Василий Авенариус
Во львиной пасти
Глава седьмая
…Могучая рука
Спустила тетиву – и, сделав два прыжка,
Чудовищный олень без стона повалился.
Сага о Нибелунгах
Эй! улю-лю, родимые:
Эй! улю-лю, ату!
Некрасов
На старинной шведской карте конца XVII века в местности, занимаемой в наше время Петербургом и его окрестностями, показано до сорока поселений. Но поселения эти – в большинстве одинокие дворянские мызы или убогие маленькие деревушки – терялись по всему необъятному пространству нынешней столицы и раскинувшихся кругом дачных мест среди векового, почти нетронутого еще бора и болотистых тундр.
Мыза фон Конова стояла, как уже знают читатели, на видном месте – на теперешней Воскресенской набережной. Покойный отец майора, а затем и он сам постепенно расширили свое основное имение покупкою прилегающих участков, так что ко времени нашего рассказа владения майора простирались вниз по течению Невы вплоть до нынешней пристани петербургских пароходов в конце Английской набережной. Но если разведенный около господской мызы обширный парк мало чем отличался от европейских парков, то сейчас за парком начиналась изрядная глушь и топь, сквозь которую в иных местах не только в кабриолете, но и верхом едва можно было пробраться. Поэтому на первый раз фон Конов ограничился тем, что повез гостя через весь парк на ту сторону Фонтанки, где на месте нынешнего Летнего сада помещалась, кроме «образцовой» фермы, не менее образцовая псарня. Нахвалившись вдосталь своими породистыми легавыми и гончими, он повел маркиза еще в зверинец, где за особой изгородью содержалось маленькое стадо молодых лосей и диких коз, а в железных клетках – несколько хищных зверей: пара презабавных по своей неуклюжести медвежат, трое лисенят и один седой матерый волк, который, злобно косясь на двух почетных визитеров, ляскал на них зубами.
– И за что ты злобишься на меня? – добродушно говорил волку фон Конов, точно тот мог понять его, и бросил ему поданный служителем кусок сырого мяса. – Кормим, кажется, так, как на воле тебе и во сне не снилось. Правда, воля – и для вашего брата первое дело! А выпустить, милый мой, не взыщи, не могу: лучшую корову мне зарезал. Будь зима, я устроил бы для вас формальную волчью травлю, – обратился он к гостю. – На этих днях, впрочем, я, кажется, буду иметь возможность пригласить вас на медвежью облаву: одного молодого мишука мне уже выследили. Теперь же, я думаю, обед дома ждет нас.
Они сели в кабриолет и резво покатили обратно на мызу. Здесь обед, точно, был уже готов, и хотя он состоял только из незамысловатых мясных и рыбных блюд, но был изготовлен из самых свежих продуктов да так вкусно, что даже избалованный французскою кухней Спафариев от души только похваливал.
– А теперь, господин маркиз, простите, я на часок отлучусь. Мне надо еще на экзерцир-плац, – объявил хозяин, когда они осушили последний бокал. – Не знаю, чем бы покамест позанять вас…
– А не найдется ли у вас парусной лодки? – спросил Иван Петрович? – Мы с Люсьеном прокатились бы вниз по Неве.
– Сделайте милость, – был ответ, – я дам вам с собой двух хороших гребцов.
– Благодарю вас, но мы и так обойдемся: мы чуть не ежедневно катаемся по Сене, дело для нас привычное.
– Но вы не знаете здешних мест: неравно сядете на мель либо заблудитесь между островами.
– Вот это-то меня и прельщает, – рассмеялся гость, – открыть новую Америку. Ты здесь, Люсьен?
– Здесь, – отозвался калмык, подходя к господам и возвращая хозяину его план. – Вы, господин майор, забыли давеча у нас на столе.
Пять минут спустя от пристани перед мызой отчалили две лодки. В одной сидел фон Конов с четырьмя гребцами, в другой – наш маркиз сам-друг с камердинером. Выбор Ивана Петровича остановился на самом легоньком, двухвесельном челноке с мачтой.
– Вы и ружье с собой берете? – крикнул еще, отъезжая, фон Конов. – Верно, на уток?
– А что подвернется. Может быть, и лося вам с Лосиного приволоку.
– Боже вас упаси! Еще на де ла Гарди нарветесь. Обещайтесь мне не сходить на берег…
Заботливый хозяин кричал еще что-то, но его нельзя было уже расслышать, потому что четыре гребца дружно взялись за весла, и лодка майора живо двинулась против течения, рассыпая кругом шипящие брызги, а челночок маркиза, под не менее ловкими ударами весел Люсьена, стрелой понесся вниз по течению на середину реки.
