Виталий Ерёмин
Февральский дождь
– Вы так и не назвали тип, – напомнила Алла.
Арнольд посоветовал:
– Читайте Фрица Римана, ребята, его классификацию характеров. Столько любопытного узнаете. И о других, и о себе. А если хотите оценивать людей самостоятельно, спрашивайте себя: мог ли этот человек жениться на сироте?
Он спросил у меня:
– Как поживает ваша замечательная дочь?
Узнав, что она умерла, потрясенно выдохнул:
– Как???
Я сказал, что произошло вскоре после того, как Женя показалась ему.
– Представляю, что вы обо мне подумали.
Арнольд неподдельно расстроился. А я старался экономить терпение боли. Я уже понимал, что боль не пройдет никогда. Мы выпили разведенного спирта.
Глава 78
Мы сидели перед домом под деревьями. Пахло волнующим дымком – соседи жарили шашлык. Где-то далеко стучал топор. В малиннике работали трудоголики-пчелы. Солнце клонилось к западу, оттуда надвигалась темная туча. Веял легкий ветерок. Жара спадала. Быть дождю.
Алла лежала в шезлонге, прикрыв глаза бейсболкой. Я украдкой разглядывал ее. Есть женщины в годах, которые умудряются сохранить фигуру, и при взгляде сзади вводят в заблуждение. Но фигура у Аллы выглядела молодо и при взгляде спереди. Я испытывал что-то вроде гордости: знай наших. Одна из разновидностей голоса крови.
Сестра заметила из-под опущенных век, что я разглядываю ее, и рассмеялась. Сняла бейсболку и привстала. Несколько секунд мы смотрели друг на друга с нежностью.
Из щели в заборе появились две соседские кошки с котятами. Алла успела приучить их к угощениям. Я смотрел на них и думал. Через два-три года повзрослевшие котята перестают различать, кто среди них брат, кто сестра. Мама с папой не узнают своих детей, а дети – своих родителей. Сынок может весной вступить в отношения с мамой, а папа – с повзрослевшей дочкой…
Алла зашла на сайт Стасика, читала его интервью.
– Смотри, он пишет: «В Алма-Ату я приехал после окончания школы-студии МХАТ по приглашению главного режиссера. Шесть лет в этом театре вспоминаю, как самые счастливые в своей жизни.
Я озадаченно молчал. А ведь это момент истины. Стасик сам подтверждает, что вполне мог сказать Полине, когда они жили в Семске. Мол, слух о нем, одаренном молодом актере, дошел до Алма-Аты. И вот его пригласили. Пакуем, родныш, чемоданы.
Как же хочется людям думать, что они всего в жизни добились сами.
Алла прочла дальше:
– А вот еще он написал: «Актерская игра у меня стала получаться лучше, чем прежде. Вспоминаю признание Фаины Раневской о том, что играть она научилась только к старости».
Спустя столько лет он признает теперь, что раньше играл средненько. Но именно так я и оценивал раньше его игру. А он дико обижался, обвинял, что я не люблю его. С этих моих обидных оценок и началась его неприязнь! Его представление о самом себе (он, якобы, большой талант) было самой большой правдой его жизни, которую он отстаивал всю жизнь. И вот… Какой же обманчивой может быть своя правда…
Маля
Глава 79
Сегодня пятница. Я уехал с работы пораньше. Боялся попасть в пробку, но проскочить до МКАДа не удалось. Стоял среди стада машин, слушал радио.
«Вчера вечером похищен авторитетный предприниматель Гиви, более известный, как вор в законе. Большой любитель рыбалки, он сидел на берегу платного водоема, удил рыбу. Началась гроза, но предприниматель не выпускал из рук удочку. Охрана, спрятавшись под зонтами, прозевала, как подъехал микроавтобус. Из него выскочили люди в камуфляже и шлемах спецназа. Угрожая короткоствольными автоматами, они положили на землю охрану и увезли Гиви в неизвестном направлении. Обращение приближенных Гиви в правоохранительные органы ничего не дало. Им было сказано, что в это время и в этом месте никаких подразделений спецназа МВД не было».
