в лучах заходящего солнца вечером следующего дня и скрылся в ночи. Тотчас темноту прорезал ослепительный луч маяка.
Вырастающая из скалистого выступа у входа в бухту башня была высотой со столетнюю ель. Мощные каменные стены, потемневшие там, куда часто доставали волны, но способные противостоять их ударам, скрывали тесную витую каменную лестницу, ведущую наверх. Днем свет на нее попадал из череды ничем не затянутых маленьких окошек, хаотично разбросанных по башне, а ночью шли в ход заранее заготовленные смолистые факелы. Смотритель маяка Назар получил эту работу по наследству от своего отца и намеревался когда-нибудь передать её своему десятилетнему сыну. Тот знал уже все о нехитром устройстве маяка, умел быстро разжечь даже мокрые дрова и отлично полировал зеркала, усиливающие яркость света. Недалек был тот день, когда ноги Назара начнут болеть, колени опухать и он уже не сможет подняться по лестнице вверх, как произошло с его отцом. Тогда маленький Руслан и заменит его. Пока же сын без устали, как маленький ослик, таскал на спине наверх вязанки дров и коротал ночи с отцом, следя за работой маяка. За время службы Назара тот не гас ещё ни разу.
Капитан корабля не стал в темноте заходить в бухту, а велел бросить якорь неподалеку от маяка. На судне царила суета. Радуясь благополучному прибытию домой, уставшие после долгого плавания люди оживленно переговаривались и смеялись, вглядываясь в невидимый берег. Лишь далеко за полночь корабль затих.
Когда исчез Ефим не заметил никто. Неслышной тенью глубокой ночью сполз он в воду по якорному канату и погреб наудачу в сторону берега.
А Балаша по утру разбудил весьма нелюбезный толчок в спину. Расшитая жемчугом туфля капитана из мягкой кожи пнула его для верности по ребрам ещё раз. Сощурив и так узкие глаза-щелочки и тряся дородными щеками, капитан корабля гневно выговаривал ему что-то на своем языке, разводя руками в стороны. Понимая уже некоторые слова и догадываясь о смысле остальных, юноша понял, что спрашивают его о Ефиме. По быстро багровеющему лицу капитана было понятно, что на судне того нет. Не церемонясь более с неплатежеспособными пассажирами, тех связали и бросили в трюм. Чудесное путешествие закончилось.
Перстень.
Глубокая, вонючая яма, в которой Балаш сидел уже десять дней, предназначалась для должников, с которых заимодавцы ещё не потеряли надежду стрясти долг, поэтому один раз в день сюда опускали корзину с кувшином воды и какой-нибудь малосъедобной провизией: засохшими давным-давно лепешками, червивыми, начавшими подгнивать фруктами, а иногда столь дурно пахнущей колбасой, что мутить начинало от одного запаха. Впрочем, собратья Балаша по несчастью, коих насчитывалось двенадцать человек, с жадностью набрасывались на эти отбросы. Многие из них томились здесь очень давно, судя по тому, что одежда их превратилась в лохмотья, открывая в прорехах истощенные тела, а лохматые длинные бороды кишели насекомыми.
Поначалу юноша брезгливо морщился, стараясь не соприкасаться с сидельцами. Но сделать это в тесном каменно-земляном мешке было трудно. Сейчас ему было уже все равно. Сидя на плотно утрамбованном полу, он бездумно смотрел вверх, на закрывающую вход в узилище массивную деревянную решетку – единственный источник света, пищи, воды и, в конце концов, жизни здесь. Попасть в яму или выбраться из нее можно было по деревянной лестнице, которую опускали вниз стражники, сидящие наверху. Лишь постоянные обитатели ямы – жирные зеленые мухи с блестящими спинами могли покинуть её по своему желанию. Но не хотели. Они даже летать ленились, переползая дружным роем с одной вкуснейшей тухлятины на другую, облепляя лица спящих, то и дело норовя попасть в рот. Иногда стражникам становилось скучно, и они принимались оскорблять сидельцев, швырять в них гнилые помидоры, стараясь попасть в голову и бурно радуясь в случае удачи. Ещё одним развлечением было кинуть вниз горсть вареных бобов и потешаться над тем, как изможденные люди, окончательно потеряв человеческий облик, собирая их, ползают на четвереньках и толкаются, втаптывая бобы в грязь.
