Виталий Ерёмин
Февральский дождь
Глава 62
Это происходит зимним вечером, в противоположном конце города. Мы подходим к магазину, когда уже темнеет. В зарешеченном окне видно, что продавщица обслуживает покупательницу. И вот остается одна. Макс смотрит на меня насмешливо и мрачно. Его разбирает любопытство, как я это сделаю.
Я обматываю лицо шарфом по самые глаза и вхожу в магазин. Продавщица бросает на меня взгляд. Замечает необычно намотанный шарф. Я закрываю дверь на крючок, подхожу к прилавку. На прилавке лежит огромный нож, которым продавщица режет хлеб, масло, колбасу.
– Это что за маскарад? И дверь зачем закрыл? А ну, открой сейчас же! – без страха требует продавщица.
Я понимаю, что тетка не робкого десятка. Ее надо напугать. Я беру нож, втыкаю его в прилавок и говорю:
– Деньги!
И тут происходит то, чего я никак не ожидал. Продавщица не пугается.
– Чего? – спрашивает она насмешливо.
Я повторяю, повысив голос:
– Деньги! Быстро!
Продавщица что-то соображает. Чуть помедлив, открывает кассу, одним движением сгребает мелкие бумажные купюры и высыпает их передо мной.
– Что так мало?
– Инкассатор был час назад.
Я гляжу на деньги, пытаюсь определить сумму. Выходит, рублей 400-500. Жалкие крохи. Стыдно прикоснуться. Надо было уйти. Сколько раз потом я говорил себе: надо было уйти ни с чем. Но по ту сторону двери стоял Макс. Он бы меня не понял. Шарф, который я придерживал одной рукой, неожиданно спал с лица. Теперь мы с продавщицей смотрим глаза в глаза.
– Забирай, – продавщица пододвигает мне ворох.
Она как бы даже настаивает на том, чтобы я взял деньги. Я засовываю мятые рубли в карман. Мы возвращаемся в свой район пешком. В любой момент нам может преградить путь местная шпана. Могут побить, раздеть, или уж точно опустошить карманы. А если местные узнают, что я сделал… Ведь первые подозрения падут на них… Их затаскают менты. О неизбежной каре не хочется думать.
Нужно было как можно быстрее избавиться от этих бабок. Лучше быстро потратить. Мы идем в кабак, где собирается цвет городской братвы. Но прежде останавливаемся, расправляем скомканные деньги, складываем их в пухлую пачку. Противно. Как же противно…
На другой день раздался звонок. Два неприметных мрачноватых парня сказали маме, что я должен поехать с ними. Мама встревожилась. Спросила, что я натворил. Парни сказали, что со мной хочет побеседовать их начальник. Посадили между собой на заднее сидение милицейского газика. Я чувствовал что-то вроде невесомости. В голове стучало: как они узнали? Где я лоханулся?
Меня заводят в кабинет зама начальника угрозыска Гронина. Кто он такой, говорила табличка на двери. На погонах у него три большие звездочки. «Ого, – подумал я, – подполковник! Какая честь!» У Гронина густая мужская красота. Ему бы в кино сниматься. Сыщиков играть. А он занимался этим в натуре. Жестом предлагает сесть за приставной столик. Сажусь.
– Уже дырку сверлил для третьей звездочки, и вот надо же. Позавчера Кайзер, вчера – ты.
Выражение лица у него незлое, но в голосе чувствуется раздражение.
– Но ты хоть, спасибо, никого не убил. А ведь можешь когда-нибудь и убить. Чувствуешь в себе такую способность?
Я пожимаю плечами.
– Ладно. Сейчас тебя посадят в соседнем кабинете. Накатаешь чистосердечное признание. Потом подпишешь подписку о невыезде, и топай домой. Мама волнуется. Жду тебя завтра в это же время. Продолжим разговор. А сегодня, извини, мне некогда.
Он говорит так, будто не его опера меня привезли, а я зашел к нему по своим делам. И вот он, уделив мне свое драгоценное время, посматривает теперь на часы и извиняется, что не может больше продолжать нашу приятную беседу. Гронин как бы заключает со мной договор. Напишу признание – выпустят. Не напишу – отправлюсь на нары. Чувствую, что нельзя быть послушным барашком. Но как вести себя, ума не приложу. Сижу, не двигаясь, смотрю прямо перед собой. Ступор.
Гронин бросает взгляд на часы.