Нежели «Белая стрела? Слух о неуловимом отряде мстителей, действующем под девизом «Если правосудие бессильно, справедливость требует покарать зло, поправ закон», подтверждался уже не раз. Руководство МВД неоднократно опровергало этот слух, утверждая, что это всего лишь легенда. Однако легенда соответствовала злобе дня. Идея самосуда официально осуждалась и в то же время считалась как бы справедливой, то есть оправданной.
Когда спустя полтора часа я подъезжал к Пущино, передали другую новость. Оказывается, Гиви похитил предпринимателя и отобрал у него бизнес. Но этого ему показалось мало, и он изнасиловал жену предпринимателя. Но ему и этого показалось мало, и он изнасиловал малолетнюю дочь предпринимателя, причем в извращенной форме, после чего она задохнулась, но на суде он объявил ее проституткой.
В Пущино я первым делом полез в Интернет. Там была размещена фотография похищенного Гиви. Авторитетный предприниматель сидит в углу комнаты на полу, прикованный цепью к батарее отопления. Надетая на шею цепь закрыта на огромный висячий замок. Если кто-то хотел унизить Гиви, это у него получилось.
Ирина встретила сообщением: мне звонили два раза из МВД. И еще будут звонить. Стало совсем интересно.
Звонок раздался буквально тут же. Вкрадчивый мужской голос.
– Здравствуйте, Юрий Леонтьевич. Беспокоит подполковник Ферапонт. Звоню по поручению Максима Магистова. Помните такого?
Самый привилегированный заключенный России проснулся в своей личной одиночной камере за полчаса до подъема, в половине шестого утра. Ему приснилась девочка. Та самая, о которой он непрерывно думал последние дни. Проснулся от ощущения ужаса, будто сам пережил то, что пережила девочка. «Как хорошо, что я покарал этого нелюдя», – подумал Магистр. Сколько приговоров вынес он за свою жизнь, со счета сбился, но этот был для него особенным.
В камеру стали проникать звуки просыпавшейся тюрьмы: лязгали запоры, слышались голоса. Магистр мог лежать и после подъема, никто бы ему слова не сказал. Но зачем злоупотреблять своим положением. Он встал, надел спортивный костюм, почистил зубы, побрился, зачесал на пробор редеющие волосы с проседью и повисел на перекладине, растягивая позвоночник. Потом подошел к зеркалу. Все, как всегда: лихорадочный блеск глаз, легкий румянец и чистый язык.
Он включил маленький электрочайник и отправил в рот столовую ложку липового мёда. Налил в кружку кипяток, дал немного остыть и стал пить мелкими глотками. Самая безвредная для здоровья и вкусная жидкость, если к ней привыкнуть, – обыкновенная горячая вода. «Кажется, я начал ценить жизнь», – подумал Магистр.
У него был туберкулез. Потому его и содержали в этой тюрьме. Здесь была самая лучшая в стране туберкулезная больница для заключённых. Обычно день у него начинался с долгого кашля, ломоты во всем теле, потливости и ощутимой температуры. Но сегодня он чувствовал себя вполне сносно.
Его срок заканчивался через два дня. Надо было что-то решать. То ли снова раскрутиться, то ли выйти, наконец, на волю. Он знал, что вся тюрьма живет сейчас ожиданием, ни одна камера не хочет, чтобы он ушел. Вся боятся за свою кишку, после его ухода грев будет уже не тот. И на воле многие выдающиеся люди уголовного мира гадают, одни с интересом, другие со злобой, что он на этот раз придумает. Неравнодушны к его видам на завтрашний день и тюремщики.
Он бросил мимолетный взгляд на глазок телекамеры, вмонтированный в стену у потолка. За ним наблюдали все двадцать четыре часа в сутки. Это совершенно незаконно, но он не протестовал. Делал вид, что не замечает. Камера в самом деле ему не мешала, скорее, помогала держать тонус.
Магистр знал, что после освобождения проживёт недолго. Он нарушил известный принцип – количество врагов не должно превышать количества друзей. К тому же, разбирая конфликты, слишком часто выносил справедливые решения.
