Виталий Ерёмин
Банда потерпевших
Пряхин велел стрелять только в крайнем случае. Зачем шуметь, если всё можно сделать по-тихому? Мы запаслись шпагатом, скочем и бейсбольными битами. Наша задача – вырубить, связать и отвезти подальше. Пусть Волнухин думает, что сынок со своими тёлками куда-то уехал. Пряхин всё очень грамотно продумал.
Ваня
Утром мы уедем. Больше оставаться на даче отца нельзя. По-хорошему мы должны были уехать ещё вчера, в крайнем случае, сегодня.
Клава и Эля обсуждают свои дела, а я наблюдаю со стороны за домом отца. Если ты хочешь заметить наблюдение и слежку, ты должен занять удобную позицию раньше преследователей. Тогда ты первым видишь тех, кто хочет увидеть тебя.
Я увидел их, как только они подъехали. Они по одному выходили отливать. Пиво, наверное, пили, уроды. Я их пересчитал. Как и следовало ожидать, их было трое.
А потом в объективы моего бинокля попал Гера. Вот он сделал всё грамотно. Поставил свой «жигулёнок» где-то далеко, подошел поближе к даче пешком, заметил Гультяевский «мерс», но не подошёл, залег в кустах. Складывалось впечатление, что Гультяев, Корзун и Шепель охотятся на нас, а Гера – за ними присматривает.
Я позвонил Клаве и обрисовал обстановку.
– Хорошо, – сказала она, – мы оставляем свет и переходим в сарай.
Последние две ночи мы ночевали в сарае, там же лежали все наши вещи. Из сарая можно было незаметно подойти к забору. В заборе я сделал лаз.
– Нет, – сказал я Клаве, – лучше подойдите к забору и ждите там.
Сердце у меня билось учащённо, но говорил я спокойно. Точнее, старался говорить спокойно. Понять, что нас вот-вот будут брать, было не очень трудно. О том, что нас собираются убить, я почему-то не подумал.
Сумерки сгустились. Теперь я мог поближе подойти к «мерсу». Одна за другой хлопнули три дверцы. Гультяев, Корзун и Шепель вышли из машины и направились к калитке. Они шли тихо и молча. Я держался метрах в тридцати, часто озираясь, нет ли позади Геры. Он был где-то неподалёку, иначе зачем приехал?
Гультяев первым подошел к дому. В свете, падавшем из окна, стала видна его правая рука, сжимавшая ствол. Следом подошли Корзун и Шепель, они тоже были вооружены.
Они подошли к окну, пытаясь что-то увидеть. Но шторы были плотными, ни одной щелки. И тогда они двинулись к входной двери. Дверь, к их удивлению, была открыта, и они вошли в веранду.
Наверно, они удивились, почему так тихо? Потом рывком открыли дверь и вошли в неосвещённую кухню. Никого. Дверь в комнату, где горел свет, была полуоткрыта. Слышался телевизор. Они вошли в комнату. И здесь никого.
Вообще-то, мне надо было идти к девчонкам. Но рядом, в темноте мелькнула чья-то фигура. Я замер за кустом черноплодной рябины возле окна. Чёрт! Я забыл на минуту, что где-то должен быть Гера. Это он! Больше некому. Я сжал в руках короткую металлическую трубу, с которой не расставался последние дни.
Гера заглянул в окно, но ничего не увидел. Зато я увидел. Мент был в полуметре от меня. Он сжимал в правой руке волыну с невероятно длинным стволом. Стопроцентно глушак.
Я сделал это не обдуманно, а инстинктивно, отчасти даже от страха. Двинул ему короткой металлической трубой по правой руке. Гера взвыл и скорчился от боли, выпустив из руки ствол. Я поднял его. Гера продолжал вопить. Надо было делать ноги. Я бросился к забору, где меня ждали девчонки.
Надо было бежать. Но куда? На автобусную остановку? Там нас могли ждать менты. Вдруг нас обложили. И тут я вспомнил про гультяевский «мерс».
Через минуту мы уже сидели в машине и гнали по Симферопольскому шоссе в сторону Тулы.
Глава шестая
Пряхин
В тот вечер я был в боулинг-клубе. Там меня все знают: и персонал, и постоянные посетители.
