Виталий Ерёмин
Февральский дождь
Глава 31
Спустя месяц Стасик позвонил из Питера, в голосе его было отчаяние.
– Представляешь, у Полины обнаружили рак!
Это сообщение, как бомба, попавшая в общий окоп фамилии. Ты можешь жить в другом городе, но чувствуешь, что попало и в тебя.
Для меня причина рака у Полины заключалась в пяти годах ее учебы в Семипалатинске (Семске). Со времени ядерных взрывов на тамошнем полигоне прошли десятилетия, но термояд все еще входил в состав почвы и воды в реках и озерах. В каждом жителе этого города сидели в засаде раковые клетки.
Полина закончила там мед. По распределению там и осталась. Стасик вернулся из армии и устроился в местный театр. Я подключил своих друзей в Алма-Ате, хорошо знакомых с главным режиссером республиканского русского театра. По их рекомендации Стасик приехал, показался, понравился. Так они оказались в Алма-Ате. Семский термояд больше не грозил Стасику, но затаился в организме Полины.
Известие Стасика погружало в мистику. Несколько лет назад вот так же позвонил Витя: у его жены рак. Она приехала из Балтийска, чтобы попасть к хорошим врачам в Каширке. Молодая, красивая, цветущая. Ее глаза метались, в них стоял ужас. Она таяла на глазах. Она понимала, что обречена. А у нее оставалась маленькая дочь. Она рыдала: за что? Болезнь эта всегда воспринимается, как кара. А если больного трудно считать грешником, он считается ответчиком за чьи-то грехи. И вот второй такой случай. Полина. Кто из нашего окопа следующий?
Беда, говорят, не приходит одна. Вернувшись с работы, я застал Веру в слезах: Дениса арестовали. Или, как сейчас говорят, приняли. Групповая кража компьютеров.
– Нельзя доводить дело до суда, – кричала Вера. – Нужно вытаскивать его немедленно! Они там, в сизо, как в парилке, дышать нечем, у всех фурункулы по телу. А у Дениски без того здоровья нет.
Я сказал:
– Давай без паники. Нормальное у него здоровье. Хотя, конечно, здоровее там не становятся.
– Что ты несешь? – гневно воскликнула Вера. – Это же твой сын!
Я покачал головой:
– Нет, Вера, теперь он только твой сын. Ты все сделала, чтобы он был только твоим сыном.
– Ты думаешь, что говоришь? – Вера перешла на свистящий шепот. – Знаешь, что такое отказаться сейчас от него? Это предательство!
– А его отношение, как назовем?
Больше года Денис в упор меня не видел. Даже его приятели, сопляки, перестали здороваться.
– Он не может простить тебе мерзкое отношение ко мне! Только и всего. Не теряй времени, иди наверх и проси, вытаскивай. В том, что случилось, твоя вина.
Я стоял на своем.
– Сделал – пусть ответит.
У меня были свои резоны считать, что так будет правильно.
Сначала я машинально пошел в школу. У меня не было конкретной цели. Можно сказать, отца потянуло на место преступления сына. Классная Дениса встретила меня с побитым видом. Ей здорово влетело. Все участники кражи – из ее класса. Может быть, даже чувствовала свою вину, хотя в чем она виновата? Показала приемную директора, откуда подростки утащили четыре компьютера.
Приемная находилась на втором этаже. Решеток на окне не было. Единственный запор – шпингалет на оконной раме. К тому же полуоткрытая форточка была приглашением на кражу.
Я подошел к этому окну со двора. Прикинул. В форточку он точно бы не влез. Стоять на чьих-то плечах не мог. Никто бы не выдержал его тяжести. А вот если бы он, самый высокий и крепкий, встал у основания, а к нему на плечи забрался еще один, а к тому на плечи – третий, то этот третий, самый маленький, запросто влез бы в форточку.
Ну и что из этого следовало? А то, что Денис почти наверняка был у основания этого «дела».
Я позвонил генералу МВД Рудневу. Не так давно показывали по телевизору его внука-мажора, устроившего аварию со смертельным исходом. Генерал мог меня понять. Я попросил: пусть сын ответит, одна только просьба: чтобы не били.