И всё же на этот раз он склонялся к мысли выйти на волю. Накопилось слишком много проблем. У него был подключенный к Интернету компьютер и два мобильника. Надзиратели несли ему с воли малявы. Он был осведомлен обо всем, чем живет преступный мир страны. Но ему надоело читать упреки в свой адрес. Мол, он знает многое, но не всё. Естественно, наиболее важная информация приходила к нему с опозданием. Но он и не решал оперативные вопросы. Его прерогативой были вопросы стратегические и принципиальные. После гибели Бриллианта он стал верховным законодателем преступного мира.
Он, Магистр, придерживался старого воровского закона, что нельзя унижать потерпевшего. Рэкетиры наезжают на бизнесмена, отбирают у него деньги и заодно насилуют его жену. Зачем? Это лишнее унижение, даже если потерпевший долго не поддавался на угрозы. Это беспредел. А беспредел недопустим и наказуем. Рэкет сам по себе беспредел, считал Магистр, предпочитая, однако, держать это мнение при себе.
Но не так давно он не стерпел – потребовал призвать к ответу за такой беспредел кавказского вора в законе Гиви. Сделал это больше для порядка, чтобы напомнить другим о старом законе. Но никто его не послушал.
А Гиви, как оказалось, изнасиловал девочку в извращенной форме, и она умерла, захлебнувшись его спермой. Тут даже те, кто раньше не поддерживал Магистра, высказались за то, что это полный беспредел. И тогда Магистр отдал приказ покарать зарвавшегося лаврушника.
Тем самым он объявил войну всем пиковым – кавказским блатным. Осторожные славянские бродяги, приверженцы преступного интернационала, запросили у него дополнительных объяснений. Он ответил очень просто. Вы видели на зонах хотя бы одного опущенного кавказца? В стране больше сотни зон, больше миллиона арестантов. Вы видели хотя бы одного петуха-кавказца? Какие тут могут быть еще объяснения? Разве ни один пиковый не проигрывался в карты? Разве ни один не работает на оперчасть? Разве ни один не беспредельничал в пресс-хатах по указке ментов? Таких тысячи, но ни один не был опущен. Пиковые своих беспредельщиков не сдают. А славяне позволяют им не сдавать, то есть нарушать, эти законы. Пора с этим кончать. Мы должны сказать всем, кто приезжает в Россию из Ближнего Забугорья, а также своим пиковым, что в стране можно делать все, что угодно, но не надо трогать наших детей и наших женщин. Мы ваших не трогаем. Не трогайте и вы наших.
Возмущало Магистра и то, что пиковые коронуют друг друга за деньги. Он подсчитал, сколько пиковых воров в законе, и сколько славян. Соотношение примерно 5:1 в пользу лаврушников. Вот для чего они коронуют друг друга – хотят стать в воровском сообществе большинством. Уже – стали. А он, что особенно обидно, им помог. Поддержал их, когда они предложили разрешить ворам в законе поступать в том или ином случае так, как считают нужным. Поддержал, потому что свои, славяне, просили и требовали поддержать. Всем хотелось вседозволенности
На другой день утром я приехал в эту подмосковную колонию.
Небольшой кабинет Ферапонта больше похож на выставку мелких зэковских поделок. Чего тут только нет, каких только обманок с целью пронести запрещенные предметы. А вот чудеса членовредительства. Проглоченные, а затем вырезанные хирургами алюминиевые ложки, костяшки домино, шахматные фигуры, куски колючей проволоки…
Самый знакомый экспонат – обыкновенная игла для швейной машины. Гениальное изобретение Макса. 6-миллиметровые железные пластины, на которых держится столешница тюремного стола, подпиливаются такой иглой а потом доламываются вручную. И пластины, и тяжелые дубовые доски стола потом используются как оружие.
Среди этого тюремного антиквариата Ферапонт сам смотрится, как живой антиквариат. Но возраста своего он, похоже, не чувствует. Разве что зрение… На широком носу очки с круглыми толстыми стёклами. Близорукость. Делает вид, что не узнает. Хитрован на ровном месте. Хотя на самом деле загадочный ментавр. Как он оказался в одной колонии с Максом? Или они не расставались все эти годы? Вот тема, если это так.
Ферапонт берет с полки плоский деревянный футляр похожий портсигар.
