Петр Ингвин
Сказаниада
Требовалось пригласить хозяев на почестной пир. Обычное дело. Совершается обмен любезностями, вручается или озвучивается приглашение, письменное или устное, после чего позовщик обязан сразу же отбыть восвояси, как говорится, по добру по здорову. Однако, по выражению Чурилы, он «позамешкался». Не вернулся во дворец даже к утру. Ничего вздорного, говорит, и в мыслях не было, только сыграл в шахматы с молодой красавицей в отсутствие супруга. Выиграл. Сыграл еще раз и снова выиграл. Когда выиграл в третий раз, стало видно, что красавица вовсе не об игре думала, а о том, что время идет, а они с симпатичным позовщиком тут, понимаешь, в шахматы играют. Бросила Катерина доску и объявила, что «у ней помешался разум в буйной голове, и помутились очи ясные от неземной красоты Чурилы» – вот так в лоб, без обиняков. Короче говоря, встретились два одиночества, хотя одно из них на тот момент было замужем. Но не зря же одинокой женщиной зовут ту, у которой один только муж. Дети были у нянек и в то время уже спали, и от предложения пройти в опочивальню Чурила не отказался. Но сенная девка-чернавка, зараза, сдала полюбовничков с потрохами. И вот, вместо обильных пиров и сладких спален – плащ под спиной да сухари на ужин.
Данила похлопал сотоварища по плечу:
– Ты молодой, у тебя вся жизнь впереди. Главное, не пей, и все образуется.
О себе он, как обычно, рассказывать не стал. Для всех Данила был крестьянином, который не выдержал оскорбления двоянцами родного государства и в праведном порыве отправился умыть их кровью. А под это дело, естественно, немного заработать.
Когда мимо пропылила конница, показалось… Нет-нет, именно показалось. Поразил оруженосец похожего на Чурилу юного витязя. Будь у Данилы сын, он выглядел бы так же, как паренек в тегиляе на своенравной кобылке.
Ночевка под открытым небом была привычна, а чуть забрезжил рассвет, вокруг осажденного города вспыхнуло пламя. В основном горело со стороны моря – тот же ветер, что помог быстро переплыть море, теперь гнал дым и жар на стену. Несколько гридней, посвященных в план штурма, поджигали дрова и лачуги, и вскоре казавшуюся неприступной каменную твердыню окружила стена огня. Солнце так и не появилось, его затмило клубами дыма. В горле першило – дышать становилось невозможно даже с подветренной стороны.
Начали свою неспешную работу десятки камнеметов. Освобожденные рычаги распрямлялись, гигантские пращи раскручивались, и корзины забрасывали тяжелые снаряды на невероятную высоту.
Вопреки ожиданиям камнеметы били не камнями, не в ворота и не в стены. В город улетали бочки с горючим маслом и фитилями. За стеной вспыхивало, дальнейшее каждый представлял, словно видел собственными глазами: деревянные строения пламя охватывало целиком, в каменных занимались кровли, начинали тлеть перекрытия… Если снаряд залетал в окно, внутри выгорали комнаты, потом огонь перекидывался на соседние здания и помещения.
А снаружи солдаты без передыха несли хворост и дрова, чтобы дымная завеса держалась как можно дольше.
Штурма не было. Ветер продолжал гнать дым на полыхавший город. Камнеметы сменили боеприпасы, теперь вместо бочек, уже выполнивших свою роль, через стены полетели едкие дымные снаряды и мешки с созданными драконовыми алхимиками порошками, дававшими вонь, от которой хотелось закопаться под землю.
Небо стало черно-серым. От ярких сполохов день показался вечером. Треск огня заглушал команды командиров и голоса задыхавшихся защитников, гибнувших в пламени. Запахи еды, пота и лошадей сменились одним – невыносимой гарью.
Только бы ветер не переменился. Данила оглянулся на море и на других солдат, прятавшихся от огня. В глазах каждого читались страх и ужас, никому не хотелось оказаться в гуще событий, но приказ к атаке раздастся в любой миг – на стене не осталось боеспособных защитников. Человек может биться голодным, раненым и почти убитым, но не дышать он не может.