Игра не шла. Зар-р-раза! Теперь жди неудачи в делах. К тому же накануне дорогу машине перебежала кошка. Не черная, но всё равно – кошка.
Гера не звонил странно долго. Как я потом понял, просто не решался.
Он, конечно, меня расстроил и разозлил. Шанс рассчитаться с Султаном откладывался на неопределенный срок. Где теперь искать эту троицу? Сейчас залягут на дно или свалят за бугор. А деньги я должен отдать Султану в ближайшие три дня. Вчера был каляк с ним, и он назначил этот срок.
Едва ли его люди мочканут меня. Я ему ещё пригожусь. Чечи никогда не пойдут против своей выгоды. Выгода для них важнее принципа. Но – смотря по обстоятельствам и по настроению. Не впишусь Султану в настроение – кранты.
Я сходил в туалет, вылил из себя пиво, сел в баре и заказал водки. Выпил и включил решалку. Не может быть, чтобы не было выхода.
Султан ничего не знает ни о Ване, ни о миллионе. В прессе этот случай освещали без указания фамилий. А я не посвящал Султана в детали, потому что в этом случае он мог сам заняться поиском Вани и миллиона. Но теперь ситуация изменилась. Теперь меня не интересуют деньги. Пусть Султан сам их возьмёт. Надо только его раззадорить и не говорить, что у Вани ствол с глушителем. Пусть они порвут друг друга, сводя старые счеты, рабовладелец и раб, лишь мне было хорошо.
Я позвонил Султану и обрисовал в общих чертах обстановку. Мол, деньги, которые я хотел отдать, у Вани. Назвал номер гульятевского «Мерседеса». Сказал, что предположительно Ваня двигается сейчас по Тульской области в сторону от Москвы.
Чем мне нравятся чечи: они, как правило, не ковыряются в мелочах, не задают лишних вопросов. То ли считают для себя унизительным, то ли всё просекают своим умом. Единственное, на чём застрял в разговоре Султан, это на факте моего знакомства с Ваней.
– Значит, ты поддерживаешь с ним отношения? – зловещим тоном спросил он.
Я сказал, что это долгий разговор.
– Любите вы долгие разговоры, – прорычал Султан. – Ладно, разберемся. Но если ты и в этом раз кинешь, ты – «самовар». Заочно ты уже «самовар».
Я перевёл дух. Моя отправка на тот свет, кажется, откладывалась.
Султан прислал Ваху за фотографиями Вани и Клавы. Теперь беглецам не позавидуешь. Чеченские диаспоры в каждой области – своего рода резидентуры. Султан может задействовать всех земляков: мужчин, женщин, подростков и даже детей. Не попасть в эту сеть практически невозможно.
Волнухин
Течение моей жизни определяют телефонные звонки. Зовут где-то выступить. Приглашают куда-нибудь приехать. Бег жизни, наверное, быстро бы остановился, если бы не эти звонки. А сегодня позвонили из администрации президента. Пропуск уже заказан.
Жду в приемной. Появляется помощница супруги президента. Протягивает руку, называет себя: Светлана Николаевна. Объясняет, зачем понадобился. Супруге президента предстоит поездка за границу, на мероприятие, посвященное проблемам семейной жизни. Число разводов и гражданских браков растет не только у нас в России, но и во всём мире. Соответственно увеличивается число детей, растущих в неполных семьях. Как это отражается на их психике и движении по жизни? Что в этом смысле может сделать государство и общество? Такова проблематика. Не могу ли я помочь ей в составлении коротких речей?
Нам приносят чай. Я выслушиваю комплименты. Высказываемые мной мысли всегда интересны, потому что спорны, но в данном случае требуются не общие слова, а впечатляющие примеры из жизни.
Светлана Николаевна даже не подозревает, что, выбрав меня в помощники, невольно попала точно в цель. Есть у меня примеры из жизни. Но стоит ли откровенничать?
Говорю, что задача ясна, проблема действительно серьёзна, но мне надо подумать, посоветоваться со знакомыми социологами. Вот у кого полно примеров.
Договариваемся встретиться через два дня.
Рано утром звонит Ваня. Они далеко, где конкретно – не говорит. Дача осталась открыта. «Так получилось». Ясно, их нашли, и они дали дёру. Подробности родителям знать не обязательно.