– Попробуйте открыть.
Я знаю, что нужно куда-то нажать. Но куда только не нажимаю, всё без толку. Не открывается портсигар.
– Магистр делал, – говорит Ферапонт. – Он сейчас в прогулочном дворике. Гулять ему ещё минут сорок. У всех прогулка максимум 45 минут, а у него минимум полтора часа. Можно пока зайти в его камеру. Посмотрите, как он живёт.
Я спросил, знает ли Макс, что я здесь. Чья инициатива вызвать меня сюда?
– Это просьба Магистра, но я присоединяюсь. Помогите ему принять правильное решение. На этот раз ему лучше выйти после окончания срока.
Я спросил, сколько раз он не вышел. Ферапонт сказал, что со счета сбился. Я удивился – разве это возможно?
Ферапонт криво усмехнулся.
– Мы все время соревнуемся с ним, кто кому больше нужен. Скажу вам по секрету. Он нашей системе нужен больше. Через него мы улаживаем конфликты, когда эаключенные берут сотрудников в заложники. Выступает посредником, когда вспыхивают бунты. Да мало и других конфликтных ситуаций. А он большой мастер находить компромиссы. Так что иногда мы просто договариваемся. Он, к примеру, имитирует нападение на персонал – мы это письменно фиксируем. Короткое следствие, пятиминутный суд, и он получает довесок.
Ферапонт помолчал, наблюдая за моим лицом, и закончил.
– Но всему приходит конец. На этот раз есть установка министра. Никаких довесков.
Мы идём длинными тюремными коридорами, переходим из одного отсека в другой, через так называемые шлюзы. Ферапонт не упускает случая похвастать, что из этого учреждения никто ещё не сбегал. Считает это своей заслугой тоже.
Подходим к камере. Ферапонт даёт знак надзирателю: открывай! Парень мнется. Помещение казённое, но как-то неловко входить в отсутствие сидельца. К тому же это не принято – этак можно подложить что-то запретное.
– Ладно, обождём, – соглашается Ферапонт, но тут же не выдерживает. – Нет, давайте зайдем, Магистр не обидится. Я к нему иногда просто так захаживаю, чайку попить. Но еще ни разу ничего ему не подсунул.
Надзиратель нехотя открывает камеру. Входим. Первое, что бросается в глаза – аквариум с разноцветными рыбками. На стене большой телевизор. Сбоку от телевизора икона Николая-угодника. Рядом навесная полка с книгами. В маленьком окне – кондиционер. В другом углу – туалет и душевая кабина. Велотренажёр. На тумбочке тонометр. Значит, давление скачет у Макса.
– Выполняем приказ министра: в тюрьме должно быть меньше тюрьмы, – говорит Ферапонт. – Если и на этот раз не захочет освобождаться, солярий ему сделаем.
На тумбочке – кипа газет и журналов. Я пригляделся: здесь были и мои публикации за последние годы. Макс следил за моей жизнью, а я… Я тоже искал его, делал запросы в тюремное ведомство. Мне ответили, что подобные справки даются только родственникам. Сделал запрос от редакции, но ответа не получил.
Подполковник смотрит на часы.
– Скоро обед. Сегодня у него на обед суп из рёбрышек. Мясо возле рёбрышек сочное, мягкое, легко жуётся. Но ест он мало, как все работники умственного труда. А в камере, думаете, сам прибирает? Нет, ему не положено. Слуг ему приводят.
В гулком коридоре топот тяжелых ботинок. Подбегает молодой надзиратель. Говорит, запыхавшись:
– Товарищ полковник, Магистр велел… просил сказать, что он не вернётся в камеру, пока в ней посторонние.
Ферапонт насмешливо спрашивает:
– А как он узнал, что мы здесь?
– Понятия не имею.
Я направляюсь к выходу, ругая себя последними словами. Ферапонт – за мной. Стоим возле камеры.
