Виталий Ерёмин
Февральский дождь
Глава 37
2 сентября в нашем девятом «Б» появился новичок. Рослый, широкоплечий, он стоял перед классом, держа портфель за спиной, посмеиваясь и покачиваясь с пятки на носок. На нем были странные голубые штаны (мы тогда ничего не знали о джинсах), рубаха в крупную клетку и умопомрачительные башмаки (мокасины) с загнутыми носками. Темные волосы зачесаны на пробор. На пробор! Он был какой-то весь из себя особенный, такого парня мне среди ровесников еще не встречалось.
– Магистов Максим, – представила его классная Клара Исаевна, сокращенно Клариса.
Свободное место было только рядом со мной на «камчатке». От новичка пахло тонким одеколоном. Он спросил, как я поживаю. Он слегка гнусавил и у него была какая-то не наша мелодика речи. Я молча показал большой палец. Он сказал, чтобы я звал его Максом. Я пожал плечами.
На большой перемене он широким жестом предложил сигареты с фильтром, пустил дым густыми колечками, рассказал похабный анекдот, поинтересовался, как тут у нас развит спорт, словно невзначай обронил, что давно не надевал боксерских перчаток, при этом влажным глазом сердцееда оценивающе разглядывал наших девчонок.
Мы все были сексуально озабоченными, но только Макс не стеснялся это показывать. Тоном опытного методиста он преподал нам краткую теорию обольщения.
– Об этом нужно говорить, глядя прямо в глаза. Не надо ходить вокруг да около. Не надо стесняться. Что происходит, когда вы стесняетесь? Они тоже стесняются! А что еще им остается? Понимаете, они тоже хотят. У них тоже гормоны играют. Про гормоны что-нибудь слышали? Короче, они хотят не меньше, чем мы. Надо только помочь им расслабиться и получить удовольствие.
– Как? – нетерпеливо спросил я.
Макс глянул снисходительно.
– Что как?
– Как помочь расслабиться?
– Ты чем слушал? Я только что сказал. Нужно говорить прямо: я тебя люблю, поэтому я тебя хочу.
– А если я не люблю, а просто хочу?
Макс поморщился и объяснил:
– Чего тебе стоит сказать, что ты её любишь? Так не будь олухом!
Он выглядел пижоном и вел себя, как пижон, но…он не был пижоном. Он просто страшно любил влиять на других, подчинять себе. Среди подростков это не редкость. А еще ему нравилось кого-то раздражать и быть лучшим среди худших.
Через неделю он вел меня к молоденьким медичкам: по его словам, их проще поиметь.
– Они хорошо знают физиологию, поэтому проще смотрят на половые отношения. А твоя невинность – это что-то ненормальное. Пора с этим кончать. Сегодня у тебя есть шанец. Если упустишь – ты мне не друг, понял?
Он меня достал своими нотациями, я выругался. Макс вылупился на меня.
– А как ещё на тебя подействовать?
Я сказал, что наверстаю своё после армии.
– Ага! – возмутился Макс. – Он вернется из армии, женится и тогда наверстает! Ты пойми, тебе это нужно сейчас. Если не будешь иметь женщину, начнешь рукодельничать, высушишь себе спинной мозг.
Он пересказал распространенную среди взрослых точку зрения на мастурбацию. Я слушал, развесив уши. Он больно ткнул мне в грудь указательным пальцем.
– Значит, так. У медичек однокомнатная квартира. Я с блондой удалюсь на кухню. В твоем распоряжении брюнеточка, комната и двуспальная кровать.
– А как же ты на кухне, там же негде лечь? – заботливо спросил я.
Макс театрально закатил глаза. Мол, ему и на кухне будет хорошо. Он, конечно, был артист.
Медички были не просто медсестры. Они были трахсестры. Большие любительницы поиграть в любовь. Макс балагурил, рассказывал смешные и невероятные истории. Я делал умное лицо. Мне эта хитрость сходила с рук. Хотя кому это нужно, даже если ты в самом деле умняк? Обе девчонки не сводили глаз с Макса. Они млели, когда он устроили игру в бутылочку, наперебой льнули к нему. Когда пришло время разбиться на пары, Макс подмигнул мне и потянул блонду на кухню.
