Василий Авенариус
Во львиной пасти
Глава третья
Умолкли все: их занимает
Пришельца нового рассказ,
И все вокруг его внимает.
Пушкин
Тебе сей кубок, русский царь!
Цвети твоя держава!
Жуковский
– Один вопрос, господин маркиз, если вы не сочтете его нескромным, – обратился майор фон Конов к гостю, когда тот благополучно одолел обе новые порции и, отдуваясь, как от тяжелого труда, отер себе рот и руки поданным прислужницей полотенцем. – Есть у вас здесь, в Ниеншанце, родные или знакомые?
– Ни тех, ни других, – отвечал Иван Петрович.
– Так какие-нибудь важные дела?
– И дел никаких. Но я – фанатически страстный охотник и никогда еще не охотился на лосей, которых во Франции и в заводе нет…
– У нас их, точно, вдоволь, особенно на одном острове, который так и называется Лосиный. Но тут, на Неве, теперь сильно пахнет порохом…
– Да! Ведь вы, кажется, воюете с русскими?
– Нам то не «кажется» только! Если вы видите нас нынче за товарищеской бовлей, то не потому, чтобы у нас здесь был вечный праздник. Мы, случается, по целым суткам не раздеваемся, не моемся, спим в глухом бору на сырой земле, едим, что Бог пошлет. Вот и ловим этакие минуты братского веселья, потому что как знать? – не отлита ли уже на кого-либо из нас роковая пуля!
– Да русские разве уже так близко? – удивился Иван Петрович с тем же невинным видом.
– Как близко – вы можете судить по моему головному убору.
И майор указал на лежавшую на столу шляпу, в которой виднелось сквозное круглое отверстие.
– Так это от русской пули?
– Да, и пуля та сидела бы наверняка в моей голове, и я не имел бы удовольствия теперь беседовать с вами, не дай мне капрал мой пощечины.
– Капрал дал вам пощечину? – недоверчиво переспросил гость.
– И здоровенную. Он вообще чересчур ретив, и мне не раз уже приходилось взыскивать с него за ручную расправу с нижними чинами. Но в этом случае привычка его пошла мне впрок. Было то с месяц назад, неподалеку отсюда, на реке Ижоре. Русские засели в кустах, мы шли обходом. Вдруг кто-то хвать меня с размаху по щеке, так, что я кубарем покатился наземь. – Толстяк майор жестом очень картинно изобразил, как он покатился кубарем. – Но в тот же момент мимо меня просвистела пуля. А когда я поднял шляпу, слетевшую у меня с головы, то в ней оказалось это memento mori. Капрал мой, изволите видеть, как раз вовремя заметил направленное на меня из кустов дуло русского мушкета и второпях не придумал другого средства свалить меня с ног, как то, которое он испытывал постоянно с таким успехом.
– И за такое оскорбление действием вы его не только не отдали под суд, но, пожалуй, представили к награде?
– Обязательно. Кроме того, я счел долгом совести от себя еще обеспечить ему старость приютом в моем доме[7].
– Но, живя этак в постоянном страхе перед неприятельской пулей, вы ни днем, ни ночью не должны знать покоя?
– Нет, одни трусы боятся опасности. Нашего брата, военного человека, она пугает только тогда, когда уже миновала. Впрочем, храбрость есть также своего рода привычка: тот самый солдат, который геройски идет на штурм крепости, где ему грозит почти верная смерть, на корабле, во время легкой даже качки, теряется и бледнеет, как слабонервный ребенок. Точно то же и с моряком: во время сильнейшей морской бури он с невозмутимым спокойствием видит перед собою смерть в волнах, а посадите-ка его на резвого коня и заставьте перескочить канаву – он затрепещет, как осиновый лист, и от одного страха свалится с седла.
– Так русские теперь уже перед самым Ниеншанцем?
– Нет, мы им дали острастку, и они на время отретировались. Весь май и июнь наш адмирал Нумберс возился с ними на Ладожском озере: они разоряли наши берега, мы – их, пока наконец адмирал не захватил их посреди озера и не разбил наголову.
– Мы, впрочем, тоже лишились пяти шхун, – вставил юный фенрик Ливен, которому не терпелось, видно, заявить и о себе перед почетным гостем. – Две увели у нас, две сожгли, а одну потопили…
– Пустяки! Пустяки! И как вам не стыдно, Ливен, повторять эти бабьи сказки? – укорительно прервал неуместную болтовню фенрика фон Конов. – Несомненно одно: что командовавший русской флотилией полковник Тыртов в числе многих был убит нашей картечью, и флотилия его в замешательстве рассеялась.
