Виталий Ерёмин
Февральский дождь
Глава 24
Лето. Едем на полуторке в село Муромцево. Это двести километров к северу от Омска. Даже по сибирским меркам – глушь. Отец пересаживает меня из душной кабины в кузов, но там свирепствуют слепни. Мазь не помогает. Отец надевает мне на голову сетку. Но сетка плохо пропускает воздух, трудно дышать. Я поскуливаю. В живой природе не был ни разу. И вдруг – тайга. Мама переносит тряску и жару без нытья, будто ей не привыкать.
В каком-то селе пересаживаемся на бричку. Нас везёт лошадка монгольской породы. Мерин Гнедок – служебный транспорт отца, выданный ему, как землемеру. Гнедку тяжело. Его спина, вся в крови, облеплена слепнями.
Но вот и Муромцево. Подъезжаем к деревенскому дому. Отец выгружает пожитки: два чемодана и два узла. Дворняжка по кличке Пальма, подпрыгивая, норовит лизнуть мне лицо. Отец выпрягает Гнедка и велит достать воды из колодца. Слышится мычание. Отец снимает навесной замок с дома. В сенях стоит корова.
Появляется соседка. Она, тетя Ната, присматривала за коровой. Отец знакомит ее с мамой. Потом маму – с коровой.
– Тёзка твоя, – говорит отец. – Маня. Стельная, зимой телёночек родится.
– Кошмар, – говорит мама.
Корова тоже служебная, но беречь ее нужно, как собственную. Если не дай бог околеет, придётся оплачивать ее стоимость.
Родители создают в избе уют. Мама вешает на стену гобелен «Мишки в лесу». Ставит на попа чемоданы, накрывает большой салфеткой с кружевами. Это теперь туалетный столик. Здесь мама, глядя в зеркало, будет закручивать себе бигуди, а отец – бриться опасной бритвой. Появляется кровать с панцирной сеткой. Отец вешает рядом с гобеленом подарок родственника – офицерскую саблю. Мое место – на топчане, рядом с грубо сбитым столом, где я буду готовиться к урокам.
Мама осваивает деревенскую печь. Советы даёт тетя Ната. Приносит домашний подовый хлеб, который можно есть ни с чем. Один несравненный запах чего стоит. Деревня – это вообще сплошь запахи, которых нет в городе. Запах сена, трав, лошадей и их помета, коров и их лепешек, навоза, нутра дома… Принюхиваюсь. Нет, все-таки колбасы Гнедка пахнут лучше, чем лепешки Мани.
Отец кормит Гнедка горстью овса. Даёт еще попить и уходит по своим делам. Я забираюсь на сеновал. Оттуда видно, что изба наша стоит на окраине, рядом с речкой Тара. На другом берегу Тары сплошной темно-зеленой стеной стоит тайга.
Ужасно тянет проехаться на Гнедке верхом. Но у отца нет седла. Вижу, местные пацаны гоняют без седел. Задабриваю мерина. Кормлю его излюбленным лакомством – хлебом с солью. Самостоятельно снимаю и надеваю уздечку. Подвожу к изгороди. Взбираюсь на него. Он делает легкое движение, и я сваливаюсь с его круглой спины. Но тут же взбираюсь снова.
Четверо мальчишек моют лошадей в Таре. Все рыжие и конопатые. Все курят махру-самосад и матерятся через слово. Это сыновья главного конюха. Конюшня в Муромцево что-то вроде гаража. Там лошади, на которых ездят (на бричках) местные чиновники. Отец тоже должен каждый вечер ставить Гнедка в этом «гараже». Но мы живём на окраине, а конюшня в центре села.
После рабочего дня усталый отец отводит мерина на соседнее поле, стреноживает, вешает на шею колокольчик и привязывает длинной веревкой к забитому в землю колу. Отец, конечно, рискует. Гнедок может вырвать кол и убежать. Но это не беда, найдётся. А вот волки… Здесь они, говорят, двухметровые.
Отец разрешает мне заниматься мерином, только предупреждает:
– Будь осторожней. Каждая лошадь мечтает убить своего ездока.
Не знаю, с чего он это взял, но Гнедок, кастрированный и потому обиженный судьбой конь, точно был злюка.
