Михаил Филиппов
Патриарх Никон. Том 2
Инокиня поднялась с места; Никон обнял и облобызал ее, благословляя с напутственной молитвой.
Когда она ушла, Никон велел Ольшевскому позвать Марисова.
Это был коренастый, красивый молодой человек, очень приверженный к Никону и готовый идти с ним и в огонь и в воду.
Когда он передал ему свою мысль о Брюховецком, тот ответил:
– Святейший патриарх! Люди бают: сильным он кланяется, а слабых притесняет. Это общая польская и шляхетская черта… и гетман с этой стороны – истый поляк. Если бы ты да в Москве сидел на престоле, он полз бы в твоих ногах, а теперь едва ли что будет? Разве люди, с которыми он приедет, то же самое скажут?
С этими словами Марисов удалился, приготовился в путь и выехал в Москву.
Остановился он в Воскресенском подворье и на другой день отправился в Посольский приказ, узнать, когда ждут приезда гетмана Брюховецкого.
– Завтра к полудню, – отвечал ему писец. – Встретят его за Земляным городом ясельничий Желябужский и дьяк Богданов.
XXVI
Гетман-боярин
Марисов на другой день отправился рано утром через Серпуховские ворота на Земляной город.
Здесь ожидала гетмана масса народа: стеклись не только все малороссы, жившие в Москве, но и вся Москва.
Зрелище было невиданное: в Москву впервые въезжал гетман страны, которая не раз приводила в трепет москвичей.
Теперь гетман казачий в подданстве царя и едет пред его светлые очи.
Да и царь, как видно, чествует его. Два придворных: Желябужский и Богданов, окруженные блестящей свитой стольников и скороходов, ожидают за Серпуховскими воротами гетмана. Для гетмана имеется при них молодая, серая в яблоках, английская лошадь. На ней серебряный, вызолоченный наряд, весь испещренный бирюзой и изумрудами; чепрак турецкий, шит золотом, золоченый по серебряному полю; седло – бархат золотный. Любуется и Марисов этой роскошью, этим богатством и думает думу:
«Как Иван да Мартынович пас свиней в селе своем, когда был парубчонком, так не думал, не гадал, что въедет он в Москву, как царь… И лошадка-то эта будет дорого стоить Малороссии. Продал он боярам свой край родной. Под высокой рукой Руси и Бог велел ему стать, но не в холопство продаться боярам».
В это время показалась кавалькада: гетман в бараньей высокой шапке, на легком аргамаке, окруженный старшинами малороссийскими и свитой в количестве трехсот тринадцати человек, стал приближаться, за ним тянулся обоз с разными вещами, экипажами, лошадьми и волами.
В штате его были: духовные лица – Бутович и Гедеон, казачьи власти – Филиппов, Цесарский, Забелло, Гречанин, Шикеев, Федяенко, Константинов, Романенко, Винтовка, Гамалея и Дворецкий.
Остановились они все в Малороссийском подворье и на второй день должны были с дарами своими представиться к царю.
Прием назначен в Золотой палате, куда повелено было явиться всему дворцу, Боярской думе и святителям.
С утра начался туда съезд. На площади были расставлены рейтары, драгуны и стрельцы, а у дворца расположился дворцовый полк.
В десять часов утра показался гетман со свитой в Кремле. За ним следовали дары царю: полковая медная пушка, отнятая у возмущавшихся казаков; серебряная булава изменника наказного атамана Яненко, арабский жеребец и сорок волов замечательной величины.
Когда кавалькада подъехала ко дворцу, все эти дары были выложены у Красного крыльца, а гетман и свита его спешились.
На крыльце встретили гетмана Хитрово и Родион Стрешнев и ввели его со свитой в Золотую палату.
Царь сидел на троне, окруженный боярами, святителями и окольничими.
Все малороссы, начиная от гетмана, целовали царскую руку, причем были спрошены старшим боярином о здоровий.
Этим окончился первый прием.