– Ну, что, конспиратор? – спросил Иван Петрович. Калмык понял его и с самодовольством похлопал рукою по левой стороне груди.
– Спроворил в лучшем виде! Ужо вот только на месте еще проверить.
– Покажи-ка сюда.
Лукашка достал из бокового кармана изготовленный им новый план и издали показал барину.
– Да дай же в руки!
– Прости, сударь, но я с ним уже не расстанусь, храню у самого сердца.
И, бережно сложив опять вчетверо лист, он спрятал его обратно в карман.
– Что ты, не веришь мне, что ли!
– Отчего бы и не поверить? – лукаво усмехнулся в ответ Лукашка. – Попуститель ведь, почитай, такой же конспиратор, как и совершитель.
– Так-то ты! – вскричал господин, блеснув глазами. – Давай же сюда! Слышишь? Сейчас на кусочки изорву.
– То-то вот. Не погневись, сударь, что с воза упало, то пропало. А для меня нет теперь ничего дороже этого планчика на белом свете.
Тем временем челнок их миновал уже Заячий остров и поравнялся с Васильевским – Лосиным. На так называемой «биржевой стрелке», где теперь меж двух рогатых маяков гордо высится каменная громада биржи с роскошной лестницей и колоннадой, в начале XVIII века из глубины березовой чащи выступали одни лишь деревянные бараки устроенной здесь майором де ла Гарди тони. Единственной искусственной декорацией служили ей развешанные по берегу сети, а оживляющим ландшафт элементом являлись несколько чухонцев-плотников, мастеривших ладью весьма почтенных размеров. Среди них выделялся сгорбленный, но плечистый старик в поношенном офицерском кафтане, с непокрытой головою. Хотя в шведском войске в ту пору допускались одни усы, а иные, по примеру короля, не носили и усов, у старика-офицера белая как лунь борода была запущена и всклокочена, точно так же, как и длинные пряди серебристых волос вкруг оголенного черепа. Опираясь на толстую шпанскую трость, он сердито покрикивал на рабочих.
– Вон и сам де ла Гарди, – сказал Иван Петрович. – Но где же его вилла?
– А, знать, в этой просеке, что видна сейчас за последним сараем, – указал Лукашка.
– Wie geht es alter Herr? Habe die Ehre! (Как поживаете, почтеннейший? Имею честь!) – окликнул старика-офицера Спафариев. Когда же тот удивленно оглянулся, то замахал ему с изысканной галантностью шляпой.
Зараженный школьнической выходкой барина, калмык не замедлил загорланить молодым петухом. Справедливо возмущенный, де ла Гарди гневно погрозил шутникам тростью. Но быстрым течением челнок их отнесло уже за угол стрелки, и тоня с ее владельцем скрылась из виду.
– Ближе к берегу, ближе, да не торопись! – говорил Спафариев, пристально вглядываясь в скользившую мимо них лесную гущину.
Гущина эта, в самом деле, должна была давать надежное убежище и раздолье крупнейшей дичи севера, от которой самый остров получил свое название и ни одного живого представителя которой герой наш, считавший себя первоклассным охотником, к стыду своему, никогда еще не видел.
– Чу! Никак колокольчик? – заметил Лукашка, но господин молчаливым жестом показал ему – ради Бога, молчать.
Где в настоящее время боковым своим фасадом выступает на набережную Большой Невы необъятное здание университета, куда со всех концов столицы, мелькая голубыми околышами, стекается жаждущая света науки молодежь, – там виднелась тогда только лесная прогалина, по которой вилась протоптанная лосями тропа к обычному их водопою. И там-то вот, из глубины прогалины, показалось теперь небольшое, голов в пять шесть, стадо лосей, предшествуемое вожаком – могучим старым лосем.
При виде челнока с людьми вожак-лось на миг остолбенел; в следующий миг он горделиво закинул свою громадную ветвистую рассоху на спину и повернул обратно в лес.
Но охотничья жилка неудержимо уже забилась в груди молодого охотника. Схватив лежавшее рядом на скамье заряженное ружье, он спустил курок, ни секунды не целясь. Одновременно с треском выстрела в челноке старый лось на берегу сделал предсмертный прыжок и грохнулся наземь, между тем как подначальное ему стадо в смертельном переполохе шарахнулось назад в чащу.