Шатенка Люда сидела с напряженной спиной, глядя куда-то в сторону
– Ну и чего молчишь? – сказала она, наконец. – Расскажи что-нибудь, повесели. Или полезешь за пазуху без лишних разговоров? Что тебе натрепал Макс? Что меня легче взять? Он ошибся, всё наоборот.
Я чувствовал себя полным ничтожеством.
– Ладно, давай напьемся, – неожиданно предложила Люда. – Напьемся и ляжем. И пусть они думают, что хотят. Наливай!
Я налил в рюмки светлого сухого вина. Рука у меня дрожала.
– Пей до дна!
Я выпил, а Люда только пригубила рюмку.
– Наливай себе ещё. Не могу же я пить с тобой на равных.
Я налил и выпил, а Люда снова только пригубила рюмку. Я почувствовал слабость в ногах и головокружение. До этого мы с Максом пили водку, причем, я не закусывал. Стеснялся. Нельзя пить после водки вино, но этого я ещё не знал. Я понял: еще одна рюмка и я свалюсь под стол.
Люда отставила рюмку, поднялась из-за стола, легла на кровать. Юбка задралась, стали видны округлые колени и верхний краешек чулок. Этот краешек совсем помутил мое сознание. На нетвердых ногах я подошёл к кровати. Люда беспричинно засмеялась. Я не мог понять, чем так рассмешил.
– Ты целоваться-то умеешь? – спросила она. – Наверно, только по-пионерски. Ну иди сюда, поучу.
Я лег точно возле печки. Потолок ушёл в сторону. Я замер, дожидаясь, когда потолок встанет на своё место. Получилось не сразу и ненадолго. Люда положила мою руку себе на грудь. Небольшая, но упругая, грудь выпирала из лифчика, мне захотелось взять её в пятерню целиком. Люда расстегнула лифчик, её дыхание стало прерывистым. Я накрыл грудь ладонью и ощутил твердый сосок.
– Целуй
Классное требование. Но я не так понял. Я полез к её лицу. Она перенаправила меня к своей груди.
– Здесь целуй. Возьми в рот.
Я впился в сосок. Люда застонала и полезла рукой мне за пояс. Расстегнула ремень, взяла в ладонь мой вздыбленный пистон.
– Давай так, – прошептала она. – По-другому не могу. По-другому – только после свадьбы, и не с тобой. Целуй крепче, ещё крепче! Это называется петтинг, тебе понравится.
Я подумал, что этому петтингу ее научил Макс. Так и было.
В отличие от Макса я никак не мог приспособиться к учителям. Особенно долбала меня математичка.
– Где ты учился, Терехов, скажи нам по секрету, в какой деревне? Что у тебя в голове? Знаешь, как зовут тех, у кого такая деревянная голова?
Училка издевалась, но фактически была права. Точные предметы мне давались туго. А если честно, совсем не давались.
– Кто поможет Терехову подтянуться? – скрипучим голосом спросила математичка.
Я сразу глянул на Малю (Амалию) Эккерт. Вот с кем бы я с радостью позанимался, и не только математикой. Красотка, ничего не скажешь. Но есть один недостаток. Привыкла, что на нее пялятся, и потому, чтобы сразу отвадить, смотрит строго. Макс считает, что это притворство, и клянется это доказать, когда займется немочкой всерьез.
Подтянуть меня вызвалась Лиза, подружка Мали, ладненькая, фигуристая ватрушка с щечками, как у хомячка. После уроков мы остались, она подошла к доске и начала мне что-то разжевывать. А я украдкой рассматривал её прелести.
– Терехов, – строго сказала Лиза, – я откажусь тебя подтягивать.
– Очень надо! – я схватил портфель и начал выбираться из тесной парты.
– Погоди, – остановила меня Лиза. – Ну, чего сразу психовать? Смотри, какой
обидчивый. Ты меня раздеваешь глазами, а я тебе и слова не скажи?
Занятия с Лизой ничего не дали. Я пробовал зубрить, но помнил то, что
требовалось, только до выхода к доске. Став лицом к классу, я терял дар речи. После
очередного провала Маля посоветовала мне:
– Прежде чем отвечать урок, скажи, что волнуешься, и мандраж сразу пройдёт.
Я смотрел с недоверием: это она всерьез или прикалывается?
– Попробуй, – убеждала Маля. – Это известный ораторский приём.