Первые дни Балаш, как и любой заключенный, строил грандиозные планы побега, намереваясь быстро забраться по лестнице, когда её в следующий раз спустят вниз, раскидать стражников, которых обычно было всего двое, забрать у них оружие, бежать и спрятаться где-нибудь в городе. Но время шло, а вниз опускалась лишь корзина с испорченной провизией на длинной веревке. Юноша приуныл. Силы его таяли. Скоро и он превратится в тощего, заросшего старика в лохмотьях, опустится и потеряет интерес к жизни. А ведь Умила где-то там, сидит в такой же яме, или бродит одна по чужому городу, или … Балаш старательно гнал от себя мысли о том, что ещё могло случиться с девушкой.
Ещё через три бесконечно-бессмысленных дня один из узников ямы умер. Оставшиеся подняли неимоверный крик и вой, призывая стражников забрать труп несчастного. Дело в том, что погода стояла по-летнему теплой и труп уже начал пованивать. Хотя при той дикой смеси вони, что стояла в яме: немытых человеческих тел, испражнений и тухлой провизии, гниющий труп можно было и не заметить. Проваландавшись до вечера, стражники все же неохотно спустили в яму длинную веревку, которой сидельцы должны были крепко обвязать ноги умершего. Без всякого почтения к покойнику его вытащили из ямы головой вниз. Смерть его имела весьма неожиданные последствия. Узников стали лучше кормить. На следующий день они получили два кувшина воды, кусок соленого мяса почти без червей и окаменевшие сухари, которые были восхитительны на вкус, стоило лишь размочить их в воде. Объяснялось это просто. Должники не должны умирать, пока они сами или их родственники не заплатят свой долг. Если они будут дохнуть, то это же сплошные убытки.
Через две недели, когда отчаяние совсем уж было овладело юношей, стражники опустили лестницу и велели Балашу выбираться. Криво сколоченная, занозистая лестница показалась юноше дорогой к блаженству. От свежего воздуха кружилась голова, животворящее солнечное тепло высушило подземную сырость, затекшие ноги подгибались, не в силах сделать и пары шагов. Юноше связали руки за спиной и, подталкивая пинками в нужном направлении, повели прочь. Две сотни шагов, сделанных им до каменного сарая, где держали тех, кому сегодня назначен суд, он дышал и не мог надышаться, смотрел и не мог насмотреться. У входа в сарай, отчаянно зевающий длинноносый писец, лениво исполняя службу, спросил его имя, что-то чиркнул в своих бумагах и кивнул стражникам. Один из них открыл массивный замок на двери железным ключом, второй, не церемонясь, втолкнул Балаша внутрь. Дверь захлопнулась, и снова наступила темнота.
Топчась по чьим-то ногам и многократно извиняясь, юноша нашел свободное местечко и притулился у стены. Здесь было сухо и гораздо меньше вони, чем в яме. Когда глаза привыкли к темноте, Балаш огляделся. Да уж, грешников набралось немало. Люди сидели на полу, занимая почти все пространство, так, что с трудом можно было вытянуть ноги. Когда вновь лязгнул железный замок и распахнулась дверь, кроме живительных солнечных лучей в сарай кубарем влетел Ефим.
У него снова ничего не получилось. Просто пожизненная непруха какая-то. Новый мир, свобода, греющий душу тяжелый мешочек с монетами, в общем, все предпосылки к тому, чтобы устроиться с комфортом и жить в свое удовольствие. А кончилось все зинданом, в котором он просидел, к счастью, всего одну ночь. Как так всегда получается?
