Дикий Носок
Изгнание
Охота
.
В охоте на йорга Балаш не участвовал. После неожиданного спасения и близкого знакомства со спасителем, он был ни жив, ни мертв. Едва переставляя ноги после пережитого ужаса, а кое-где и ползком, они с напарником – человеком из свиты Гимруза, выбирались из ущелья почти сутки. Их уже сочли мертвыми, когда они, вконец обессиленные, показались в глубине ущелья. Но дело было сделано. Река текла, где ей и должно, а чудодейственная сила взрывного порошка повергала всех в изумление, заставляя Азара и Кенишу удвоить усилия. Ведь пока они не преуспели.
Человек из свиты Гимруза, видевший все произошедшее с другого берега реки, немедленно упал в ноги своему господину и принялся быстро-быстро лопотать на своем языке, оживленно жестикулируя и закатывая глаза. Похоже описание йорга у чужеземца вышло на редкость красочным, так что все периодически охали, ахали и, оборачиваясь, смотрели на Балаша с смесью ужаса и изумления. Потрясение, пережитое юношей, было так велико, что, добредя до лагеря и проглотив миску похлебки, заботливо принесенную Умилой, Балаш упал и уснул.
Когда он проснулся, вокруг царили тишина и запустение: не ржали лошади, не бряцали оружием всадники, от костров не доносился дружный смех стражников. Пахло конским навозом и жареным мясом. Кроме него в лагере оставались лишь Умила, Кениша, белобородый старик из свиты Гимруза, мерно перебирающий черные бусины на длинном шнуре, и привязанный к дереву Ефим, которого стерегли двое стражников. Все остальные, включая чужеземцев, с рассветом двинулись в горы.
Азар верно рассудил, что искать йорга им долго не придется, тот сам найдет их. Похоже, он проявляет живейший интерес к действиям людей. Поэтому, не торопясь двигаясь по ущелью, отряд старался производить как можно больше шума, выманивая чудовище на живца. Так и случилось. В какой-то момент лошади всадников, ехавших во главе отряда, словно взбесились. В ужасе они метались по ущелью, сбрасывая наездников на камни, топча их и сбивая друг друга. Зато все остальные увидели йорга. Туча арбалетных стрел и копий взвилась в воздух, и рев раненого чудовища сотряс ущелье. Взбешенный йорг убегать не стал, он спрыгнул вниз и бросился на людей, ломая кости и круша черепа. Несмотря на свирепую ярость Урума силы были не равны, торчащие из тела стрелы причиняли ему боль, кровотечение лишало сил. А люди все наседали и наседали и, в конце концов, облепили его, словно пчелы соты с медом. А затем повалили и оплели сыромятными ремнями и веревками, будто паук липкой паутиной незадачливую муху. Поверженный и плененный йорг был страшен, ну а люди в азарте охоты, распаленные запахом крови, были страшнее любого зверя.
Только увидев йорга, привязанного к тяжелой телеге, Балаш понял, для чего она предназначалась. Значит, его поимка была изначальной целью их путешествия. Чего еще он не знает? Для этого и нужны были столько хорошо вооруженных стражников. Сейчас их стало заметно меньше, десяток расстался с жизнью в горах, ещё полтора десятка были ранены. Азар и Гимруз не пострадали. Опьяненные успехом азартной охоты, они приказали жарить мясо и открывать сосуды с вином. Йорг, плотно примотанный к телеге, признаков жизни не подавал, его глаза были закрыты, ремни глубоко врезались в покрытое шерстью тело. Если бы не мерно вздымающаяся грудь чудовища, его можно было бы счесть мертвым. Балаш испытывал смешанные чувства, глядя на него. Йорг спас ему жизнь. Почему? Возможно, ему не чуждо сочувствие и сострадание. В тоже время, он, не колеблясь, убил столько людей. Почему? Только потому, что они вторглись в запретные земли?
Устав ломать голову над неразрешимыми вопросами, Балаш взял топор и отправился помогать готовить погребальные костры. На пару с Умилой они валили деревья, и, надо признать, топором она орудовала гораздо лучше, чем он. На вечерней заре повалил столбом в небо дым двух погребальных костров: отдельных для жителей города и чужеземцев. Оказалось, что покойников своих островитяне провожали так же – сжигая на кострах и устраивая поминки.