– Ладно, объясню подробно. Я оформляю твое признание, как добровольную явку с повинной. Суд даст тебе условный срок – лет пять. Об этом я похлопочу. Слово коммуниста. Ты одумаешься и будешь вспоминать все это, как сыпь от кори. Но ты можешь, конечно, не признаваться. В этом случае почувствуешь безнаказанность и продолжишь свои художества. И когда снова попадешься, то огребешь срок по полной программе. Не пять лет, а много больше. И – не условно! Вот так. Выбирай. Даю полчаса.
В подтверждение своего обещания он вынул из внутреннего кармана партбилет и эффектным жестом положил его передо мной. Как бы поклялся страшно авторитетным документом. И тут же отправил его обратно в карман.
Гронину в самом деле было не до меня. Он расхлебывал кашу, заваренную Кайзером. Как я потом понял, все мы были в разработке угрозыска. Гронин знал о подготовке налета на сберкассу. Знал, что нас останавливает только отсутствие оружия. Знал также, что Кайзер – «Фашист» упражняется в стрельбе из пистолета Марголина в стрелковом клубе. Должен был предугадать, что «Фашист» попытается завладеть оружием именно там. Но Кайзера он проворонил, и теперь его терзали проверяющие из Алма-Аты и Москвы.
Ничего этого я еще не знал. Но что-то мне подсказывало, что в отношении меня он проявил максимум порядочности. Этот первый опыт отношений с ментом мне пригодился. Ни в то время, ни в колонии я не испытывал злобы и ненависти к ментам, чем обычно отличаются почти все зэки. Менты это видели и отвечали тем же. Это помогло мне сохраниться.
Я накатал чистуху, дал подписку о невыезде и вышел из милиции. Я шел домой, не чуя под собой ног. Черт! Как это здорово – побывать в неволе, ощутить кранты и тут же снова оказаться на свободе… Наверно, Гронин обладал еще и даром внушения. Я пришел в себя только ночью, когда не мог заснуть. Какого черта я признался? Ведь нет ни одного свидетеля! Надо отыграть назад.
На другой день была очная ставка с продавщицей Куренной. Ей предъявили меня в числе двух других парней. Она не показала ни на кого. Гронин занервничал. Предложил ей хорошенько приглядеться. Продавщица снова сказала, что не видит здесь грабителя. При этом избегала встречаться взглядом со мной.
– У меня в глазах было темно, – объяснила Куренная провал в памяти.
Но Гронина трудно было провести.
– Скажите, в таком случае, какую сумму вы выдали налетчику.
– Всю дневную выручку. Я еще не подсчитывала. Но обычно бывает около 12 тысяч рублей.
Гронин впился глазами в меня.
– Напомни, Терехов, какую сумму ты указал в своем чистосердечном признании.
Этот был момент, когда я мог сказать, что на меня вчера тоже нашло затмение. Если потерпевшая не помнит меня, какого черта я должен помнить ее? Если бы очная ставка проходила в присутствии адвоката, так бы и случилось. Но адвоката не было. В то время такое случалось. Ну, как же. Гуманные органы наши никого не обвиняют без снований и не нарушают ничьих прав.
Гронин дал мне понять, что сдержит свое слово. Суд назначит мне условный срок. И я подтвердил, что продавщица выдала мне 400 рублей. Куренная выслушала мои слова с очень натуральным удивлением и подтвердила свои показания насчет 12 тысяч. Гронин зло смотрел на Куренную, но эту бабу трудно было чем-то прошибить.
На суде я в какой-то момент почувствовал себя больше потерпевшим, чем преступником. Попросил слова и сказал, что государство доверило Куренной продажу своих товаров. То есть она не должна была при первой угрозе выдавать деньги. Она должна была сопротивляться. Хотя бы послать меня подальше. Если бы я получил от нее пусть даже такой отпор, я наверняка ушел бы ни с чем.
Судебные заседатели слушали мое странное выступление с удивлением. Даже судья удостоил сочувственного взгляда и принялся нажимать на Куренную. Пригрозил открыть против нее отдельное судебное дело. И в конце концов дожал. Баба с простыми инстинктами призналась, что бес попутал. Для меня это имело значение. Суд обязал меня возмещать только ту сумму, которую я взял на самом деле. А я понял, что у нас есть какое-никакое правосудие.
На суде у меня был последний шанс отказаться от показаний. К этому времени я уже знал от адвоката, что недоказанная виновность равняется доказанной невиновности. При этом моя защитница с досадой покрутила пальцем у виска. Другого такого клиента у нее еще не было. Но я не мог. Не мог я встать и заявить, что Куренная потому меня и не опознала, что деньги отдала кому-то другому, не мне. Я будто сам – подсознательно – хотел для себя наказания.