На следующем уроке математики я вышел к доске, почесал в затылке и сказал:
– Извините, я волнуюсь.
Класс упал на парты. Математичка ударила широкой линейкой по столу и
объявила меня шутом гороховым. Маля смотрела сочувственно. Это меня утешало.
По натуре я был мечтателем. Я мог улететь на уроке очень далеко. Отсюда
рассеянность, неумение концентрировать внимание, включать память.
– Терехов, ты где?
Этот вопрос учителей я улавливал не сразу.
– Здесь я.
Отличники и хорошисты смотрели на меня с презрением.
Но были уроки, где с памятью и речью у меня был полный порядок.
Литература, история, география… Мне хотелось держать марку. Я брал в
школьной библиотеке книги, чтобы рассказать у доски что-то такое, чего не было
в учебнике.
В библиотеке была полка, где во втором ряду стояли неуничтоженные
книги старорежимных авторов. Однажды я открыл Василия Розанова. Книжка
была с ижицами и ятями. Я открыл наугад и прочел: «Есть люди, которые
рождаются «ладно», и которые рождаются «не ладно». Я рожден «не ладно»: и от
этого такая странная, колючая биография».
На уроке написал Мале записку: «Ты рождена «ладно»?»
Маля задумалась. Ответ её был такой: «Родители меня любят, значит,
ладно, и безо всяких кавычек».
Макс жил на квартире в старом частном доме. Там пахло прелой
древесиной, обвалившаяся штукатурка была прикрыта дорогими коврами. Мебель,
совсем как у нас, заменяли чемоданы. Макс сказал, что живет с матерью, но я
видел ее только однажды, когда почтальон принес телеграмму, извещавшую о
смерти отца Макса. Мать плакала.
– Он не мог умереть, – нервно говорил ей Макс. – Я не верю. Тут что-то не
так. Ты должна потребовать, чтобы это расследовали.
– Сын мой дорогой, о чем ты говоришь? – всхлипывала мать, очень
красивая женщина с высокой шеей, бывшая балерина.
После этого я больше никогда ее не видел. Мне казалось, что Макс ее
ненавидит.
Макс стал мне больше, чем другом. Он первый подробно рассказал мне, как
получается зачатие и как проходят роды. Он учил меня правилам хорошего тона.
Ставил на стол дорогой сервиз – серебряные ложки, вилки и ножи. Говорил, что
мы на приёме у английской королевы и наглядно показывал, как нужно правильно
есть.
Мы надевали его боксерские перчатки, я – на правую руку, он – на левую. И
он учил меня правильно драться. Иногда мы дрались почти всерьез, обмотав
кулаки боксерскими бинтами. Но Макс дозировал силу ударов. Бил открытой
ладонью, только однажды нечаянно ударил слегка сжатым кулаком. Пришлось ему
сунуть мне под нос нашатырь. Но он не злился, как мог злиться я. У него эмоции
были под контролем. Он был рубаха-парень, но когда я пытался заговорить с ним
по душам, он тут же замыкался, лицо его приобретало немое выражение. Он будто
переставал понимать, что я ему говорю.
В день моего шестнадцатилетия Макс подарил мне финку с
костяной ручкой и на всякий случай просветил, что при ударе ножом
сопротивляется только кожа. Пробил кожный покров – дальше лезвие идет почти
без сопротивления. Я терялся в догадках: откуда он знает такие вещи?
В школе ему, как и мне, было скучно. Как только учитель начинал объяснять новый урок, мы открывали географические карты. Макс называл город, реку, гору, а я должен был показать, где находится этот город (гора, река). Потом мы менялись ролями: я загадывал – он отгадывал. При этом я увлекался и переставал слышать учителя, а Макс успевал ловить и запоминать каждое слово.
Макс часто бывал у меня дома. Он всегда приветливо здоровался. Уходя тепло прощался. Иногда помогал мне делать какую-то домашнюю работу. Когда я мыл полы, он передвигал мебель. Когда мама читала мне в его присутствии
нотацию, он всегда ее поддерживал. Другая мать считала бы везением, что ее сын дружит с таким воспитанным и положительным молодым человеком. Но мама говорила мне:
– Я не хочу, чтобы он приходил. Я не хочу, чтобы ты дружил с ним. С кем
поведешься, от того и наберешься. Меня не проведешь, это мальчишка с двойным или даже тройным дном. А ты олух царя небесного.