Ребята ударились в бега. А побег – это всегда новые преступления.
– Ваня, ты можешь остановиться?
Отвечает, что, наверно, может. Наверно?! И на этом спасибо.
– Сын, – говорю, – всё можно дать человеку: образование, богатое наследство. И он сам может взять от жизни многое. Только не масштаб личности. Масштаб даётся, как видно, только генетически. Не измельчи, не разменяй себя, прошу тебя, Ваня.
– Постараюсь, – отвечает Ваня. – Только как быть с девизом Шамиля?
Он рассказал мне про орден, который показывал ему Султан, и что на нем написано. Я знал об этом историческом факте. Действительно, как совместить то, что советую я, с девизом предводителя горцев?
– Ваня, это этическая норма другой культуры. В Чечне человек может позволить себе эту роскошь – не думать о последствиях, потому что за ним весь тейп. Тейп защитит, наймет хорошего адвоката, заплатит кому надо, чтобы дали меньше срок, или вовсе не посадили, поддержит в неволе. А у нас? Хотя можешь считать, что я – твой тейп.
– А я – твой генофонд, – в тон отвечает Ваня.
– Я люблю тебя, сынок, – вырывается у меня.
– Я тоже люблю тебя, отец, – отвечает Ваня.
Ваня
Клава написала доверенность на управление машиной. Но это же филькина грамота. На двух постах чуть не задержали. Пришлось откупаться.
Я жал на всю педаль. Пряхин по времени пока не успевал оповестить посты ГИБДД. Эта ночь была за нас.
Утром набрался смелости и позвонил отцу. Когда разговариваю с ним, всегда волнуюсь. Боюсь что-нибудь не так сказать. Хочется соответствовать ему. И очень не хочется, чтобы он разочаровался во мне. Интересно, так или не так было бы, если бы я давно, всю жизнь жил с ним рядом. С ним я бы справлялся с жизнью. Он бы меня понимал.
Не могу жить ради денег. Ради того, чтобы их становилось всё больше, больше, больше… Нет ни настроения, ни способностей. Ведь об этом надо думать с утра до вечера и еще, наверное, чтобы это снилось.
И на дядю работать, на его обогащение, тоже не могу и не хочу.
У нас в стране так получается. Если ты не умеешь жить ради денег, то тебе ради чего-то другого и жить нет смысла. Самого себя не обеспечишь, не то, что жену и детей. Поэтому я считаю свою жизнь бессмысленной. Поэтому мне не интересно жить.
Но сейчас я собой доволен. страшно доволен. Мы летим, и нам хорошо. А представьте себе другой вариант. Я бы постеснялся отбить машину, и мы бы тряслись от холода в лесу.
Мне не нравится только, что я не знаю, как быть дальше. С Клавой говорить об этом бессмысленно. У неё мозг в этом направлении не хочет работать.
Эля для меня загадка. Бросить учёбу… Ради чего?
Хотя… Я ведь тоже бежал от Султана не в 136-ю бригаду и даже не домой к маме. Бежал куда глаза глядят, лишь бы сбежать
Клава
Элька сопела у меня на плече, а я не спала. Ночью, когда мы ехали, позвонила мама. Выспрашивала, как у нас дела. А потом выдала новость про Надежду Егоровну. Блин, как обухом по голове.
Купила я потихоньку на заправке плоскую бутылочку коньяка. Прикладывалась, пока Ваня не учуял запах. Спросил, что это со мной.
Не хочу, чтобы Ваня узнал про Мартына.
Я не очень удивилась, что Мартын и Надежду Егоровну опутал. Я знаю, как он это делает. Сначала привязывает к себе подарками, а потом своей мужской силой. Хотя нас с Элькой он своей похотью не увлёк. У него толстое, пористое, вонючее тело. Нам было по четырнадцать лет, но мы знали про оргазм по описаниям сексологов. А в жизни испытали только, когда начали друг друга ласкать в его постели. Он любил укладывать нас по обе стороны от себя. Но когда входил в раж, про всё забывал. Не замечал, что мы успеваем ласкать друг друга.
Но то, что Надежда Егоровна проявила коварство ко мне – факт. Теперь понимаю: я должна была пойти «паровозом». А она как бы не при чём. А кто велел подшить все результаты экспертиз в один том?