– И после того русские вас уже не тревожили? – продолжал допытывать Иван Петрович, которого живо заинтересовали успехи русского войска.
– На Ладоге – нет. Но Апраксин, главный начальник их в Ингрии, стянул свой корпус сюда ближе, на Ижору, где в июле и столкнулся с конницей нашего генерала Крониорта.
– И где вы сами, господин майор, с вашим капралом приняли такое деятельное участие?
– Вот именно.
– Но, по вашему рассказу, вы были как Будто не верхом, а пешком?
– М-да, на этот раз мы спешились… – замялся майор и покосился на чересчур откровенного фенрика: как бы опять не проврался?
Но тот понял взгляд его в превратном смысле: что шеф ищет в нем поддержки, а поддержать шефа сам Бог велит.
– О, вы не знаете еще наших лютых северных морозов! – воскликнул он. – Чтобы не отморозить ног, мы в походе зачастую слезаем с коней, а промерзшие стремена, которые жгут, как огонь, нарочно тряпками обматываем…
– Неужели у вас и в июле месяце бывают такие сильные морозы? – удивился Иван Петрович и вопросительно огляделся кругом, но ответом ему был всеобщий громогласный смех.
Теперь и Ливен сообразил, что зарапортовался, и, покраснев, также рассмеялся:
– А вы и поверили? Ха-ха-ха!
– Спешились мы потому, что пехота наша несколько запоздала, – нашелся между тем майор, – а запоздала она вследствие проливных дождей, которыми все дороги размыло…
– И чем же кончился бой?
– Да, собственно говоря, ничем. Апраксин понес сильный урон, у нас тоже выбыла из строя малая толика. Когда мы отошли к Дудергофской мызе, русских и след простыл. От лазутчиков же мы дознались, что они повернули в Ливонию. Впрочем, для вас, господин маркиз, все эти имена – звук пустой.
– Не говорите. Мы, французы, едва ли не сама воинственная нация в Европе, и ни один кровный француз не может глядеть равнодушно на эту борьбу двух молодых гигантов, потому что царь Петр, не в обиду вашему Карлу, тоже гигант.
– Ростом? – тонко улыбнулся фон Конов. – Вполне согласен: в нем, слышно, без малого сажень.
Пренебрежительный тон шведа задел нашего русского за живое.
– Не только ростом, господин майор, – возразил он, – но и…
Вовремя спохватившись, он на полуфразе запнулся.
– Но и мускульной силой? – тем же тоном досказал за него майор. – Второй враг наш, король польский Август, говорят, также большой силач…
– Да еще какой! – подхватил Иван Петрович, очень довольный тем, что может отвести глаза собеседников на третьего «гиганта». – Проездом через Германию я наслышался о нем просто чудес. Так, в Торне, говорят, где состоялось одно свидание Августа с Петром, в числе разных празднеств для двух монархов был устроен бой быков. И вот во время самого разгара боя, когда разъяренный бык с налитыми кровью глазами метался среди своих мучителей, король вдруг обнажил саблю и сам сошел вниз на арену. У зрителей-поляков дух замер, потому что бешеный бык ринулся прямо на короля. Но король как ни в чем не бывало схватил быка за рога, отбросил его в сторону и одним взмахом сабли отсек ему голову с плеч.
– Ого! А царь что же? Не показал также своей силы?
– Показал…
– На быке же?
– Нет. «С животными я не сражаюсь, – сказал он, – подайте мне штуку сукна». И, подбросив сукно на воздух, он кортиком на лету разрубил его пополам. Король попробовал было сделать то же, но не смог. Приходит мне на память еще другой подобный же случай, но я, признаться, стесняюсь немножко передать его вам, господа…
– Почему?
– Потому что вы – шведы, и то, что говорилось двумя монархами про шведов, могло бы показаться вам обидным.
– Мало ли что говорят враги друг про друга. Неправда ли, господа? – обратился майор к товарищам-офицерам. – И надо же нам знать, что говорят про нас враги!
– Само собою, не стесняйтесь, пожалуйста, господин маркиз, – раздались кругом голоса.