Верование чужеземцев было очень занятно и вызывало живейший интерес у юноши. Каждый день на восходе и закате они усаживались на землю лицом в сторону солнца и, сложив руки на груди, бормотали что-то на своем языке. Потом делали руками жест, будто умывают лицо водой. На этом поклонение неизвестному Богу заканчивалось, по крайней мере та его часть, которую можно было видеть не единоверцам. Балаша искренне удивляло такое истовое соблюдение традиций. Неужели Бог накажет их, если они не будут стоять на коленях два раза в день? Как он об этом узнает? Кто он вообще такой? Где живет? Почему люди решили слушать именно его, а не какого-нибудь другого Бога? А какие еще есть Боги и каковы они? Сколько раз нужно упасть ниц, чтобы Бог выполнил твою просьбу? Ответов на такие, казалось бы, простые вопросы получить он не смог. Более того, люди из свиты Гимруза в ужасе шарахались от них, как от стаи бешеных собак, будто юноша хотел узнать что-то неприличное. Но разве можно разобраться, не задавая вопросов? В конце концов, Балаш обратился с ними к самому Гимрузу, искренний, оглушительный хохот которого никакой ясности тоже не добавил.
Жителей полуострова, в отличии от чужестранцев, Боги и вовсе не беспокоили. Они не мешали людям жить, да и вообще редко попадались на глаза. Под Богами Балаш имел в виду нескольких деревянных истуканов, прозябающих на окраине города в яблоневом саду. Их поставили здесь вскоре после изгнания люди, принесшие Богов из своих земель в сердцах. Но, наверное, уж слишком далеко были эти земли, и тамошние Боги не могли дотянуться до полуострова. С тех пор идолы прятались в тени деревьев, мокли под дождем, поджаривали на солнце свои старые скрипящие бока. Но вреда никому не причиняли. Иногда их потрескавшиеся головы украшали цветочными венками, а беззубые рты мазали свежей кровью, медом или молоком немногочисленные почитатели. Все прочие жители города обходились здравым смыслом и человечностью, кому сколько было отмерено.
Сжигание же покойников было необходимостью. Полуостров был не так, чтобы очень велик, и, если закапывать мертвецов в землю, то земля рано или поздно кончится. А выпить вина за помин? Так кому от этого плохо? Покойнику уж точно нет.
Люди у поминального костра были уже изрядно пьяны. Настолько, что некоторые позабыли и печальный повод, собравший их здесь и неуместный громкий смех раздавался тут и там. Чаши с вином исправно ходили по кругу. Балаш тоже быстро захмелел. Азар то и дело дружески обнимал Гимруза, похлопывал его по плечу. Эти двое были словно два сапога пара. Казалось, совместная удачная охота сплотила мужчин и между ними царит полное взаимопонимание, но лишь до того мгновения, когда блеснувший в свете костра хорошо знакомый Балашу кинжал Азара, не вонзился в грудь чужеземца.
Охнула Умила, уронил чашу с вином Балаш, спокойно продолжала щипать кисть винограда прекрасная Кениша. Враз посерьезневший Азар медленно вынул окровавленный кинжал из груди изумленного Гимруза, глядя ему в глаза, и вытер его об одежду завалившегося на бок чужестранца. В лагере тут и там раздались крики раненых и умирающих людей из его свиты, которых перебили, как овец на бойне, по приказу Азара. Всех кроме двух: белобородого старца, сведущего в изготовлении взрывчатого порошка, и переводчика. В ожидании смерти старик мерно перебирал бусины на шнурке. Но Азар распорядился иначе. Он оказался вовсе не так пьян, как казалось ранее. Убедившись, что мертвы все, кому должно, он приказал сжечь тела на начавшем было угасать погребальном костре. Кениша брезгливо сморщила носик. Запах паленого мяса изрядно надоел ей за сегодняшний вечер: он уже пропитал и ее одежду, и волосы. Поскольку ничего интересного сегодня больше не предвиделось, то девушка ушла спать.