Ваня повернулся ко мне:
– Гаишник может учуять запах. Начнут проверять. Могут обыскать машину. Тебе это надо?
Нет, мне не надо, чтобы нашли деньги. Выбрасываю бутылку в окно. Слышно, как она разбивается об асфальт. Открываю окно, проветриваю салон.
– Что тебе сказала мама? – спрашивает Ваня.
– Потом.
Как только Ваня узнает, что у меня были отношения с Мартыном, сразу поймёт, что я делаю из него дурака. А мне просто не хотелось его огорчать. Когда в тот вечер мы легли… Короче, я сыграл боль, а под подушкой у меня была помада. Когда он кончил, я попросила его встать и потащила простынь в ванную, как бы застирать. В полумраке было видно, что простынь как бы в крови. А на самом деле то были следы помады.
Многие девчонки так делают. Не будет же парень требовать простынь, разглядывать её. Да, это обман. Но только ради того, чтобы не омрачить любовь. Женщина так устроена. Ей трудно дойти до постели с любимым человеком, не допустив ни одной ошибки, не попав ни в одну сеть. Чем она незаурядней, тем меньше у неё шансов остаться никем не тронутой. Так пишут в книгах. И я на себе испытала: так и есть!
Элька почмокала губами. Я отстранилась от неё, затекло плечо. Подружка сползла головой на мои колени. Меня бросило в жар, горячая волна пробежала по всему телу, от кончиков пальцев ног до кончиков ушей. Я закрыла глаза. Мы летели в какую-то другую жизнь, может быть, еще более опасную, чем та, которая осталась позади. Но у меня не было страха перед неизвестностью. Я боялась только, как бы не проболталась Элька. Как бы не начала интриговать против меня.
Эля
Мы доехали до Севска, «мерседес» бросили в лесу на окраине, поселились в гостинице. Взяли лучший двухместный номер, с двумя кроватями и диваном. Поели в местном ресторане, посмотрели на местном сайте объявления о продаже машины. Купили подержанную тачку. Идем в свой номер обмывать.
Клава через час засыпает. Перенервничала, не спала ночь.
Ваня ложится в свою койку, велит сторожить. Из номера – никуда!
Они спят, а я смотрю телевизор. Стук в дверь. Замираю, прислушиваюсь. Кто-то потоптался и ушёл.
Стемнело. Задергиваю плотно шторы. Номер на втором этаже: если смотреть из окна соседнего дома, мы как на ладони.
Всё равно ощущение, что на нас смотрят. Хочу погасить свет, подхожу к выключателю. И в этот момент свет гаснет сам по себе.
Бужу Ваню. Он не понимает, в чём проблема. Ну, подумаешь, нет света. А мне страшно.
– Не морочь мне голову, – ворчит Ваня и отворачивается к стене.
Я сижу в темноте, лишняя. Зачем я здесь? Ваня любит Клаву, в этом можно не сомневаться. А Клава? Я не могу ответить на этот вопрос. Я не видела, какой бывает Клава, когда любит. А теперь, когда я знаю, кто её отец… Дочери бабника трудно кого-нибудь полюбить по-настоящему. Если только существуют гены. А они существуют.
Понимаю, что жестока к ней. А она ко мне? Те проявления доброты по отношению ко мне, никак не компенсируют те несчастья, которые я по её милости переживаю.
Ярослав Платонвич Гусаков
Пью в компании Чехова. Поставил перед собой его фотографию и – как сейчас говорит молодежь – читаю классика. Открою секрет, чем он мне нравится. Он тоже любил баб. С 13 лет в бордели хаживал. Но не ради разврата. И я блуд не особо уважаю. Я просто не создан для семейной жизни. Есть у нас и один общий факт в биографии. Чехов был родителями брошен, будучи подростком. А это, знаете ли, много о чем говорит. Считается, что совесть – это то, что вам внушала мать до шестилетнего возраста. А если мамы не было?
Чехов с сорок лет всё-таки женился. Но потом, по-моему, жалел. Хотя, вроде, и любил Книппер. Жили-то на расстоянии. Он в Ялте, она в Москве. Она – здоровая, он – больной
Почему я не женился? Не мог ни в кого влюбиться. А жить без любви Чехов очень не советовал. К тому же с годами всё больше тянуло на молоденьких. И тут подвернулся Гультяев со своим агентством. Чехов был инспектором актрис, я – инспектор морковок.