Кларисе взбрело в голову задать нам сочинение «Образ Печорина».
Вообще-то, «Героя нашего времени» проходят в восьмом классе. Но Клариса
ничего не делала просто так. Видимо, она видела, какими глазами Маля смотрит
на Макса. Она устроила разбор сочинений и процитировала то, что написала
Маля: «Странно, что в Печорине видят задатки чего-то хорошего. Он совершенно
безнравственный тип, чего не отрицает и сам Лермонтов. Выменял на коня
черкешенку Бэлу, мучает Веру, чуть не сломал жизнь княжне Лиговской,
издевается над Грушницким. Так нельзя относиться к людям».
Кларисса пылко поддержала Малю. Но тут выступил Макс.
– Черкесы не воровской народ. Тут Лермонтов перегнул. Я бывал с отцом в
Адыгее, мы там по горам лазали. Черкесы, если хотите знать, самый благородный
на Кавказе народ. Чтобы сын князя продал сестру русскому за коня?! Чтобы
пошел из-за коня против семьи и отца?! Быть такого не могло!
У Кларисы задрожали губы. Ей не нравился Макс в лице Печорина, но еще
больше ей не понравилось, что Макс осмелился осуждать классика Лермонтова.
– Что ты знаешь о внутренних противоречиях, которые может переживать
человек, а стало быть и литературный герой? Ты вообще понимаешь, что это
такое – внутренние противоречия?
– Куда мне, Клара Исаевна? – ехидно сокрушался Макс.
Клариса лихорадочно переводила взгляд с одного ученика на другого. Ей
хотелось, чтобы кто-то ее поддержал. Маля подняла руку.
– Чаще всего внутренние противоречия заключаются в том, что в человеке
как бы борются два ангела, белый и черный. И когда они поочередно побеждают.
На лице Кларисы заиграла торжествующая улыбка.
– Но в таком случае, почему бы нам не предположить, что и в душе
Печорина, как и в душе самого Лермонтова, боролись эти два ангела?
Маля тихо сказала:
– Что ж получается? Черный ангел побеждает чаще?
Прозвенел звонок.
– Жаль, что у нас уже нет времени, – сказала Клариса. – Но запомните одну
мысль, которая не требует объяснений: у зла есть свои герои. И нельзя позволять
этим героям побеждать вас.
Спустя неделю после начала занятий нас отправили на картошку. Обычно,
мы посмеивались над Кларисой. Плоская фигура. Только глухие платья,
никаких вырезов. Подложенные плечики. Всегда официальный тон и замкнутое
лицо. О том, чтобы поговорить с ней по душам, не могло быть и речи. И вдруг…
Девчонки шептались: «Клариса-то наша, вы только гляньте». Без косметики
классная выглядела гораздо моложе. А девчонки наши, без фартучков и косичек
выглядели взрослее и пахли иначе. Колхоз – не школа, здесь никто не запрещал
парфюмерию. Утром, когда девочки умывались, волосы у них не были уложены.
И вечером, когда выходили из душа… Распущенные густые волосы Мали
волновали меня до дрожи.
Стоял гвалт. Мы, мальчишки, ходили на головах. Клариса сорвала голос,
пытаясь хоть как-то унять нас. Сказала, что будет работать на равных с нами, а
командовать только после работы. А в рабочее время нами должен руководить
бригадир кто-то из нас. Мы избрали Макса.
На ужине директриса местной школы объявила, что сегодня в местном
клубе в нашу честь дают концерт и танцы.
– У нас будет свои танцы, – возразил Макс. – Приглашаю всех на шашлык.
Все радостно заулюлюкали. Клариса пыталась вставить слово, но ее никто
не слушал. Наконец, она заставила нас заткнуться.
– Магистов, – твердым голосом сказала она. – Мы нарушаем законы
гостеприимства. Так нехорошо. Мы должны пойти.
Макс отмахивался:
– Клара Исаевна, знаем мы эти танцы. Соберется местная шпана, начнут
приглашать наших девчонок…
– А вы приглашайте их девчонок.
– Клара Исаевна, вы плохо знаете жизнь. Если мы начнем приглашать
местных девчонок, это кончится дракой.