– Как прикажете, – сказал с поклоном наш маркиз, который не мог уже устоять против соблазна поиграть с огнем: сладостью национального напитка шведов скрадывалась его крепость, и несколько здоровых глотков пунша, вдобавок к выпитому незадолго перед тем на корабле капитанскому рейнвейну, удвоили легкомыслие и смелость молодого человека. – В первый раз Петр с Августом встретились на курляндской границе, у герцога курляндского Фердинанда, – начал он свой рассказ. – Герцог угощал их, разумеется, на серебре. Но прислуга как-то недоглядела, и королю Августу попалась нечистая тарелка. Без долгих слов он свернул ее в трубку и швырнул в угол. Петр, полагая что тот хочет похвастаться своей силой, точно так же свернул свою тарелку. Тогда Август взял у двух генералов, сидевших справа и слева от него, их тарелки и свернул обе разом. «И это не кунштюк», – сказал Петр и повторил то же. Перед каждым из государей стояло по массивной серебряной чаше. Король взял свою чашу и сплюснул ее между ладонями. Царь взял свою и сплюснул ее не хуже. Хозяин же, герцог Фердинанд, сидел как на иголках, ни жив ни мертв: «Им-то, небось, потеха, а мне каково? Весь сервиз, поди, перепортят!» Увидел Петр его постную рожу, рассмеялся и говорит: «Ну, будет нам силу показывать, брат Август, серебро-то мы гнем изрядно, как бы согнуть нам и шведское железо».
– Да, пускай попытаются! – перебил рассказчика один из слушателей-офицеров.
– Но в этих словах царя я не вижу пока еще ничего для нас обидного, – возразил фон Конов. – Или, может быть, он добавил еще что-нибудь?
– Добавил.
– Что же такое?
– «Да будут мысли наши столь же тверды, как наше тело», – сказал Петр, пожимая руку Августу; на что тот ответил: «Да здравствуют две соединенные силы, и да рассеются враги в прах перед нами!» А герцог Фердинанд поклонился обоим и говорит: «Под защитой соединенных сил, даст Бог, моих курляндцев шведский лев не проглотит живьем». – «Не бойся, брат, – сказал ему тогда царь со смехом, – для этого зверя у нас есть железные сети, а разинет он пасть, так дадим ему покушать картечи…» Извините, господа, еще раз, – заключил свой рассказ Иван Петрович, видя нахмуренные брови шведов, – но слова – не мои, за что купил, за то и продаю.
– Не странно ли, право, – с горечью заметил фон Конов, – что когда люди говорят правду, то извиняются, а когда говорят ложь, то и не думают извиняться? Но львиную пасть враги наши, значит, все-таки признают? Царю Петру также не избежать ее, а король Август уже благополучно проглочен.
– Как понимать вас? Разве он уже убит или в плен взят?
– Ни то, ни другое. Но именовавшийся доселе королем польским Августом II сошел навсегда со сцены: решением нашего Карла с кардиналом – примасом польским и коронным казначеем Лещинским в Варшаве, он низложен с престола.
– И кого же прочат на его место?
– Французский посол, говорят, предлагает одного из наших французских принцев. Но наш Агамемнон пока не сдается, да и до того ли ему теперь, когда он занят осадой Торна? Господа! – торжественно возгласил майор, вскакивая со стула и поднимая высоко стакан. – За здравие его величества, первого льва и монарха Европы!
Все присутствующие шведы, как один человек, вскочили также со своих мест, и стаканы кругом зазвенели. Только гость их, маркиз Ламбаль, не тронулся с места.
– А вы что же, господин маркиз? – спросил фон Конов. – Или вы не одобряете моего тоста?
– Извольте! – сказал с внезапной решимостью Спафариев, поднимая также свой стакан. – За здравие его величества, первого льва и монарха Европы!
Он дословно повторил тост майора, но с такой интонацией, что фон Конов счел нужным допытаться:
– А вы кого считаете первым львом и монархом? Вопрос был поставлен ребром, наш герой, если не желал только отчураться от собственного царя, очутился в безвыходном положении. Но на выручку ему, как не раз уже прежде, явился его верный калмык Лукашка.
Под самыми окнами ресторации, открытыми, как сказано, настежь, защелкал соловей. Все пирующие невольно обернулись.
– Что за диво? – заметил фон Конов. – В августе месяце соловей?
– А это камердинер мой, Люсьен, – объяснил Иван Петрович, у которого как гора с плеч свалилась. – Эй, Люсьен, поди-ка сюда!