Не без труда доплыв до скалистого мыса, на котором стоял маяк, Ефим долго передвигался, цепляясь руками за скалы в поисках более пологого места, где можно выбраться на берег. Благо море было спокойно. Выбравшись из воды, он побрел в сторону городских огней, но в город соваться не стал. Залег в каких-то кустах и уснул. В мокрой одежде ночью он замерз, а потому пробудился с первыми проблесками зари. Теперь можно было оглядеться по сторонам.
Оказалось, что спал Ефим в чьем-то фруктовом саду. Вышедший рано поутру выгонять коз заспанный мальчишка с удивлением наблюдал, как голый человек приплясывает по росистой траве в попытках согреться, а его одежда, развешанная на кустах, колышется на ветру. Ефим совершенно справедливо полагал, что не стоит привлекать к себе лишнего внимания неподобающим видом, а потому постарался, насколько это было возможно, привести себя в порядок: посушил одежду, пригладил пятерней растрепанные волосы, солидно выпятил тщедушную грудь и отправился в город.
И город ему понравился. Все было, как дома: грязные трактиры с дешевым пойлом; портовые девки, подметающие цветными подолами замызганные мостовые; вонючие ночлежки с целыми выводками разноцветных тараканов, крыс и ещё Бог знает какой живности; пьянчуги, валяющиеся в темных закоулках и тихонько обирающие их бездомные мальчишки. Наметанным глазом он замечал и нечистых на руку торговцев, и скупщиков краденого барахла, и сводников, предлагающих развлечься, поиграть в кости и выпить вина в хорошей компании. Этот мир был ему хорошо знаком. Здесь он был, как рыба в воде. Вот только одного Ефим не учел – в этом городе он чужак, а значит – легкая добыча.
Целую неделю он присматривался, да приглядывался. И в конце концов приискал для себя вариант, куда можно и деньги вложить с прибылью и жизнь свою устроить со всей приятностью. Выбор его пал на завидную трактирщицу, имевшую заведение свое близ порта, но, похоже, не имевшую мужа или другого сильного, мужского плеча рядом. Вполне себе аппетитная, бойкая бабенка, ловкая и быстроглазая, командовавшая лишь парой служанок да поваром, управлялась сама. Да на диво хорошо, трактир всегда был полон. Поразмышляв немного, Ефим решил составить счастье прекрасной трактирщицы по имени Айшат и приступил к делу.
Ухаживания его принимались вполне благосклонно, хотя объясняться приходилось в основном красноречивыми жестами и томными взглядами. Планы Ефима на женитьбу и вложение денег в трактир, высказанные с помощью нанятого толмача, трактирщица выслушала заинтересованно и, деловито уточнив о какой сумме идет речь, назначила влюблённому свидание при луне в тот же вечер. Строя грандиозные планы и предвкушая приятный вечер, Ефим летел на свидание как юркая ласточка за вкусным жучком. Но вместо прекрасной Айшат, которую возложенные на неё надежды на будущее делали стократ прекрасней, на него пришел здоровенный небритый мужик.
«Ты кто?» – опасливо попятился Ефим, все еще надеясь, что это какое-то недоразумение.
До ответа здоровяк не снизошел, молча накостылял недотепе по шее и, обшарив его с головы до ног своими здоровенными клешнями, отобрал заветный мешочек с монетами. На прощание мужик сделал весьма красноречивый жест, проведя рукой по шее и велев на своем языке больше не показываться на глаза ни ему, ни прекрасной трактирщице.
В очередной раз переживая крушение всех своих надежд мыкался Ефим в чужом городе. На второй день брюхо совсем подвело от голода, и он стащил пару горячих лепешек в лавке, был пойман, слегка бит и отправлен в яму. За столь пустяковое преступление наказание не было бы серьезным, но непруха продолжала преследовать Ефима и здесь.
Суды в Великом Розовом городе Ормузе проходили два раза в месяц и представляли собой излюбленное развлечение для горожан, собиравшихся на них во множестве. Полновластная владычица острова Миза – старшая из трех сестер-владычиц, вершившая обычно суд и отличавшаяся своеобразным, подчас жестоким чувством юмора, порой назначала виновным такие приговоры, что зрители не могли сдержать гомерического хохота.