– Ура! – возликовал счастливый стрелок, кладя в сторону дымящееся еще ружье. – Причаливай!
– Да майор фон Конов взял с тебя слово, сударь, не сходить на берег, – возразил Лукашка.
– Хотел взять, точно, но я ему, к счастью, ничего не обещал.
– Такого чудища, поди, и с места не сдвинуть, да и лодчонку нашу, пожалуй, потопим.
– А на что нам его туша. Рога бы только на память забрать. Причаливай, говорят тебе!
Челнок еще не ударился о берег, как Иван Петрович был уже там. Лось лежал на правом боку с закинутой назад головой. Ноги его судорожно еще трепетали; закатившиеся белки глаз просвечивали сквозь полуоткрытые, желтоватые ресницы; длинный язык висел из угла рта, покрытый слюной и пеной, а из левого бока била ключом темно-алая струйка крови, орошая кругом примятую траву. Пуля попала в самое сердце, и бедное животное недолго, по крайней мере, промучилось.
«Что за колосс! – восхищался про себя Иван Петрович, никак не воображавший, чтобы лоси, которых он знал до тех пор только по иллюстрациям, могли достигать таких размеров. – Но эти рога! Чуть не о ста концах и какого калибра…»
– Ah, sacrebleu! – разочарованно вырвалось у него вслух.
И было отчего: на шее у лося оказался подвязанный на ремешке серебряный колокольчик; стало быть, экземпляр был отмеченный, – пожалуй, даже прирученный…
«Ну, да все одно! Не оставлять же тут…» – решил Иван Петрович и, выхватив из-под камзола скрытый кинжал, принялся опытной охотничьей рукой отбивать с головы животного великолепную рассоху.
– Берегись, барин, шалый майор бежит! – донесся к нему из челнока окрик Лукашки.
Барин поднял глаза: действительно, по опушке бежал к нему де ла Гарди. Спотыкаясь о древесные корни, старик на бегу надтреснутым, но угрожающим голосом кричал ему что-то.
Терять времени было нечего. Иван Петрович с удвоенным усердием продолжал работать кинжалом, хотя его уже пот прошиб.
И усердие его увенчалось успехом: тяжеловесные, пуда в полтора, рога отделились от черепа животного, отделились как раз вовремя, потому что майор добежал уже до браконьера и замахнулся на него своей здоровенной шпанской тростью.
Отпарировать удар Спафариев мог только лосиной рассохой, и хотя от этого ответного удара майорская трость отлетела далеко в сторону, но зато самому майору удалось ухватиться тут же руками за один из рогов. Молодому человеку не стоило бы, пожалуй, большого труда одолеть слабосильного старца. Но тот так судорожно-цепко держался за рог, что стряхнуть его не было возможности, не сбив его вместе с тем с ног. Жалея старика, Иван Петрович прибегнул к более деликатному средству: он стал вывертывать рассоху из рук противника.
– Живей кончай, сударь, к нему сикурс идет! – предупредил опять Лукашка.
И то: в нескольких шагах от себя Иван Петрович увидел двух мужиков чухонцев, спешивших на «сикурс» к своему господину. Но де ла Гарди, совсем обессилев, и сам уже поневоле выпустил из рук спорную добычу. Подхватив ее, Спафариев, как на крыльях, полетел обратно к челноку, прыгнул в него и оттолкнулся от берега.
Все описанное произошло, разумеется, гораздо быстрее, чем могло быть рассказано нами.
– Он тебе этого не спустит, – говорил Лукашка, оглядываясь назад, где де ла Гарди стоял еще среди своих людей, на том же месте, яростно потрясая уплывающим вслед кулаками.
– То впереди, а покуда все-таки наша взяла! – весело отозвался Иван Петрович, к которому вернулось опять все его природное легкомыслие. – Ты полюбуйся-ка только этими рожками: точно с какого-то допотопного зверя!.. Уф! Словно в бане побывал… – прибавил он, проводя рукою по разгоряченному лицу.
– Ты, сударь, чем лицо-то размалевывать, сперва бы руки себе пополоскал.
Теперь только, взглянув на свои ладони, Иван Петрович заметил, что обе в крови. Наклонясь через борт к воде, он обмыл руки, а потом и лицо.
– Но ты-то, братец, тоже хорош, – говорил он. – Во-первых, даешь барину своему в одиночку отдуваться…
– Да как же лодку-то одну оставить было: рекой сейчас бы унесло.