Пятнадцатого сентября Брюховецкий бил челом царю: «Чтоб великий государь пожаловал их, велел малороссийские города со всеми принадлежащими к ним местами принять и с них денежные и всякие доходы сбирать в свою государеву казну, и послать в города своих воевод и ратных людей».
Брюховецкий не имел вовсе уполномочия от страны на этот шаг; в этих же немногих словах он отдавал всю Малороссию в неограниченное распоряжение бояр.
Само правительство это поняло и поэтому потребовали от него предъявления статей, то есть условий.
Подал Брюховецкий подобные статьи, в которых выговорил, между прочим, два пункта: 1) стародавние казацкие права и вольности казацкие подтверждаются; 2) киевским митрополитом должен быть святитель из Москвы.
Бояре приняли все статьи, а о последней дали уклончивый ответ, что они снесутся о том с константинопольским патриархом.
Победа бояр была полнейшая: Малороссия отдавалась им добровольно в руки, и поэтому для окончательного укрепления союза с нею возвели гетмана Брюховецкого в бояре, а всех начальствующих, приехавших с ним, в думные дворяне…
Предложили это гостям. Те приняли это с восторгом, и Брюховецкий начал именоваться боярином и гетманом не запорожского войска, а – русским.
На другой день после того Брюховецкий приглашен был как боярин к царскому столу. В одежде боярской и черной соболиной боярской шапке Брюховецкий, бритый, без бороды, с огромными усами, выглядел не на боярина, а скорее на турка. Посадили его уж по рангу, а сел он ниже, за Петром Михайловичем Салтыковым. Этим дали ему знать, что он должен быть в боярском подчинении. «Дескать, носа высоко не задерет», коли ему пошлют в Малороссию боярина, сидящего выше его.
Эти боярские притязания надолго поэтому приостановили слияние двух единоплеменных народов и вели к смутам и в последующий век.
Брюховецкий унизил, таким образом, идею своего казачества и, чувствуя, что ему, быть может, несдобровать дома, стал клянчить в Москве, чтобы ему в вечное владение отдали Шепатковскую сотню.
Но сотня эта была в Стародубском уезде, а потому могла бы и улыбнуться ему, если бы его дом низложили. Вот и сочинил новый план: попросил он Петра Михайловича Салтыкова, чтобы царь его женил в Москве на русской.
Для переговоров об этом послан к нему пристав Желябужский.
– Бил я челом, – начал гетман, – пожаловал бы меня великий государь, не отпускал бы меня, не женя…
– Есть ли у тебя, гетман, на примете невеста? И какую тебе невесту надобно: девку аль вдову? – спросил пристав.
Гетман отвечал, что на вдове не хочет он жениться, что на примете он никого не имеет, а чтобы государь сам назначил ему невесту, причем он присовокупил, чтобы вместе с тем ему пожаловали вблизи Новгорода Северского вотчину для жены.
Брюховецкий явно боялся, что дома у него не будет покойно, а потому он хотел вотчину подальше.
Но кого-то ему назначат в невесты?
В это-то время, после долгих ожиданий, принимает боярин-гетман племянника патриаршего, Марисова.
– А звиткиля, ты, Федот? – прищурил гетман свои маленькие глазки, поправляя для пущей важности свою боярскую шапку.
– Из Нового Иерусалима, – ответил по-малороссийски, отлично говоривший на этом языке Марисов, – от патриарха Никона, в боярских детях при нем…
– Щож там твий Никон робыт?.. Акафисты читае?
– Молится, – процедил сквозь зубы Федот.
– А мы туточки, бачишь, за царской-то милости и в бояре пожалованы…
– Бачу, бачу, пан запорожский гетман…
– Не запорожский, а русский, – поправил Брюховецкий.
– Русский?.. А що скажут казаки… усе вийско?..
– Що?.. Мне що?.. Царь, як пожалует мни нивисту… да в чужой земли маенток, так хошь трава не роста… Байдуже!..
– А коли царь вам да в нивисты якусь кикимору… альбо якусь видьму, да с Лысой-то горы, – буде жинка не из важных?..
– Ты тутейшный, так пошукай, – вкрадчиво произнес Брюховецкий.
