Михаил Филиппов
Патриарх Никон. Том 2
Никон (к царю). Бог тебя осудит. Я узнал на избрании своем, что ты будешь ко мне добр шесть лет, а потому буду я возненавиден и мучен…
Царь Алексей Михайлович. Допросите его, как это он узнал на избрании своем…
Патриархи. Как это ты узнал?
(Никон не дал никакого ответа.)
Архиепископ Рязанский Илларион. Он говорил, что видел звезду метлою и оттого будет Московскому государству погибель. Пусть скажет, от какого духа он это уведал?
Никон (вспылив). И в прежнее время такие знамения бывали… На Москве это и сбудется… Господь пророчествовал на горе Елеонской о разорении Иерусалима за сорок лет[68]…
Все на соборе утомились, в особенности царь и Никон: они во все это время стояли на ногах.
Заседание закрылось, и Никона увезли в Архангельское подворье.
О нравственном состоянии Никона и его чувствах можно судить по двум его обращениям на соборе к царю. Царь предложил Никону на соборе быть умеренным, и когда Никон это исполнил, тогда на него яростно напали и клеветали на него с плеча, без смысла и толка; другими словами, от него хотели добиться умеренности для того, чтобы обвинения врагов были резче и бесшабашнее… Такое впечатление выносится даже из искаженного официального изложения дела на соборе[69].
XXXI
Низложение Никона
После этого заседания Никону послали из царского стола в Архангельское подворье всю трапезу. Хотя это была большая честь, но он вознегодовал на царя на соборе и поэтому отказался в резкой форме от этой чести. Поведения царя, казалось ему, было более чем странное: его он предупредил, чтобы он не шумел, а сам потом предъявил против него обвинения несправедливые.
– Бог его прости, – говорил Никон, прохаживаясь по своей келье. – Но теперь ясно, не оправдать хотел он меня на соборе, а желал моего осуждения. Умереннее меня не могло быть на соборе… одного только Питирима я осадил – ведь дурак, болван, и тот суется не в свое дело. Ведь читать-то порядочно не умеет… А то место, о беззакониях Паисия, как читали на соборе, так Павел Крутицкий рака спек… Хороши святители! Они же мои судьи!.. А епископ Мефодий хотел говорить, так другие архиереи не дали: точно псы тотчас накинутся на него, и он сядет. Царь молвил: «Мы тебя позвали на честь…» Какая тут честь; коли бы он хотел, чтобы была честь, позвал бы он меня на собор не для суда, а как патриарха…
Такие думы и чувства волновали Никона и в тот и на другой день…
Третьего декабря было новое заседание собора, но Никона туда не требовали по простой причине: Алексей Михайлович, совместно с боярами, чувствовали себя неправыми по обвинениям Никона, – в том, что они захватили духовную власть, и так как это был большой грех, то им хотелось снять его с себя соборным оправданием и благословением. Хитрово хотел с себя тоже снять нарекания, а быть может – и проклятие Никона за побиение его человека. Для этой-то цели и назначен специальный собор, и Никона не потребовали туда, чтобы удачнее достигнуть цели, тем более что на этом соборе хотели установить меру его наказания.
Явившись на собор, царь Алексей Михайлович обратился к нему.
– Вчера, – сказал он, – я посылал Никону еду и питье, но тот не принял и велел объявить мне, что у него и своего есть много и государю насчет обеда не приказывал[70]…
– Никон делает все исступя ума своего, – возразили патриархи.
Царь поднялся, пошел на то место, где стоял вчера, и говорил речь патриархам в том смысле, что он никогда и в мыслях не имел присвоить себе власть патриаршую, и если он назначал духовных лиц на должность, то с согласия собора; но он и в этом кается и просит прощения. Что же касается Монастырского приказа, то он собору предоставляет право обсудить – оставить ли его или уничтожить: что-де все мысли и думы его, чтобы смуты в церкви не было, и если что произошло, то по недоразумению. Когда он кончил свою речь, все присутствующие поднялись с места и били челом: «Бранясь с митрополитом Газским, писал Никон, будто все православное христианство от восточной церкви отложилось к западному костелу, тогда как святая соборная восточная церковь имеет в себе Спасителя нашего Бога многоцелебную ризу[71] и многих святых московских чудотворцев мощи, и никакого отлучения не бывало, держит и верует по преданию Святых Апостолов и Святых Отцов истинно. Бьем челом, чтоб патриархи от такого названия православных христиан очистили».