Я сам отвожу его в поле, вешаю на шею колокольчик, обвязываю веревкой, стреноживаю, вбиваю кол. Гнедок теперь не только моё удовольствие, но и тревога. Вдруг вырвет кол и затеряется в высокой конопле. Так однажды случается. Ранним утром я долго ищу его в конопле в мой рост. Кричу, зову, уже отчаиваюсь найти, плачу, наконец, слышу звон колокольчика. «Кол надо лучше вбивать», – ворчит отец, но так – для порядка, на самом деле не очень сердит, хотя опоздал на работу.
В Омске я был хорошистом. Учусь без троек и в Муромцево. Отец любит расписываться в моем дневнике. Он вообще любит свою подпись, постоянно совершенствует ее на бумаге. А я люблю давать дневник на подпись. В этом смысле жизнь в Муромцево – лучшая часть моего детства. Здесь мои самые лучшие сельские учителя. Здесь я успеваю по всем предметам. А хорошая успеваемость, как я пойму позже, это и более-менее спокойная жизнь в семье.
Но кое-что меня напрягает. Мама шьёт мне черные сатиновые нарукавники. Считает, что они сохранят мою вельветовую курточку. Никто из ребят их не носит. Меня обзывают бухгалтером. Обидно до слез. Но каждое утро мама кладет мне нарукавники в портфель. А после школы проверяет: залоснились – не залоснились? Вру, что надеваю нарукавники – мама уличает. Объясняю, что меня дразнят. Для мамы это не довод. Довод – нужно беречь одежду. «Еще пригодится». Я подделываю износ нарукавников – тру их о твердую поверхность почти до дыр.
В остальном я послушен, как дворняжка Пальма. Скажет мама – надо лепить на зиму пельмени сотнями штук – леплю, хотя тянет заниматься чем-нибудь другим. Скажет – надо вышивать крестом накидки для подушек – вышиваю, хотя тошнит от этого бабьего занятия.
У отца свои причуды. Он бреет мне голову опасной бритвой. Говорит, волосы будут лучше расти. Но они у меня и без того нормальные. «Будут ещё гуще», – говорит отец. А ребята подкалывают: «У тебя что, вши завелись?» Стыдно. Ношу кепку. Кепка липнет к бритой голове. Противно. В бане отец трёт меня так, словно хочет содрать кожу. Ору, плачу. Он удивляется, обзывает меня неженкой и цацей.
В Муромцево я увидел своими глазами, как рождается живое существо. Схватки у Мани начинаются, когда отца нет дома. Корова дёргает головой, срывается с привязи, бьёт себя копытами в большой круглый живот.
– Убьёт телёнка, – ужасается мама.
Всё это происходит в прохладных, тесных сенях, при свете керосиновой лампы. Неожиданно спина у коровы выгибается дугой, хвост поднимается, из-под хвоста появляются пузыри слизи, а потом… Потом появляются копытца. Они вылезают на полметра. Маня жалобно мычит.
– Надо ей помочь, – говорит мама. – Тащи теленка за копытца, а я буду держать ноги.
Хватаюсь за копытца, тяну на себя. Руки соскальзывают. Азартно тянем вместе, мешая друг другу. То ли у нас получается, то ли сама Маня хорошо поднатужилась. Теленок выходит из чрева и падает на солому.
Его бьет дрожь. Он обделывается. Маня тянется его облизать. А мы тащим теленка в избу, вдруг простынет. Мама согревает в печи воду. Смываем с теленка слизь, вытираем его тряпками. Он норовит встать. Корова в сенях тревожно мычит. Но мы её не понимаем.
В этот момент появляется отец. Он ругается по-сибирски: «Язви вас!» Смывает с коровьего вымени грязь, промывает соски, переносит теленка в сени. Теленок на качающихся ножках сосёт вымя, все еще подрагивая. Отец укрывает его тряпьем.
Выговаривает маме:
– Тупица! Корова должна вылизать теленка!
Мама обижается:
– А по-человечески нельзя? В шутку свести?
Отец взрывается:
– Какие тут шутки? Теленок может простыть и погибнуть!
Мама не уступает:
– Я – городская. Откуда мне знать, что теленка нужно отдать корове? И на черта мне твоя деревня? На черта я вообще к тебе вернулась?! Чтобы оскорбления выслушивать? А ты знаешь, что мне нужен покой?