Плечом к плечу с Данилой трясся за свою жизнь Чурила. Все последние дни Данила присматривался к приятелю. Когда тот сидел, на поясе выделялась полоса. Она вовсе не напоминала жировые складки, у такого красавца их быть не могло. Возникла мысль: а не прихватил ли женский угодник на память о Бермяте что-нибудь ценное, когда спешно покидал его «одинокую» супругу? Или успел заскочить домой перед побегом – в дороге понадобится многое, и нужно быть полным кретином, чтобы уходить нищим, когда дом – полная чаша. Память услужливо выдала: «Обязательно подарки совали… Не жизнь, а сказка…»
Нужно как-нибудь вывести Чурилу на разговор о будущем: куда тот подастся после войны и, мол, не хотел бы поискать счастья вдвоем? С напарником, если тот при деньгах, можно, к примеру, трактир открыть. О лучшем Данила и мечтать не мог. Свой трактир! Деньги сами приходят в карманах посетителей, только считать успевай, а выпивка – дармовая!
До счастливого будущего Чурила мог не дожить, а окочуриться мог прямо сейчас – его колотило так, что тряска перебивала дрожь земли от топота разворачивавшейся для атаки конницы.
Оглянувшись на конницу, Данила повернул голову дальше к берегу и на миг замер: в сторонке на глаза попался человек, с войной ни капельки не вязавшийся. Неуклюжий, в белой рубахе, заправленной в нелепые синие штаны, без оружия и с такими глазами, будто жабе на зад наступили. Он удобно устроился около ближайшего корабля в раскладном переносном кресле и собрался любоваться войной, словно перед его глазами не кровавая битва разворачивалась, а начинался придворный турнир на приз дракона. Кожа странного человека отдавала болезненной желтизной, из лысины торчали несколько волосинок, коричневая щетина вокруг рта делала лицо похожим на злодея с детских каляк-маляк. Данила кивнул на него Чуриле:
– Это кто?
– Гомер, Симпов сын, прозвищем Слепой. Летописец далекой империи, приехал освещать события по поручению своего дракона.
– Слепой? – Данила пригляделся внимательнее. Глаза не обманывали. – Так ведь зрячий.
– Ты как-нибудь послушай, что он пишет. Мог вообще не приезжать. С тем, что у нас происходит на самом деле, не будет ничего общего кроме имен и названий, да и те он переврет. Наверняка Двоя, Куприян, Виктор и Борис у него будут, скажем, Троя, Приам, Гектор и Парис. А про нашу сторону и говорить нечего, Слепой Симпсон не просто переврет, а навыдумывает с три короба и на голубом глазу побожится, что сие есть высшая истина, а кто думает иначе – вор и мошенник и должен быть наказан финансово.
– На юродивого похож.
– Ну, это ты еще семейку евонную не видал.
Чурила закашлялся. Больше не проронили ни слова. Даже здесь дышать было нечем. Страшно подумать, что творилось в городе. Страшно и в то же время сладко. Враг должен быть уничтожен, а дым замещал наступавших солдат. В том числе и его, Данилу.
– Вы, двое, быстро к «коню»! – раздался над ухом приказ.
Данила с товарищем бросились к собранной механиками штуковине, которую назвали «Двоянский конь». Обтянутая шкурами конструкция напоминала палатку, надетую на качели: два поставленных острыми концами треугольника служили опорами, их соединяли перекладины, а внутри на цепях висело бревно со стальным наконечником. В отличие от детских качелей раскачивалось оно не поперек, а вдоль конструкции. Опоры стояли на колесах, не таких, как от телеги, а на сплошных и массивных, чтобы выдержать большой вес. Снаружи шкуры пропитали какой-то гадостью. Говорят, она спасет от пламени, долгое время не позволит покрытию загореться. От каждого ближайшего отряда прислали по два человека, всего получилось десятка два или три – перед боем Даниле было не до подсчета. Каждому раздали по сложенной во много слоев тряпке, приказали смочить и дышать сквозь нее, постоянно доливая воду. И глаза лишний раз не открывать, чтобы не разъело. Рот тоже держать закрытым.
