Михаил Филиппов
Патриарх Никон. Том 2
XLIV
Заточение Никона в Кирилловскую обитель
Получив свободу, Никон воспользовался ею для блага народа: он занялся лечением больных.
Приставленного к нему монаха Мардария посылал он в Москву за лекарствами: за деревянным маслом, ладаном росным, скипидаром; за травами чечуй и зверобой, за нашатырем, квасцами, купоросом, камфорой и за камнем бузуй…
К Никону в келью являлись из разных мест и женщины, и мужчины, и дети, и он давал им лекарства и верующим читал молитвы.
Впоследствии он писал царю, что слышал он глагол: отнято-де у тебя патриаршество, зато дана чаша лекарственная: лечи болящих.
Деятельность эту оклеветали перед царем: будто это делается, чтобы к нему ходил народ с целями политическими…
Вследствие этого в 1674 году в Великий четверток, когда в церкви монастырской собралось много народу и он шел туда приобщиться, явились стрельцы с сотником – два пошли впереди него, а четыре – позади. Никон обиделся:
– Не преступник я, чтобы идти в храм Божий к причастию со стрельцами…
И с этими словами он возвратился обратно в келью и перестал ходить в церковь.
Но все же царь, и в особенности Наталья Кирилловна, поддерживали старца: ему посылались и провизия, и полотна, и меха, и даже соболя.
Да вот приходит страшная весть: в зимний мясоед царь заболел, а 30 января 1676 года его не стало.
Смерть Алексея Михайловича поразила все царство и готовила что-то необыкновенное, так как накопилось много горючего материала.
В течение почти тридцатилетнего царствования Алексей Михайлович довел русскую древнюю жизнь до апогея, то есть учение Домостроя дошло до крайности в домашней и общественной жизни, так что терем и вообще боярские дома были обращены в богадельни и монастыри. Войны же со Швецией, с Польшею и союз с Малороссиею, как равно и иностранцы, наполнившие армию и Москву, внесли новые понятия в общество. Отсюда произошло смешение направлений, нередко друг другу противоречащих.
Раскольники требовали неприкосновенности древлего благочестия, то есть сохранения старых книг, икон и богослужения, и вместе с тем называли никонианцев ханжами. Они же требовали точного исполнения Стоглава, то есть в религиозном отношении держаться их толка, а в государственном – земских начал.
Никониане разделились на две партии: одна требовала тоже оставления порядков Домостроя, но желала в жизни государственной земских начал и уничтожения местничества; другая партия требовала самодержавия на началах боярства и воеводства и желала уничтожения местничества, – словом, она идеалом своим считала конец правления царя Алексея Михайловича.
Это разделение общества и вызвало при похоронах царя различные чувства: раскольники восхитились и рассказывали, что пророчество одного из монахов Соловков оправдалось. Он говорил, что вместе с падением Соловков, где раскольники заперлись и защищались, умрет и государь. Следовательно, смерть его дала надежды расколоучителям, что боярство и воеводские начала будут уничтожены; одни только почитатели самодержавия приуныли, так как власть ускользала из их рук.
Узнав о смерти царя и о настроении общества, патриарх Никон заплакал и сказал:
– Воля Божья, видно, судиться нам на том свете. Бог его простит – поминать его я буду.
Вступил на престол четырнадцатилетний Федор.
С первых же дней перемены этой юным царем овладел его дядька, князь Федор Федорович Куракин, и Анна Петровна Хитрово, его мамка.
Обе эти личности были враждебны Никону как участники его низложения, и притом они принадлежали к самодержавной боярской партии, во главе которой стоял Матвеев.
Милославские, а потому весь терем, составляли земских никониан.
Во главе с Матвеевым стоял в самодержавной партии и патриарх Иоаким, преемник Иоасафа.
Иоаким был человек дюжинный, без всякого образования, и все его заслуги перед церковью и государством заключались в том, что он был беспрекословным исполнителем воли Нащокина, а потом Матвеева, потому что он был личный враг Никона; притом, подобно знаменитому Торквемаде, с особенным усердием жег расколоучителей, еретиков и колдуний… Не обладая ни талантом, ни умом, ни знанием, ни влиянием в обществе, он страшился бывшего патриарха Никона и ему было страшно приблизить даже к Москве святейшего из боязни, что он сам в подобном случае может потерять свое патриаршее значение. Сам Никон давал ему повод на эти опасения: он еще в 1672 году велел и царю передать, что он не признает для себя обязательным постановление восточных патриархов. Да и константинопольский патриарх писал до собора о возвращении Никона; притом, два года перед тем, Никон писался к епископу Вологодскому: «Божиею милостию, мы, патриарх Никон…»
Партия же Милославских, стоявшая за Никона с первых же дней нового царствования, начала действовать, чтобы освободить и приблизить старца к Москве.