Царь и весь собор поклонились патриархам до земли, и те сняли с них нарекание. После того, выслушав Хитрово, один из патриархов сказал:
– Когда царь грузинский Теймураз был у царского стола, так как Никон прислал человека своего, чтоб смуту учинить, а в законах написано «кто между царем учинит смуту, тот достоин смерти», и кто Никонова человека ударил, того Бог простит, потому что подобает так быть[72]…
При этих словах антиохийский патриарх встал и осенил Хитрово, потом продолжал:
– Архиепископа Сербского Гавриила били Никоновы крестьяне в селе Пушкине, и Никон обороны не дал[73]… Да он же в соборной церкви, у алтаря, во время литургии с некоторого архиерея снял шапку и бранил всячески за то, что не так кадило держал; он же, Никон, на ердань ходил в навечерие Богоявления, а не в самый праздник[74].
В заседании этом составлен был план низложения Никона, и остановились на низвержении.
Следующий день прошел тревожно для Никона: арестовали его верного служку Ивана Шушеру, который всегда носит перед ним крест, и слухи носились, что его в застенке пытают. С самим Никоном обращались в Архангельском подворье грубо и дерзко, как с узником. Алексей Михайлович, со своей стороны, хотя и выходил победоносным в борьбе с собинным другом, но он сам понимал всю ничтожность своей победы; поэтому ему хотелось убедить самого Никона, что его осудят и низложат совершенно законно и по делам, и для этого назначено заседание на 5 декабря.
Никон же в это время, казалось и ему и боярам, уже не нужен для государева дела: мир со Швецией почти готов был, с Польшей – тоже, Восточная и Северная Малороссия вся сдана Брюховецким русским воеводам; Нащокин и Матвеев заправляли почти всеми государственными делами, а Хитрово и Стрешнев ведали всеми дворцовыми предметами.
В Никоне, значит, не только не нуждались, но, пожалуй, он был бы даже помехой миру.
В отношении Малороссии бояре приняли решение: оставить за Россией только восточный берег Днепра, а западный отдать полякам, и в одно время поговаривали даже, чтобы уступить полякам Киев.
Сильный протест Малороссии заставил наше правительство иметь стойкость и не согласиться на последнее.
Никон едва ли согласился бы на победный дележ Малороссии, потому что первая гиль и черная Рада при Хмельницком была с запада, так как там закрепощено было все казачество, – следовательно, отдавались ляхам именно те, которые начали борьбу с Польшею и которые первые призывали русского царя. Кроме того, едва ли Никон согласился бы выплатить миллион рублей польской шляхте за выход ее из Восточной Малороссии. Боярству же это было сподручно, так как оно рассчитывало все шляхетские земли присвоить себе, а этой сделкой с шляхтой они думали купить голоса у шляхты, если бы предстояли выборы в короли Польши… Следовательно, и царь Алексей Михайлович умасливался этим…
Не могло поэтому и быть речи о возвращении к власти Никона, так как все, что ни делалось, было противно его принципам…
Участвовавшие в соборе отлично это знали, и вперед им известно было, какое решение постановить, но, во всяком случае, они на некоторое время раньше приехали Никона. Явился раньше и государь.
Как только вошел Алексей Михайлович, он обратился к патриархам со следующими словами:
– Никон приехал в Москву и на меня налагает судьбы Божии за то, что собор приговорил и велел ему в Москву приехать не с большими людьми. Когда он ехал в Москву, то по моему указу у него взят малый Шушера за то, что в девятилетнее время к Никону носил всякие вести и чинил многую ссору. Никон за этого малого меня поносит и бесчестит, говорит: «Царь меня мучит, велел отнять малого из-под креста». Если Никон на соборе станет об этом говорить, то вы, святые патриархи, ведайте. Да и про то ведайте, что Никон перед поездкой своею в Москву исповедовался, приобщался и маслом освящался.
Восточные патриархи, по словам официальной сказки, при последних словах подивились гораздо, потому что в последнем действии Никона ничего не было иного, как только чувство чисто христианское.
Наконец появился Никон: он был бледен, суров, но покоен. Он ясно понял, что его хотят обвинить во что бы то ни стало, и решился доказать, что весь суд над ним незаконен.
Патриарх Паисий. Ты отрекся от патриаршеского престола с клятвой и ушел без законной причины.
Никон. Я не отрекался с клятвою, я засвидетельствовался небом и землею и ушел от государева гнева, и теперь иду, куда великий государь изволит. Благое по нужде не бывает.