Дети Домиара не преуспели в данном им отцом поручении, чужеземец оказался слишком упрям. Но после взрыва каменной дамбы на реке, они точно знали, кто именно из свиты Гимруза владеет секретом взрывного порошка. Это и решило участь остальных. Извращенный, циничный ум Азара принял решение безжалостно убить всех чужестранцев, кроме старика и переводчика, и представить их, как жертв кровожадного чудовища. Поскольку тела сожжены, то докопаться до правды будет невозможно. Старика же тайно доставят в город, где Домиар, без сомнения, найдет способ заставить его изготовить заветный чудо-порошок.
У Балаша было всего несколько мгновений, чтобы прийти в себя, пока Азар неспешно наслаждался убийством. Он совершенно ясно понимал, что их с Умилой убьют без колебаний, если они запаникуют, попытаются убежать или бросятся защищать обреченных. Юноша крепко, до боли сжал руку Умилы, взглядом призывая её успокоиться и сидеть на месте. Потом медленно поднял оброненную чашу, не торопясь наполнил ее вином из кувшина и протянул вернувшемуся к костру Азару. Хорошо, что руки не дрожали. Тот дружески хлопнул Балаша по плечу, отхлебнул вина и, удовлетворенно кивнув, сказал: «Держись меня, друг. И все будет хорошо: и с тобой, и с твоей дикаркой».
Пока Азар раздавал последние распоряжения, молодые люди взяли теплый плащ и сделали вид, что отправляются спать. Расстелив его у буйных зарослей ежевики, подальше от костров, Балаш и Умила легли лицом друг к другу. Девушке притворство давалось с трудом. Юноша чувствовал, что внутри она вся клокочет от гнева. Ему стоило большого труда успокоить Умилу: «Милая, нас просто убьют, если мы будем вести себя иначе. Надо подыграть им. Сделаем вид, что все так и должно быть. Тогда живы останемся».
«А это вряд ли, парень», – бесцеремонно перебил его невидимый голос. Ефим, привязанный к сосне совсем рядом и, по случаю убийственной суматохи, оставленный без охраны, продолжил, не дожидаясь ответа: «Порежут нас всех, как поросят к празднику. Потому, как свидетели мы. Азар не дурак королобый. Зачем ему надо, чтобы мы в городе рассказали кому-нибудь, как все было на самом деле? А если он сам не сообразит, то отец его точно нас прикончит. И Вас, и меня». И тоскливо закончил: «Ох, мухоморы ушастые, бежать надо, ребятушки. Немедля, сейчас же ночью. Пока одни стражники ранены, а другие пьяны».
У костров, между тем, действительно началась вакханалия. Убийство пьянило не хуже крепкого вина, которого не жалели, чтобы отметить окончание дела. Даже водой не разбавляли.
Обмозговывая слова Ефима, Балаш с ужасом понимал, что он прав.
«Парень, парень, чай не межеумок ты недалекий, развяжи меня», – раздавался громкий призывный шепот от сосны. – «Сам не хочешь, дай хоть я утеку. Мне в городе верная смерть. Никто меня и не хватится до утра. А на тебя и не подумают».
«Помолчи. Дай подумать,» – цыкнул на него Балаш. Бежать? Но куда? Прятаться по рыбацким деревням? Их быстро найдут. Уйти в горы? Ну уж нет. Хватит с него встреч с йоргами, натерпелся страху на всю жизнь. Тем не менее, пройдоха Ефим прав, надо уносить ноги. Ноги? Зачем? Ведь есть лошади.
Балаш почти решился. Но сначала надо кое-что сделать. Это будет справедливо. Ведь он спас ему жизнь. К тому же, в поднявшейся суматохе им будет легче скрыться. Приподнявшись на локте, юноша осмотрел лагерь: кто-то еще пил, многие уже спали вповалку у костров, погребальные вовсю горели, оглушительно воняя и чадя. Момент самый благоприятный. До рассвета еще далеко.