Я бы и без любви женился. Но боялся быть плохим отцом. Я равнодушен к детям. Допускаю, что я смог бы полюбить их, если бы они появились. Но они не появлялись. Ни одна из моих женщин даже не пыталась поймать меня на этот крючок. И вот, оказывается, я – отец.
Я рад появлению Клавы: устал от одиночества. Чехов хоть с мамой и сестрой жил, а я всё время один. Особенно тяжело есть в одиночку.
Друзья сначала мне завидовали, а их жёны – ненавидели. Надежды многих из них я не оправдал. «Не желай жены ближнего своего» – это я соблюдал. В конце концов жёны отвернули от меня друзей.
Хотя отчасти виновата не моя холостяцкая жизнь, а характер. У меня не получаются теплые отношения с людьми. А мою холодность принимают за высокомерность. Люди не понимают, что это всего лишь защитная дистанция. Но в этом есть свой плюс. Если верить психологам, поскольку я держусь только за себя, я не очень дорожу своей жизнью. Мне будет легче, чем другим, умирать.
Поэтому я не очень убивался, когда потерял столько денег.
Люди в основном испытывают разные желания, а я ставил перед собой цель – стать долларовым миллионером. Но как только добился своего, стало скучно.
А сейчас я переживаю только о том, как бы Клаву не лишили этих проклятых денег. Вот этот может быть удар…
Кто-то позвонил. Опрокидываю ещё стопарик, иду открывать. Только бы не Гультяев. Всё чаще подумываю, не грохнуть ли мне его. Как же я этих уродов ненавижу!
Это Анна. Теперь мы, можно сказать, снова близкие люди.
– Поехали к Наташке, – говорит Анна.
Александр Сергеевич Волнухин
Мы сидим у Галахова в студии. На столе остатки закусок и бутылки, одна пустая, другая початая. Мы обсуждали с Андреем, что делать дальше, как помочь Ване и Клаве. И тут пришёл Пряхин. Позвонил с поста в вестибюле и поставил перед фактом, что он уже здесь.
Он как бы даже обрадовался, увидев меня. Объявил, что у него для меня есть сюрприз. А потом предложил выпить. Галахов, подмигнув мне, согласился.
И вот выпито немало, а сюрприза всё нет. И до сих пор неясно, с чем пришел Пряхин. И чего ради так себя ведёт: тыкает, втягивает в пьяный разговор.
– Вот, ты профессор, скажи мне: люди – быдло? Или не быдло? – говорит мне Пряхин.
Надо что-то отвечать. А я не могу понять, всерьёз он интересуется моим мнением или провоцирует на опрометчивый ответ. Шуткой ответить или пуститься в размышления? Вопрос-то, на самом деле, почти философский. Люди – быдло или не быдло?
Меня трудно застать врасплох. Я всё-таки полемист. Отвечаю заготовкой:
– Чернышевский так говорил: «При всей врождённой доброте сердца, русские были в старину народ безжалостный. Помочь ближнему и заставить его страдать было для них одинаково легко».
Пряхин слушает, свесив голову. Но в том, что он действительно пьян, я не уверен.
Спрашивает с подковыркой:
– А своими словами можешь?
– Могу, но скажи мне, почему это тебя волнует?
– Почему? – Пряхин делает пьяный жест. – Потому что хочу понять… когда это всё кончится, и чем это кончится. Вот я сейчас живу, я – как бы не я. Во мне два человека. Один смотрит на другого и говорит: ну и сука же ты! А другой отвечает: ну, сука, а что делать, если сейчас все суки? Вот я тебя и спрашиваю, все сейчас суки или не все? Вот ты кто?
– Майор, давай не будем переходить на личности, – вступился за меня Галахов.
Пряхин тяжело ворочает языком:
– Понятно, вы – хорошие ребята, а мент – тварь. Но я повторяю: я хочу понять, сколько сейчас таких, как я. Вдруг мне только что-то кажется, а на самом деле это не так. – Майор обратился ко мне. – Я согласен с твоим Чернышевским или как его там, мы, русские, странные люди. Закон не уважаем. Тех, кто служит закону, не уважаем, а любим справедливость. А что такое справедливость? Это когда все живут по закону. Или что-то другое?