Царевна Татьяна Михайловна, господствуя в тереме, имела уж в это время сильную помощницу в царевне Софье Алексеевне: той исполнилось двадцать лет, и она была энергична, умна, мужественна и учена.
Послала поэтому царевна Татьяна несколько дней спустя после смерти брата племянницу к новому государю, чтобы его убедить в необходимости приближения Никона к Москве и переезда его в Новый Иерусалим.
Софья Алексеевна отправилась к брату. Красноречиво и горячо она говорила с ним и довела его до слез. Он обещался сделать все, что можно.
На другой день он повидался с Иоакимом. Выслушав мальчика-царя, патриарх молвил:
– Никону и так хорошо в Ферапонтовом монастыре, но ему можно еще больше сделать: я переведу его поближе, в Кириллов монастырь… В Новом Иерусалиме будет ему хуже: со времени ссылки Никона там ничего не поправляли, и в кельях обители и холодно и сыро; притом братия там и сама не имеет чего есть, а Кирилловский монастырь богат. А потому не соизволит ли великий государь дать указ о переводе Никона в Кирилловский монастырь?
– Коли ему будет там лучше, так пущай, – ответил государь.
Не прошло и месяца, как получился царский указ в Ферапонтовом монастыре о переводе патриарха в Кирилловскую обитель.
Монастырь этот был крайне ему враждебен. Покойный государь велел ему по разрешению отпускать Никону содержание, что и вызвало с обеих сторон неудовольствие и враждебность: Никон жаловался царю на монастырь, а тот на Никона.
– Кушает ваш батька нас, – говорили кирилловцы ферапонтовским монахам.
– Я, благодатию Божиею, не человекоядец, – жаловался царю на это Никон.
Притом в Кирилловском монастыре находился Флавиан, поддерживавший Хитрово на суде, когда Никон доносил на Богдана Матвеевича «о чародействе его с литовкой и монахом Иоилем».
Патриарх Иоаким поэтому, как говорится, выдал Кирилловскому монастырю Никона головою.
Повезли патриарха в обитель эту и, когда его ввели в келью, его тотчас же замкнули, и сделался он снова затворником.
Осмотрел патриарх келью – она была еще хуже той, какую он занимал во время заточения в Ферапонтовом монастыре.
Это была узенькая комнатка в одно крошечное окошечко на такой вышине, что Никон не мог его достать, наставив даже всю мебель свою друг на друга. В углу висела икона без лампады. Деревянная кровать без настилки, стул о четырех ножках и поломанный столик – вот убранство кельи. Это была монастырская темница для преступных монахов.
Пищу приносил ему служка: щи да каша, кусок хлеба и кружка воды.
Представлялись узнику в этой смрадной темнице, в этой духоте, и родительница его – Мариамна, и родимый лес его в Вельяминове или Курмышах, и его жизнь, когда он помогал своим крестьянам в поле, и жизнь его в Макарьевском монастыре, его женитьба и семейное счастье, его знакомство с Нефедом Миничем, смерть Хлоповой, переезд его в Москву, кончина патриарха Филарета, казнь Шеина, жизнь его в Соловках, его бегство оттуда, Кожеезерский монастырь, приезд его в Москву, назначение игуменом Новоспасского монастыря, московская гиль, сближение с царем, возведение его в митрополиты Новгородские, мятеж новгородский, вызов его в Москву, поездка за мощами святого Филиппа в Соловки, возвращение его и избрание в патриархи, собинная дружба царя, его могущество, управление им государством, война с Польшею, прекращение им чумы, падение Смоленска, присоединение Малороссии, исправление церковных книг…
Во всех подробностях проходит все это перед его глазами, и каждое из этих воспоминаний вызывает его вздохи и нередко слезы из глаз.
– Боже, за что меня наказуешь так, – говорит он, кладя поклоны перед иконою, – уж лучше прекратил бы мои дни, а то живешь для вечных мук. Хоша б Ты память пришиб – забыть бы все прошедшее, не чувствовать, не мыслить.