Велев Умиле оставаться на месте и делать вид, что спит, Балаш тихонько поднялся и спустился к реке. Сюда почти не долетал отсвет костров и юноша, не таясь, пробрался мимо всего лагеря к тяжелой телеге с плененным йоргом. Внимательно понаблюдав за лагерем из-за кустов, и, убедившись, что на него никто не обращает внимания, Балаш опустился на землю, шустро пополз к телеге и спрятался под ней. Что-то зашуршало, заерзало и засопело, ткнувшись ему в бок. Юноша подобрался, и Умила втиснулась рядом. Вот чума. Эта женщина всегда все будет делать по-своему. Потолкавшись боками, они развернулись. Умила принялась пилить ножом толстый сыромятный ремень, связывающий ноги чудовища, а Балаш – ремень у переднего колеса телеги.
Для Умилы было большим потрясением впервые увидеть йорга. Она и сама толком не знала, чего ждала от встречи с предполагаемым предком. Но йорг оказался просто животным. Да, похожим на человека, но животным: покрытым шерстью чудовищем с окровавленной пастью. Неужели ЭТО могло быть её предком? Не может быть. Или все-таки может? Девушка была в растерянности. Но раз уж ОНО спасло в ущелье жизнь Балашу, выдернув того из воды в последний момент, то сделать для него тоже самое будет правильно. Умила не могла остаться в стороне, и, поняв, что задумал парень, последовала за ним.
Опасаясь высовываться из-под телеги, Балаш наощупь нашел плотный ремень и приступил к делу. Никогда ранее ему не приходилось иметь дело с толстыми ремнями из сыромятной кожи, ощущение было такое, будто пытаешься распилить ствол дерева столовой ложкой. Через четверть часа пот заливал ему глаза, а плечо ныло от неудобной позы. И Балаш решился вылезти. Притаившись в тени массивного деревянного колеса, он, в который уже раз, тревожно огляделся. Все было спокойно. Так работать было намного удобнее, и нож юноши с удвоенной силой впился в тугой ремень. Теперь дело пошло гораздо быстрее. Лопнул один ремень, второй. В какой-то момент, вытирая пот со лба, Балаш поднял глаза и оцепенел. Йорг, не моргая, смотрел прямо на него, чуть повернув голову. Волна страха приподняла волосы на затылке юноши и неожиданно отступила. Внезапно успокоившись и осмелев, Балаш поднял нож, показав его йоргу, и принялся пилить ремень, стягивающий его руки. Тот едва заметно кивнул. Похоже, он вовсе не так плох, как выглядит. Многочисленные раны уже не кровоточили.
Внезапно Балаш затылком почувствовал опасность. Из огромной, сгустившейся позади него тени протянулась огромная волосатая рука и с легкостью надорвала надрезанный ремень. Балаш медленно повернулся, в ужасе вжавшись спиной в колесо. Еще одно чудовище нависло над ним: не такое огромное и с черной блестящей шерстью. Йорги переглянулись, и вновь пришедший принялся разрывать оставшиеся ремни один за другим, не обращая внимания на человека. Те лопались, будто натянутые струны. Балаш юркой ящеркой заполз под телегу. Умила была уже там, дрожащая, с расширенными от страха глазами. Сначала две, а потом четыре волосатые ноги топтались у них перед глазами.
Крик ужаса, изданный отошедшим от костра отлить бедолагой, поднял на ноги весь лагерь. Внезапно телега, под которой прятались молодые люди, взвилась в воздух и, сбивая с ног всех, кто все же сумел на них подняться, пронеслась по лагерю и врезалась в один из погребальных костров, разметав его обугленное содержимое по сторонам. После этого чудовища неслышно исчезли среди деревьев. Балаш и Умила испуганными зайцами скакнули в кусты и помчались к реке. Вернувшись обратно тем же путем, что и пришли и, уже совершенно не таясь, они освободили от пут изнывающего Ефима, немилосердно ругающего их колупаями медлительными, отвязали трех лошадей и, никем не замеченные, скрылись среди деревьев. В лагере, между тем, царила паника: ржали и метались испуганные лошади, стонали раненые, кричали живые, туша разметавшийся огонь, вооружаясь, отлавливая лошадей и трезвея на бегу. Безуспешная погоня за чудовищами отправилась в одну сторону, а беглецы ускакали в другую.