– Во-вторых, ты кричал мне ведь по-русски…
– Типун мне на язык! – спохватился тут камердинер. – Ну, да старик, может, и не разобрал. Благо хоть погони-то нет… Э-э! Да вон мужичье назад уже ударилось во все лопатки. Верно, за лодкой.
– Но сам майор стоит все там же.
– А умаялся, знать, не в меру, обжидает, поколе сбегают. Забодай их бык!
В самом деле, наши молодые искатели приключений не отъехали еще особенно далеко, как из-за биржевой стрелки в Большую Неву к ним выплыл шестивесельный баркас.
– Ну, Лукаш, – сказал Иван Петрович, – отодвинься-ка и дай мне одно весло: купно поналяжем.
Они «поналегли купно», и челнок полетел вниз по реке стрелою. Баркас на минутку только пристал к тому месту, где ждал старик-майор, чтобы принять последнего. Затем началась уже форменная гонка.
Хотя челнок двух русских был из самых легких и оба они заявили себя отменными гребцами, но на баркасе работало шестеро не менее привычных гребцов, и расстояние между тем и другим понемногу сокращалось.
– Сейчас будем на взморье, – сказал Иван Петрович, оглянувшись через плечо, – а дальше куда же? Как ни вертись – сцапают.
– Одно средствие – зарыться в камыши, – отвечал Лукашка, кивая на обросшие Галерный остров густые камыши. – Наша ореховая скорлупка кое-как еще продерется, а они застрянут.
Маневр действительно удался. Маленький остроносый челнок без затруднений скользил сквозь камышовую чащу, скрывавшую его притом от взоров преследователей. Те сгоряча ворвались туда же, но три весла с каждого борта, опутываемые при всяком взмахе осокой и камышами, поневоле вышли из такта и мешали друг другу; баркас закачало с бока на бок и почти совсем затормозило.
Беглецам в их убежище этого не было видно, но догадаться о том было нетрудно по доносившимся к ним досадливым возгласам майора, напоминавшим скорее рыкание старого льва, чем членораздельные звуки человеческой речи.
– Изволишь слышать, как кипятится старичина? – шепотом обратился калмык к своему господину. – Здорово, стало, застопорились. Теперь можно и на волю.
Выбрались они из камышей в открытую воду уже при устье Кеме-Фонтанки.
– Назад на Неву мимо них нам путь отрезан, – заметил Лукашка, – но вот тут никак тот самый проток, про который мне сказывал Мартин Брюгге. Ты, сударь, покуда, знай, греби, а я живой рукой поставлю парус: благо, ветер посвежел и дует с моря.
Сказано – сделано. Едва только парус распустился на мачте, как свежим ветром его разом надуло и челнок, накренясь на бок, быстро понесся вверх по течению в Фонтанку. Как раз вовремя – потому что майорский баркас уже выплыл из камышей.
Погоня возобновилась. Де ла Гарди, без шляпы, с развевающимися по ветру волосами, просто надрывался, осипшим голосом подбодряя своих гребцов, стуча по борту тростью, топая ногами. Но Фонтанка не была тогда еще очищена от многочисленных мелей и водяных трав; глубоко сидевший в воде баркас должен был лавировать между этими препятствиями с некоторою опаской, тогда как челнок-скорлупка на парусе своем, как чайка с распущенными крыльями, смело и неуклонно несся все вперед да вперед, разрезая острой грудью пенящиеся волны. Тем не менее, хоть и незаметно, но постепенно расстояние между теми и другими уменьшилось уже на половину – до ста шагов. А тут с уклонением реки около нынешней Большой Итальянской на северо-запад, покрывавший берега ее лес настолько стал задерживать силу морского ветра, что парус наших беглецов вдруг затрепыхался, повис на мачте, и им пришлось снова пустить в ход весла.
– Смотри, ведь нагоняют, ей-Богу, нагоняют, – пыхтел Иван Петрович, с которого от усиленной работы пот струился уже градом.
– Да, их шесть человек, – отвечал Лукашка. – Но дай нам только до Невы добраться: там парус наш опять за шестерых постоит.
Однако еще до Невы им предстояло новое испытание. На границе владений фон Конова (около нынешнего Инженерного замка), на правом берегу реки стояла рыбачья хижина. Хозяин ее, должно быть, отсутствовал; хозяйка, подоткнув сарафан, полоскала у берега белье, а сынишка ее, мальчуган лет девяти, с привязанного тут же дощаника удил самодельной удочкой рыбу. Фарватер здесь был особенно тесен, потому что всю средину реки, почти вплоть до левого берега, захватила песчаная, заросшая камышом отмель. Едва только челнок наших русских достиг отмели, как со следовавшего сзади баркаса раздался повелительный окрик де ла Гарди. Кричал он по-фински и, несомненно, рыбачке, потому что та поспешила исполнить приказание грозного старика-офицера и отвязала дощаник. Сынок же ее, бросив удочку, схватил единственное весло и направил свое суденышко поперек фарватера…
– Чтоб тя мухи съели, постреленок! – выругался Лукашка. – Назад, барин!
