Лидия Чарская
Ее величество Любовь
Глава IX
Снова пестрый город, снова суета, движение, звонки и глухое завыванье трамваев, патрули, транспорты раненых, партии пленных – и огромное белое здание под флагом Красного Креста.
К этому белому зданию подъезжает простая сельская галицийская тележка без рессор, неистово грохочущая по мостовой.
– Сюда! Сюда! Остановитесь, пожалуйста! – возбужденно-взволнованно бросает молодая женщина, которую галичанин-возница подвозит к крыльцу.
Зина, прокружив с добрую сотню верст, прежде чем попасть снова в этот старый чудесный город, снова подъехала к крыльцу главного лазарета, где работает Китти. Когда она хотела пробраться на передовые позиции, её не пустили. Анатолий ничего не ответил на её письмо.
Ей посоветовали уезжать обратно и переждать. Но, прежде чем попасть сюда, частью по железной дороге, частью в этой ужасной одноколке, пришлось долго кружить, избирая путь, не занятый войсками и обозами, отважно и безостановочно подвигающимися вперед. Наконец Зина попала снова в эти шумные улицы, но с какою ужасною тревогою на душе! Ни весточки, ни единого слова от любимого человека. Где он? Что с ним? Она ничего не знала о нем. Теперь оставалась последняя надежда на Китти. Хоть что-нибудь да должна она была знать про брата!
И сердце Зины трепетало, когда она вошла в уже знакомый подъезд с развевающимся над ним флагом с красным крестом.
– Боже мой, Зиночка, на тебе лица нет, родная! – и Китти нежно обнимает кузину.
Ланская смотрит на нее и не узнает двоюродной сестры. Это – не Китти, а лишь её тень. Как исхудала и изменилась она!
– Пустяки, работы много, – отвечает она на тревожный вопрос Зины. – Вот кончится война, отдохну, отосплюсь, растолстею. А ты-то… Ты на себя взгляни, Зинушка! Милушка, или случилось что?
– Ужасно, Китти! Просто не знаю, что и подумать. Я ничего не знаю о нем. Я так и не видела маленького Толи, – отрывисто бросает молодая женщина.
– Боже мой, Зиночка!.. Так разве ты не знаешь? А я думала, что тебе прислали сказать, что тебя уже известили… – смущенно роняет Бонч-Старнаковская.
– Чего не знаю? О чем известили? Что такое стряслось? Говори скорей, говори все!.. Ради Бога не мучь, Китти!
Кровь отливает от лица Зины, и вся жизнь теперь сосредоточивается у неё в глазах.
Она бессознательно хватает руку кузины и до боли стискивает её пальцы.
– Говори! Говори скорей! Он убить? Да? Умер? Да? – и ей кажется, что бездна раскрывается у неё под ногами в эти минуты и что кто-то, кто сильнее её, толкает ее вниз, в эту бездну. – Скажи, Китти… Скажи, что знаешь! Не мучь меня! О, умоляю, не мучь!
Китти, лаская ее, отвечает:
– Зиночка, милая, успокойся! Толя жив. Успокойся, Зина, голубчик!.. Он только ранен. И он – здесь.
– Здесь? – воплем вырывается из груди исстрадавшейся женщины, и она делает страшное усилие над собою, чтобы не рухнуть в темную бездну, которая тянет ее к себе.
– Здесь. Собери все силы, голубчик, не волнуй его! Ему вредно волнение. Будь веселой и бодрой, как прежде, как всегда! – и Китти, взяв двоюродную сестру за руку, ведет куда-то.
Но Ланская решительно не может дать себе отчет, куда ее ведут, не видит ни кроватей, ни раненых, ни санитаров, ни сестер, ни врачей. Только одно лицо, одни глаза она видит, слабо блеснувшие ей навстречу с крайней койки.
– Зи-и-на-а! – долетает до её уха какой-то слабый, надорванный, глухой голос.