– Туточки не то, що на Украини: терем точно гарем… и не узнаешь, где ворона, аль цапля, аль горлица. А ты вот святейшему патриарху в нижки поклонись, – вин усих нивист наперечет знает… Вот колы вин визмется, так буде дило.
– Уж ты там с Никоном порадься…
– Радиться-то можно… но и ты, гетман, уж с царем теи и сеи о Никоне – нехай з тобою до Киева пустил…
– До Киева?
Гетман нахмурил брови, покрутил усы, потом, как бы что обдумывая, произнес:
– Можно, можно… тилько нивисту, да добру: щоб була из дому боярского, да щоб була гарна, точно краля…
– Пошукаем, облизываться будешь… Тильки ты-то уж…
– Гетманское слово даю…
– Гляди ж, гетман, мне бы не опростоволоситься…
– Уж як я кажу що, так буде так… Крий Боже, не брехунец же я який?..
Марисов вышел из Малороссийского подворья и направился к Стрелецкой слободе. Здесь у одного уединенного домика, на воротах которого торчит веник, он остановился и постучал. Показалась известная нам раскольничья пристанодержательница, Настя Калужская.
– У вас, кажись, живет инокиня Наталья?
– Здесь, здесь батюшка, только что вернулась матушка из церкви…
Она повела Марисова через двор, к небольшому флигельку, и ввела его в теплую и чистенькую горенку.
Мама Натя, сидя с какою-то большой книгой в руках и в очках, приобретенных ею в Киеве, читала.
Приход Марисова не удивил ее: она даже как будто поджидала его.
– Что ж Брюховецкий? – спросила она племянника.
Марисов рассказал, чем он хочет взять гетмана.
– Жену-то ему можно дать, – заметила инокиня, – да он исполнит ли слово?
– Я же ручаться не могу. Малороссийская шляхта, как и польская, мягко стелет, да жестко спать.
– Да, – улыбнулась инокиня, – по малороссийской же пословице: обищався пан кожуха; тепло его слово, да не грее… Постараюсь я сегодня же поискать ему невесту… Сделаюсь свахою… А ты, Федотушка, заходь ко мне аль завтра, аль послезавтра.
Марисов поцеловал ее руку и вышел.
Инокиня оделась и пошла во дворец.
– Ну что? – спросила ее царевна.
Инокиня рассказала, в чем дело: Брюховецкий-де, коли ему высватают хорошую невесту, обещался увезти с собой Никона.
– Ладно, – обрадовалась царевна. – Нам на Москве не стать занимать невест, – точно муравьи сидят по теремам боярским, а женихов нетути…
– Невест-то ему можно будет отыскать, – вставила инокиня: – Да исполнит ли он слово о Никоне?..
– Тогда и мы не исполним, – улыбнулась царевна.
– Как так?..
– Увидишь…
Этим кончился их разговор.
Уж как это царевна сделала, а одна из первых невест и красавиц московских изъявила согласие свое быть женою Брюховецкого.
Пристав Желябужский явился к гетману и объявил:
– Великий государь пожаловал боярина и гетмана, велел ему жениться на дочери окольничего князя Дмитрия Алексеевича Долгорукого.
Брюховецкий был на седьмом небе: ему отдавали лучшую невесту, царскую родственницу, знатного и доблестного дома Долгоруких.
– С князем Долгоруким, – спросил он, – самому мне договариваться о женитьбе или послать кого-нибудь? По рукам бить самому и где мне с князем видеться? От кого невесту из дому брать, кто станет выдавать и на который двор ее привезть? На свадьбе у меня кому в каком чине быть? А я был надежен, что в посаженных отцах или в тысяцких будет боярин Петр Михайлович Салтыков, и о том я уж бил ему челом. Да в каком платье мне жениться, в служивом ли, или в чиновном московском? А по рукам ударя, до свадьбы к невесте с чем посылать ли, потому что, по нашему обыкновению, до свадьбы посылают к невесте серьги, платье, чулки и башмаки. Великий государь пожаловал бы меня, велел мне об этом указ свой учинить.