Патриарх Паисий. Многие слышали, как ты отрекся от патриаршества с клятвою.
Никон. Это на меня затеяли, а если я негоден, то куда царское величество изволит, туда и пойду.
Патриарх Паисий. Кто тебе велел писать патриархам Нового Иерусалима?
Никон. Не писывал и не говаривал.
Архиепископ Илларион Рязанский (показывает письмо). Он мне писал[75].
Никон (удивленно). Рука моя… разве описался (в сильном волнении). Слышал я от греков, что на антиохийском и александрийском престолах иные патриархи сидят, чтоб государь приказал свидетельствовать, пусть патриархи положат Евангелие.
Патриархи. Мы патриархи истинные, не изверженные и не отрекались от престолов своих; разве турки без нас что сделали. Но если кто дерзнул на наши престолы безнаказанно, по принуждению султана, тот не патриарх, прелюбодей. А святому Евангелию быть не для чего, не подобает Евангелием клясться.
Никон. От сего часа свидетельствую Богом, что не буду перед патриархами говорить, пока константинопольский и иерусалимский сюда будут.
Архиепископ Илларион Рязанский. Как ты не боишься суда Божия и вселенских патриархов бесчестишь?
Патриархи (обратясь к собору). Скажите правду про отрицание Никоново с клятвою.
Питирим Новгородский и Иоасаф Тверской[76]. Никон отрекся и говорил: «Если буду патриарх, то анафема буду».
Никон. Я назад не поворачиваюсь и не говорю, что мне быть на престоле патриаршеском; а кто по мне будет патриарх, тот будет анафема. Так я писал к государю, что без моего совета не поставят другого патриарха. Я теперь о престоле ничего не говорю: как изволит великий государь и вселенские патриархи.
Патриархи (к греческому митрополиту). Читай правила по-гречески. (К архиепископу Иллариону Рязанскому). Читай правила по-русски.
Илларион Рязанский (читает). Кто покинет престол волею, без наветов, тому впредь не быть на престоле.
Никон. Эти правила не апостольские и не Вселенских соборов, и не поместных. Я этих правил не принимаю и не внимаю.
Митрополит Павел. Эти правила приняла церковь.
Никон. Их в русской Кормчей нет, а греческие правила не прямые, их патриархи от себя написали, а печатали их еретики. А я не отрекался от престола, это на меня затеяли.
Патриархи. Наши греческие правила прямые.
Архиепископ Тверской Иоасаф. Когда он отрекался с клятвой от патриаршеского престола, то мы его молили, чтобы он не покидал престола; но он говорил, что раз отрекся и больше не патриарх, а если возвратится, то будет анафема.
Никон. Лжесвидетельствует.
Родион Стрешнев. Никон говорил мне, что обещался быть только три года.
Никон. Я не возвращаюсь на престол, волен великий государь.
Алмаз Иванов. Никон писал государю, что ему не подобает возвратиться на престол, яко псу на свои блевотины.
Никон. Того не писал… Не только меня, но и Златоуста изгнали неправедно… (в сильном волнении обращаясь к царю). Когда на Москве учинился бунт[77], то и ты, царское величество, сам неправду свидетельствовал, а я, испугавшись только, пошел от твоего гнева.
Царь Алексей Михайлович. Непристойные речи! Бесчестя меня, говоришь. Никто на меня бунтом не приходил, а приходили земские люди, и то не на меня, – приходили бить челом об обидах.
Голоса. Как ты не боишься Бога! Непристойные речи говоришь! Великого государя бесчестишь!
Патриархи. Для чего ты клобук черный с херувимами носишь и две панагии?
Никон. Ношу черный клобук по примеру греческих патриархов; херувимы ношу по примеру московских патриархов, которые носили их на белом клобуке. С одной панагиею с патриаршества сошел, а другая – крест: в помощь себе ношу.
Архиереи. Когда от патриаршества отрекся, то белого клобука с собой не взял, – взял простой монашеский, а теперь носишь с херувимом.
Антиохийский патриарх. Здесь ли что антиохийский патриарх не судья вселенский?
Никон. Там себе и сиди. В Александрии и Антиохии ныне патриархов нет: александрийский живет где-то в Египте, антиохийский – в Дамаске.
Патриархи. Когда благословили вселенские патриархи Иова, митрополита Московского, на патриаршество, в то время где они жили?
Никон. Я в то время невелик был[78].
Патриархи. Слушай правила святые.
Никон. Греческие правила не прямые, – печатали их еретики.