Клариса закусила губу. Ей было обидно за свой авторитет. И в то же время
она понимала, что Макс прав.
– Откуда у тебя мясо для шашлыка? – спросила она.
– Перевод от мамы получил. Тут бараны копейки стоят. Не волнуйтесь,
Клара Исаевна, не обеднею.
Макс распределил, кому собрать сушняк, кому делать мангал, кому
шампуры из толстой алюминиевой проволоки. Сам собственноручно зарезал и
разделал барана. Маля и Лиза обозвали Макса живодером и отказались от
шашлыка.
– На здоровье, – весело отреагировал Макс, – нам больше достанется.
По его знаку я перелил красное сухое вино в чайник и спрятал пустые
бутылки подальше. Вскипятил настоящий чай, заварил погуще, чтобы нельзя было
отличить от красного вина.
Начался пир. Клариса не замечала, что из кружек не поднимается пар. Не
обращала внимания, что девчонки морщатся, хлебнув из кружки, и о чем-то
шепчутся. Она стала что-то подозревать только, когда у Мали стал заплетаться
язык.
– Я хочу быть женой знаменитости. Если мужчина ничего в жизни не
добился, это не мужчина. Конечно, я ему помогу.
Маля говорила это вполголоса сидевшей рядом Лизе, но в этот момент за
столом возникла пауза, и ее слова услышали все. И все замерли, ожидая, что она
скажет дальше. Маля стушевалась и сказала заплетающимся языком:
– Мама дорогая, моя репутация! Это конец.
– Что происходит? – Клариса выхватила из чьей-то руки кружку,
понюхала, и ей все стало ясно.
Она выплеснула вино на землю и потребовала, чтобы все остальные
сделали то же самое. Но выплеснули только те, кто совсем не притрагивался, и
кто только слегка пригубливал.
– Немедленно прекратите это пьянство! – прошипела Клариса. – Как вам не
стыдно? Дорвались до свободы?
Макс прервал ее:
– Ладно вам, Клара Исаевна. Какое тут пьянство? Думаете, мы раньше не
выпивали?
– А с тобой, Магистов, будет особый разговор, – взвилась Клариса. – Я
начинаю догадываться, откуда у тебя деньги. Никакой не перевод от мамы. Учти,
Максим, деньги пахнут!
Чутье ей не изменило. Никакого перевода не было. Макс продал деревенским
машину картошки, они взамен дали небольшого барана и несколько бутылок вина.
Неизвестно, чем бы закончилось это препирательство, но пришли бухие
местные парни. В руках колья. Мы в растерянности молчали. Клариса смело вышла
им навстречу, спросила срывающимся голосом:
– Что все это значит?
– Это значит, бить вас будем, – сказал самый рослый из местных, звали его
Рома, по виду совсем мужик.
– За что? – спросила Клариса.
– За просто так, – сказал Рома. – Праздник у нас такой, тетенька. Как
сентябрь, так бьем городских.
– Только посмейте кого-нибудь пальцем тронуть, – пригрозила Клариса. – Я
милицию вызову.
Местные заржали.
– В нашей милиции, тетя, все свои ребята
– Может, шашлычка? – как бы мирно предложил Макс.
– Откупиться хочешь? – процедил Рома.
– Типа того. А ты, конечно, неподкупный?
Рома в ответ состроил зверскую гримасу.
Сколько было нас, мальчишек? Человек двенадцать. А деревенских не
меньше тридцати. И все с кольями. Клариса бросилась их уговаривать:
– Ребята, ну я вас очень прошу, не надо! Я вас умоляю.
Макс ее остановил:
– Клара Исаевна, не надо унижаться перед этими дебилами.
Местные загалдели:
– Ты кого назвал дебилами? Сам дебил!
Макса взяли в кольцо. Рома широко размахнулся, но кол его безрезультатно
рассек воздух. Макс легко увернулся. Рома повторил размах – кол полетел в сторону.
Деревенский атаман пошел на Макс с кулаками. Но и кулаки не доставали Макса.
Рома рассвирепел и бросился вперед, переходя на борьбу. Но и на этот раз Макс
увернулся, а Рома смешно распластался на земле. Я не выдержал и оскорбительно
рассмеялся. Местные бросились на нас с кольями. Кто-то бросился бежать, кто-то
начал отбиваться. Неожиданно Макс выхватил из карманов какие-то странные палки.