Бледное лицо, однотонное с белизной наволочки, без признака живой, теплой крови, поражает своим измученным, страдальческим видом, своей худобой. Огромными кажутся глаза среди осунувшихся черт труднобольного.
И только глаза живут: они бледно сверкают и одни напоминают еще о жизни. Невольно в поле зрения бросаются черная отросшая бородка, заострившийся нос, впалая грудь и крестик Георгия, приколотый поверх сорочки на этой исхудалой груди.
– Зи-и-на!
Ланская останавливается в двух шагах от постели, с минуту молча смотрит на это безумно-дорогое лицо, на впалую грудь, на крестик – отличие героя. И вдруг горячая волна безграничной нежности и муки ударяет ей в сердце, толкает ее к больному, бросает на колени. Вслед затем, охватив его руками, она, не будучи в силах сдержаться, рыдает навзрыд.
Зина плачет долго-долго, со сладким отчаянием, с безнадежной радостью.
А раненый нежно, с невыразимым, захватывающим выражением шепчет на разные лады одно только единственное слово:
– Зи-и-на!
Наконец Ланская приходит в себя от легкого прикосновения его пальцев к её голове, и её слезы исчезают сразу.
Теперь её влажные от слез сверкающие глаза вдруг выбрасывают из недр души целое пламя, целый океан чувства, а дрожащие губы шепчут:
– Любимый мой, герой мой, счастье мое! Зачем ты тогда не приехал, не ответил, не позвал меня? Я страдала, потому что любила. Ведь я любила и люблю тебя, ненаглядный!
– Милая! Я не мог… Война… Поручение… А потом… Потом меня ранили, Зина, – тихо говорить Анатолий.
– Да, да! – подхватывает она с жаром. – Я люблю тебя, и никто теперь нас не разлучит. Я умру вместе с тобою. Жить и умереть с тобою… Да, да, только это… Иного не хочу и не могу.
– Зиночка, радость моя!
– Как ты ранен? Как, любимый мой? Но все равно!.. Что бы ни было, я с тобою… Всегда с тобой!
Анатолий внимательно смотрит на нее, а затем тихо спрашивает:
– Даже если я останусь калекой, Зина?
– Да, да, да!
Мертвенно бледное лицо Анатолия, на которое после заданного им вопроса легла тень тревоги, вдруг все светлеет, и он, задыхаясь от восторга, восклицает:
– Ангел мой, спасибо тебе! А теперь поцелуй меня. Я счастлив.
Зина порывисто бросается к своему «маленькому Толе» и в тот же миг с испугом за эту свою неосторожность, за этот порыв, откидывается назад, вся дрожа от волненья.
– Я тебе сделала больно? Твои ноги… Ты ранен в ноги, маленький? Да? – лепечет она, уже издали лаская Анатолия взглядом, заметив судорогу страдания, промелькнувшую у него в лице.
Бонч-Старнаковский горько улыбается.
– Нет, Зина, мне не больно, успокойся, моя голубка! Моим ногам не может быть больно… Не может, потому что… их нет… Нет вовсе у меня, Зина…
Что? Или она ослышалась? Какой ужас!
Со стоном падает она на грудь Анатолия головой и целует его плечи, лицо, шею и георгиевский крестик, топя в беззвучных слезах это новое горе, сразившее ее.
А он, лаская её пушистые волосы, говорит в это время тихо, чуть слышно:
– Да, я – калека, детка моя. У меня нет ног, их ампутировали обе. Мой скромный подвиг, если можно назвать подвигом тот случай с мостом, давший мне сладкое сознание, что благодаря нам удалось еще раз нашей армии нанести поражение неприятелю, – этот случай стоил мне моих ног и сделал меня калекой. И если ты не знала этого, Зина, и теперь страшная перспектива быть женою калеки пугает тебя, то лучше откажись, пока есть еще время!