– Он в сознанке? – спросил генерал
Этого я не знал. Руднев распорядился по селектору, чтобы связали со следователем, который ведет дело. Оказалось, Денис Терехов свое участие в краже категорически отрицает. И это подтверждается показаниями подельников. Своими руками замки не курочил, компьютеры не утаскивал. Но можно не сомневаться, что организатор именно он.
– Это ваши догадки? – спросил генерал.
– Это видно невооруженным глазом, – ответил следователь.
– Все равно, не очень усердствуйте с ним, – распорядился генерал.
– Кому он нужен? – отозвался следователь. – Расколем в рамках закона.
В рамках закона он не расколется, подумал я. Хотя… вне рамок закона тоже не расколется.
– Время такое. У меня самого… – Генерал привел в пример своего внука, и своеобразно обобщил свои личные переживания. – Собака жрет говно своего щенка. Делает это, будто так и надо. А меня всего выворачивает.
Женя и Олег обедали в кухне. Предложили мне присоединиться. Я отказался. Сварил себе кофе.
– Папа, я только что из сизо, – сообщила дочь. – Там такая очередь, я не выдержала. Там столько решеток, такие запахи, так страшно. А мама осталась стоять
Это тебе страшно, а не Денису, подумал я. Прошлым летом я ездил с ним в Астрахань на рыбалку. Там у меня приятель – начальник тюрьмы. Я завел сына в это чудное заведение, царство лязгающего железа. Денис и ухом не повел. По моей просьбе его заперли на час в карцере, где можно стоять только боком. Он вышел оттуда с ухмылкой. Я хотел, чтобы он понюхал, чем пахнет неволя – он даже не поморщился.
– Детей надо терпеть, папа, – воспитывала меня Женя.
– Это правильно, – согласился я. – От детей надо терпеть.
– Не держи ты зла на Дениса. Он и меня обижает, деньги таскает.
Дочь тоже считала, что я не хочу помочь сыну по злопамятству.
Я повторил Жене то, что уже сказал Вере.
– Чтобы помочь Денису, он должен во всем признаться.
– А если он не участвовал?
– Все признались, он один упорствует. Всех будут судить, а он хочет выйти сухим из воды.
Женя перебила меня:
– Папа, если его посадят, он выйдет моральным уродом. Поэтому я на стороне мамы. Его надо спасать.
В прихожей послышались шаги. Это была Вера. Она слушала наш разговор. Олег уловил присутствие тещи. Осуждающее молвил:
– Юрий Леонтьевич, как вы можете желать тюрьмы родному сыну? А если он уже сейчас все понял и больше не будет?
– Кто не чувствует вины, тот ничего не понял. А кто чувствует вину, тот раскаивается. А кто раскаивается, тот пишет чистосердечное признание, – доказывал я.
Жена выросла в дверях, что-то жуя.
– Олег, ты не знаешь своего тестя. Он что хочешь обоснует.
Говоря эти слова, Вера нервными движениями выкладывала из большой сумки круги колбасы, брикеты масла, пачки печенья. То, что не смогла передать Денису: Выложив, села на стул и сказала мне с ненавистью:
– Кого когда исправляла наша тюрьма, умник ты наш? Сходи на рентген. Пусть посмотрят, есть ли у тебя сердце.
Олег переехал к нам. Теперь Денис, если его выпустят с подпиской о невыезде, не будет иметь в квартире своего места. Не спать же ему в одной комнате с Женей и Олегом. Вера сказала, что Дениска пока будет жить в ее комнате.
Я насторожился:
– Что означает «пока»?
– Пока ты нас не покинешь.
Как-то зловеще это у нее прозвучало. Я почувствовал, как кровь прихлынула к лицу.
– Но я здесь прописан, – едва сдерживая ярость, проговорил я. – Это и моя квартира тоже.
Вера понимала, что я имею в виду. Мы жили в Павлодаре в моей трехкомнатной квартире, после разных ухищрений она досталась сестре Веры.
Но жена уже выводила на позиции тяжелую артиллерию
– Когда-то ты не хотел Дениса, а сейчас в наглую отказался от него. Поговори с психологами, они тебе скажут, что ребенок еще в утробе матери чувствует, что он нежеланный.
Я потерял дар речи. Надо же возвести такую теорию. Как убедительно. А главное, как безобразно я выгляжу.
– Тебя послушать, так я – просто монстр, – пробормотал я.