Патриархи. Приложи руку, что наш номоканон еретический, и скажи, какие в нем ереси.
Никон. Это дело не мое.
Патриарх. Скажи, сколько епископов судят епископа и сколько патриарха?
Никон. Епископа судят двенадцать епископов, а патриарха вся вселенная.
Патриархи. Ты один Павла низверг, не по правилам (Никон на это ничего не отвечал, так как низвержения не было).
Царь. Веришь ли всем вселенским патриархам? Они подписались своими руками, что антиохийский и александрийский пришли по их согласию в Москву.
Никон. Рук их не знаю.
Антиохийский патриарх. Это истинные руки патриаршеские!
Никон. Широк ты здесь: как-то ты ответ дашь пред константинопольским патриархом?[79]
Голоса. Как ты Бога не боишься! Великого государя бесчестишь и вселенских патриархов! Всю истину во лжу ставишь!
Патриархи. Отберите у Никона крест, который пред ним носят: ни один патриарх этого не делает, а это обычай латинский. (Пошел снова спор об отречении Никона от патриаршества.) Написано: по нужде дьявол исповедует истину, а Никон истины не исповедует. (После краткого совещания между собою.) Отселе не будешь патриарх, и священная да не действу еши, но будешь яко простой монах… (Никон складывает набожно руки, произносит тихо молитву и, поклонившись во все стороны, выходит с тихим и спокойным величием из зала.)
«Никон низложен! Никон осужден!» – раздалось в тот же день по всей Москве, и даже враги его вздрогнули.
По улицам начали бродить толпы и перешептываться между собою; общество явно облеклось в траур.
Бояре, окольничие, думные дворяне, дьяки, стряпчие и пристава разъезжали по знакомым, чтобы ослабить произведенное на столицу впечатление, но еще сильнее все почувствовали потерю, понесенную всеми с удалением Никона, когда при этом стали вспоминать его заслуги, да и те, которые разъезжали по городу, увидев всеобщее горе, тоже опустили носы.
Двор затих и умолк. Царь заперся в своей комнате и никого не принял. Во всем дворце все замерло, ходили на цыпочках, говорили шепотом. В теремах было то же самое: царевны заперлись, никого не принимали, долго молились и горько плакали.
Что же было причиной такого горя?
Не религиозность, не страх, что будет с церковью, а все чувствовали, что они потеряли опору и силу.
Если Никон в последние девять лет не мешался в государственные дела, то все же его боялись, и одно имя его и боязнь, что он вернется, заставляли многих держаться законности. Словом, Никон был невидимой силой, которая удерживала в государстве хоть сколько-нибудь равновесие и правосудие, а теперь эта сила, этот колосс, низвержен, и точка опоры потеряна…
Общество почувствовало, что оно без почвы и что то, на чем оно стоит, колеблется и готово провалиться и увлечь его в бездну… Во многих домах слышны были рыдания, и заплаканные глаза встречались повсюду, даже на улицах.
Сам царь, приказав изготовить обвинительный протокол собора для его подписания, был сам похож на осужденного: он захандрил и несколько дней никого не принимал.
Восьмого декабря явились к нему восточные патриархи.
Три часа говорил он с ними наедине и о том, как бы наименее оскорбить патриарха при объявлении ему приговора в окончательной форме. Хотя резолюция собора и была объявлена Никону на соборе же, но все знали его гордость: он, вероятно, потребует официального объявления ему приговора.
Никон же понял объявление ему резолюции следующим образом: они-де объявили ему, что он больше не патриарх – простой монах, единственно для того, чтобы теперь судить его еще светским судом и казнить как преступника.
Пущай, – говорил он сам с собою, – делают, что хотят. Так поступили и со святым Филиппом митрополитом: сначала лишили сана, сделали простым иноком, а потом Малюта Скуратов задушил его.
Он готовился к смерти, молился день и ночь и не смыкал очей.
Двенадцатого декабря все московское высшее духовенство собралось в Крестовой патриаршей палате, куда прибыли и восточные патриархи. Царь прислал сюда князя Никиту Ивановича Одоевского (боярина приказа Тайных Дел), боярина Петра Михайловича Салтыкова (боярина Малороссийского приказа), думного дьяка Елизарова и Алмаза Иванова – всех врагов Никона.
Никона привезли из Архангельского подворья и под стражею держали в сенях перед Крестового палатою.
Патриархи отправились в церковь, которая была в воротах Чудова монастыря, и стали на своих местах в саккосах; архиереи в саккосах же выстроились по обе стороны.