Минимальный срок за разбой был – шесть лет лишения свободы. Получить меньше я никак не мог. Тут Гронин либо переоценил свои возможности. Либо все же морочил мне голову. Ему удалось только убедить судью, что меня можно оставить на воле – до вступления приговора в законную силу. То есть до рассмотрения моей кассационной жалобы в вышестоящей судебной инстанции.
Глава 63
У меня был шанс откосить от срока – уйти в армию. Но после серьезного ножевого ранения прошло всего полгода. Медицинская комиссия признала меня абсолютно непригодным. Теперь оставалась только одна надежда. Вдруг Верховный суд Казахстана скостит срок или заменит его на условный.
Через три месяца я прилетел в Алма-Ату. Милиционер у входа в Верховный Суд требует у меня паспорт. А паспорт – в уголовном деле. Протягиваю комсомольский билет. Вру, что паспорт у меня украли. В здании идет ремонт, всюду леса, работают штукатуры. Коллегия заседает в актовом зале. Судьи сидят на высокой сцене за длинным столом, я стою внизу.
– Приговор остается в силе, – говорит судья-казах, который сидит в центре стола.
Я чувствую слабость в ногах. Ну, вот и всё! Приплыл.
– А ты зачем приехал? На что рассчитывал? Как тебя вообще оставили на свободе с такой статьей? – спрашивает казах.
– Хотел сказать последнее слово.
– Поздно, – говорит казах. – За содеянное надо ответить.
Объясняю, что за те полгода, пока шло следствие, а потом суд, я стал совсем другим человеком.
– Все так говорят. Поздновато наступает просветление, – говорит казах.
Командует милиционеру у входа.
– Под стражу его!
Мент крепко берет меня за локоть. Выходим из здания, где уже стоит милицейская машина.
Сколько лет прошло, а до сих пор не могу понять, чего вдруг я рванул. Скорее всего, со страху. Неволя казалась мне чем-то вроде ада на земле. Бегу со всех ног. Лечу, как горный сайгак. Уж чего-чего, а бегать умею. За мной гонятся, свистят, кричат, но не стреляют. В то время это ментам запрещалось. Ухожу от погони. Но странно – радости нет. Что ж такое, нет радости!
Конец сентября. В Алма-Ате днем так же жарко, как и летом. Сказывается, что город лежит в котловине, окруженный горами. А вот ночью… Не раз уходивший из дома, вроде бы привыкший к ночевкам, где попало, я стал пропадать. Устраиваю себе лёжку из опавших листьев в яблоневом саду. Но листья не греют. В ту ночь резкое холодает. Разболелось горло, к утру поднялась температура. Чувствую, градусов 39, не меньше.
Дожидаюсь, когда в домах на окраине погаснет свет. Едва переставляя ноги, захожу в ближайший из них. Вахтерша дремлет. Похоже, это общежитие. Вхожу в большую кухню. Там никого, пахнет едой. Я голоден, но есть не хочется. Мне нужно только согреться. Слышны голоса. А вдруг кто-то войдет. Открываю дверцу большого ларя. В нем стоят ведра с овощами и мешки с картошкой, втискиваюсь в свободное пространство, меня колотит, теряю сознание. Прихожу в себя на раскладушке, в маленькой комнатке. На меня смотрит женщина лет тридцати. Говорит, типа, слава Богу, очухался. Я не знаю, что сказать. Мне плохо.
– Вызвать врача?
– Не надо! – дергаюсь я.
И вырубаюсь. Прихожу в себя днем. В комнате никого. Кое-как встаю. На столе еда и записка «Я на работе, веди себя тихо, никто не должен знать, что ты здесь, нужное – под кроватью».
В комнате много книг. Они стоят стопами на полу, на подоконнике. Книги говорят, что Гоя работает в биологии. Пытаюсь что-то съесть и не могу. Хочется только спать. Но сначала в туалет. Оппа, комната без туалета! Только сейчас до меня доходит, что означает слово «нужное». Нужник под кроватью – большая банка с крышкой. Эх… но до чего ж неудобно…
Я более-менее оклемаюсь дня через три.
– Меня зовут Гоя, – говорит женщина. – Не удивляйся – я гречанка.
– Зачем ты меня подобрала?
– Такие случаи – задания Господа Бога, – загадочно говорит Гоя.
– Почему не спрашиваешь, как я тут оказался?