Когда же камердинер появился на пороге, господин предложил ему показать господам офицерам один из своих фокус-покусов.
– Мистер Пломпуддинг на морских купаниях! – объявил калмык и в тот же миг обратился в чопорного, проглотившего аршин англичанина.
С опаскою человека, не смеющего войти в холодную воду, он осторожно выставил вперед один носок – и быстро отдернул, потом другой носок – и опять отдернул. Но – была не была! Шаркая по полу, как бы от некоторого сопротивления волн, он решительно двинулся вперед, заткнул себе пальцами уши и ноздри и присел на корточки, точно окунываясь в воду; потом разом вытянулся и важно прочесал себе пальцами несуществующие бакенбарды.
– Б-р-р! Goddam! Однако волны! – проворчал он и подставил спину небывалым волнам.
Под напором их он изгибался всем корпусом так комично-картинно, что можно было только удивляться, что не видать самих волн. Но прибой, видно, делался все сильнее, потому что сбил вдруг мистера Пломпуддинга с ног. Несколько раз пытался он приподняться, но всякий раз его снова опрокидывало. Ничего не оставалось, как выбраться из воды ползком. Как утопающий за береговой камень, он судорожно ухватился за край стула; но тут неожиданно нырнул вдруг за высокую спинку. Что это значит?
– Восход солнца! – провозгласил он, и когда теперь из-за стула выплыла снова его широка калмыцкая рожа, на ней была разлита такая солнечно-блаженная улыбка, что ни у одного из зрителей не могло быть сомнения, что перед ними уже не англичанин, а восходящее солнце. Но вот сияющее светило заволокло мрачными тучами: из прищуренных глазных щелок сверкнула молния, а из надутых щек загремел гром. Молния за молнией, раскат за раскатом, все тише, тише – и солнышко опять проглянуло с улыбкой до ушей.
Зрители были в таком радужном настроении, что и менее артистическое исполнение вызвало бы у них полное одобрение. Горница огласилась шумными рукоплесканиями и криками восхищения.
– Да он у вас совершенный Протей, – сказал фон Конов, который, как, вероятно, заметили уже читатели, по обычаю того времени, охотно прибегал к метафорам из классической древности.
– Совершенный Прометей! – в тон начальнику подхватил Ливен, недослышавший хорошенько.
– А скажите-ка, Ливен, – с усмешкой спросил его майор, – кто, бишь, был Прометей?
– Прометей?..
– Да, Прометей. Военный или штатский?
– Разумеется, штатский, – с апломбом уже отвечал Ливен, вдруг припомнив что-то и просветлев. – Разве военный стал бы красть – хотя бы огонь для… для…
Фенрик опять спутался.
– Для свежей бовли? – сказал майор. – А нам бы пора заварить свежую.
– Ха-ха-ха! Браво, Ливен! Браво, фон Конов! – раздалось кругом.
Между тем калмык успел шепнуть пару слов своему господину, и тот, бросив прислужнице два червонца, взялся за шляпу.
– Куда вы? – спросил фон Конов.
– Да вот корабль наш уже с рассветом двинется далее. Как бы не ушел без меня.
– Так на прощанье последний «scal»? Ганимед! Вы чего смотрите? Для дорогого гостя стакан еще найдется.
Полковой кравчий не замедлил исполнить приказание.
– Пить ли еще или нет? – сказал Иван Петрович, глубокомысленно рассматривая на свет полный стакан. – Желудок мой говорит: «Да». Рассудок мой говорит: «Нет». Но так как рассудок умнее желудка, а умный всегда уступает, то, стало быть, да! За доброе знакомство, господа!
Еще несколько прощальных фраз, несколько крепких рукопожатий – и, тяжело опираясь на руку своего камердинера, наш маркиз Ламбаль неуверенною поступью выбрался на крыльцо, а оттуда вниз к лодке, сопровождаемый из окон besokareliuset дружескими криками шведов:
– До свидания в Ниеншанце!
Глава четвертая
…объехать острова –
От мысли уж одной кружится голова!