Ферапонт снова посмеивается:
– До конца срока считанные дни. Интересно, что он на этот раз придумает. Любит неволю и ненавидит свободу. Нет, не так. Неволя для него – свобода, а свобода – неволя. А на самом деле просто боится выходить, вот и вся разгадка. Хорошо живёт тот, кто хорошо спрятался. Хе-хе. А вы что же, ничего о нём не слышали? Странно. Выше его в преступном мире нет никого. Он прямо отсюда наводит следствие. С кого-то снимает обвинения, кому-то утверждает вынесенный приговор. Шушерой не занимается. В его ведении дела только на высокопоставленных уголовников. Кадровая политика – тоже в его ведении. Кого поставить на положение в том или ином регионе, а кого снять. И всех он держит в голове, обо всех всё знает. В его голове такая энциклопедия! Он ведь ничего никогда не записывает. И помощников у него здесь нет.
Не могу разобрать интонации Ферапонта. То ли он восхищается Максом, то ли по-ментовски относится к нему свысока. То ли у него смесь в голове из того и другого.
И вот он идёт по коридору, высокий, поджарый, седой, внушительный. Проходит мимо нас в камеру, не удостоив взгляда, не повернув головы. Это Макс, я сразу его узнаю, и в то же время как бы не он. Ферапонт не спешит заходить следом, проявляет деликатность: вдруг после прогулки Максу захотелось в туалет. Надзиратель не спешит закрывать камеру, тоже ждёт. Наконец, голос с годами набравший властности:
– Можете войти.
Он чисто выбрит, от него пахнет тонким лосьоном. По знаку Ферапонта надзиратель приносит два табурета. Но Макс не садится. Смотрит не на нас, а прямо перед собой. Ферапонт без приглашения, кряхтя, усаживается на табурет.
– Все равно не пойму я тебя, – говорит он как бы продолжая недавний разговор. – На воле так хорошо. Птички поют, машины шумят, люди смеются.
Макс усмехается:
– Что ты мне впариваешь? Какие там птички у тебя поют, какие люди смеются?
Ферапонт вздыхает:
– Психотерапевту бы тебя показать.
Магистр смеется, показывая хорошие зубы, что не удивительно, поскольку его навещает стоматолог.
– Психотерапия, Ферапонт, бесполезная профессия, потому что есть только две психологические проблемы – фуйня и пипец. Но фуйня, как тебе отлично известно, проходит сама, а пипец не лечится.
– В политику бы тебе, – подкалывает Ферапонт. – Сейчас избиратели любят голосовать за судимых.
– Я подумаю над твоим предложением, – отзывается Магистр. – Оставил бы ты нас, подполкан, на пару минут. Насчет политики мы с тобой потом договорим.
Ферапонт выходит. Мы с Максом разглядываем друг друга, хотя, наверное, можно было бы и обняться. Я окидываю взглядом камеру.
– Ты хорошо организовал своё пространство.
– Это мой дом, – почти душевно говорит Макс. – Счастлив тот, кто счастлив дома. Так, кажется, писал Толстой. Мне предлагали другую жилплощадь, тут много свободных камер, но я уже привык к этой хате. Сейчас не удастся поговорить, – добавляет он вполголоса. – подходи к тюрьме в полночь, тебя проведут.
Ровно в полночь у вахты меня ждал прапорщик. Привел на вахту. Сидевший там надзиратель скользнул по мне взглядом и молча открыл засов. Прапорщик вошел, я – за ним.
На нашем пути оказалось не меньше десятка надзирателей. Все пропустили меня без звука. Прапорщик открыл камеру Магистра длинным ключом, потом легонько постучал.
Я вошел. На этот раз это был тот Макс, которого я знал двадцать восемь лет назад. Мы крепко обнялись.
Мы опрокинули по рюмашке хорошей водки и закусили по-русски: квашеной капустой. Макс положил мне в тарелку жареной картошки. Он ухаживал за мной. Это было так необычно.
Я не выдержал и спросил, окидывая взглядом камеру:
– Не понимаю, какой в этом смысл?
– Вот ты любишь закусить водку квашеной капусткой. А я люблю сидеть. У желудка свои потребности, у духа – свои. Давай помянем Степаныча. Если бы не он…
Это точно. Если бы не Бриллиант, кто знает, во что бы вылилась моя вражда со Шницелем. Но и Макс едва ли бы стал Магистром. Мы были обязаны Степанычу по гроб.