– Захочешь – сам расскажешь.
Я рассказываю о своей жизни. Не знаю, что на меня накатило. Ни с кем еще я не был так откровенен. Потом спохватываюсь: а вдруг ей это не нужно?
– Нет, продолжай, – говорит Гоя, наливая мне чай с медом. – У тебя нескучная жизнь.
Я совсем не разбираюсь в возрасте женщин, но чувствую, что она намного старше меня. Это не мешает мне дня через три полезть к ней с нежностями. Никогда еще не жил с женщиной так близко, в одной комнате… Но Гоя не поддержала мой порыв:
– Решил меня отблагодарить?
Чувствую себя засранцем. Спрашиваю, что же мне делать дальше.
– Надо вернуться, – говорит Гоя. – Иначе можно еще что-то совершить и совсем запутаться. Попробуй внушить себе, что ты сам себя наказываешь. Ты как бы не против государства совершил преступление. Государство не сильно обеднело от твоего грабежа. Ты против себя совершил. Вот сам себя и должен наказать.
Никто еще не был вот на моей стороне. Никто так доходчиво не объяснял то, чего я никогда бы не понял своим умом. У нас с Гоей, как говорится, ничего не было. Но иногда мне казалось, что мы любим друг друга. Она была нужна мне, а я – ей. Тем более, что вскоре я пойму: человек в бегах никому не нужен. Даже близким родственникам. Человек должен жить либо у себя дома, либо у того человека, который его любит.
Я мог бы и дальше жить у Гои, но к ней часто приходили соседки. Всякий раз мне приходилось прятаться. Это унижало и ее и меня. Потом заявился молодой мужик. Я понял, что Гоя не так давно сделала аборт от него. Но теперь он, вроде, осознал. Но у них не получилось объяснения. Гое мешал я – за грудой книг. Жить у нее я не мог. Но и сдаться тоже пока не мог. Было страшно. Решил поехать в Москву, к сестре матери Раисе.
Перед отъездом меняю внешность. Гоя поднимает мне чуб, зачесывает назад. Лицо становится другим, как бы слегка интеллигентным. Покупает галстук, повязывает. Смотрю на себя в зеркале. Другой человек.
Гоя настояла, чтобы я ехал в двухместном купе СВ. Больше солидности – меньше подозрений. Добавила денег на билет. В который раз посоветовала не затягивать с возвращением. Все равно этим все закончится. Выдала напоследок пожелание, не сказанное кому-то другому:
– Не мешай никому любить тебя.
И тут же добавила:
– Спасибо тебе. Ты меня отвлек.
Я не мог догадаться, за что она благодарит.
– Я убийца, Юра, – сказала Гоя.
Но и после этого признания я ничего не мог понять. Это было написано на моей тупой роже.
– Я убила своего ребенка, – с горечью сказала Гоя. – Я сволочь. Я хотела что-то с собой сделать. Но ты меня отвлек.
Вот, оказывается, почему она сказала раньше про задание господа бога…
На всякий случай я решил сесть в поезд не в самой Алма-Ате, а на пригородной станции. Стекло на доске объявлений «Разыскиваются» разбито. Вижу то, что ищу – свою морду. Теперь я на свое изображение мало похож. Но все же срываю розыскной листок, сую в карман.
Купе закрыто. Стучу, дверь открывается не сразу. В дверях большой мужик с недовольной физиономией. Уже размечтался, что будет ехать один. Вхожу, снимаю куртку, хочу повесить… и замираю. На вешалке милицейский китель с тремя большими звездами. Мент смотрит на меня так, будто где-то видел. Или у меня мания преследования. Выкладываю на столик испеченные Гоей пирожки с капустой. Пирожки источают аромат домашней любви и снимают напряжение.
– Мать пекла? Ты сам алма-атинский?
– Угу.
Мент наливает в стаканы свой коньяк. Пью осторожно, мелкими глоточками с перерывами, а он крутит меня и так, и эдак. Пытается раскусить. Говорю, учусь в МГУ на журналиста. Чтобы избежать расспросов о Москве, посвящаю в свои творческие планы. Мол, пишу сейчас очерк о работниках уголовного розыска. Не могли бы рассказать что-нибудь захватывающее?
Слышу в ответ:
– Знаешь, парень, что больше запоминается? Не то, что раскрыл, а то, что не раскрыл. Это ж висит на тебе, мешает двигаться вперед. Но рассказывать о нераскрытых делах, сам понимаешь, нельзя.
Спрашивает, какая у меня любимая книга.