Мы с Галаховым не спешим соглашаться.
– Вы не смотрите на меня так, – продолжал Пряхин. – Я мыслю в правильном направлении. Справедливость для всех – это когда все живут по закону. Но не только. Это я и сам понимаю. Потому что я каждый день вижу, почему люди идут против закона. Чистых людей, без червоточины, больше нет. Или их так мало осталось, что они уже не делают никакой погоды. Поэтому нечистые и подняли головы. Кто им скажет стоп? Некому. Зло побеждает добро, потому что добро с этим злом сотрудничает. Но при этом продолжает считать себя добром!
Пряхин тычет указательным пальцем в Галахова:
– Андрей, давай тебя возьмём. Только не обижайся. Ты хороший человек? Конечно, хороший. Сейчас немодно думать о себе плохо, это создаёт дискомфорт. Но скажи мне, Андрей, что ты чувствуешь, когда получаешь свои бешеные гонорары? Нет, это, конечно, твоё право – получать за рекламу столько, сколько платят. Но по закону ты должен делиться со своими согражданами. А если ты не делишься, ты – преступник. На Западе неуплата налогов считается одним из самых злостных преступлений. А у нас – как бы так и надо. Ты и твоё телевидение – это зло нашей жизни. А профессор Волнухин с этим злом сотрудничает.
Галахов наливает себе коньяку, выпивает и подбадривает Пряхина:
– Продолжай, интересно говоришь.
Пряхин проделывает то же, что и Галахов: наливает, выпивает. И говорит, обращаясь ко мне:
– Что сегодня плодит преступность, профессор? Нехватка денег и взаимное заражение корыстью. Думаете, мне доставляет удовольствие искать сейчас Ваню с Клавой? Я их понимаю. Ребята всю свою молодую жизнь считали копейки. И вдруг – такой фарт! У них просто поехала крыша. А почему они считали копейки? Кто в этом виноват? Будем указывать пальцем? Поэтому не смотри на меня, как на ищейку.
Пряхин сделал паузу и объявил:
– Короче, я прекращаю поиск ребят. И сделаю всё, чтобы дело против них было прекращено. Бывайте здоровы.
Пряхин поднялся из кресла и, покачиваясь, вышел из студии.
Галахов встал, пошёл следом, но остановился в дверях и с недоумением спросил:
– Что это было? Откуда он знал, что ты здесь?
Я пожал плечами: ну, почему же не знал? Вполне мог знать.
Утром я позвонил Ване и сообщил ему о том, что Пряхин якобы прекращает розыск. Что это? Финт? Или одумался?
Ваня
Пряхин одумался? Нет, отец, Пряхин что-то задумал. Но раздумывать не было времени. Меня насторожило сообщение Эли насчет света.
Утром я поинтересовался у проживающего в соседнем номере мужика, как у него вчера вечером работал телевизор.
– Без проблем.
– Свет не гас, – прямиком спросил я.
– Нет.
Я спросил у других проживающих. Ответы были те же. Я не знал, что думать. Всё это было очень странно. Свет не мог вырубиться просто так в одном номере. Значит…
Надо было сматываться из Севска. Клава предложила разделить деньги. Она не хотела держать при себе всю сумму. Я не чистоплюй, но почему-то не могу касаться этих денег. Короче, я отказался. Как же Клава обозлилась! Я её такой ещё не видел.
– Хочешь, я выброшу эти вонючие бабки? – закричала она.
Я пытался её успокоить:
– Клава, но это же твои деньги.
– Значит, ты не хочешь иметь к ним никакого отношения? Готовишь будущие показания?
– По-моему, ты меня оскорбляешь, – сказал я.
– Я всего лишь отвечаю на оскорбление, – отрезала Клава.
Эля вышла на балкон. Она вернулась, когда мы ещё не закончили перепалку.
– Там какие-то кавказцы.
Я осторожно отодвинул штору. Внизу сидели на корточках двое чернявых ребят в темных очках. Лицо одного из них показалось мне знакомым. У меня даже сердце сжалось: неужели? Я всмотрелся. Нет, я не мог обознаться. Я слишком часто видел это лицо. Только сейчас оно было без бороды и без усов.