К тому времени защитников на стене не осталось. Стадо дергавшихся от окружавшего огня ослов потащили «коня» к воротам. Солдаты внутри помогали продвижению, а перед самыми воротами катили сами, животные подохли от жара и дыма. У ворот колеса разбили, чтобы «конь» больше не двигался.
Раскачанное бревно с грохотом ударило в старинные ворота.
Снаружи догорало, а в городе по-прежнему царил ад, пожары не утихали. Чтобы тушить огонь, нужно было дышать. Умные люди давно попрятались в подвалы, а герои-одиночки с огнем не справлялись. И камнеметы ни на миг не прекращали работу. Не придумай начальство штуку с дымом и с «конем», войска подошли бы к воротам с огромными потерями, а кипящим маслом и зажигательными стрелами атакующих выкуривали бы сейчас защитники.
Дыма стало чуть меньше, чем в начале, но дышать по-прежнему было трудно, если не сказать невозможно. Едва кто-то падал с перехваченным горлом, его подхватывали под руки и бежали из-под дымовой завесы, а с берега в «коня» постоянно отправляли свежие подкрепления.
Данила упал одним из первых, хотя силы еще оставались. Задохнуться ради победы или ради добычи – извините, это не про него. Он предпочитал смерть в большом доме с множеством слуг. Оставленный на берегу, Данила упал лицом в гальку и притворился если не убитым, то полностью небоеспособным.
Таран пробил окованное железом старое дерево, ворота треснули.
– Впере-е-ед! – зычно разнесся над головами голос воеводы.
– К победе, бать! Враг – рррва-а-ааать!!!.. – многотысячно грянуло в ответ, и войско поднялось в атаку.
Глава 5. Что сказали боги
Совсем не так Улька представляла войну. Вместо лавины неуязвимых витязей, сотнями сносивших головы бегущему супостату, глазам предстало заполненное кораблями, людьми и лошадьми пространство перед осажденным городом, где мирно дымились костры, из котлов пахло кашей и бараньей похлебкой, а воины занимались чем угодно, только не битвой.
Конницу расположили подальше от пехоты, состоявшей из разбойников, обнищавших дворян и ненавидевших работу в поле крестьян, с удовольствием сменивших соху на меч или копье. Такие могли и оружие втихаря умыкнуть, и, если не доглядеть, коня на мясо пустить. Палаточный лагерь сотни, куда определили Бермяту, Котеню и Ульку, находился неподалеку от утонувших кварталов, как называли покрытую илом заброшенную часть города, которую в шторма затопляло морем. Во время древней войны здесь уничтожили дамбы, с тех пор обветшалые строения разрушались и превратились в опасные руины, стоявшие посреди дурно пахнувшего болота. Мимо лагеря от пристани к городским воротам проходила дорога, ее окружали занятые пехотой здания складов и мастерских, дальше вдоль берега виднелись слепленные из чего придется нищенские трущобы. Жившее снаружи население бежало внутрь города и теперь наблюдало со стен, как, не подходя ближе расстояния выстрела, их имуществом распоряжалось чужое войско.
Весь берег, точно выброшенными рыбами, был усеян вытащенными кораблями, более внушительные стояли на якорях – так, чтобы со стен хорошо видели собранную мощь. Такого количества военных Улька не могла представить, но еще более невозможными на вид оказались неприступные стены и башни. Невероятные, невыразимо высокие, просто громадины. Людям такое сложить не под силу, только богам. Каждый камень – с быка размером. Как их поднимали? Как укладывали, если стены все же сделаны людьми, и как их добывали, на чем возили на стройку? В телегу не положишь, проломит. Да и как такую глыбу взгромоздить на телегу, даже если та каким-то образом выдержит? Без помощи богов не обошлось, к бабке не ходи. Любой подтвердит, что человек может не все, даже самый сильный. Разве только самый умный. Но кто их видел, самых умных? Мама говорила, они только в сказках бывают. Может, маме не повезло, она же только с такими, как папа, общалась. С сильными все просто, их сразу видно, а умного еще распознать надо. Они же умные, потому и прячутся от сильных, чтобы не побили. Побеждают же либо сильные, либо умные.