Мы выпили, не чокаясь.
– Так и не удалось мне узнать, кто его убил, – виновато говорит Макс.
Я не без гордости рассказал о своей командировке в соликамский «Белый лебедь». О своей встрече с «Архитектором». Так блатные называли «хозяина» этой страшной колонии-тюрьме. Макс слушал с напряженным вниманием. Особенно напрягся, когда речь пошла о Шницеле. Наши предположения насчет этого мутного фраера совпадали. Макс сказал, что Шницель тоже сейчас на киче. Только у него другая кличка и другая фамилия. А сам он – в законе. Короче, сухарь*. (*сухарь – фальшивый вор в законе) Имеет на зоне свой бизнес – совместное предприятие с «хозяином». Освобождение зэка по удо за хорошие деньги. Шницель находит клиентов – «хозяин» хлопочет об удо.
– Я ведь тоже, считай, купил звезды законника, – посмеивается Макс. – Помнишь геолога? Степаныч с полуслова уловил идею. Уловил и оценил. Месторождение до сих пор работает на мой пенсионный фонд. А еще я официально женат, что опять-таки недопустимо. Ну и, наконец, каждый день сотрудничаю с ментами. С тем же Ферапонтом сколько уже лет бок о бок… Как сиамские близнецы. Так что мне тоже можно кое-что предъявить.
Я согласился, что Ферапонт это серьезно. В смысле, от него можно ждать чего угодно.
– Да, он получит хорошие деньги, если я выйду, – поддержал Макс. – На этот раз пиковые заказали ему мое освобождение.
Когда прощались, предупредил:
– Сейчас выйдешь – ничему не удивляйся
Возле колонии меня поджидал молодой человек в плаще и шляпе. Он был как две капли воды похож на того Макс, который вошел к нам в класс и стоял перед нами, покачиваясь с пятки на носок и самоуверенно улыбаясь. Он назвался Гордеем и распахнул передо мной заднюю дверцу джипа. Впереди сидели двое битюгов, они вежливо поздоровались. Машина тронулась, колко шурша шинами.
Мы выехали за город и минут через двадцать подкатили к ярко совещенному двухэтажному дому из оцилиндрованного бруса. Басовито залаяла собака, за ней еще одна. Металлические ворота бесшумно открылись. Мы въехали в огромный двор, покрытый газоном. Из дома появилась женщина. Черты ее лица нельзя было разглядеть, но сердце у меня отчего-то екнуло.
Чем ближе я подходил к этой женщине, тем сильнее сжимались в горле спазмы. Я узнавал в немолодой женщине знакомые черты. Наконец, я подошел совсем близко. Это была Маля.
– Господи! – прошептала она, – Господи! – повторила она, сжимая мне ладони.
Маля выучилась на фтизиатра. Когда Макс заболел, добилась его перевода в эту тюрьму со своей туберкулезной больницей. А потом устроилась сюда на работу. Персонал тюрьмы и больницы отлично знал, кто она ему.
– Мы здесь уже двадцать два года, – сказала Маля.
Мы пили коньяк. Маля не отставала от меня. Она вспомнила, как неожиданно напилась, когда мы были на уборке картошки. Оказывается, это было не случайно. Уже тогда она начала прикладываться к бутылке, чтобы снять нервное напряжение. Страдающие от туберкулеза родители, которых она так хотела вылечить, а тут еще Макс с его закидонами…
– Помнишь, Клариса учила нас жизни? Жаль, что она не сказала главного. Не надо бороться за мужчину. Неблагодарное, а главное бесполезное это дело. Если из него прет какая-то дикая энергия, лучше уйти в сторону. Я ведь не в его влюбилась. Я влюбилась в то, что все девки в школе по нему сохли. Проклятое женское тщеславие. А у него было свое тщеславие – взять меня, недотрогу. Говорят, женщины влюбляются в перспективу. А перспективы, как правило, у победителей. В школе Макс всегда, всех и во всем побеждал. И я думала – так будет всю жизнь. В принципе, я не ошиблась. Он действительно всегда, всех и во всем побеждал. Даже ментов. Но кто я при нем? – лицо Мали исказила жалкая улыбка.