Сватовство это затянулось, а между тем у Долгоруких пошли обеды и празднества, и у боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, известного тогдашнего героя-генерала, малороссы перепились и чуть-чуть не подрались с войсковым писарем Шакеевым.
Это кончилось скандальным процессом в Малороссийском приказе и ссылкой Шакеева.
Из Малороссии между тем вести приходили дурные, и оттуда требовали возвращения гетмана. Нужно было брак отложить и возвратиться восвояси, тем более что невеста решалась выйти замуж при установлении хотя бы временного перемирия и порядка в Малороссии.
Брюховецкий поэтому стал собираться в дорогу. В это время зашел к нему Марисов.
– Я чул, гетмане, що вы до дому?
– Да, сердце, голубко, до дому…
– А Никон з вами еде?
– Ни.
– А вы казали царю?
– Ни.
– Значит, вы его, дядька, не визьмете з собою?
– Ни.
– Да вы дали слово.
– Яке?..
– Слово, що вин поиде з вами.
– Щось запамятовал?.. Колы я дав слово?
– Мини… забулы, дядька?..
– Выбачайте… да я був тогда пьян… Ничого не знаю… Да и знать не хочу… вин с царем як собака гризется, а наша хата з краю: где двое дерутся, там третьему зась…
Марисов понял его еще прежде и нисколько не удивился его уклончивому ответу.
Он простился с ним и ушел.
Спустя несколько часов об этом узнала уже царевна Татьяна Михайловна от инокини.
– Так и он не увидит своей невесты, как своих ушей, – сказала она. – Будет у него, как в сказках говорится: по усам потекло, а в рот не попало.
XXVII
Грамота Никона патриарху Царьградскому
Узнав от Марисова, что Брюховецкий отказался взять его с собою, Никон упал духом.
– Все против меня, – воскликнул он. – Уж кто-кто, а хохлы должны бы были быть мне признательны. Я всегда отстаивал их права; а во время польских волнений открыл я им свободный вход и въезд во все наши земли, открыл их духовенству все наши монастыри, раздавал всегда места их святителям… Наконец, не их церковь присоединил к своей, а напротив, свою церковь присоединил к их… И за спасибо они не хотят даже дать уголка в своих монастырях Никону; не хотят довести до Киева, чтобы я мог съездить в Царьград к патриарху, просить его защиты и заступничества против бояр.
В это время вошел к нему служка его, Иван Шушера[44].
– Кстати ты, Иван, пришел, – сказал Никон. – Мне совет твой нужен.
Он рассказал о поступке Брюховецкого.
– Теперь, – кончил он, – как бы найти, кого бы можно послать в Царьград.
– Да ехать я-то берусь, уж вернее меня человека не найдешь, – обиделся Марисов. – Да лишь бы кто взял с собой в Киев, а там перевалим дальше. Вот кабы кто из людей обозных Брюховецкого да взял меня, – спасибо бы сказал. Мне самому непригоже идти в их стан: ведь, пожалуй, на гетмана самого наткнешься…
– Так я пойду, – сказал Иван Шушера.
– Но ты, Федот, вот что подумай. Как попадешься, так ведь горе тебе: и пытки, и, быть может, лютая казнь ждет, – встревожился Никон.
– Живым себя не дам, дядюшка, – перекрестился Марисов.
– Нет, уж лучше грамоты не пошлю в Царьград.
Он отпустил верных своих слуг. Но на другой день явился к нему Марисов, валялся у него в ногах, целовал руки и ноги и молил послать его к патриарху.
Долго Никон не соглашался, но отчаяние и решимость Марисова были так естественны и так убедительны, что патриарх послал Шушеру и велел устроить отъезд его в Киев.
Шушера отправился в Малороссийское подворье.
Отъезд Брюховецкого предполагался в тот же день, а обоз должен был выступить немного позже.
Для Брюховецкого и его свиты были изготовлены экипажи и верховые лошади, и все это с легким обозом должно было единовременно тронуться из Москвы.