Вера дурашливо всплеснула руками:
– Наконец-то ты сам это понял!
– А вы все, стало быть, хорошие люди?
– Мы – нормальные!
– А я, значит, ненормальный?
– Обратись к психиатру.
После этого разговора я не мог работать. Из головы не выходило: может, со мной действительно что-то происходит? То, что у меня нервное перенапряжение, не было сомнений. Я давно уже не мог заснуть без снотворного. А когда не спится, тогда вспоминается…
Глава 32
1952-й год. Отец носит погоны старлея, но в военных городках мы не живем. Там боевые офицеры с семьями, а отец теперь – военный строитель. Топограф-геодезист, он закладывает так называемый нулевой цикл – фундаменты. То ли для установок противоракетной обороны, то ли для радиолокационных станций. Стройки сверхсекретные.
По сравнению с Муромцево подмосковные деревни убоги. Порушенные дома, заполненные водой воронки от бомб и снарядов. Здесь гораздо реже, чем в Сибири, светит солнце. Оттого все выглядит серо и даже мрачно, особенно поздней осенью и зимой. А мы приехали как раз осенью.
Мы снимаем угол у одинокой старушки Марфуши. Она сразу предупреждает родителей, что за мной нужен глаз да глаз. Нельзя мне ходить в лес. Здесь шли страшные бои. Саперы спешили, разминированы только огороды. Но я нарушаю запрет …
Мне уже приходилось видеть, как умирает человек. На моих глазах больше года уходил дед Василий. Я видел, как мой дружок попал под колеса полуторки. Мы катались на коньках, уцепившись проволочными крючками за проходящие полуторки. Он не удержался на ногах… Здесь, в Подмосковье, я впервые увидел, что остается после гибели множества людей. Траншеи, землянки, доты, дзоты еще не полностью ушли в землю. Чуть копнешь носком ботинка – странная слизь и мелкие белые черви. Это трупные черви. А слизь на сапогах, ремнях, касках, бляхах, деталях оружия – переваренная червями человеческая плоть. Тела наших бойцов были убраны похоронными командами, но едва ли они притронулись к трупам немцев.
Меня лихорадило от лесных находок. Оружие вообще вызывало трепет. Я очищал винтовки от грязи и ржавчины. Сушил патроны. Уходил подальше в лес и нажимал на курок. Но патроны безнадежно отсырели. Я откопал в блиндаже несколько оружейных ящиков и сложил в них свое богатство. Трофеев хватило бы для небольшого музея. Но я увлекся и потерял бдительность. Марфуша меня выследила и доложила отцу. Отец побросал винтовки, мины и гранаты в Москву-реку и велел маме не спускать с меня глаз. А быть у нее на глазах я мог только дома. Началось сущее заточение.
Взрослые ведут свои разговоры, я слушаю. Оказывается, скоро у меня появится еще один брат. Отец неуклонно идет к своей цели, не сомневаясь, что у него будет еще один сын. А мама колеблется. Ее беспокоит материальная сторона. Отец получает больше, чем в Муромцево, но ненамного. Она делится своими сомнениями с Марфушей. Старушка говорит: «Где двое, там и третий проболтается».
Так на свет появился Витя. Витенька. Такой же неспокойный и горластый, как и Стасик. Спокойных детей мама не могла рожать по душевному состоянию. Маме теперь некогда заниматься Стасиком, а тому всего три года. Маме надо высыпаться. Пока она спит, я занимаюсь и Стасиком и Витенькой.
У меня обычные страхи няньки. Как бы чего не проглотили. Как бы чего не затолкали себе в ухо или в нос. Как бы не опрокинули на себя чайник с кипятком. Но самое страшное – детский рев. Кто придумал эти погремушки? Сколько ни тряси – ноль внимания. Или еще больше рева.
Но удивительное дело. С появлением третьего сына скандалы в семье не стихли, а усилились. Мама понимала, что теперь-то муж никуда не денется, и стала брать реванш за все свои обиды. Главным требованием было немедленное заключение брака. Но отец под разными предлогами тянул резину. (Он сводит маму в загс только лет через пять). Так они и жили, сводя старые и накапливая новые счеты.