Азар в бешенстве бил, пинал, топтал дорогими кожаными сапогами, подкованными железом, бесполезного теперь переводчика, вымещая на несчастном свою ярость, досаду и разочарование. Поначалу человечек сжимался в клубок, закрывая руками голову, и скулил, как собака. Сейчас, забитый почти насмерть, он бездыханной тряпичной куклой валялся на земле. Лицо, превращенное в кровавое месиво с торчащими осколками костей и зубов, уже ничего не боялось. Переводчик ускользнул от ярости Азара к своему Богу и был недосягаем, чем еще больше распалял своего убийцу. Никто не посмел ему помешать. Седобородый старик – знаток секрета взрывного порошка, отправился к своему Богу накануне ночью, размазанный по земле метко брошенной йоргами телегой.
Двое, их было двое. Почему он не знал о втором чудовище? Больше половины его людей были убиты, ранены или покалечены, секрет взрывного порошка утерян навсегда, чудовища сбежали, даже Ефим – гнусная крыса и тот сумел от него улизнуть. Отец будет недоволен. Очень недоволен. Гнев отца, пожалуй, единственное, что пугало Азара.
Азар выместил на переводчике не только свою злость, но и страх. Это мало помогло. Когда Азар был в состоянии бешенства, все окружающие благоразумно забивались по щелям, словно тараканы. Лишь Кениша, сидя в отдалении, невозмутимо наблюдала за братом, дожидаясь окончания вспышки ярости. Она точно знала, что её – любимицу отца, он и пальцем не тронет, хотя и считает всего то безмозглой красивой куклой, вроде тех, которых сам дарил ей в детстве. Дождавшись, пока брат немного успокоится и присядет утолить жажду, она встала и решительно направилась к нему. Азар пил воду, словно лошадь, шумно отфыркиваясь и обливаясь. Кениша брезгливо сморщила носик.
«Чего тебе?» – раздраженно спросил он.
В ответ девушка протянула ему кусок ремня: «Посмотри, он отрезан ножом. Не разорван.»
«И что? Погоди …,» – сообразил Азар.
«Кто-то перерезал ремни, чудовище отпустили нарочно,» – подтвердила его догадку Кениша.
Ошеломленный Азар уставился сначала на конец ремня, потом на сестру. Поутихшая было ярость начала закипать вновь.
«Кто? Ты видела?»
«Нет. Но быть может тот, кто исчез? Балаша нет в лагере и его девки тоже,» – флегматично пожала белоснежными плечами прекрасная Кениша.
Скитания.
Бегство продолжалось уже третьи сутки. Поначалу, опасаясь погони, они, подобно пугливым газелям, скакали во весь опор, не разбирая дороги. Просто чудо, что ни одна из лошадей не сломала себе ноги, а заодно и шею своему наезднику. Потом пришло понимание, что только в лошадях их спасение и, дабы не загнать их, пришлось поумерить пыл. Да и у людей сил уже не оставалось. За время бегства их зады стали напоминать плотные кожаные подмётки темно-лилового цвета, почти полностью потерявшие чувствительность. К вечеру, враскоряку сползая с лошади, хотелось только одного: упасть пластом и не шевелиться, долго-долго.
Ехали беглецы вдоль Радужных гор в сторону заходящего солнца по окраинным лесистым холмам. В отличии от выгоревшей к концу лета степи, здесь можно было найти ручьи, чтобы утолить жажду и напоить лошадей. А среди изобилия деревьев встречались дикие яблони, абрикосы, лещина, как раз увешанные созревшими плодами. Конец лета – начало осени – самая благодатная и щедрая пора. О пропитании можно было не думать, если, конечно, не мечтаешь о куске жареного мяса до текущих при мысли о нем слюнок и урчания в животе.
Ефим мечтал. Он и наловил как-то вечером робких, прячущихся в траве куропаток, используя свою замызганную, всю в прорехах рубаху наподобие рыболовной сети и устроил для беглецов настоящий пир. Обсасывая невесомые птичьи косточки, разморенный сытным ужином Ефим стал не в меру словоохотлив, поведав спутникам курьёзную историю своего бегства из города из-под бдительного ока всесильного Домиара и заставив их улыбнуться впервые со времени побега. Еще несколько дней назад он был мрачен, печален и тих в ожидании того дня, когда на него неминуемо обрушится гнев правителя. Внезапная перемена участи Ефима окрылила, как страдающего утром пьяницу запотевшая бутылка смородиновой настойки. Бахвальство и самолюбование вновь расцвело пышным цветом. Теперь он твердо намеревался быть хитрее голодной лисы, изворотливее пойманной на воровстве кошки и безжалостнее ласки в курятнике, чтобы более не попадаться.