Я мигом облетел; Васильевский, Петровский,
Елагин, Каменный, Аптекарский, Крестовский…
Хмельницкий
Кто в настоящее время на пароходе или в колесном экипаже совершает увеселительную прогулку по невским островам, тому трудно себе и представить, чем была эта местность за несколько месяцев до основания Петербурга. Где теперь с острова на остров расстилается необозримый парк с извилистыми проезжими аллеями и утрамбованными пешеходными дорожками, с зеркальными заливами и искусственными прудками, с перекинутыми через них мостами и мостиками, бесчисленными дачами и дачками, между которыми, дымясь, возвышаются черные трубы фабричных громад, – там в описываемую нами эпоху была почти сплошная, однообразная лесная топь и глушь. Поэтому мы не станем следить во всех подробностях за плаванием «Морской чайки» от взморья до Большой Невы[8], тем более что и герой наш, которому камердинер вынес тюфяк из душной каюты на палубу, проспал, накрывшись с головою плащом, добрую половину пути, не чая, что матросы бесцеремонно шагают через его грешное тело, а шкипер Фриц Бельман, споткнувшись раз об его вытянутые ноги, посулил соне-маркизу «крейц-шокк-доннер-веттера».
Скажем только, что «Морская чайка» взяла обычный тогда курс коммерческих судов – по Средней Невке, представлявшей в то время более безопасный фарватер, чем два главных невских русла, которые, несмотря на принятые уже шведским правительством меры к их очищению, вследствие быстроты течения, постоянно заносились вновь песком и каменьями.
Пока господин его покоился сном праведных, Люсьен-Лукашка примостился на вышине фок-мачты (передней мачты) к уединившемуся здесь, на фок-марсе, старику-матросу Мартину Брюгге. Последний, получивший от товарищей-матросов за свою нелюдимость и мрачный вид прозвище «морского волка», в сущности, был только глубоко несчастным человеком. За пять недель совместного пребывания на судне Лукашка участливыми расспросами исподволь, слово за словом, узнал всю немногосложную историю бедняги. Сводилась она к тому, что много лет назад Мартин Брюгге был не простым матросом, а рулевым и счастливым семьянином. Но раз, при сравнительно коротком рейсе от Гамбурга до Амстердама, он с разрешения шкипера взял с собой на корабль жену и единственного малютку-сына: очень уж молодой жене его хотелось побывать в соседней столице. Но при самом выходе в море на корабле вспыхнул пожар. Жену Мартина с ребенком в числе первых спустили в спасательную шлюпку. Но в суматохе бросившихся туда с палубы пассажиров шлюпку опрокинуло. Мартин Брюгге, как рулевой, не смел покинуть свой пост, пока огонь на корабле не добрался до руля. Тогда он с значительными ожогами бросился также в воду. Из последних сил доплыл он до берега. Туда между тем прибило волнами и тела его жены и сына, но тела были уже бездыханны. С тех пор Мартин Брюгге сам разжаловал себя опять в простые матросы, и никто уже не видел улыбки на его молчаливых губах. Когда товарищи его, случалось, собравшись в кружок, болтали, дурили, он удалялся на противоположный край корабля, и только падавшие там на палубу звучные плевки свидетельствовали, что он утешается в своем одиночестве табачной жвачкой. Лукашке нашему, однако, как сказано, удалось раскрыть безмолвные уста: «морской волк» видимо оживился, когда любознательный калмык-француз завязывал с ним какой-нибудь дельный, осмысленный разговор.
На этот раз, впрочем, Лукашка хотя и поглядывал тоже направо да налево, но явно был занят собственными мыслями и не делился ими со стариком-матросом. Видел он, конечно, и взвившуюся при приближении «Морской чайки» из береговых камышей Мусмансгольма (Елагина) стаю диких уток, видел на берегу Ристисари (Крестовского) грубо сколоченную бревенчатую избушку, на нижней ступеньке которой сидела за починкой рыбачьего невода молодая баба, монотонно напевая финскую колыбельную песню и босой ногой качая первобытного вида люльку; видел, наконец, при слиянии Большой и Средней Невки в дощанике двух рыболовов-финнов, вытаскивавших сети и поспешивших на ходу сбыть повару «Морской чайки» какую-то крупную, еще трепещущую рыбу. Но все это, казалось, занимало калмыка не более, как и комментарии Мартина Брюгге о том, что Мусмансгольм – собственность ниеншанцского старожила Мусмана, который наезжает сюда из города только изредка, чтобы поохотиться на куропаток да уток, или о том, что на Койвисари (Березовом острове, нынешней Петербургской стороне) шведский король Густав Адольф собирался было поселить колонию мекленбургских крестьян, и лишь за внезапною смертью короля дело не состоялось, но что среди вековой березовой рощи до сих пор существует там еще основанная покойным королем казенная ферма, снабжающая великолепным молоком и маслом весь ниеншанцский гарнизон.