А тут, как нарочно, еще в более пленительном виде начинают являться перед ним и картины природы, и люди, им любимые: и жена его, и царевна Татьяна, и Марья Ильинична, и родственники его, – и все это как будто манит к себе, зовет и говорит:
«Ведь ты-то настоящий патриарх и плачет об тебе Россия… и Малороссия, и все Поволжье ведь волновалось из-за тебя… Приди вновь на свет – и будешь вновь ты на престоле патриаршем. Гляди, все враги твои сходят в могилу: умер патриарх Иоасаф и сам царь… Трубецкой и другие… расколоучители в заточении…»
Вдохновляет это надежду в сердце Никона, и он чувствует, что у него имеются друзья в Москве, что не дадут они ему погибнуть в застенке и что рано или поздно он выползет отсюда с величием и славою, как заслуживает он.
«Коль, – думает он, – царевич Алексей жив был бы, ино было бы: он ослобонил бы меня… он знал меня, я носил его на руках, он драл меня за бороду, играл моими панагиями… А этот Федор – не знает он меня, а враги мои у него в силе… Но придет время, сделается он муж, тогда и сжалится он над старцем… поймет, что в его царстве все дело моих рук… и благолепие в церкви, и новые книги… и сильное войско, и Малороссия, и Белоруссия… Даже дворцы царские – все это делали мои мастера…»
Подкрепляют его силы эти думы, но после трехлетнего одиночества начинает заедать его тоска, мысли мутятся, и овладевает им злоба:
«Почто он держит меня в затворе?.. Кому я что сделал?.. Этот поганый, коростявый Иоаким страшится тени моей, точно бес ладана… А царь-мальчишка не спросит даже, где и что Никон. Да и царевна Татьяна хороша… а мама Натя? Все покинули меня, как тряпку старую, негодную. Да и взаправду я тряпка – ноги опухли, рука левая разбита, зубы все выпали, а тут грызи черствый хлеб и корку, а коли корки не съесть, не дают другого хлеба… Пил бы квас, да мышь попалась надысь, ну и противно. Да вот вчера показался снова черный вран в окне… потом чудища… бесы… демоны… рвут последнюю мою одежонку… а вот теперь… точно бесы лютые: Боборыкин, Сытин, Стрешневы, Хитрово… Чего вам, злодеи… не отдам одежи… Глядите… и так вся изодрана, вся в дырьях, не греет меня… вишь, и зуб на зуб не попадает…
Стучат у него зубы, и он весь синеет.
– Мама Натя, царевна Татьяна, где вы? Спасите, спасите… снова бесы, – кричит он однажды неистово, прячась в угол…
Но что это? Отворяется дверь темницы, и появляется монашка.
Никон глядит на нее с недоумением.
– Не узнаешь меня, святейший? – спрашивает она.
– Нет… нет… не узнаю, и ты пришла меня мучить, как те.
– Не мучить я пришла тебя, с доброй вестью… Вспомни игуменью девичьего Воскресенского монастыря, Марфу… я та самая… Помнишь, я ходила к тебе в Ферапонтов… под твое благословение.
– Помню, помню… но нет уж во мне больше благодати, бесы мной овладели… и умру я здесь в этом смраде, сырости и холоде… Уйди отсюда, и ты окоростовеешь, как я… уйди, мать игуменья…
– Благослови меня, святейший, и выслушай…
Она пала ниц и, поднявшись, подошла к его благословению.
– Благословит тебя Господь Бог… Садись и поведай, какую весть принесла?
– Весть радостная. Была у меня в монастыре на богомолье паломница, боярыня Огарева, и сказывала: «Пущай-де святейший напишет грамоту в Новый Иерусалим, а братия и попросит царя отпустить тебя к ним». Грамоту твою я повезу к ним – вот бумага, чернильница и перья.
Игуменья вынула весь этот запас из кармана и положила на стол.
– Да я-то и писать разучился, да и года и дни забыл… да и глаза плохо видят.
Никон сел к столу и кое-как нацарапал к братии грамотку.
Инокиня простилась, взяв его благословение царю, царице и царевнам.
Грамота Никона к братии Нового Иерусалима произвела свое действие: они отправили с челобитной к молодому царю своего игумена.
Федор Алексеевич, выслушав милостиво игумена, послал за патриархом.