С другой стороны, если умные прячутся – значит, не такие уж они умные? Иначе победили бы сильных.
Улька вздохнула и вновь поглядела на стены Двои, взмывавшие на несусветную вышину, откуда, из-за каменных зубцов, выглядывали лучники. Иначе, как заморить неприятеля голодом, победить не получится. Могучие стены нельзя пробить, на них нельзя взобраться, а к воротам – самому слабому месту, как сказал Котеня – нельзя подойти, чтобы не быть застреленным или сожженным кипящим маслом, которого вдоволь заготовили защитники. Оставалось ждать, что решат военачальники. Также не покидала надежда решить спор бескровно, если Куприян отдаст Елену Прекрасную и предложит достаточное возмещение.
Тройку новеньких разместили в отдельной палатке, что Ульку порадовало. Пусть вместе с Бермятой, зато без чужих людей, которых совсем не знаешь. Повезло – мягко сказано. Палатка на троих – настоящее чудо, если говорить честно, ведь по соседству многие спали под открытым небом или в шатрах, куда набивалось человек по двадцать. Похоже, Бермята кому-то что-то дал или просто умел договариваться – у известного в столице охотника здесь нашлись знакомые, с которыми он пообщался перед размещением.
Плохо, что у Бермяты не было оруженосца и он его не искал. Называлось две причины: «Где его сейчас, во время войны, найдешь?» и «Я привык обходиться сам», что с переводе с бермятского значило «Нечего тратить деньги на ерунду, которую за тебя оплатят другие». Оруженосцы в войске были не столько жизненной необходимостью, сколько способом некоторых витязей показать соседям, что ты важная птица и денег у тебя куры не клюют. Что-то доказывать окружающим, показывая им собственную важность и прочие глупости Бермята оставлял молодежи, а в отношении денег оказался не скуп, но и не расточителен, у него все было продумано и просчитано наперед. Зачем тратить деньги на то, на что можно не тратить? Сказывался многолетний семейный опыт.
Работы у оруженосца было немного, и сотник решил, что Улька справится с обслуживанием двух витязей. Котеня пробовал возразить, но в военное время приказы не обсуждаются, пришлось смириться. Зато палатку дали всего на троих. Лучше так, чем хуже иначе, как с хитрой улыбочкой сказал Бермята.
Спальными местами в палатке служили охапки сена. За кормежкой требовалось ходить к общему котлу, это вменили Ульке в обязанность и сразу отправили с тремя мисками.
– Осторожнее, олух! – шуганули ее лежавшие на траве воины, когда она кого-то случайно задела.
А как же осторожнее, если, куда ни плюнь, везде чья-то нога или голова? А пятка все еще болит, без прихрамывания не наступить. И вообще, настоящие витязи должны постоянно чем-то заниматься и повышать мастерство, а не валяться, как свиньи, которых на мясо выращивают. Котеня, например, при первой возможности берет меч и изображает бой с тенью, пока пот градом не польется.
Сейчас Котеня, как все прочие, лежал, но не в траве, а на соломе в палатке. Возникла кощунственная мысль: а не рисовался ли он перед ней все предыдущее время? Или занимался с оружием, чтобы другие мысли отбить?
Не-е, не может быть, Котеня не такой. Он доблестный витязь и верный друг. Любому, кто скажет, что это не так, Улька готова испечь отцовских пирожков.
Толстый повар налил в миски жирной жижи неопределенного вида – то ли каши, то ли похлебки. Две миски пришлось поставить рядом на ладонь и предплечье согнутой перед грудью руки, третью разместить сверху и обнять шаткую пирамидку второй рукой. В следующий раз лучше сходить два раза, чем…
– Ой!
Она все же споткнулась о чью-то ногу. Потому что в задумчивости смотрела вперед. А надо было – вниз. Но глядеть вниз мешали миски.
Теперь не мешали.
– Хромой, ты еще и слепой?!