– «Робинзон Крузо».
– Вот, давай выпьем за него. Мужик выдержал почти тридцать лет и не сошел с ума, – предлагает полковник.
Идеи тостов скоро иссякают. Мент пьет молча, глядя в окно, перетирая свои мысли. Я лежу и думаю, как жить дальше. Перекантуюсь несколько дней у московской тетки, а потом… Ничего путного в голову не приходит. Ясно только, что в Москве больше людей, легче затеряться, хотя там и милиция лучше работает…
Напрягаюсь, когда в купе стучит проводница, от громких голосов в коридоре, при виде идущего по перрону милиционера. Но держу себя в руках. Пару раз в купе заглядывают менты. Заметив висящий милицейский китель, козыряют и закрывают дверь. Благодарю случай, что свел с таким попутчиком.
Но радоваться рано. Похоже, мент заметил, как я моментами цепенею и меняюсь в лице. Начинает посматривать так, будто обдумывает, кто я есть на самом деле. Надо отвлечь его от профессиональных мыслей. Предлагаю сыграть в шахматы.
Однажды в Муромцево отец приносит новенькую, сверкающую и пахнущую лаком шахматную доску. Показывает, как ходят фигуры. В конце урока пишет на внутренней стороне доски: «Сыну Юрию от папы». Ставит дату, расписывается. У отца нет времени учить меня премудростям игры. Покупает мне книгу Майзелиса – для начинающих. Снова подписывает: «Сыну Юрию от папы». Дата, роспись. Отец как бы собирает для самого себя доказательства, как он заботится об мне. Читаю Майзелиса, разбираю партии, вникаю. Появляется мечта – поставить отцу мат. Это не так просто. Он долго думает и берёт неудачные ходы обратно. Иногда одна партия длится весь вечер.
Но однажды моя мечта сбывается – я ставлю отцу мат. Он пытается взять обратно свой последний неудачный ход, но я стою на своем: это не по правилам. Отец обижается, считая мою победу случайной, и долго наказывает меня – не предлагает сыграть еще. Но однажды будто делает одолжение: «Ладно, расставляй фигуры». Снова проигрывает. На этот раз понимает, что это не случайность, и уже не обижается. Но по-прежнему велит расставлять фигуры, что по шахматным традициям делает только слабак.
Проводница приносит доску. Играет мент неплохо, но очень уж медленно, совсем как отец. Я смотрю в окно, теряю внимание, зеваю фигуры. Мент радуется нечаянному выигрышу, опять-таки, как отец. Опьянев, начинает сыпать матюгами и придираться.
– А ты всегда разговариваешь без мата?
– Вас стесняюсь, – отвечаю.
– Хорошо, что не пытаешься меня обмануть. Это еще никому не удавалось, – едва ворочая языком, говорит полковник и впадает в пьяные думки.
И вот позади трое суток пути. Радио играет гимн Советского Союза. Поезд торжественно входит в Москву. Полковник чисто выбрит, от него разит одеколоном. Высматривает кого-то в окно. Со мной прощается рассеянно. Мелькает шаловливая мысль: сунуть бы этому проницательному ментозавру в карман плаща розыскной листок. А раньше мелькала другая, совсем хулиганская мысль: а не стибрить ли у него пистолет? Кажется, я начал преодолевать свои соблазны.
На Казанском вокзале ко мне пристает цыганка. Предлагает погадать без денег. Я даю ей ладонь. Ее слова заставляют меня вытаращиться.
– Ты неудачно родился, мой золотой. Но тебе повезет. Только запомни: удачу надо заслужить.
Глава 64
У тетки Раисы я живу всего два дня. Ее сынок, старше меня на 8 лет, сразу просекает, чего я вдруг пожаловал. Предлагает «одно дело». Обещает не обидеть. Я знаю, что он судимый. Нетрудно понять, что это за «дело». Ну, уж нет.
Появляется участковый. Братец, оказывается, под наблюдением. Я успеваю спрятаться. Жить у тетки опасно. А главное – я понимаю, что я здесь не нужен. Точнее, я здесь на хрен не нужен.
На что жить? Деньги на исходе. Где жить? Обхожу дома, заглядываю в почтовые ящики, нахожу забитый газетами, журналами. Значит, интеллигенты. И значит, долго не заглядывали. Ключа под ковриком нет, но дверь неплотная.