Школа здесь необычная своими учителями. Они странные. Когда что-то объясняют, сами заглядывают в учебник. Или по тетрадке читают. Среди них больше мужчин, бывших фронтовиков. Один без руки, у другого черная повязка на глазу, третий ковыляет на протезе. Но все – добрые дядьки, двоек не ставят. Школа должна давать знания? Какое заблуждение! Школа должна развивать желание получать знания. Вот эти добрые инвалиды войны развивали. Мы, ученики, все как один много читали. А кто пристрастился к чтению, тот хотя бы отчасти живем книжно, в соответствии с нарисованными писателями идеалам.
Наш классный руководитель, географ, самый странный. У него поранена трахея. В горле – дырка. Прежде чем что-нибудь сказать, он затыкает эту дырку пальцем. Говорить ему трудно, поэтому он немногословен. Он назначает меня редактором стенной газеты.
Что главное в стенной газете? Нарисовать на листе ватмана заголовок, остальное вырезается из газет и наклеивается. Прежде всего, наклеивается портрет Сталина. А я предлагаю нарисовать портрет вождя. Странно, но географ соглашается: «Ладно, попробуй, только ты понимаешь, что нужна абсолютная точность?»
Для полной точности рисую по клеткам. Стенгазета занимает первое место в конкурсе.
У нас в классе одни хорошисты и троечники. Отличников и двоечников нет. То есть все равны. Но теперь я как бы выделился. Сам понимаю, что учителя завышают мне оценки. Ну как же, я ж редактор стенновки, самого Сталина рисую. Панченко (имени не помню) обзывает меня подхалимом и маминым сынком. Следом начинают обзывать и другие. У меня, безобидного существа, закипает злость. Я начинаю материться. Может, теперь мне придумают какое-нибудь другое прозвище? Панченко теперь мой личный враг.
Отец покупает мне у местных маленькую клетку. Хочет, чтобы я увлекся ловлей птиц. А я сам как в клетке… Какое-то время мне это нравится. Ставлю сразу за огородом ловушку с приманкой. Снегирь ли синица садится – дверца клетки – щелк!
Но мне быстро надоедает противный запах птичьего помета. И вообще не нравится держать кого-то в неволе. Но вылазки в лес с клеткой дают возможность заниматься раскопками. Хотя это и раскопками назвать нельзя. Все, что я нахожу, еще не успело погрузиться глубоко в землю.
Увлечение ловлей птиц сменяется тягой к книгам. Я запоем читаю о Робинзоне Крузо, уверенный, что это не вымысел. Правда, никак не могу понять, куда он девал пойманного дельфинчика. Неужели съел? Образ Робинзона слегка померкнет. Но потом я прощаю его – должен же он был что-то есть, пока не встретились козы. Между прочим, козы как раз и вызывают сомнение, а был ли такой Робинзон? Я понимал, что козы на необитаемом острове водиться не могли.
В Подмосковье, у меня проклевывается интерес к русской истории. Особенно люблю читать о Суворове. Однажды на какой-то вопрос отца в присутствии гостей шутливо отвечаю словами офицера из свиты фельдмаршала: «Не умею доложить». Отец доволен.
Детство – это всегда путешествия, пусть даже за околицу, и всегда открытия. В Дорохово я первый раз увижу голливудский фильм.
Кинотеатр – в какой-то обшарпанной хибаре. Билеты продаются без указания рядов и мест. Кто раньше входит, тот и садится, где свободно. Сеансы только по выходным. Зрителей раза в два больше, чем мест. Дикая давка в дверях. Кое-как пробираюсь в зал. Но в проходах стоят взрослые. Многие курят. Ничего не видно, нечем дышать.
Мне везет. Фильм останавливается в самом начале. Рвется кинопленка. Зал топает, орет киномеханику: «Сапожник!» Я протискиваюсь к тому месту, откуда виден экран.
О Тарзан! Он потрясал даже взрослых. Эти схватки со львами, с крокодилом… Все происходящее на экране воспринималось, как взаправдашняя реальность.
На другой день забираюсь на березу, привязываю к ветке толстую веревку, хочу прыгнуть на другую березу. Но веревка не раскачивается. Как же это делал Тарзан? Понимаю, что прыгнуть, как Тарзан, не получится, и все же пытаюсь. В результате на теле нет живого места. Что ж, Тарзан бы тоже поцарапался, если бы в джунглях росли березы
Обычно мы живем в подмосковных деревнях. Но однажды переезжаем в военный городок, где по известной закономерности развит офицерский блуд. Во время вечеринок маму приглашают танцевать. После возвращения домой в отца вселяется Отелло.