– Простите, я нечаянно…
Перед глазами всплыло, как за такую же оплошность наказали мальчишку на постоялом дворе: бросили на бочку, содрали штаны…
– За нечаянно бьют отчаянно. – Витязь, на которого брызнуло с упавших мисок, вскочил на ноги. Отряхнувшись, он повернулся к Ульке и отстегнул кожаный ремень. – А ну, подставляй свою мелкую за… ай!
Он будто бы поскользнулся: взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, и рухнул на другого, лежавшего рядом. Теперь взвыл и второй.
Ульку заслонила крепкая спина с широкими плечами:
– Это мой оруженосец, никто не имеет права его трогать.
Обнаженный клинок в руке Котени сверкнул на солнце злыми бликами.
– Хромой ублюдок испачкал меня. – Облитый вновь поднялся, из одной ладони у него свисал снятый ремень, вторая опустилась на рукоять меча. – Требую возмещения.
Котеня потянулся к кошелю.
– Я заплачу за причиненное неудобство.
Облитый скривился.
– Сразу видно маменькиного сынка. Запомни, юнец: деньги решают не все. Выбирай: либо я сейчас показательно накажу твоего хромоножку, либо ты на неделю отдашь мне его на перевоспитание. У меня как раз – очень удачно, уже лет пять – нет оруженосца.
Вокруг загоготали. К мелкому происшествию, раздуваемому из мухи в корову, приковывалось все больше и больше внимания. Лежавшие поднимались, отовсюду подходили новые зрители. Постепенно присутствующие сгрудились в плотный круг. Какое-никакое, а развлечение.
Только не для Ульки. Душа ушла в пятки, причем, большей частью, в больную. Обе предложенные возможности были гибельными для обоих, витязи не прощают обмана.
– Не отдавай, – прошептала Улька.
– Ни за что, – едва слышно прошелестело в ответ.
– Либо же, если ты такой упертый, в возмещение я, так уж и быть, приму твои доспехи и коня.
Третье предложение заставило гул умолкнуть. Все ждали, что скажет Котеня.
– Не сходи с ума, пусть накажет, и дело с концом, – доброжелательно подсказал кто-то из толпы.
– Это мой оруженосец, и только я имею право его наказывать, – стоял на своем Котеня.
Облитый витязь понял, что нахрапом не взять, и уважительно протянул ремень:
– Уважаю твердость. Накажи его сам, но если я увижу, что ты жалеешь косорукое чучело, вернусь к тому, что предлагал последним.
Где-то ржали стреноженные кони, скрипели телеги и возводимые камнеметы, над головами летали чайки, но все, кто находился поблизости, глядели только на Котеню и Ульку.
Снятая через голову перевязь с мечом отправилась на землю первой, на нее опустился расстегнутый и аккуратно сложенный тегиляй. Последними переставшие гнуться пальцы развязали тесемки штанов и приспустили их – не меньше, чем нужно ремню, и ни капелькой больше.
Котеня отшагнул вбок. Ремень в его руке вознесся над головой.
Так надо. Оба понимали, что это единственный выход. Улька нагнулась, задрала рубаху на спину, прижав подмышками, и закрыла глаза.
От удара ее качнуло вперед, кисти вцепились в придерживаемые спереди штаны, чтобы не свалились. Вот уж чего допустить нельзя ни в коем случае.
Котеня продолжил. Зрители следили за качеством исполнения и подзадоривали громкими возгласами.
Сознание ждало ударов, но для тела каждый оказывался внезапным. Воздух взрезал жалящий свист, затылок подлетал, скрипели зубы. Кожа вскипала.
Так надо. Улька не может подвести Котеню. Он не может подвести ее. И обоим следовало бы подумать заранее, до чего их доведет сумасбродство. Улька даже не догадывалась, что представляют собой военные действия. Дома она видела ребятню, которая с палками, изображавшими мечи, гонялась друг за дружкой и кричала «Падай, я тебя убил!» Иногда вдоль дороги проезжали красавцы-витязи вроде Котени. На этом знания о войне исчерпывались. Но Котеня?! Почему он не предупредил, о чем думал?!