Это были нунчаки. Первые же его удары достигли цели. Местные бросали колья и
хватались за разбитые в кровь лица. Больше всех досталось Роме. Он начал
отступать, за ним остальные. Грозя самой страшной расплатой, деревенщина
растворилась в сумерках.
Мы с восхищением рассматривали нунчаки и просили Макс показать, как ими
пользоваться. Но мы зря расслабились. Вскоре местные появились снова. В руках у
Ромы была двустволка. Он потребовал выдать Макса, иначе начнет стрелять. Клариса
снова принялась уговаривать этого идиота. Но Макс не дал ей сказать и двух слов. Он
бросился на Рому и вцепился в ружье. Ружье выстрелило раз – в воздух, другой раз
– снова в воздух. Макс вырвал ружье и одним движением согнул о землю ствол.
Потом снова вынул из карманов нунчаки. Местные бросились врассыпную.
Спать мы легли за полночь, но подъем случился через считанные минуты
после того, как все угомонились.
Кто-то из девчонок крикнул жалобно:
– Ой, меня кто-то укусил!
Послышались голоса:
– Меня тоже.
– И меня!
Включили свет и увидели в спальниках и на стенах полчища клопов.
Выскочили из дома, вытащили спальники, не зная, что с ними делать, как выводить
из них насекомых. Макс развел костер, разогрел оставшийся шашлык, вскипятил чай.
Есть никому не хотелось, но чай был кстати – ночью резко похолодало. Девчонки
сели у костра. Чтобы скоротать время, попросили классную рассказать что-нибудь
интересное.
– Клара Исаевна, расскажите про вашу любовь. Что это, по-вашему, такое,
любовь?
Клариса растерянно улыбнулась:
– Ой, ребята, боюсь, скажу совсем не то, что пишут в учебниках.
– У вас была несчастная любовь?
Клариса бесстрашно ответила:
– Настоящая любовь всегда несчастная.
– Каким был молодой человек, которого вы любили? – словно на
школьном диспуте спросила Лиза.
Клариса задумалась:
– Он умел думать намного лучше меня. Он был из породы мужчин, про которых говорят: пусть лучше с ним мне будет плохо, чем с другим хорошо. Я была к этому готова. Я готова была отдавать ему все, в чем он нуждается, но он не нуждался во мне. Он ни в ком не нуждался.
– Как вы сказали? Он ни в ком не нуждался, – повторила Маля. – А
говорят, любовь без взаимности умирает. Вы ведь до сих пор любите его?
– Люблю, – подтвердила Клариса. – Слежу за его успехами. Он женат, у
него славные дети, он очень их любит.
Клариса помолчала и закончила совсем неожиданно:
– Мужчина должен вести себя так, чтобы женщина испытывала
непреодолимое желание его поцеловать.
Слово «поцеловать» было очень нешкольное. Но никто не рассмеялся,
даже Макс. Стояла тонкая тишина. Ни на одном уроке, нам не было так
интересно, как тогда, возле совхозного клоповника.
В ноябре проводился смотр художественной самодеятельности. Классы
соревновались, кто лучше прочтет стихи, станцует или спляшет, сыграет или
споёт. Актовый зал не вмещал всех зрителей. Приходила даже шпана, глазела,
сняв шапки.
Танцевальные вечера проводились чаще, но всегда на грани ЧП.. Накануне
директор собирал самых крепких десятиклассников и проводил что-то вроде
оперативного совещания. На время танцев старшеклассникам предстояло стать
отрядом самообороны.
Шпана приходила с кастетами, ножами, арматурой. Наша дружина
вооружалась только кастетами. Директор об этом знал. Обычно он стоял у входа с
напряженным лицом и вымученной улыбкой, стараясь показать, что всё в порядке.
Первым танцем был, как водится, вальс. Пока кружились только девочки.
Но вот в круг осторожно, как на минной поле, в круг вступали парни со своими
подружками. Оттаптывая им ноги, осваивали вращения вокруг оси.
Ко мне подошла Лиза. Мы топтались на краю танцевального круга. Я сгорал
от стыда. Но, глядя на Лизу, другие девчонки тоже потянули мальчишек в
обучение. А потом школьный духовой оркестр играл вальс Штрауса. И Макс
приглашал Малю. Как они танцевали! Даже те пары, которые уже были в круге,
переставали танцевать и вместе с другими смотрели на них. Черт возьми, как же я
хотел быть на месте Макса.