Ей нужно было выговориться. Я снова наполнил рюмки.
– Однажды я сказала Максу, что женщину надо любить так, чтобы ей и в голову не пришло, что кто-то другой может любить ее лучше. Он понял, на кого я намекаю, и стал теплее. Я сдуру уже подумала, что он боится потерять меня. А через неделю по тюрьме пошел слух, что он завел себе новенькую медсестру, которая делала ему уколы.
Я сказал, что Макс, скорее всего, примет решение выйти. Маля опрокинула рюмку, закурила сигарету.
– Хочешь порадовать, а у меня мурашки по коже. Мне спокойнее, когда он там. Я за Гордея боюсь. Мне удалось его уберечь. Он равнодушен к деньгам. Любит фотографировать землю с высоты. Его страсть – дельтаплан. Конечно, он любит отца. Но он знает, что его отец отдает приказы убивать. Гордей не одобряет этого, но и не осуждает. У него на этот счет целая теория. Он говорит, что есть люди с ярко выраженным чувством закона. Мол, отец должен был стать либо сыщиком, либо прокурором, либо судьей. Но – не получилось. А чувство закона осталось, и он применяет его на другой почве, в преступной жизни.
Наконец, Маля сказала то, чего я никак не ожидал услышать.
– Помнишь, я приехала к вам с Лизкой? Я ожидала увидеть забуревшего зэка, а ты был такой … Даже лучше стал. Я потом объяснения не находила. Как так можно? Я не могла больше видеть Лизку. Я соврала ей, что уезжаю. Я жила в Павлодаре еще несколько лет. Иногда я видела вас, но, слава богу, не попадалась вам на глаза. А потом мне написал Макс и позвал…
У меня не выходило из головы: зачем Макс направил меня сюда, в свой дом, где никогда не был? К Мале? Есть же в этом какой-то смысл. Наверно, он сделал это на тот случай, если не доедет сюда. Если его убьют сразу после выхода из колонии. Или позже. Он хотел, чтобы мы пообщались без него. Он предоставлял нам свободу.
– Его мучила вина перед отцом. Он очень сильно его подставил, – с трудом говорила Маля, то ли она перебрала, то ли сказалось нервное напряжение. – Но он так и не узнал всей правды об отце. Возможно, отец и не был так виноват, как думал Макс. Все не так на самом деле, как кажется. Разве меня ты не придумал, Юра? Еще как придумал. А я подходила только Максу, но никак не тебе.
Она помолчала и добавила странные слова:
– Говорят, в Крыму есть дерево, на которое никогда не садятся птицы.
Я ждал, что она скажет дальше, но она махнула рукой и потянулась к рюмке.
Возле колонии Магистра поджидали ветераны неволи с лицами, изборожденными карцерами, наркотиками, низкими страстями. Он выплачивал им пенсии (трудового стажа у них не было), без него они бы давно пропали. Встречала также близкая ему молодая братва и несколько старых законников-славян.
На другой день состоялся сходняк. На срочности настояли пиковые. Привезли Гиви. Состоялось что-то вроде суда. Но собрать большинство в свою пользу Магистру не удалось. Ему поставили на вид самоуправство. Гиви вынесли что-то вроде устного выговора. Макс не проиграл, но и не выиграл, а значит – проиграл.
Но он убедил сходняк, что Шницель может иметь отношение к гибели Степаныча. Под хитрым предлогом «сухаря» вывели из колонии и бросили в канализационную трубу. Максу говорили, что нечистоты заполняют трубу максимум до половины. Шницель может выплыть там, где кончается труба. То есть может выжить. «Сколько он будет плыть в кромешной тьме? Очень долго. Он задохнется в миазмах или свихнется», – сказал Макс.
Потом мы сидели вдвоем в его поместье. Он давно не пил, быстро хмелел и становился сентиментальным. Вспомнил вдруг известную пословицу, что брат – не всегда друг, а настоящий друг – всегда брат. А потом еще больше удивил. Рассказал, наконец, что произошло с их семьей.