Ввели и Никона. Он вышел с обыкновенной своей важной и гордой поступью, помолился иконам, поклонился дважды в пояс патриархам и стал по левую сторону западных дверей.
Алмаз Иванов и один из греков начали читать выписку из соборного деяния по-гречески и по-русски. По окончании чтения патриархи отправились к царским вратам, подозвали Никона к себе и начали читать ему обвинительный акт:
«Проклинал русских архиереев в неделю православия мимо всякого стязания и суда; покинутием престола заставил церковь вдовствовать восемь лет и шесть месяцев; ругался двоим архиереям: одного называл Анною, другого Каиафою; из двоих бояр одного называл Иродом, другого Пилатом; когда был призван на собор по обычаю церковному, то пришел не смиренным обычаем, а не переставал порицать патриархов, говоря, что они не владеют древними престолами, но скитаются вне своих епархий, – суд их уничтожил и все правила средних и поместных соборов, бывших по Вселенским, всячески отверг; номоканон назвал книгой еретичной, потому что напечатан в странах западных; в письмах к патриархам православнейшего государя обвинил в латинстве, называл мучителем неправедным, уподоблял его Иеровоаму и Осени, говорил, что синклит и всероссийская церковь приклонились к латинским догматам, но порицающий стадо, ему врученное, – не пастырь, а наемник; архиерея один собой низверг; по низложении с Павла, епископа Коломенского, мантию снял и предал на лютое биение; архиерей этот сошел с ума и погиб безвестно, зверями ли заеден, или в воде утонул, или каким-нибудь другим образом погиб; отца своего духовного повелел без милости бить, и патриархи сами язвы его видели; живя в Воскресенском, многих людей, иноков и беглецов наказывал не духовно, не кротостью за преступления, но мучил мирскими казнями, кнутом, палицами, – иных на пытке жег»[80].
Когда чтение окончилось, александрийский патриарх снял с Никона клобук и панагию и сказал:
– Вперед патриархом не называйся и не пишись; называйся просто монахом Никоном; в монастыре живи тихо, безмятежно и о своих согрешениях моли всемилостивого Бога…
– Знаю, – воскликнул Никон, – и без вашего поучения, как жить… а что вы клобук и панагию с меня сняли, то жемчуг с них разделите по себе: достанется вам жемчугу золотников по пяти или по шести, да золотых по девяти… Вы султанские невольники, бродяги, ходите всюду за милостынею, чтоб было чем заплатить султану. Откуда взяли вы эти законы? Зачем вы действуете здесь тайно, как воры, в монастырской церкви, в отсутствии царя, думы и народа? При всем народе упросили меня принять патриаршество: я согласился, видя слезы народа, слыша страшные клятвы царя. Поставлен я в патриархи в соборной церкви пред всенародным множеством: а если теперь захотелось вам осудить нас и низвергуть, то пойдем в ту же церковь, где я принял пастырский жезл, и если окажусь достойным низвержения, то подвергните меня чему хотите…
Патриархи отвечали, что все равно, в какой бы церкви ни было произнесено определение собора, лишь бы оно было по совету царя и архиереев.
Патриархи на Никона надели простой клобук, снятый с греческого монаха, но архиерейского посоха и мантии у него не взяли…
Что последнее означало?..
Никона повезли из Чудова монастыря в санях в земский двор.
Когда Никон садился в сани, он воскликнул:
– Никон! Отчего все это тебе приключилось? Не говори правды, не теряй дружбы. Если бы ты давал богатые обеды и вечерял с ними, то не случилось бы с тобой этого.
С Никоном поехали: два черных священника, два дьякона, один простой монах и два бельца. В санях с ним сидели спасоярославский архимандрит Сергий и бывший эконом Никона.
Народ огромной массой окружил поезд и поплелся за Никоном.
Когда Никон хотел что-нибудь говорить, архимандрит Сергий кричал грубо:
– Молчи, Никон.
– Скажи Сергию, – обратился Никон к эконому своему, – что если он имеет власть, то пусть придет и зажмет мне рот…
Эконом исполнил требование Никона, причем назвал его патриархом.
– Как ты смеешь, – закричал Сергий, – называть патриархом простого чернеца?
– Что ты орешь? – закричали из толпы. – Имя патриаршеское дано ему свыше, а не от тебя гордого.
Стрельцы схватили протестовавшего, и он исчез.
Никона привезли в земский двор и ввели в избу, где он должен был оставаться впредь до указа.