Я все чаще ловил на себе вопрошающий взгляд Мали. Это было
удивительно, потому что обычно она никому не смотрела прямо в глаза. Однажды
она подошла ко мне и велела показать, где я видел книгу Розанова. Я повел её в
библиотеку. Старушка-библиотекарша не обращала на нас никакого внимания.
Маля сдула пыль с книжечки стихов Зинаиды Гиппиус. Это имя мы звучало с
осуждением среди имен поэтов-декадентов. Мы осуждали упадочничество в
поэзии, не читая ни одного стиха той же Гиппиус.
Маля прочла вслух.
Смотрю на море жадными очами,
К земле прикованный, на берегу…
Стою над пропастью – над небесами, –
И улететь к лазури не могу.
Не ведаю, восстать иль покориться,
Нет смелости ни умереть, ни жить…
Мне близок Бог – но не могу молиться,
Хочу любви – и не могу любить.
Я к солнцу, к солнцу руки простираю
И вижу полог бледных облаков…
Мне кажется, что истину я знаю –
И только для нее не знаю слов.
Я стоял рядом, совсем близко к Мале, меня покалывало горячими иголками.
Маля неожиданно спросила:
– Родители знают, что ты романтик?
Я пожал плечами.
– О чем ты мечтаешь?
Я не знал, что сказать.
Клариса могла в конце своего урока задать какой-нибудь неожиданный
вопрос, чтобы мы взяли в голову и потом думали.
– Что главное в жизни? – спросила она однажды.
– Деньги, – быстрее всех ответил Макс.
– Не балуйся, – мягко укорила его Клариса, и снова обратилась к классу. –
Итак?
Класс загалдел – Макс движением руки настроил тишину.
– А я не балуюсь, – сказал он. – Самое главное в жизни деньги, и так будет
всегда. Скажи любому человеку: вот, лежит куча денег. Никто не видит, возьми,
сколько хочешь. Не возьмет, может быть, один из десяти.
– И ты бы взял? – спросила Маля.
– Я бы взял только миллион, – отвечал Макс, – Деньги – это свобода. А
когда нет денег или мало денег – это тюрьма. Я не хочу жить всю жизнь в
тюрьме.
Клариса сказала осторожно:
– Что ж, получай хорошую профессию, и будешь хорошо зарабатывать. А
кстати, кем ты хочешь быть?
Макс ответил мгновенно:
– Мне кажется, я буду руководителем. Мне нравится руководить.
Для Макса руководить означало иметь власть над людьми.
Клариса повернула взгляд ко мне:
– А ты кем хочешь стать, Терехов?
Я молча пожал плечами. Я не строил никаких планов на взрослую жизнь.
У меня была только мечта, совершенно дурацкая мечта – неожиданно
разбогатеть. Только Макс в тот момент уже знал, как можно разбогатеть, а я
всего лишь бестолково грезил этим.
Клариса не знала, что я мечтал стать путешественником. Читал запоем Арсеньева, Пржевальского. Меня манила лесная глушь, таежные реки, дикие места. Но говорить об этом я стеснялся. Считал эти мечты несбыточными, пустыми.
Есть старшеклассники – мужики и есть мальчики. Есть старшеклассницы – женщины и есть девочки. Я ходил в мальчиках и в девятом классе, и в десятом. Казалось, взрослость и самостоятельность где-то очень далеко. Я, что называется, никак не мог наиграться.
Дома я только делал вид, что готовлюсь к урокам. На самом деле читал книги. Как только входила мать, прикрывал их учебником. Считается, что в то время вредных книг не выпускалось. Ага! Чего стоит один только Лев Шейнин. Знаменитый прокурор был поэтом уголовной романтики. Его герой, лихой налетчик Ленька Пантелеев, красиво грабил, красиво ухаживал за женщинами. Интеллигентный бандит был описан так, что им трудно было не залюбоваться.
В девятом классе, я эту инфекцию только поймал. Красивым бациллам требовалось время, чтобы размножиться. К тому же уголовная романтика – штука коллективная. В одиночку обычно не играют.