– Куда назад?
– Да одно средствие – проскочить тем берегом. Когда они огибали отмель, баркас был от них не далее восьми шагов. Но они как раз еще проскользнули мимо и въехали в проток между отмелью и левым берегом реки. Проток, к счастью их, был настолько узок и мелководен, что и обыкновенной двухвесельной лодке едва ли можно было пробраться этим путем. Но легонький челнок, точно приспособленный для таких оказий, живо проскочил-таки из-за отмели в полую воду.
– Наша взяла! – заликовал Лукашка. – А они-то, они – ха-ха-ха! – сами, поди, в свою ловушку попали.
И точно: длинный, неуклюжий дощаник, с которым мальчуган не умел еще управляться, положительно заградил фарватер и не пропускал баркас. Де ла Гарди вне себя бесновался, бранился по-шведски и по-фински, но в конце концов вынужден был отрядить двух из своих гребцов на дощаник, чтобы убрать его к берегу. Тем временем перед преследуемыми раскрылась опять синяя ширь Невы, и морской ветер подхватил их парус с новой силой.
– Ну, теперь мы все равно что дома! – вздохнул из глубины груди Иван Петрович, и действительно, несколько минут спустя, они были уже у небольшой пристани перед фон Коновою мызой. Вслед затем причалил туда и майорский баркас, но беглецы, предоставив дежурному матросу на пристани убрать с челнока их парус, спаслись уже в дом, захватив с собой, разумеется, и свой охотничий трофей. Бирюк де ла Гарди не решился последовать туда за ними. Некоторое время только под окнами слышалось еще его невнятное брюзжание: бедный старик до того надсадился, что совсем с голоса спал. Первая забота Ивана Петровича была – с помощью воды и мыла уничтожить на своей персоне последние следы пролитой им крови. Когда он затем из-за оконной занавески выглянул вниз на пристань, баркас смертельного врага его уже отчалил и направлялся обратно к Лосиному.
Фон Конов возвратился со службы только к вечеру и выслушал юмористическое повествование гостя о его приключениях необычайно серьезно.
– А знаете ли, мой милый маркиз, – сказал он, – чем это пахнет?
– Ну?
– Немедленной высылкой вашей из пределов Швеции или тюремным заключением до полного разъяснения дела.
– Вы шутите? Разве де ла Гарди этот у вас уже такая сила?
– Официально – нет, но на деле – да. И мы-то, свои люди, остерегаемся раздразнить этого бедового и… больного человека, а вы, оказывается, убили его заповедного лося. Ведь он собственноручно навесил ему серебряный колокольчик, чтобы никто уже не смел его пальцем тронуть.
– И меня, признаться, колокольчик это сперва несколько озадачил. Но дело было уже сделано… Вы взгляните только, что за роскошь! – оправдывался Иван Петрович, указывая на лежавшие перед ними на столе небывалой величины рога лося, которые Лукашка, по приказанию своего господина, хорошенько очистил ножом и мылом и высушил на плите в кухне.
– Рога роскошные, что говорить, – согласился фон Конов, – но тем грустнее, что вам придется распроститься с ними.
– Как! Вы хотите, чтобы я возвратил их?
– Это первое и неизбежное условие примирения с безумным стариком. А примириться с ним, я говорю вам, необходимо, потому что он, наверное, уже подозревает в вас тайного русского… агента и не даст коменданту нашему, полковнику Опалеву, покоя, пока не сживет вас отсюда. Положение же у нас нынче, сами знаете, строгое, военное…
Спафариев очень естественно расхохотался.
– Вот не думал не гадал! Я, маркиз Ламбаль – русский, да еще тайный агент, то есть попросту говоря – шпион! Благодарю! Вы же с вашим комендантом, надеюсь, не думаете этого?
– Понятно, нет, но всячески, знаете, будет небесполезно, если вы первые предупредите коменданта. Нынче уже поздно; но завтра советую вам спозаранку отправиться к нему с визитом и рассказать откровенно все, как было. Если кто уладит дело, то никто как он.