Они жили в Штатах. Отец работал советником посольства. Мать преподавала в студии танцев. Там занимались сотрудники посольства и среди них помощник военного атташе. Максу нетрудно был заметить, что мать неровно к нему дышит. Он потребовал, чтобы она прекратила эту связь. Мать пообещала, но обманула. Тогда он подговорил одноклассников-латинов сделать из маминого любовника отбивную. Латины подняли его на смех: за бесплатно, что ли? Нужной суммы у Макса не нашлось. Тогда ему предложили сделку. Одноклассники нападали на клиентов банков…
В кармане у помощника военного атташе налетчики нашли помимо денег записную книжку. Подбросили в ФБР. Там была всего одна неосторожная запись – зашифрованный номер телефона. Помощник попал на крючок. А потом попал на крючок и отец Макса. Ему предъявили фотографии, зафиксировавшие участие сына в нападении на клиента банка. Отец сообщил о проделке сына послу. Так Магистовы вернулись в СССР. Здесь отцу приписали спекуляцию валютой и дали срок. Он должен был отбывать в Павлодаре. Сюда и приехал Макс. Хотел добыть денег и выкупить отцу досрочку.
Я чувствовал, что Макс что-то недоговаривает Чтобы узнать эту историю целиком, я встретился с Ферапонтом. Если Макс меня удивил, то мент огорошил. Оказывается, Макс попал под наблюдением КГБ, как только сошел с поезда в Павлодаре. И в Омске его схватили на месте преступления по этой же причине. Из слов Ферапонта следовало, что меня ждала совсем другая статья и другой срок, если бы я не устроил налет в одиночку, а во всем слушал Макса.
Маля звонила. Сообщала, как Макс адаптируется к новой жизни. (Мне это было интересно). У него депрессия в тяжелой форме. Гордей на глазах у отца взмыл в воздух на своем дельтаплане. Макс смотрел на это зрелище равнодушно.
– У нас мотодельтапланы не выпускают, – говорил Гордей. – Это самоделка. Я взял модель дельтаплана «Фрегат» и приделал к ней двигатель от снегохода «Буран».
Макс не удивился. Отец его тоже разбирался в технике, хотя по образованию был чистый гуманитарий. А он помог однажды одному арестанту бежать, сделав миниатюрный вертолет с мотором от бензопилы. Правда, тот вертолет далеко не улетел, и арестанта схватили. Но полет, пусть даже краткий, состоялся.
– Я поднимаюсь на высоту три с половиной километра со скоростью сто километров в час, – с гордостью говорил Гордей.
Макс смотрел на него безжизненными глазами.
Последнее время он все чаще говорил сентиментально, посмеиваясь над собой. «Я никогда не смогу любить тебя так, как это нужно тебе, – сказал он Мале. – Мне это не дано, как иной женщине не дано забеременеть».
– Я на пределе, – сказала мне Маля.
А на самом деле она уже купила два авиабилета в Германию, себе и Гордею, и стала собираться. Узнав об этом, Макс взял у охранников «Глок». Хороший ствол, надежный. Недаром его любят «фараоны», американские патрульные полицейские. Охранники заволновались, но Макс послал их подальше.
Что он должен был сказать себе, чтобы у него не дрогнула рука? Первое – он не нужен идее, которой служил всю жизнь. Второе – он не нужен братве. Третье – он не нужен жене и сыну. Его как бы уважают и как бы любят, но по большому счету он никому не нужен, потому что он – другой. Настолько другой, что с этим никому невозможно сжиться и примириться. И, наконец, он не нужен самому себе, потому что он не знает, куда себя девать и как жить дальше. Если на то пошло, он в полном отчаянии от своего положения. А отчаяние – как раз то состояние, которое требуется, чтобы приставить ствол к виску и нажать на курок.
Мысль покончить с собой наверняка приходила ему и раньше. Он мог свыкнуться с этой идеей. Но у него всегда оставалась крохотная надежда, что еще не все потеряно. Сегодня эта соломинка сломалась, держаться ему больше было не за что.
Он должен был знать, что происходит в таких случаях с кишечником и мочевым пузырем. Он наверняка сходил в туалет, а потом посмотрел на себя в зеркало, увидел свои мертвые глаза, и сказал себе: я готов.