Но, увы, ни у него, ни у его спутников не было четкого плана действий. Поэтому решили пока податься в самую дальнюю из рыбацких деревень, почти на границе с ядовитой Черной трясиной. Дальше было уже просто некуда. На рассвете следующего дня беглецы свернули в степь, двигаясь вдоль ручья, прорезавшего в земле небольшой овраг, поросший кустами жимолости. Через полдня пути ручей бесследно исчез, затерявшись в глубине оврага. Выжженная солнцем степь шелестела сухой травой под копытами лошадей, сушила глотки горячим ветром, немилосердно опаляла солнечным жаром днем и давила духотой по ночам. Разразившаяся на второй день пути гроза с радостью была встречена изнывающими от жары людьми и лошадьми. Недолгий, но мощный ливень освежил и взбодрил.
Вскоре после него путники выехали к зеркалу. Идеально ровная поверхность высохшего соляного озера, покрытая водой недавнего ливня слоем толщиной в палец, отражала синеву вечернего неба с редкими, лениво плывущими облачками. К утру от воды не осталось и следа. Розовато-белая поверхность озера оказалась покрыта симметрично потрескавшейся коркой соли, напоминающей гигантские соты с медом. Отсюда привозили в город розоватую соль, которую задорого продавали иноземцам. Монополия на продажу соли принадлежала правителю города.
«Ох, ёжики сушеные, да сколько же её тут? Иноземцы то за нее золотом платят, а она, вот глянь, просто под ногами валяется,» – заливисто выразил свое восхищение Ефим.
«Это какую же торговлю тут можно развернуть,» – мгновенно оценил он экономические перспективы, окидывая соляные просторы загоревшимися глазами.
Задерживаться у слепяще-белоснежного чудо не стали, продолжив путешествие, едва рассвело. Полуденную жару путники старались пережидать в тени одиноких акаций. Вскоре монотонно-равнинный пейзаж сменился невысокими, унылыми, серыми холмами, напоминающими кучи пыли, кое-где поросшие колючим кустарником.
Здесь их поджидало еще одно невиданное чудо: окаменевший древний лес. Балаш слышал о нем и читал в рукописях, поэтому представлял, что увидит. Но ни одна рукопись не давала ответа на вопрос: когда и почему с деревьями произошло такое? Лежащие тут и там вповалку стволы деревьев, толщиной с самую большую бочку, с виду были совсем, как настоящие: отчетливо были видны и годовые кольца, и каждая трещинка в коре. И только наощупь чувствовалась прохладная гладкость и прочность камня. Многие стволы были словно порублены на одинаковые кругляши, как рулет, порезанный хозяйкой к столу. Некоторые деревья в разрезе отличались от прочих. Под прочной каменной корой скрывалось пестрое многоцветие красок: пылающий алый, сияющий лиловый, прозрачный, как слеза, голубой, словно впитавший в себя полуденные солнечные лучи желтый. Они блестели и переливались, не давая отвести взгляд.
«Ядрена кочерыжка, никак самоцветы!» – опрометью кинулся к дереву Ефим. Любовно погладив гладкий камень, он попытался сначала приподнять его, потом отколоть кусок, но, в конце концов, удовольствовался найденным обломком. Балаш тоже положил в седельную сумку кусочек камня: на память, не для наживы.