Если о том, о чем она подумала сейчас, то этого не может быть. У него есть невеста. Но если вспомнить, Улька сама настаивала и, когда требовался ответ, не дала ни подумать, ни возразить. Она заявила, что справится, и Котеня поверил в нее. Наверное, он был уверен, что она знает о будущих трудностях. Умному никогда не понять глупца, который воображает себя умным. Тем более, не переубедить.
Похоже, Котеня думал о том же. Науку на будущее он вколачивал с невыразимым усердием, по всем правилам, с оттяжкой, буквально вгрызаясь узкой жесткой кожей в широкую мягкую.
Улька взвыла с закрытым ртом. По телу прокатывались волны боли, прикушенные до крови губы едва удерживали готовый вырваться крик. Только бы не завизжать тонким голосом…
– Он больше не будет. – Котеня остановился и бросил ремень хозяину.
– Не буду, – подтвердила Улька, быстро приводя себя в порядок.
Тело продолжало вздрагивать. Руки не слушались. Кожа горела, будто с нее забыли убрать тлеющие угли.
Оставленный без ужина Бермята тоже присутствовал при наказании.
– Я бы еще добавил, – сообщил он брюзгливо и отправился договариваться насчет второй порции.
В палатку возвращались молча.
Дальше трудности росли как на дрожжах. Встал вопрос с уборной. На другой стороне моря удавалось уединяться в лесу, а Бермяте говорили, что виновато несварение. Здесь леса не было. Воины друг друга не стеснялись, и Ульке пришлось убегать под стеночку соседних руин, где она едва не утонула в болотистом иле. А ведь постираться – тоже невыразимая сложность! Кажется, пора отсюда смываться, пока не раскусили. Но как и куда?
Очередная неприятность не заставила себя ждать. Перед закатом воины скопом бросились купаться в море. Бермята, естественно, тоже. Котеня остался с Улькой в палатке, на всякий случай. Не зря.
– Пойдем! – позвали его.
– Не хочется.
– А здесь не спрашивают, хочется или нет. И хромого своего тащи, морская вода – лучшее лекарство.
Сотник был вместе со всеми. Сейчас он не приказывал как командир, но общий настрой мог привести к тому, что просьба действительно станет приказом, и тогда…
– Скажи, что у меня какая-то сыпь появилась, – прошептала Улька.
– Заставят показаться лекарю. И не забудь, что если даже отвертимся, потом тебе коней купать с другими оруженосцами. Я об этом как-то не подумал.
Не подумал он. Мужчина обязан обо всем думать, или он не мужчина.
– Я знаю, что делать. – Улька подковырнула мечом землю, запихала в рот и принялась ожесточенно жевать.
– Ты что?!
– Сейфяс увидиф.
Невыразимая гадость стремилась обратно, и когда Улька попыталась ее проглотить, предсказуемо поступила по-своему.
К счастью, это произошло уже снаружи палатки. На виду у всех скрюченная Улька кланялась земле, отдавая отобранное, и Котене не пришлось ничего объяснять.
– Отравление или хворь? – голос сотника стал серьезным. – Котеня Блудович, хватай своего доходягу, дуйте в руины и не вылазьте оттуда, пока не выяснится, заразно это или нет. А третий где, который охотник?
Бермята оказался в воде неподалеку от сотника.
– Я вообще не с ними. С только что приставленным ко мне оруженосцем дел не имел, чувствую себя свежим, как пупырчатый аугурос, – отрапортовал он. – За свое здоровье ручаюсь.
– Посмотрим. На всякий случай держись от всех подальше, лучше – сиди в своей палатке. А вы двое, – сотник вновь повернулся к берегу, – уматывайте с глаз долой. Если завтра штурма не будет, еду вам принесут. А в бой в любом случае позовут, потому что воин бывает только двух видов, живой или мертвый.
– Хромоножка как пить дать хворый, – сказал кто-то из воды, – не зря он постоянно в кустики бегает.