Ваха.
Александр Сергеевич Волнухин
Супруга президента хочет казаться простой и скромной. Это мешает ей быть естественной. А её неестественность в свою очередь мешает мне.
Я боюсь, что она относится к предстоящему мероприятию всего лишь, как к обязанности, положенной ей по статусу, и не придаёт должного значения важности темы. Нет, она считает её важной, но не настолько, насколько считаю важной я.
Когда говорят, что родина для ребенка начинается с семьи, это не звонкие слова. А неполные семьи – это, можно сказать, угроза государству. Если ячейки не целостные, государство – не крепость.
Мы составляем текст речи для того, чтобы выглядеть не хуже других. Ну, будем выглядеть. На трибуне. А по жизни? По жизни государство не работает на крепость семьи. Абсолютно. Совершенно. Фатально
Ваня
Ваха царапает ножом по капоту нашей машины. Клава бросается на балкон. Я едва успеваю перехватить её.
– Какого черта? – возмущается она.
Она не может понять, почему я терплю.
Говорю, кто такой этот кавказец.
– Как он узнал, что ты здесь? – удивляется Клава.
Хороший вопрос. Объяснение может быть только одно: Пряхин до сих пор связан с Султаном и Вахой.
Достаю пистолет с глушителем. Снимаю с предохранителя. Едва ли «духи» будут брать номер штурмом, но всё равно надо быть наготове. Это не просто бандиты. Это боевики.
Элю трясёт. Её буквально колотит от страха. Это действует на нервы.
– Может, позвонить в милицию? – робко спрашивает она.
Мы с Клавой переглядываемся. Милиция, скорее всего, приедет. Но не факт, что задержит «духов». Если даже у них проблема с документами, они откупятся. Надежды на ментов нет никакой.
Мы в западне. Нет выхода.
– Может, пригрозить, чтобы отошли? – неуверенно спрашивает Клава.
Пригрозить? Кому? Вахе?!
– Стрелять они не будут, – говорит Клава.
Это правильно. Пока не заберут деньги.
Анна Дмитриевна Смирнова
Ярослав, оказывается, хороший водитель. Ехал быстро, но у меня ни разу не замерло сердце.
Всю дорогу проговорили, а когда въехали в Свидлов, примолкли. Мы не были в родном городе больше двадцати лет. У нас никого здесь не осталось. Моя мама умерла, а отца я не знала. Ярослав тоже не знал отца, а мать оставила его в двухлетнем возрасте. Сдала в ясли и уехала покорять Москву по лимиту.
А потом и мы решили завоевать первопрестольную. Наташка, Ярослав и я. Но поехали только я и Ярослав. Наташка к тому времени была уже на шестом месяце. Ей бы, дуре, рискнуть. Может, заводское начальство не заметило бы живота. И родить в Москве, тогда ребёнок и мать автоматически получали право на прописку. Но для Наташки важнее была не прописка, а здоровье ребёнка. Ну и, конечно, она верила Ярославу. Устроится – тут же заберёт.
Ярослав устроился. Его сразу взяли инженером и дали отдельную комнату. А потом в его комнате оказалась я. У нас был банальный любовный треугольник. Только до поры до времени у меня была несчастная любовь, а у Наташки счастливая. В квартире Ярослава это положение поменялось.
А потом Ярослав сказал, что привык жить один. Я тут же отселилась в одну из комнат общежития, где жили еще две лимитчицы.
У меня появился Саша Волнухин. Ненадолго. А потом родился Ваня.
Ярослава страшно бесили разговоры в общаге, что Ваня его сын.
Конечно, он знал, что у Наташки кто-то родился. Но ему было безразлично, дочь или сын. Он боялся даже проявить интерес. Думал, Наташка тут же ухватится. И я не решалась восстановить отношения с ней. Боялась, что пошлёт подальше.
С возрастом я поняла, что люди чаще всего совершают подлости не потому что плохие, а от слабости. Почему я оказалась в комнате Ярослава? Потому, что мне было одиноко в Москве, хотя и хахалей хватало. Думала, инженер поможет перейти на более легкую работу. Ну и зависть, конечно, сыграла злую шутку. Почему у подруги такой парень, а – не мой?