Когда я перешел в девятый класс, отец решил: хватит мне болтаться летом без дела. Работа была нетрудная – таскать рейку и ставить ее, куда скажет геодезист. Но надо знать павлодарское лето. Люди стараются не бывать на солнцепеке А тут – с утра до вечера. Таскаешь эту рейку, обливаешься потом и думаешь: а ведь ребята сейчас на пляже.
Я не проходил ни по табелям, ни по кассовым спискам. Зарплату за меня получал тот, кто вместо меня числился рабочим по геодезии. Этот «кто-то» получал деньги и отдавал отцу. Отец обещал мне купить обнову на мой выбор. Я попросил пиджак. Но потом в чем-то провинился и был лишен пиджака.
Следующим летом я категорически отказался таскать рейку. Тогда отец отправил меня ремонтировать железнодорожные пути. Ворочать рельсы, шпалы, кидать гравий. Опять-таки с утра до вечера под солнцем. И опять, не видя за работу никаких денег. «Семье трудно, но это последний год, дальше будет легче», – объясняла мама, имея в виду алименты отца.
Тогда я украл у мамы часть своих заработанных денег и пошел с приятелем в ресторан. За соседним столиком сидели четверо освободившихся зэков. Поглядывали на нас с уничтожающим презрением. Мы были для них додики. Я ответил аналогичным взглядом. Один показал мимикой: мол, давай выйдем.
Мы вышли. Я был моложе и ловчее. Так мне казалось. Но зэк достал из голенища длинное лезвие. Я оторопел. Зэк набросился на меня. Он целил в грудь. Я защитился левой рукой. Лезвие пропороло руку. От другого удара защиты не было. Лезвие вошло в живот почти до позвоночника, на 16 сантиметров.
Зэк бросился бежать. В горячке я – за ним. Но он исчез в темноте.
«Скорая» приехала не скоро. Я потерял много крови. В голове была только одна мысль: вот и все! Я был уверен, что мне конец.
Отец не пришел ко мне в реанимацию, а мама сетовала, что мне ничего не прививается. Что же мне не прививалось? Я не бросал курить. Ну, никак! По математике, физике и химии я не мог учиться, даже на тройки. Считалось, что я злостно не хочу учить уроки. Я завел второй дневник, для двоек. Подделывал оценки и подписи учителей в основном дневнике, где ставил себе четверки.
Я нарушал «комендантский час» – приходил домой позже 23 часов. Это расценивалось, как злонамеренное нарушение сна родителей. Чтобы не разбудить родителей, я влезал в форточку. Благо, форточки в нашем доме были большими.
Меня оставили на второй год в десятом классе. Как ни ломал меня отец – не сломал. А второгодничество перебило мне хребет. Я возненавидел учителей и учебу. Все, что было во мне плохого, полезло наружу. Подростку вообще трудно быть хорошим. Таков возраст. Еще труднее, если тебе переломали даже малейшее желание, хоть в чем-то быть хорошим.
И я стал в глазах родителей исчадьем. Когда мама меня отчитывала, я огрызался. Когда отец пытался меня выпороть, я вырывался. Он валил меня на пол и зажимал мне голову между своих ног. Порол с азартом. Задыхался. Ему было тяжело душить меня и одновременно махать ремнем.
Когда подросли Стасик и Витя, родителям стало труднее воспитывать меня. Устраивать порку в их присутствии – значило травмировать их нежную детскую психику. Мама уводила их гулять, оставляя меня один на один с бешеным от ярости отцом.
После того, как отец сломал мне перегородку в носу, мама отправляла Стасика и Витю гулять одних. Следила, чтобы отец соблюдал меру. Но чаще меня наказывали лишением чего-либо. Лишением ужина. Лишением улицы. Лишением обещанной обновы. Причем, этот вид наказания применялся не менее самозабвенно, чем порка, но уже не папой, а мамой.
И было еще одно наказание, дополнительное к двум первым. После того, как я был, предположим, выпорот, отец со мной не разговаривал. Иногда месяц, иногда два. Рекорд был – полгода, после того, как однажды я набрался смелости и сказал отцу:
– Ваше благородие всегда понапрасну лаяться изволите.
Вообще-то, я пошутил. Прочел это выражение в «Недоросле» Фонвизина и процитировал. Хотел свести в шутку очередную ругань отца. Но он не захотел понять юмора, счел его неуместным.