Изгнание в затопленные кварталы для Ульки и Котени явилось даром небес. Счастливейшее время. Никто не подглядывал, не докапывался, не стоял над душой, и никому не было дела, куда, зачем и в какой позе кто-то из них удаляется за подточенные приливами-отливами обломки зданий. Островком спокойствия, куда едва заехали на конях, стал остов большого дома. Провалившаяся крыша создала нечто вроде плота над пахнувшим гнилью илом. Море плескалось сразу за каменными стенами, на которых росли кусты и деревья, в оконном проеме, под гаснущей синевой небес, пенились серые бурунчики. Котеня нарек бывшую крышу кроватью, коней привязал так, чтобы они дотянулись до зелени, и жизнь превратилась в сказку.
Закат Улька с Котеней встречали лежа, наблюдая, как желток светила медленно тонул в словно бы кипящем соленом бульоне, а сверху за владычество над миром насмерть бились ярко-сиреневые и мрачно-фиолетовые облака. Победили темные. Но их проткнули и разогнали божественным светом многоглазые звезды. Улька и Котеня молчали и просто глядели ввысь. Звезды тоже молчали. Иногда подмигивали, будто знали нечто особенное. Они, вечные и равнодушные, знали многое, а видели еще больше. Оттого у них и равнодушие к делам земным, что тут ни происходило бы.
С моря сильно дуло, скрипели сломанные ставни и останки крыш, в стены бил мерный прибой. Волны, брызги в лицо и запах моря, когда плечо упирается в плечо и рядом слышно дыхание друга – можно ли представить что-то лучше?
Ночью, в непроглядной тьме, вместе купали коней – по разные стороны остатков каменного строения, но вместе. Потом вновь безмолвно разговаривали со звездами.
От холода защитили объятия. А что делать, если так получилось?
Проснулись оттого, что потянуло гарью. Небывалый, сравнимый только с домашним, уют оторванности от враждебного мира пошел трещинами, сквозь дремоту в сознание настойчиво стучалась явь.
Душа взмолилась, чтобы эта ночь не кончалась, и на рассвет Улька посмотрела как на предателя. Рядом с такой же неохотой открыл глаза Котеня. Настороженное лицо поднялось, ноздри раздулись, втягивая прилетевший запах… и сон исчез из глаз. Если это не сигнал к бою, то что же? Как ни чудесно было на развалинах, а для витязя битва слаще любого покоя, пусть даже самого желанного. Котеня – витязь, для него пропустить атаку хуже повешения, к тому же Бермята по секрету сообщил, что победа обеспечена и нужно оказаться в первых рядах, чтобы о тебе говорили.
Прикрываясь щитами, вдоль городской стены бегали гридни с факелами, одно за другим занимались пламенем бревенчатые строения и заготовленные дрова, вспыхивали лачуги. Камнеметы вносили свою лепту, поливая город огненным дождем. Вскоре стена дыма скрыла величественные стены от глаз.
Улька и Котеня прибыли в расположение сотни. Конница строилась к атаке. Сотник увидел их издалека:
– Хворь?
– Пустяки, все прошло.
Им указали на место с краю длинного ряда всадников. Кони всхрапывали и пытались отступить, жар чувствовался и здесь.
Теперь оставалось только ждать. Улька в этот день не ела и не пила, чтобы не подвести витязя. Ветер не прекращался, он гнал дым строго на защитников и делал для нападающих больше, чем целое войско.
Пехота потащила к воротам «коня» – прикрытый кожаным шатром таран на колесах. У задыхавшихся солдат подкашивались ноги, упавших хватали под руки и несли обратно, на их место бежали следующие. Сверху уже никто не стрелял, не лил масла и не скидывал камни. План нападающих удался. Когда в сизой завесе у ворот раздался треск, разнесся голос воеводы:
– Впере-е-ед!
Вслед за всеми Улька пустила свою лошадку вскачь. Меч сам прыгнул в руку. Котеня прав, война – удивительное дело. Какой азарт! Какие ощущения! Жизнь? Плевать! Смерть? Врагу! Нас – рать, как кричит пехота. Впере-е-ед!..
Конница влетела в разбитые ворота и понеслась по улицам. Котеня с Улькой замыкали длинную вереницу.