Невысокая горная гряда, отделявшая степные просторы полуострова от моря, тянулась почти вдоль всего побережья. Местами она превращалась в цепь невысоких холмов, местами вздымалась отвесными скалами, на которых гнездились ласточки. Живописная рыбацкая деревня расположилась на небольшой слоистой горе, с трех сторон обрамлявшей уютную округлую бухту, усеянную покачивающимися на воде разнокалиберными лодками. Тонкая полоска галечного пляжа с трудом могла бы вместить эти лодки, вытащенные на берег. Однако каменистые выступы скалы, выдающиеся далеко в море, надежно защищали бухту от ярости морских штормов. Видимо, именно поэтому люди и облюбовали это место, несмотря на близость Черной трясины. Сама деревушка взбиралась вверх по склону горы, изрезанному каменными ступенями во всех направлениях и изобильно поросшему старыми оливами. Скромные домики с совсем уж маленькими огородиками, сплошь увитые плющом и виноградом, перемежались с развешанными на просушку сетями. Белые козы с колокольчиками на шеях свысока посматривали на людей с крыш домов. Пестрые куры, предоставленные сами себе, слонялись по деревне в поисках пропитания, путаясь под ногами.
Чужакам здесь были не то, чтобы очень рады, но и гнать их не стали. Деревенский староста благосклонно принял в дар соль, дальновидно набитую по совету оборотистого Ефима в седельные сумки и определил дома для постоя. Поскольку платить за постой было нечем, то мужчинам предстояло выходить в море с рыбаками, а Умиле – помогать по хозяйству. Лишние рабочие руки были очень кстати, поскольку предстоял сбор урожая оливок.
Процесс сбора оливок был несложен. Рано поутру, когда туман только начал уползать в море, цепляясь за камни и корявые стволы олив, женщины с песнями расстилали под ветвями чистые холсты, потом заспанные мальчишки залезали на деревья и весело трясли их, что есть мочи. В любое другое время делать это им строго-настрого воспрещалось, дабы не повредить драгоценные деревья. Большинство ягод благополучно падало вниз и, собранные с холстов, попадали в большие деревянные чаны. Свежесобранные оливки перемалывали в однородную массу с помощью каменных жерновов, вращаться которые заставляли два понурых ослика. Сок из размятых в кашу плодов собрали в емкости, где он отстаивался несколько часов. После чего с помощью половников с него аккуратно снимали верхний маслянистый слой. Это и было самое ценное, дорогое масло, которое можно было с выгодой продать. Кувшины с ним на месяц оставляли в темных погребах, чтобы масло утратило горечь. Женщины торопились, переработать оливки нужно было в тот же день, иначе они уже не годились для выжимки масла. Оставшуюся после первого отжима массу они собрали в холщовые мешки и положили под гнет. Получившееся этим способом масло жители деревни использовали сами.
Жизнь в деревне текла неспешно, по давно заведенному распорядку. Ещё затемно мужчины выходили в море на промысел. Рыбацкие лодки, толкаясь округлыми боками, гуськом выплывали из бухты под шутливое переругивание рыбаков. Улов чистили на берегу, бросая рыбьи потроха вечно голодным, дерущимся собакам, а потом в плетеных корзинах уносили наверх, на гору, солили и развешивали сушить. Детям вменялось в обязанность отгонять травяными опахалами от веревок с рыбой вездесущих зеленых мух. Связки высушенной рыбы подвешивали в погребах до того момента, пока не удастся её продать. Периодически приходилось предпринимать экспедиции за солью на высохшее озеро и в город – на торг, куда везли не только сушеную рыбу, раскупавшуюся в основном моряками, но и кувшины с оливковым маслом, и плотные, тяжелые, хорошо вызревшие головки козьего сыра.
Простая и понятная жизнь, полная физического труда с не проходящими мозолями и ежевечерней усталостью, но приносящего удовлетворение своими результатами: жареной рыбой на столе, куском свежесбитого масла, починенной сетью на просушке, пришлась по душе Балашу и Умиле. Пожалуй, они могли бы остаться тут и жить. А вот Ефим затосковал. Жуликоватая и вороватая натура не находила здесь применения своим наклонностям. Подниматься ни свет, ни заря, таскать тяжеленные сети, мокнуть и целый день гнуть спину – это не для него. Он не привык к такой жизни. Ему нужна мягкая постель, вкусная еда, девка помясистее под боком, чтобы было, за что подержаться. А не убогий, кое-как сложенный из камней домишко на продуваемой всеми ветрами горе, заштопанные хозяйкой дома – старой каргой обноски её почившего мужа, да вечная рыба на столе: жареная, вареная, тушеная. Что он кот, в самом то деле?