Прихожу, когда темнеет: в окнах квартиры света нет. Значит, можно рискнуть. Но мешает привычка, с которой нечего делать в преступном ремесле. Я мысленно ставлю себя на место другого человека. Понравилось бы мне, если бы кто-то в мое отсутствие вломился в мою квартиру? Но сейчас у меня просто нет другого выхода. На вокзале менты потребуют документы и билет. А где еще можно переночевать зимой? Негде!
Замок я не курочу, просто отжимаю неплотную дверь. Потом легкий рывок на себя. Но теперь дверь без ключа уже изнутри не закрыть. Вхожу, навешиваю цепочку. И вот я в тепле. Правда, холодильник пуст. Но отчасти это даже хорошо. Значит, хозяева уехали надолго.
Они появляются вечером другого дня. Тревожно звякает цепочка, раздается звонок. Слышатся встревоженные голоса. Открываю балконную дверь, перелезаю через перила, повисаю, прыгаю в сугроб. Все! Больше я незваным гостем не буду никогда. Противно. Очень противно. Просто мерзко. Ненавижу себя. Но куда теперь податься? Холодно. Есть хочется. Спать.
Эту ночь я провожу в гостях у дворника. Парень лет двадцати. Помогаю ему очистить двор от снега. А он не только дворник, но еще и кочегар. В кочегарке тепло и спокойно. Даже музыка есть, старая радиола. Говорю, сбежал из дома. Дворник-кочегар, по глазам вижу, не поверил
– Живи пока, – говорит.
Он иногородний студент. Ему не хватает стипендии. И он не любит шумную общагу. Подсказывает, как заработать денег. Сокурсники собираются разгружать вагоны. Я могу присоединиться.
Станция Москва-товарная – кормилица московских студентов. Сегодня здесь разгружают контейнеры из страны социалистического лагеря. Большие коробки с обувью, одеждой, косметикой. Стоим длинной цепочкой от вагона до машины. Передаем друг другу. Начинаем работу рано вечером, заканчиваем в полночь. Если честно, я уже с ног валюсь. Расчет налом – тут же. Получаю столько, сколько никогда в руках не держал. Студенты зовут к себе в общагу. Там девчонки ужин сварганили. Выпивка ждет. У меня глаза загораются. «Давай, появляйся», – говорит мне, прощаясь, дворник – кочегар. Ему надо еще снег чистить. «Оставь мне снега», – говорю ему.
В общаге пир горой. Почти по-семейному. На одном конце стола шутки-прибаутки, на другом – умные разговоры. В одной комнате танцуют под радиолу, в другой поют под гитару. Пьяных не видно. Ну, а девчонки… тут вообще нет слов. Специально их отбирают, что ли. Я даже не предполагал, что есть такие ребята, такая жизнь. В голове стучит: я мог бы быть среди них. Как же тяжело мне потом придется – годами вспоминать эту ночь.
Сейчас, когда есть деньги, самое время вернуться в Павлодар. Но мне хочется посмотреть Москву. Слоняюсь по улицам, скверам и площадям. И однажды… это невероятно. На соседнем эскалаторе майор Гронин. Он стоит с красивой брюнеткой, ласково на нее смотрит, балагурит, но что значит профессионал: видит все вокруг.
Сначала он, как и я, глазам своим не поверил. Но увидел мое выражение ужаса и удивления в пополаме, и понял, что это я. Крикнул мне: «Зря!» И тут же вернулся лицом к своей женщине. А я спускался вниз с головой, повернутой в его сторону: неужели не бросится за мной? Нет, на фиг я ему сдался.
Иду к дворнику-кочегару. Он для меня еще одну работу нашел. Тоже из студенческой подработки. Грузчиком в морге. Возить мертвецов на кладбище. За эту работу платили меньше, чем за разгрузку вагонов. Поэтому пришлось задержаться в Москве.
Окончательное решение сдаться я принял только через четыре месяца после рывка. Не хочу называть побег побегом. Слово «рывок» точнее определяет то, что я сделал. Побег готовят, а тут… Побег обычно связан с риском для жизни. Был ли риск у меня? Конечно, был. Если бы меня загнали в какой-нибудь двор, где не было бы людей, а я оттуда мог скрыться, перемахнуть через забор, то там могли бы и подстрелить. Стрелять запрещалось только на людных улицах.
Явку с повинной надо было продумать. Если схватят на пути в Павлодар или даже где-то в самом городе, даже возле милиции, попробуй докажи, что шел сдаваться. Чтобы не рисковать, проще было сдаться в Москве. Оттуда бы этапировали в Павлодар. Но я понимал, что Гронину из-за меня влетело капитально, и хотел сдаться лично ему.