– Молчи, молчи, ненаглядный! Я люблю тебя, каков бы ты ни был, и клянусь любить тебя так всю мою жизнь…
Теперь Зина сидит долгими часами у постели дорогого раненого. Скоро она повезет его в столицу. Безногий, обездоленный, он ей дороже во стократ того здорового и жизнерадостного Анатолия, каким он был прежде. Теперь у неё в жизни новая, прекрасная цель: дать счастье несчастному, своей нежностью, заботами и любовью заставить его забыть о горе, отнявшем так много у него, такого еще молодого, всецело полного жизни.
Китти не может смотреть без слез на эту трогательную пару. Она не ожидала от Зины, легкомысленной кокетки и эгоистки, какою у них считали в семье Ланскую, такого удивительного самоотвержения, такой жертвы.
И Китти припоминается другой подвиг самоотречения, другая жертва. Весь трагический её роман с Мансуровым теперь постоянно проходить у неё в голове, особенно с тех пор, как Анатолий рассказал ей, кому он обязан своим спасением, кто подобрал его под пулями неприятеля, презирая опасность, и доставил, исковерканного снарядом, на пункт.
О, этот великодушный Борис! Толя несколько раз звал в бреду Мансурова, и теперь, поправляясь, все чаще и чаще говорить о нем. И из этих разговоров Китти вынесла вполне твердое убеждение, что её встреча с Борисом теперь неизбежна.
И, действительно, вот они стоять один против другого. Китти не смеет поднять на него взор, и сердце её полно отчаянья и любви.
Пользуясь краткой передышкой в работе, она тут, подле Бориса, приехавшего навестить Анатолия, пока их часть, меняя расположение позиций, идет мимо города.
Мансуров смотрит на опущенную золотую головку, на смущенные глаза и истаявшее личико, видит волнение и радость, охватившие Китти при свидании с ним, и точно что-то освещает его сознание ярким, непоколебимым светом.
«Эта девушка любить тебя!» – говорить кто-то в его душе, настойчивый и мудрый, и вливает прежнюю радость в душу, угасшую было в горе. Он весь воскресает снова. Словно раскрываются пред ним двери склепа, в который заживо погребла его беспощадная жизнь. И, когда он уходить, сопровождаемый Китти из палаты и видит все то же взволнованное, бледное личико, то смотрит ей в глаза и помимо собственная желания говорить:
– Екатерина Владимировна, скажите! Ведь то был сон, мучительный и страшный кошмар?
Китти смущенно взглядывает на него.
– Да, кошмар, Борис, да! – слышится её тихий голос.
– И вы не забыли меня?
– Никогда, Борис, никогда! – твердо отвечает Китти.
– А тогда, когда говорили те жестокие, те жуткие слова, тогда…
– Я говорила их против своей воли, Борис.
– И…
– И любила вас, Борис, не переставая, все время, все время.
Мансуров весь загорается радостью; от волнения он почти задыхается и лишь с трудом находить силы спросить:
– Дитя мое, так почему же?
Китти на минуту задумывается, видимо борясь с собой. Наконец она тихо говорить:
– После, после, Борис. Я вам скажу об этом лишь тогда, когда окончательно исчезнет мой кошмар, когда дальнейшие труд, искупление, великая любовь и страданье за других окончательно сотрут мои собственные муки.
– О каком искуплении вы говорите, дорогая? Что бы ни было, какая бы страшная вина ни лежала на вас, я не смею даже говорить, заикаться о возможности прощения. Вы выше всего этого, Китти. И верьте мне, радость моя! Когда бы вы ни позвали меня, я приду к вам и почту за счастье, за особую честь назвать вас тем же, кем вы были раньше для меня.
– Благодарю вас, Борис. Я принимаю от вас это счастье, но пока, милый, дай мне довести мое скромное, маленькое дело, дай мне исполнить свою задачу до конца! Я должна на время забыть наше личное счастье и послужить тем, кто беззаветно идет на великий подвиг самоотречения, а там я – твоя, и уже навсегда, до могилы.
– Я буду ждать, Китти. Я запасусь терпением, дорогая, – говорить Борис, целуя бледные руки любимой женщины.
Они расстаются снова, но каждый уносить с собою радость облегченного страдания и пламя новой надежды.