– Какого черта ты прижималась?
– Это он прижимал! – оправдывалась мама.
– А ты что, отстраниться не могла? Или не хотела?
Слово за слово… Отец срывал со стены саблю. Для пущего эффекта скрежетал зубами. Мама забивалась в угол, где штабелем стояли чемоданы. Я вопил: «Папа, не надо!» Папахен был так страшен, что я ни секунды не сомневался: маме каюк. Чувствуя своим внутренним детским сейсмографом, что вот-вот начнется это землетрясение, я срывал саблю со стены и прятал под кроватью или под матрацем. Но отец ни разу пустил ее в ход. И я, наконец, понял: такими сценами он просто расходует свой псих, хочет держать маму в страхе. А мама и раньше это знала, и подыгрывала ему. Изображала ужас. Но я-то этого не осознавал. Мне-то было по-настоящему страшно за нее.
В тех случаях, когда отец не мог найти спрятанную мной саблю, он оголял свой нерв на меня. Я слышал один и тот же набор угроз.
«Ты будешь у меня, как шелковый».
«Ты у меня на одну половицу будешь ступать, а на другую посматривать».
«Я согну тебя в бараний рог».
«На одну ногу наступлю, а другую вырву».
Когда отец жулькал младших братьев, я смотрел и думал: вот ведь их он любит, а на меня даже теплого взгляда не бросит. Повзрослев, понял: младшие братья ласкались к отцу, а я не ласкался. Для того, чтобы отец испытал потребность кого-то любить, он должен был почувствовать любовь к себе. «Ласковый теленок двух маток сосёт», – повторял отец. Получалось, что я как бы сам и виноват.
Но я был точно таким же неласковым и с мамой. В какой-то момент я заметил, что ей мои «телячьи нежности» (она так и говорила) вовсе ни к чему.
Говорят, ребенок силен энергией матери. У нас же стали складываться противоположные отношения. Мама черпала из меня энергию. Я уже уставал помогать ей по дому, нянчить сразу двух братьев. Мне нужна была разрядка. Я хотел общаться со сверстниками, играть с ними. Мама считала это детской блажью. Прогоняла соседских мальчишек: «Лоботрясы несчастные!»
Однажды я наглотался снега и слег с высокой температурой. Думал, мама подойдет, поцелует в лоб. А отец потреплет по щеке и скажет: «Держись, сынок». Но никто не подошел. Родители занимались младшими.
Психологи утверждают, что до девяти лет ребенок не способен любить. Только пользуется вниманием и любовью. То есть накапливает в себе способность любить и только после 9 лет начинает эту способность проявлять.
Я люблю братьев больше, чем родителей. Это совершенно точно. Я это чувствую в сравнении, потому что у меня нет любви к родителям. Я только очень устаю от них. Когда в семье маленький ребенок, жизнь идет очень медленно, даже матери очень устают. А тут двое пукенышей и я – не мать.
Но я понимаю, что они самые близкие мне люди. Кроме них, я никому не нужен. Но это нельзя назвать сыновней любовью. Детская любовь к родителям – это благодарность и привычка. А у меня вместо благодарности – обида. Вместо привычки – опять-таки обида: почему вы так долго были неизвестно где? Почему я не был вам нужен?
Я хочу поговорить с ними на эту тему. После такого разговора все могло бы измениться. Но они ведут себя так, будто ничего не было. Только мама иногда… Нет, об этом не сейчас… Как-нибудь потом… И только отец почему-то все чаще и совсем не к месту говорит: «Не судите, да не судимы будете». Неужели что-то чувствует? Тогда тем более, почему не поговорить? Считает меня ребенком, который его не поймет? Или не считает нужным обсуждать такие вещи со мной, ребенком двенадцати лет?
Панченко что-то задумал – предлагает дружить. Но у него такая коварная рожа… трудно поверить. На большой перемене он завлекает меня в каморку, где уборщица ставит ведро и швабру, и что-то говорит, говорит… какую-то ерунду, потом выскакивает и закрывает за собой дверь. Что делать? Кричу. Но на перемене в школе такой гвалт. Меня не слышат. Звонок. Наступает тишина, бью в дверь кулаками, опять кричу.