Впрочем, проблема с девкой разрешилась скоро. Хозяйская дочка Малуша – девица не первой молодости, сильно напоминающая с виду всю ту же сушеную рыбу, молчаливая и рукастая, после смерти отца управлялась с рыбной ловлей на его лодке одна, оставляя старую мать на хозяйстве. Было это весьма несподручно. Поэтому деревенский староста и определил Ефима на постой в этот дом, дабы у Малуши был помощник на лодке. Помощник оказался с изрядной ленцой, но девицу это не огорчило. «Лучше плохонький мужичонка, чем совсем никакого,» – здраво рассудила она. Немного присмотревшись к Ефиму, на вторую ночь Малуша улеглась рядом и по-хозяйски двинула засыпающего мужика локтем в бок.
«Эй, ты чего это удумала, заноза цветистая?» – всполошился Ефим. Но Малуша уже нащупала все, что ей было интересно и сопротивляться стало как-то не с руки. Кричала девица так, чтобы всем соседям было слышно. Наутро Ефим получил право вполне законно полениться после ночных трудов, а Малуша – потешить свою женскую гордость перед любопытными соседками. Конечно, ему не хватало некоторых округлостей под рукой, но выбирать не приходилось. Считай, еще неплохо устроился.
Беда пришла через месяц, когда беглецы уже пообвыклись с деревенской жизнью и перестали дрожать при виде каждой тучи пыли на дороге. Дорога и не пылила, после начавшихся осенних дождей её развезло так, что холеные лошади из личной конюшни правителя с трудом переставляли ноги в этом месиве. Заприметивший их первым Ефим кубарем скатился с горы, пиная по пути зазевавшихся глупых кур и перепрыгивая через две ступеньки. Умила, доившая коз, и Балаш, чинивший старые сети, с первого взгляда поняли: «Беда».
Бежать на лошадях в степь нечего было и думать: они паслись с другой стороны горы, расседланные. Пока беглецы туда добегут и оседлают лошадей, стражники успеют взять их тепленькими. Даже если им удастся выехать в степь, то окажутся, как на ладони, и их поймают, словно испуганных зайцев. Что же делать? Если нельзя бежать по земле, то остается бежать по воде. Умила метнулась в дом, снимая на бегу фартук, и вернулась назад с узелком из него, куда успела сунуть головку острого козьего сыра, десяток хрустящих красных яблок и связку сушеной рыбы.
В этот полуденный час в бухте было обычно пусто, лодки мирно покачивались на воде. Залезли в первую попавшуюся. Сдирая подсохшие мозоли, Балаш греб, как никогда прежде. Весла взлетали, будто крылья. Лодка резво вырвалась из бухты, распугав чаек, и понеслась в открытое море. С прибрежных скал за исчезающей в море черной точкой, зло сощурив глаза, в бешенстве наблюдал Азар. Гнев отца был страшен. Одним взглядом, без слов, он показал сыну всю его ничтожность, никчемность и бесполезность. Поэтому сейчас Азар готов был землю носом рыть, чтобы вновь заслужить благосклонность отца, попутно вымещая свою злость на ком придется. Но желанная добыча ускользнула.
К счастью, погода беглецам благоприятствовала. На море был штиль. Гребя по очереди, они продвигались в сторону захода солнца, стараясь не терять из вида берег. Когда тот круто свернул на север, беглецы поняли, что добрались до Черной трясины, пожалуй, единственного места, где они могли спрятаться от погони. Поначалу казалось, будто ничего не изменилось, мелкая рябь все также бежала по прозрачно-голубой воде. Потом море резко обмелело так, что без труда можно было достать веслом до дна. Впрочем, дна, как такового не было, лишь толстый слой ила. И чем дальше продвигалась лодка, тем толще он становился. Вода стала мутно-серой с взвесью частичек глины и ила, очень теплой и начала пованивать. Водная растительность цеплялась за весла, приходилось все время стряхивать её, что сильно мешало продвижению. Местами появились островки камыша и торчащие прямо из воды кусты.