Так, известного курощупа, застигнутого за подглядыванием в женских банях, она велела на три дня привязать к позорному столбу на одной из городских площадей без штанов (но милостиво позволив прикрыть голову от солнца), дабы любая женщина в городе могла публично высказать свое мнение о его главном достоинстве, поглумиться и посмеяться с подругами. Физический вред осужденному причинять запрещалось, а вот моральный – сколько угодно. Наверное, ни одна женщина в городе не пропустила этого развлечения. На площади постоянно было столпотворение, мужья остались дома некормлеными, а домашние дела – несделанными.
А вероломного мужа, женившегося по расчету на состоятельной женщине и вскоре уморившего ее голодом, велела приковать на цепь рядом с богато накрытым для пира столом так, чтобы он чувствовал аппетитный запах яств, видел их, но не мог дотянуться. Блюда меняли ежедневно, пока женоубийца не скончался от голода.
Принцип «око за око, зуб за зуб» процветал в Ормузе пышным цветом.
Ближе к полудню узников сарая, постоянно подгоняя, нестройною толпой повели на судебный двор, где усадили прямо на землю в тени под деревянным навесом. Отсюда было прекрасно видно и слышно, все, что происходило во дворе. Опустившись на землю и молча отвесив увесистого тумака пытавшемуся подластиться к нему Ефиму, Балаш огляделся.
Весьма просторный двор, мощеный гладкими черными прямоугольными плитами в центральной своей части, с одной стороны ограничивался двухэтажным зданием розоватого камня, в котором трудились несколько десятков судебных писцов и чиновников. В судебные дни перед ним располагался навес из дорогой, плотной ткани, под которым стояло изящное кресло светлого дерева, украшенное резьбой. Рядом гурьбой столпились лавки для писцов.
На противоположном конце двора высились многоярусные трибуны для зрителей, заполненные так, что яблоку негде было упасть. Располагались люди со всем возможным комфортом, прихватив с собой и мягкие подушки под зад, и кувшины с водой, и что-нибудь перекусить. Ведь продолжаться суд мог до глубокой ночи. Те, кому места на трибуне не хватило, рассаживались прямо на земле. Мальчишки же оккупировали забор, окружавший судебный двор по периметру, рассевшись на нем, будто воробьи на ветке, и весело болтая ногами в предвкушении забавного зрелища.
Для истцов и свидетелей были поставлены солидные деревянные скамьи как раз напротив навеса с потенциальными осужденными. Балаш сразу заметил сидящего на ней с важным видом капитана корабля в традиционной белой рубахе до пят и хорошо знакомых вышитых жемчугом туфлях. Сложив руки на внушительном животе, он, казалось, дремал. Впечатление было обманчивым. Как ни прятался Ефим за спинами собратьев по несчастью, втянув голову в плечи, ястребиный взгляд капитана его заметил и на лице появилась хищная улыбка. Балаш же вертел головой, надеясь увидеть Умилу. Но среди обвиняемых были только мужчины. Где же она? Что с ней стало?
Гомон во дворе стоял такой, что заглушил бы и самый большой птичий базар на скалах. Утих он мгновенно, стоило лишь во дворе появиться владычице Мизе. Благоговейная тишина сопровождала ее на всем недолгом пути через судебный двор и закончилась выдохом облегчения, когда владычица, устроившись в кресле, произнесла: «Начнем». Похоже, сегодня она была в хорошем настроении, а значит, можно было рассчитывать на веселье.
Миза усмехнулась. Она хорошо знала ожидания толпы. Из трех сестер-владычиц она была самой проницательной и циничной. Жизненный опыт позволял ей видеть истинные мотивы поступков людей, потому и вершила суд обычно именно она. Жестокие приговоры, по большей части совершенно оправданные, Миза изредка разбавляла милостивыми, но вовсе не из мягкосердечия и жалости, а, чтобы сохранить в подданных надежду и веру в чудо.