Прибыв к царю, патриарх Иоаким вознегодовал, что, помимо него, осмелились говорить об Никоне с государем. В продолжение четырех лет он при каждом свидании и с ним и с царевнами уведомлял их, что Никон живет в Кирилловском монастыре во всяком удовольствии и что, если он не показывается на свет, так это оттого, что у него ноги слабы. Для вящего же убеждения всех в блаженной жизни святейшего он каждый раз от имени его отдавал благословение царю, царице и царевичам. Тут же неожиданно хотят снова вызвать его на свет, и он разоблачит, что его в Кирилловском держат в заточении. Нужно, таким образом, во что бы то ни стало воспрепятствовать этому возвращению.
– Я, – сказал он с видом смирения, – день и ночь думаю о святейшем старце, забочусь о нем… и… скорблю сердцем… Хотел бы его любовно видеть… да нельзя… есть причина… Да я не дерзал докладывать великому государю… нельзя его возвратить… Будет великий соблазн и грех в церкви.
– Да что такое случилось? – встревожился государь.
– Вот уже четвертый год… прости мне, Господи, мои согрешения… Никон ежечасно мертвецки пьян… ругается святым иконам… в церковь не ходит… разные ругательства произносит на тебя, великий государь, да на меня, на церковь святую… Говорит с бесами, демонами… Бредит видениями… Ругает свои исправленные книги и называет их еретическими… Как же его привести в подмосковную обитель?.. Себе и церкви на срамоту. Одежи и обуви не хочет носить, босой да полуголый ходит.
– Пошли ему, святейший, от меня и обувь и одежу – он и носить будет… Сказать, что то воля моя… Да бают, что некому там и приглядеть за ним, так послать к нему Ивана Шушеру да Ольшевского: благо они челом бьют послать их к святейшему старцу.
Закусил губы патриарх Иоаким и вынужден был исполнить приказ царя.
Весной 1681 года прибыли в Кириллов монастырь Шушера и Ольшевский.
Первое свидание их было трогательно: это были бесконечные лобзания, объятия и беседы. Служки привезли ему от царя гостинцы, одежду и обувь. Перевели святейшего в другую, более просторную келью и разрешили гулять по монастырскому саду. Но ноги отказывались ему служить, притом воздух действовал на него одуряющим образом, и голова у него кружилась и болела. Да и постарел он, волосы на голове и в бороде его совсем поседели, исхудал он и сделался скелетом, а на лице кожа даже потемнела.
Вид он имел еще более величественный, чем прежде, да силы его оставили: многолетние страдания сломили его могучую природу.
Начали Никона вновь посещать в Кирилловом монастыре жители городов, монахи и монахини.
Никон принимал всех любовно, лечил, благословлял, ко всем был добр, но Кирилловскому монастырю не мог простить причиненных ему обид и мучений. Душа его рвалась отсюда в Новый Иерусалим, в его рай, о котором он так давно плачет и горюет.
– Альбо то можно, – говорил часто Ольшевский, – так да с патриархом поступать… Джелебы то можно, я бы всех монахов утопил… Надея на Бога, нас домой в Новый Иерусалим отпустят… Ты, святейший, только отпиши туда, а мы Шушеру туда пошлем… Будем мы с тобою, патриарх, еще там архиерейску службу править…
И вот под таким впечатлением пишет Никон вновь в Новый Иерусалим:
«Попросите, братия, еще обо мне царя. Умираю я, не попомните моей прежней грубости, пожалейте старика».
Грамоту эту отвозит Шушера в «Новый Иерусалим», и оттуда отправляется вновь посол, но уже не к царю, а к царевне Татьяне Михайловне.
Посол рассказывает всю подноготную царевне.
Татьяна Михайловна приходит в страшное негодование и бежит к царевне Софье.
– Соня, нас бесчестно обманывал патриарх Иоаким, – говорит она, едва переводя дыхание от волнения. – Ведь патриарха Никона он держал четыре года в заточении на одних щах да каше и ржаном хлебе, никого к нему не допускал, в церковь Божью не пущал, без одежды и обуви содержал в келье… Это безбожно, бесчеловечно… Идем к царю.
– Как? Да мне патриарх всегда сказывал, что Никон во всяком удовольствии живет… Пойдем к брату, пущай сыск учинит… Пущай не верит патриарху.
Обе побежали к царю.
Федор Алексеевич сильно встревожился, увидев тетушку и сестрицу гневными и взволнованными: нервный и впечатлительный, он почувствовал даже сильное сердцебиение.