На подворье была страшная суматоха: конюхи перебранивались с казаками, начальство с подчиненными, каждый торопил и ничего не делал, за исключением черного люда. Наконец, вся эта орда устроилась и, вместе с выходом на крыльцо гетмана, вскочила на лошадей и тронулась в путь.
Шушера, присутствовавший здесь, удивился одному: сколько добра всякого они вывозят из Москвы.
Когда же поезд отъехал от подворья, он попросил указать ему одного из обозных голов.
– А вот Кирилла Давыдович из Василькова, – указал ему на плотного и рослого казака мальчик, которого он спрашивал.
Шушера подошел к казаку и, приподняв немного шапку, обратился к нему:
– Дядюшка, уж вы помилуйте, что я к вам…
– А що маете?
– Ведь вы из Василькова, Кирилла Давыдович?
– Васильковский.
– Видите, целый свет знает вас, вот и я знаю… А имели вы, дядька, племянника?
– Як же, мал… Да ляхи узяли в плин, да так и згинул, – махнул он рукою.
– А коли он не пропал, да в живых?
– Слухайте, хлопци, – крикнул радостно Кирилл к обозной прислуге, – чулы вы?.. Да вот москаль каже, что мий-то Трохиме, – казак, выбачайте… да в живых… вы знали его, хлопци?
– Ни, не знали, да бравый був казак… и чулы мы, як вин невирные и ляцкие головы сик.
– Где же вин? – крикнул радостно казак Кирилл.
– Ладно, покажем, – произнес сквозь зубы Шушера. – А теперь, дядька, я проголодался: пойдем в кабак, да там малую толику пропустим на радостях магарыча. А там я тебе все порасскажу.
Зашли они в ближайший к подворью кабак и, усевшись за штофом, повели беседу.
– То от мене магарыч, – заметил казак, – во здравие живым, а умершим царствие небесное. – И он огромный стакан пропустил сразу в глотку.
– А я за ваше здравие, дядька… Да вот что, Кирилл Давыдович. А что вы возьмете за провоз племянника в Васильков? Он человек денежный, и с него взять-то можно.
– Як же то да з племянника…
– Ничего, дядька, я скажу, что я-де заплатил за него.
– Добре… Да що взять?.. Пятьдесят карбованцев, да пятьдесят злотых, да пятьдесят грошей.
– Эх, дядька, уж много-то вы заломили сразу.
– Ну, добре… Я ж так, що племянник… Его батька держит мою двоюродную. Ну, уступлю пятьдесят карбованцев, пятьдесят злотых, а уж гроши… Бог з тобою…
Вынимает Шушера огромный мешок, отсчитывает пятьдесят серебряных новеньких рублей и пятьдесят польских пятиалтынных.
– Яке добро… яке добро… – разбежались глаза казака при виде новеньких рубликов.
Он загромастил их и в кожаный свой мешок опустил в порядке.
– То буде жинце, – говорил он, укладывая рубли, – а то диткам на всяку всячину, – указал он на пятиалтынные.
Когда он окончил это дело и кошелек его опустился, как в пропасть, в карман его широких шаровар, Шушера налил по большому стакану водки, и они осушили штоф.
Шушера велел подать и другой штоф. Когда его подали, он спросил:
– А как вы, Кирилла Давыдович, поедете?
– Пойдут, – сказал он, – два обоза: один с поклажею, другой с киньями. Я с киньскими.
– Значит, вам нечего первого дожидаться.
– Ни, гетман наказал поспешать с киньми: дома отдохнуть.
– Да, я забыл, дядька, як зовут вашего племянника.
– А я не казав?
– Ни…
– Трохиме… да Трохиме…
– А мой-то – Федот…
– Як?.. Да ты казав, що то мий, мий Трохиме…
– Вижу я вас бравого казака, точно такой, как мой. Ну и думаю, должен быть его родич аль дядя… Жаль… так уж пожалуйте деньги назад.
– Шкода!.. Як то можно… таке добро… Жинка и дитки що скажут?
– Нечего делать, дядька, ведь мой-то Федот, а ваш Трохиме.
– Нехай твий буде Трохиме… Нехай буде мий… Мини буй-даже.