– Да ты меня, поди, и не слушаешь? – отплевывая табачную жвачку, заметил в сердцах «морской волк», потому что Люсьен то пытливо озирался по сторонам, словно вымеривая расстояние от берега, то пригибался вниз, точно стараясь через борт судна проникнуть взором до самого дна реки.
– А что, здесь фарватер везде достаточно глубок, чтобы могли проходить и военные суда? – спросил тот в ответ.
– Военные? – недоумевая, повторил Мартин Брюгге. – Да тебе-то на что?
– А я так, вообще, спросил… потому что военные суда сидят глубже коммерческих, – поправился Лукашка.
– При истоке сюда из Большой Невы есть отмель, которую вода покрывает всего на пять футов и которая поэтому для больших судов довольно опасна.
– Та-ак… А нельзя ли в Ниеншанце раздобыть навигационную карту Невы?
– Да тебе-то на что, Люсьен? – еще более удивился старик.
– А мы с маркизом, видишь ли, хотим открыть постоянные рейсы из Тулона в Ниеншанц, только покуда, Мартин, чур, это между нами.
– Ты, Люсьен, не шутишь?
– Какие шутки! Дело почти решенное. А вот что еще, скажи-ка, Мартин: с Ладоги сюда на взморье нет для судов другого выхода, кроме Невы?
– Речки-то отдельной, сколько мне известно, нет, только пониже Ниеншанца, где Нева делает крутой поворот, от нее до взморья идет крупный проток.
Старик разумел нынешнюю Фонтанку.
– Досадно! – пробормотал про себя Лукашка.
– Что досадно?
– Ну, да, впрочем, и то, может быть, как-нибудь пригодится.
– Да ты, Люсьен, о чем это? – недоумевал Мартин Брюгге. – На что коммерческим судам этакий неведомый проток, коли есть прямой обследованный путь?
Мог ли Люсьен выдать, что он задался безумно смелой мыслью: провести русскую флотилию с Ладоги на взморье, чтобы дать ей возможность напасть затем на Ниеншанц одновременно с двух сторон – с Ладоги и с моря?
Мартин Брюгге, впрочем, и не дождался ответа, потому что «Морская чайка» приблизилась как раз к упомянутой им отмели при входе в Большую Неву, и с палубы раздалась команда шкипера:
– Марсовые, к вантам!
Поднявшаяся на корабле суматоха разбудила тут и заспавшегося маркиза Ламбаля. Кликнув Люсьена, он спустился с ним в каюту, чтобы привести в порядок свой туалет. Когда оба возвратились опять на палубу, «Морская чайка» благополучно миновала уже отмель и завернула в Большую Неву. Хотя двести лет назад невские берега не были еще заключены в монументальный гранит и по ним еще не теснился ряд каменных палат, но широкая, быстротекущая, кристальной чистоты река была обрамлена природными кулисами – нетронутым еще человеческой рукой вековечным лесом и в лучах полуденного солнца представляла чрезвычайно живописный, даже величественный вид.
Спафариев, не лишенный, как уже замечено, чувства прекрасного, невольно загляделся. А тут из густой чащи правого берега выступил настоящий барский дом в два жилья с небольшой пристанью.
– Фон Конова мыза, – услышал он за собой старческий голос Мартина Брюгге, отвечавшего на вопрос Люсьена.
– Майора фон Конова? – переспросил тот.
– Да. Владения майора тянутся вон куда – до самого взморья…
Продолжение разговора обоих Иван Петрович уже не расслышал, потому что был отвлечен более насущным делом: стюард вместе с чашкой кофе подал ему только что сваренную поваром рыбу с объяснением, что это – сиг, лучшая невская рыба, и нарочно для него, господина маркиза, поутру у рыбаков куплена.
Надо ли прибавлять, что от хваленой рыбы через четверть часа остались одни косточки?
Тем временем «Морская чайка» широкою дугою обогнула крутое колено Невы у теперешней Смольной набережной и на левом берегу Невы показался ряд одноэтажных городских домиков, а далее – окруженная валом каменная крепость.
То был Ниеншанц, передовой укрепленный пост шведов, служивший им оплотом от русских на Балтийском море.