– Что случилось? – спросил он испуганно, воображая, что не приключилась ли какая-нибудь беда и со второй его женою, на которой он недавно лишь женился.
Царевны рассказали ему о бывшем заточении Никона.
– Теперь понимаю, – вздохнул царь, – зачем патриарху Иоакиму понадобилось перевести его в Кирилловский монастырь… Да и пьянство Никона, вижу я, – поклеп.
– Так ты, племянничек, и вели перевести его в Новый Иерусалим, – обрадовалась царевна Татьяна Михайловна.
– Да как же без патриаршего благословения?.. – недоумевал юный государь.
– Так, братец, покличь его и поговори с ним – обняв и поцеловав его, проговорила царевна Софья.
– Уж вы, тетушка и сестрица, лучше сами позовите его, да и уговорите… А я велю царских лошадей и кареты отослать за святейшим в Ярославль.
Царевны поцеловали его и ушли в терем. Они послали за патриархом Иоакимом. Иоаким явился в терем, воображая, что они желают духовной беседы с ним.
Когда он вошел в приемную царевны Татьяны Михайловны, он застал там царевну Софью.
Царевны подошли к его благословению и посадили его на почетное место на диване, под образа.
– Прости, святейший, – начала царевна Софья, – что мы с тетушкой Татьяной потребовали тебя… У нас великая к тебе челобитня.
– Повеление царевен для меня указ, – опустив скромно глаза и положив руки на животик, произнес патриарх.
– Бьем мы челом: монастырь Новый Иерусалим и Воскресенская церковь приходят в запустение.
– Приходят они в запустение, – поднял набожно глаза к небу Иоаким, – ибо восточные патриархи, на соборе тысяча шестьсот шестьдесят шестого года, осудили и название Новый Иерусалим, и строителей его Никона и Аарона. Где нет благословения святителей, там и благодати нет.
– «Где два или три соберутся во имя Мое, там и Я пребываю», – возразила царевна Софья. – Не лишена поэтому святой благодати и обитель Новый Иерусалим.
– А в Воскресенской церкви кроме частиц Святого Гроба покоятся еще мощи святой Татьяны, – вставила царевна Татьяна Михайловна.
– Не ведал… не ведал, – вздохнул Иоаким и, набожно перекрестясь, произнес: – Господи, прости мне согрешение.
– Вот, – продолжала царевна Софья, – мы с тетушкой желаем увеличить благолепие монастыря, я дала обет соорудить там храм Богоявления, а царевна все достояние отдаст на святую обитель.
– Богоугодное дело… богоугодное, я благословляю… Вы внесите деньги в патриаршую казну. А там, что соборная дума скажет…
– Мы пожертвуем всем, но братия просит возвратить ей отца и благодетеля ее, – возразила царевна Софья.
– Тому не можно быти, – как ужаленный вскочил Иоаким.
– Садись и выслушай, святейший… Никон хил, стар, и годы его сочтены… Пущай умрет в своей обители, не проклиная царя и нас за бессердечие, – произнесла скороговоркой Софья.
– Тому не может быть, – упорствовал патриарх, – да ты, царевна, не ведаешь, что он и одежи и обуви не носит, да день-деньской от вина пьян бывает, сквернословит, богохульствует…
– Неправду говоришь, святейший, и это поклеп на святейшего старца, – вышла из себя царевна Татьяна Михайловна. – Держишь ты его в темнице пятый год без одежи и обуви; а от квасу твоего с мышами не опьянеешь. Господь Бог милосердный накажет тебя… Покайся и разреши Никону переехать в Новый Иерусалим.
– Тому не можно быти, – упорствовал Иоаким и собирался выйти.
– Коли так, – затопала ногами Татьяна Михайловна, – так я сама поеду за святейшим; да не в Новый Иерусалим я его свезу, а в Успенский собор… Ударим в Царь-колокол, созовем народ, и он поведет его на патриарший престол, а тебя, лицемера, ханжу, пустосвята, мы упрячем в ту келью, где ты томил безбожно больного, хилого, слабого старца столько лет…
У Иоакима опустились руки и затряслись ноги.
– По мне что, – заикаясь произнес он, – пущай Никон едет в Новый Иерусалим… Как великий государь соизволит.
– Так пиши грамоту! – повелительно произнесла царевна Татьяна.
Софья подала перо, бумагу и чернильницу.
– Мне нужно с царем переговорить, – молвил патриарх и торопливо вышел из терема.