С возрастом я поняла, что настоящие подлости мы совершаем только тогда, когда пытаемся оправдать подлости по слабости. То, что я за двадцать лет ни разу не съездила в Свидлов и не попросила у Наташки прощения, это и есть подлость.
Ехала я сейчас ради детей. Мы втроём должны подумать, как им выбраться из ситуации. А как при этом буду смотреть в глаза Наташке, даже не представляла.
Наташка знала, что мы едем. Готовилась. Нас ждал накрытый стол и такое радушие, будто ничего не было позади. И будто впереди ничего страшного. Даже слова, которыми она встретила Ярослава, прозвучали у неё необидно:
– Ну, здравствуй, блудный отец.
Наташка всегда умела держаться за счет чувства юмора.
История с Мешалкиной нас, конечно, впечатлила. Какая, однако, тварь! Но зато теперь появилась надежда, что не одной Клаве придётся отвечать за то, что произошло в коридоре суда. Только как доказать причастность судьи?
– Ты не сфотографировала её с Мартыном? – спросил Ярослав.
Наташка сказала, что даже не подумала, так растерялась. Но что могла бы доказать эта фотография? Ну, приехал к судье бывший подсудимый, которого она выпустила. Ну, скажет, приехал спасибо сказать. Ну, приобнял при этом от избытка чувств
Ваня
Эля плакала. Клава нервно ходила по комнате. Я стоял у входной двери. Её можно было выбить одним ударом. Чечи нетерпеливы. Они не будут долго ждать.
Мы теряли драгоценное время.
Клава остановилась перед Элей:
– Давай, подруга, попробуем перевоплотиться. Главное – нам пройти, а уж Ваня как-нибудь прорвётся.
Они начали гримироваться под старух. Клава надела силикон – готовая бабулька. С Элиным лицом пришлось повозиться.
Преобразились и с надеждой смотрели на меня: ну как? А никак. Дурацкий маскарад. Лица как бы старые, а одежда-то молодежная!
Эля снова заплакала. Клава сорвала с себя маску.
Я понял, что есть только один вариант.
– Пойдём напролом. Только не отставать. Ни на шаг.
Теперь надо было решиться, собраться с духом. Я взял ствол наизготовку и рывком открыл дверь. Прямо напротив меня стоял «дух», постарше меня, очень красивый, просто чеченский Ален Делон.
Делон был очень уверен в себе. Он стоял в расслабленной позе, держа ствол в опущенной руке.
Он не спел отреагировать. Я выстрелил ему в грудь. Громче выстреливает пробка из шампанского. Делона переломило пополам, он осел на пол. Я подобрал его ствол. Это была тяжелая, больше килограмма «гюрза», я видел такую у Вахи. Может быть, это была как раз «гюрза» Вахи. Очень ценная плётка, пробивает бронежилет, прицельная дальность 100 метров вместо обычных 50. Ёмкость магазина 18 патронов! Я был очень доволен. Я был особенно доволен, что выстрелил сразу, не стал тянуть. И выстрел был правильный – раненый в грудь обычно мгновенно теряет способность к сопротивлению.
«Дух» застонал, он приходил в сознание. Он мог закричать. Я ударил его по голове рукояткой «гюрзы». Он отрубился.
Мы пошли гуськом по коридору. Я – Клава – Эля.
Спускаясь по лестнице на первый этаж, я замедлил шаг.
Другой «дух» болтал с девкой, сидевшей на регистрации. Увидев странные лица (грим у девчонок остался, некогда было смывать), он насторожился. Я выстрелил ему в грудь. Его переломило, он свалился. Я выдрал из его кармана «стечкин» вместе с подкладкой, иначе не вынимался. Снова знакомое оружие. Неужели Ваха отдал все свои стволы, а сам сейчас безоружный?
Мы вышли из гостиницы. Здесь было чисто – никого Я велел девчонкам, ждать меня на соседней улице. Клава сделала протестующий жест. Но тут же сообразила, что я прав. Одному мне будет легче отбить машину.
Она попыталась отговорить меня:
– Нет, – сказал я.
Клава схватила Элю за руку, они быстро пошли в сторону от гостиницы.
Мне нужна была не столько машина, сколько Ваха. Я должен был рассчитаться. Во мне это сидело. Я должен был от этого освободиться.