– Коли так, ладно… Завтра я с ним к вечеру приеду к тебе.
– Добре! Нехай каже, що вин мий племянник.
– Ладно.
Они выпили еще по стакану и расстались.
На другой день к вечеру явились Шушерин и Марисов в Малороссийское подворье.
Встреча Марисова и Кирилла была точно долго не видавших друг друга родственников, и расспросам не было конца, так что спутники-казаки Кирилла и не заподозрили ничего.
На другой день, часов в девять, обозы должны были тронуться из Москвы.
Шушерин переночевал с Марисовым в подворье и рано утром, простившись с ним, пустился обратно в Новый Иерусалим.
В то время, когда он выходил из подворья, у ворот ему повстречались Мошко и Гершко. После историй, затеянных ими у патриарха, они поселились в Москве и занимались здесь разными гешефтами с боярами, которых они обирали.
Теперь они набрали много писем в Москве к разным лицам, проживавшим в Украине, и посредством малороссийского обоза хотели их отправить туда.
– Мошко, чи ты бачил? Шушера був тут…
– Бачил, Гершко.
– Буде, Мошко, гешефт: вин здесь мабудь от Никона.
– Мабуть.
Они вошли в подворье, нашли одного из обозных голов и начали с ним торговаться насчет доставки писем.
Одно письмо было от Мошки в Васильков, к его родственнику Нухиму.
– А кто поеде в Васильков? – спросил он.
– Вот дядька Кирилл да его племянник Трохиме. – И ему указали на стоявших в отдалении Кирилла и Марисова.
Мошко подошел к казакам и стал Кирилла просить взять с собой письмо.
– А вот, – сказал тот, – мий племянник поедет прямо в Васильков, а я в Чигирин, к гетману.
Марисов взял письмо и обещался передать его еврею Нухиму.
Когда Мошко и Гершко вышли из подворья, они прямо направились к Малороссийскому приказу.
Они там бояр не застали, и им сказали, что Салтыков бывает лишь раз в неделю в присутствии, по средам.
В среду явились евреи в приказ и объявили государево дело. Они рассказали, что племянник Никона, служащий у дяди в боярских детях, Марисов, без ведома Малороссийского приказа отъехал в Малороссию, в Васильков.
Бояре потолковали между собой и решили, что тот уж в пути, а потому следует лишь Брюховецкому и воеводам дать знать об его задержании и о присылке в Москву.
Тотчас же с гонцом полетели такого содержания грамоты в Малороссию.
Между тем почти после двухнедельного пути конный воз казака Кириллы въехал со стороны Киева в Васильков.
Старый город не был расположен, как теперь, внизу на равнине, а на возвышенности, по дороге в Белую Церковь, и был сильно укреплен земляными валами и рвами.
Казачьи хаты с фруктовыми садами и огородами ютились за валом, и посреди города, на площади, виднелись еврейские дома с крытыми заездами.
У одной из хат, окруженной хозяйскими постройками и скирдами хлеба, соломы и сена, остановился казак Кирилл.
Из избы показались старик отец его лет восьмидесяти, жена его, молодица лет тридцати, и несколько белоголовых девочек и мальчиков.
Кирилл поцеловал у отца руку, а жену и детей он долго тискал в своих объятиях.
– Оце мои казаки… мои есаулы и полковники, – пошутил Кирилл. – Батька, то мий гость… Поступите в хату…
Он повел гостя в хату. Молодица успела уже вперед забежать в хату и подала хозяину хлеб. Тот взял хлеб и подал его гостю.
После этого приветствия хозяйка стала из печи ставить разные горшки на стол, но все же казалось ей мало, и она развела огонь в печи.
Пока хозяйка возилась со стряпнею, Кирилл с Марисовым вышли из хаты и убрали лошадей.
Когда же они возвратились в хату, там был уже обильнейший ужин: и вареный жидкий горох со свиным салом, и вареники, и курица жареная, а самое главное – целое барильце (бочоночек) доброй старки и основательный стаканчик. Хозяин совершил все церемониалы угощения водкою, то есть поклонился гостю и всем присутствовавшим и, отпив немного и долив из бочонка, поднес гостю, потом отцу и жене.