Спустя некоторое время земский двор наводнился солдатами разного оружия.
Народ разогнали, уверив его, что Никона только на другой день повезут через Кремль. Никон же думал иное: меня привезли в земскую избу, чтобы здесь творить надо мной суд светский.
Это было логично и в духе тогдашней юстиции: земский двор представлял светскую власть, и когда кто-либо туда попадал, то из него расправа была уж общая уголовная: уголовная тюрьма, пытки, казнь.
Сердце патриарха Никона однако ж не дрогнуло при этой мысли.
«Пущай меня казнят! – думал он. – По крайней мере будет за что: за то-де, что с псами восточными обращался по их достоинству: обозвал бродягами, ворами, пред всем собором в церкви, пред царскими вратами… А уж псы, что ни на есть: посочиняли такие вины, о которых я и не слышал… Отчего же не упомянули ни об одной заслуге… И хоша б один кто-нибудь сказал доброе слово… Да и все-то наши святители хороши – такие же псы, как и те восточные».
В то время, как так рассуждал Никон, в Москве творилось необычайное: народ волновался и шумел в кабаках, ругая бояр и называя их кровопийцами Никона.
Дошло это до царя, и поэтому велено Никона везти в земскую избу в архиерейской мантии и с посохом.
Но в самой церкви явилась новая случайность: Никон поносил патриархов публично. Бояре хотели из этого сделать новое дело и монаха Никона судить своим судом. Для этой цели они и задержали его в земском дворе.
Князь Одоевский, Салтыков и Алмаз явились во дворец с докладом царю: Алексей Михайлович велел зайти к себе через несколько часов.
Когда они ушли, он в в сильном волнении отправился к царевне Татьяне Михайловне. Он передал ей о поступке Никона при исполнении над ним приговора.
– Спасибо ему за это, – воскликнула царевна. – Узнаю в этом поступке прежнего Никона… А то я уж думала, что он в Воскресенском от безделья с ума спятил.
– Как? – удивился царь. – Да знаешь ли, бояре требуют за это оскорбление патриархов предать его суду… А это значит пытка… потом казнь… Они его и задержали на земском дворе.
– Пущай казнят… Но знай, братец, что смута и гиль будет без меры, и камень на камне не останется из Москвы… Тебе не доносят то, что есть: меня оповестили, что завтра соберется народ, и когда повезут Никона через Кремль, народ его освободит и возведет на патриаршество… Если народ подымется ради того лишь, что Никона низложили, так что будет, коли он узнает, что его ведут на казнь? Опасную шутку шутите.
– Так что же, по-твоему?
– По моему бабьему разуму: коли вы его низложили, так отправляйте да с почетом в монастырь… Придут бояре, так ты им скажи, что хочешь… А патриарху пошли дары и требуй его благословения… Так и накажи говорить в народе…
Алексей Михайлович понял, что сестра советует ему дело.
Когда после того к нему вновь явились бояре, он сказал:
– Никон говорил исступя ума, на него сердиться нельзя… Возьмите вот это, – он подал кошель с деньгами, – отдайте ему на дорогу, да и шубу взять из моих лучших… теперь зима, холод.
Бояре удивились, сделали гримасу и ушли. На другой день, чуть-чуть начало светать, как народ стал валить в Кремль, и не больше как в полчаса он переполнил его. Толпилось несколько десятков тысяч: лица у всех были мрачны и речи зловещи.
Появились пристав, дьяки, бояре и распустили слух, что Никона повезут по Сретенке. Народ двинулся в Китай-город.
В это время привезли Никону в земскую избу царскую шубу и деньги – он отказался принять и то и другое.
Его повезли дорогою, где народ не предполагал вовсе, что он появится там. На одном из поворотов какая-то черница бросилась к саням, схватила коренных лошадей за уздцы и неистово завопила:
– Куда вы, как воры, его увозите… Везите в народ, он не ваш… он народный…
– Мама Натя, – крикнул Никон, – прощай… прости… Молись за меня… да и поклонись.
– Не пущу… Сворачивайте… Караул! Народ… сюда… Ратуйте! – кричала инокиня.
Из соседних домов показалось несколько человек.
– Бей ее, – крикнул стрелецкий сотник своим ратникам. Один обнажил палаш и ударил инокиню по голове. Обливаясь кровью, та упала на снег под лошадей; кони испугались, подхватили и понеслись с санями через инокиню… Раздирающий душу вопль ее раздался, а со стороны Никона крик ужаса, но лошади умчали его далеко… далеко…