Дверь открывает уборщица. Захожу в класс, а там уже все знают, что учудил со мной Панченко. Смех. Географ выясняет, где я был. Снова смех.
После уроков подкарауливаю Панченко. Я знаю, где он живет. Мне еще не приходилось драться. Нет никаких навыков. Видел только, как отец бил Кособрюхова.
Сестра мамы приехала однажды с обещанным сюрпризом. Сюрприз – её сердечный друг Кособрюхов. Мужик как мужик. Но скоро выясняется – выпивоха и скандалист. Отец подливает ему бражки, подмигивая мне, а сам отпивает по глоточку. Не иначе, как что-то задумал. Точно! Кособрюхов начинает куражиться. Отец как бы невзначай называет его Косопузовым. Вот и повод «выйти поговорить». Выходят. А во дворе лужи после дождя. Кособрюхов хочет ударить отца, но тот опережает. Бьёт по-народному, с размахом. Сюрприз Клары шмякается в лужу. Встаёт и пытается дать сдачи, но отец опять опережает. Эх, раззудись рука, разгуляйся силушка молодецкая!
Кособрюхов уже весь грязи, когда появляется сестра мамы. Бросается защищать друга сердечного. Отмывает, переодевает в сухое. И вот все снова за столом. Отец возглашает свой излюбленный афоризм: «Нас не трогай – мы не тронем. Но если тронут – спуску не дадим». Кособрюхов тянется к утешительному стакану с брагой. Клара ластится к нему: «Давай, мой мальчик, лучше чайку с клюковкой».
Но я так драться не умею. Я неуклюже валю Панченко в снег. Он орет, у него раскрыт рот, и я хочу, чтобы он заткнулся. Я затыкаю ему рот снегом. Кормлю его досыта…
Географ пишет в дневнике приглашение родителям. Отец даже не спрашивает, что произошло.
– Снимай штаны.
Я смотрю на маму, ищу спасения.
– Не сходи с ума, – говорит мама отцу, но он ее не слышит.
– Снимай штаны!
Меня уже трясет.
– Прекрати! – повышает голос мама.
Куда там! Отец хватается за широкий офицерский ремень с металлической пряжкой. Позже я пойму, что куда хуже узкий ремень. Отец пытается ударить меня, мама хватает его за руку. Один его замах, другой, третий. Пряжка обжигает мне щеку. Кровь…
Отец отбрасывает ремень. Мама плачет. Я смотрю на себя в зеркало. Щека становится синей, глаз заплывает.
– Как он пойдет в школу? – кричит мама.
Марфуша советует приложить к щеке сырое мясо.
Ни фига этот компресс не помогает. Синяк сойдет только недели через три. Панченко пускает слух, что это он меня отделал. Прямо в классе показываю, что это вранье. Ломаю о голову Панченко указку. Но странно – географ почему-то не вызывает родителей. Похоже, что-то понял про отца.
Я жду, когда отец скажет что-нибудь примирительное. А он месяц на меня, даже не смотрит, а потом говорит совсем не то, что я хочу услышать.
– Заруби себе на носу. Если еще кого-нибудь побьешь, получишь по первое число. А если тебя кто-нибудь побьет… – тут он сделал паузу… – я добавлю.
Я озадаченно молчу. Я не понимаю. Если драться нехорошо, зачем тогда он бил Кособрюхова? Значит, ему можно, а мне нельзя?
У меня много вопросов к отцу. Например, зачем ему обязательно три сына? Почему мы живем в сорока минутах езды от столицы нашей родины, а ездим туда только к сестрам мамы, и чтобы побегать по магазинам? Я мечтал побывать в зоопарке, но никак не хватало времени.
Позже я прочту у Паустовского: «В детстве смертельно интересен каждый человек». Точно. Не было для меня человека интереснее, чем отец. И он это чувствовал, видел. Но я почему-то не был интересен ему.
Мы скоро уедем из Дорохово в Старую Рузу. Так что с Панченко я не успею помириться. Но буду вспоминать его без зла, даже почти с благодарностью.
Если бы не он, я не знал бы, что мама может броситься меня защищать. Не знал бы, что бывают такие тонкие учителя, как географ. И не узнал бы с неожиданных сторон моего загадочного отца.