Потом пошла еда, но повторялась церемония водкой очень часто, так что к концу обеда все сделались разговорчивы.
Хозяин рассказывал своей молодице и отцу о Москве и ее диковинках, и о гостинцах, какие он привез оттуда.
Молодица и дети ее давно поглядывали искоса на привезенные мужем тюки, но из вежливости, ради гостя, не хотели показать любопытства.
Марисов догадался, в чем дело.
– А я, – сказал он, – увязывал тюки, я и развяжу.
Он поднялся с места и раскрыл тюки…
Молодица бросилась вынимать оттуда вещи, и восторгу не было конца. Ей муж привез на голову платки, на юбки и кофты разной материи, а детям – сукно на казакины, сапоги и казанские мерлушки на шапки. Отца он тоже не забыл: ему был пояс и сапоги.
Все это рассматривалось, примерялось, а маленький люд пищал и плясал, в особенности когда отец вывалил груду Вяземских пряников.
Провозились они так до поздней ночи, и когда легли спать, то Кирилл и Марисов скоро заснули. Зато вся казачья семья, возбуждаемая подарками и московскими диковинками, ворочалась на своих ложах, и один мальчик даже с криком и плачем проснулся: ему снилось, что соседний мальчик-шалун отобрал у него прекрасные сапожки, привезенные ему отцом.
Мать встрепенулась, зажгла каганец, и мальчуган до тех пор не угомонился, пока она не показала ему его сапоги. Будущий полковник схватил сапоги в объятия и тут же крепко заснул.
На другой день, едва стало светать, вся казачья семья была уже на ногах.
Зима на дворе стояла крепкая, морозная, и свету было много.
Порасспросил Марисов, где живет Нухим, и отправился к нему с письмом от Мошки.
«Благо, – думал он, – порасспрошу его, как попасть в Молдавию, а оттуда доберусь и до Царьграда».
Пришел он к Нухиму. Лучший заезд принадлежал ему.
Нухим был высокий и худощавый еврей средних лет. На нем был нанковый черный, длиннополый, двубортный сюртук; на голове соболья шапка; на ногах белые тонкие чулки и башмаки. Он только что возвратился из школы, и на лбу его красовалось богомолье, а на плечах талар.
Встретил он вежливо казака Трохима, как представился ему Марисов, взял от него письмо Мошки и, прочитав его, сказал:
– Чудной мой Мошка: вин думае, что москали здесь навики засядут… и хочет вин для бояр маетности купить… И мене в спилку кличит… А вы звиткиля? – обратился он к Марисову.
– Я шляхтич, казак подольский… Був в полону у москалей, да дядька выручил… Я у самой границы… молдавской…
– Добре… так щожь? Вам подводы треба?..
– Ни, давайте з товарами…
– Добре, и то можно… На ярманку в Броды и Лемберг идут наши купцы… писле нидили…
Нухим объявил, что он устроил ему попутчиков за то, что он привез ему письмо от Мошки.
Несколько дней спустя к нему зашел Нухим и объявил, что попутчики имеются. Собирается целый караван евреев выехать вместе, и так как дороги небезопасны, то они очень рады, что будут иметь казака с собою.
Марисов обрадовался.
«Кажется, доберусь до Молдавии, – думал он, – а там, что Бог даст».
Начал он снаряжаться в путь, а хозяин его выехал в Чигирин, к гетману.
Несколько дней спустя Нухим к нему зашел и объявил, что на другой день до света евреи выезжают, и советовал, чтобы он с вечера с вещами явился к главному купцу Хаиму, его соседу, где соберутся все сани евреев.
Марисов простился со своими хозяевами и отправился к Хаиму.
Хаим накормил, напоил его и уложил на почетном месте спать.
Ночью его что-то душит и давит, он просыпается и – не верит глазам: руки и ноги у него скручены, и человек десять драгунов со зверскими лицами требуют, чтобы он следовал за ними.