Глаза резало едким дымом, горло жгло и рвало жестким кашлем. Задор растворился, будто не было, в мозг вернулся здравый смысл. Может, вернуться, пока не поздно? Дальше будет хуже. Улька оглянулась назад. Наверное, в этот миг боги вмешались в ее жизнь: она случайно заметила, как упавший со стены и казавшийся мертвым защитник приподнял голову, и его единственная действующая рука с силой метнула копье. Копье полетело точно в спину Котени. Мощь броска поражала – воин был силен и умел. Закрыть собой Котеню, как требовала рванувшаяся душа, не получалось, не позволяло расстояние. Еще миг и…
Нагнувшись, Улька рубанула коня Котени по ногам. Тот завалился в ее сторону. Копье с присвистом прошумело около уха молодого витязя.
Удар падавшего коня пришелся по крупу Улькиной лошади. Шатнуло, потянуло вбок…
Будь кобыла менее строптивой и испуганной, а еще умей Улька управлять лучше, выправить положение, может быть, получилось бы, но обожженной задыхавшейся животине уже не было дела до сидевшей в седле неумехи. Обезумевшую лошадь занесло в тлевшие остатки дома, где деревянный пол сгорел вместе со стенами. До того, как лошадь провалилась в чадивший гарью подпол, Улька спрыгнула.
Удар о землю заставил ее взвыть. Казалась, теперь у нее отбито все, не говоря про больную пятку. Зато ничего не сломано и не вывихнуто. И это настоящее счастье.
Рядом с ней с земли поднимался Котеня, он совершил в воздухе кувырок и перекатился во время падения. Будь на Ульке железа столько же, как у него, она просто грохнулась бы ничком. Без рычага ее не подняли бы. Да и то бы, скорее всего, только перевернули.
– Спасибо, – бросил Котеня. Он глядел на коня, дрыгавшего перебитыми ногами. В глазах стояли слезы. И у Котени, и у коня. – Цела?
– А ты?
Кивнув, Котеня в один удар заколол коня и побежал к виновнику произошедшего. Доблестный защитник уже умер, на бросок копья ушли последние жизненные силы.
С мечами над головой и копьями наперевес в ворота с воплями ворвалась… точнее сказать, ввалилась пехота, похожая на банду оборванцев. Ратники озирались, постепенно опуская оружие и щиты. Драться оказалось не с кем. Один из воинов остановился рядом с Котеней – такой же молодой и красивый:
– Похоже, мы уже победили.
– Мы победили еще до штурма. Кощей постарался, договорился с богами насчет ветра. – Котеня грустно проводил взглядом скрывшуюся вдали конницу, отправившуюся к дворцу. – У меня была возможность участвовать в пленении дракона. Все рухнуло из-за одного мерзавца.
Он с ожесточением вбил меч в мертвое тело.
Вслед за пехотой в ворота неспешно въехало несколько всадников. Впереди на кауром жеребце покачивался в такт коню Доремир – новый гридневый голова, участвовавший вместе с Кощеем в недавних переговорах. Голову Доремира украшал позолоченный остроконечный шлем с приклепанной полосой стали для защиты носа, доспехи, похожие на рыбью чешую, сверкали в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь остатки дыма. Меч оставался в ножнах. Войдя после конницы и пехоты и сопровождаемый телохранителями, Доремир не боялся нападения.
Невысокий, среднего телосложения, ничем особым он во внешности не выделялся, но не принять такого всерьез или случайно задеть значило обрести неприятности всерьез и надолго. Живое олицетворение поговорки «Не тронь навоз, вонять не будет». Водянистые глаза глядели сурово, губы, когда сжимались, совсем исчезали, прямой нос был длинноват и походил на клюв. Оказаться на расстоянии клевка не хотелось.
Доремир направил коня к Котене, разговаривавшему с ним пехотинцу и прихромавшей к ним Ульке.
– Назовитесь, храбрые воины.
– Чурила Пленкович, – с готовностью выдал ратник.
Доремир ждал ответа Котени, чей меч торчал из трупа.