– Ничего с тобой не сделается, – ворчит отец.
Отец учит нас доить корову. Вымя у неё большое, телёнок не высасывает даже половины. У мамы получается не очень. Она боится, что корова лягнёт, а корова – вредина под стать Гнедку – чувствует, что её боятся. Меня отец учит не так настойчиво, как маму. Мне не по силам сжимать и тянуть соски, чтобы выпрыскивалось молоко.
Но и мама занимается дойкой только раз в день. Тётя Ната делает для нас сметану, творог, сливки. Она же и доит другой раз. Ей это не в тягость, даже выгодно. Часть молочных изделий из нашего молока она продаёт на рынке.
Что было тогда на столе? Ну хлеб домашний от тёти Наты – это понятно. Подовый, испечённый без формы. В его особом вкусе и аромате особый смысл. Хлеб без ничего раньше ели в голодные годы. Это и привычка: хлеб придаёт сытность любой еде. С хлебом ели даже пельмени.
Что ещё было у нас на столе? Картошка с подсолнечным маслом. Молоко и всё молочное. Каши. (Только не пшённая: отец называл её «блондинкой» и на дух не переносил, говорил, что в курсантские годы переел). Ну и, конечно, выпечка с разной начинкой.
Особое отношение к еде выражалось словами. Вместо «есть» говорили «питаться». То есть, мы не ели, а питались.
Приготовлением еды люди выражают отношение друг к другу. Хорошо и красиво приготовлено – знак любви и уважения. Или уж, как минимум, желания понравиться, угодить.
Мама посвящала еде чуть ни не весь день. Похоже, ей хотелось показать отцу, что она была права, когда говорила ему, что лучше неё он уже никого не встретит. Для полноценной любви требуется ещё и уважение. Мужчина может любить в женщине что угодно: фигуру, глаза, волосы, кожу… А уважает прежде всего за умение вести дом: кормить, проявлять заботу.
Остывшую картошку, сваренную в мундире, мы ели с терпким подсолнечным маслом, сейчас такого не продают. Другим было и сливочное масло, которое «выбрасывали» (продавали) не каждый день, и молоко, сайки. Это булки, которые особенно вкусны были именно с молоком. Даже маринованная килька была другой, более пряной.
Чего ели мало, так это фруктов. Яблоко было одно в день на троих. Сначала съедалась кожица. Мама клала её в чай, потом каждому по дольке яблока. Маме нравилось слово «порция». Дольки и были порциями.
Порционным в доме был и сахар. Разрешалось класть в стакан только две ложки. В то время в ходу было слово «иждивенец» и «кормилец». Так делило людей государство. Так люди делились и в семьях. Отец у нас был кормилец, а мы с мамой (она не работала) – иждивенцы. Короче, отец считал, что двух ложек сахара достаточно. А мне двух ложек сахара было мало. У бабки я привык класть чуть ли не полстакана. Отец считал это баловством.
Во время праздничных застолий тётя Ната всегда у нас, помогает маме. Она любит выпить и петь грустные песни. Она странная. Ещё не старая, а живёт одна. И не в доме, а в какой-то избушке на курьих ножках. О ней говорят, что она бунтовщица. Отец однажды её расспрашивает. И она, махнув ещё рюмашку, рассказывает.
В 30-е годы местные большевички изгалялись над верующими, сбросили с церкви колокола. Силком тащили людей в колхоз имени Сталина. За берданы и мелкашки схватились десятки мужиков. Среди них и муж тёти Наты. Бунт охватил не только Муромцево, но и ещё несколько окрестных деревень. На что рассчитывали бунтари? На что обрекали свои семьи? Каратели усмирили смутьянов в считанные дни. Десятка два убитых. Под следствие пошло около тысячи. Семьи повстанцев выселили, но их дома не отдали правоверным коммунякам, а снесли, разобрали по брёвнышку.
Отец не задал тёте Нате ни одного вопроса. Молча встал и вышел из дома. Вся его родня со стороны отца и матери сбежала из колхоза в соседнем селе Мельничное. Разметало их кого куда по всему свету.
О том, что скоро нас будет четверо, я мог бы догадаться, когда мама сказала мне, что моя одежка может еще пригодиться. Или даже раньше, еще в Омске. Отец изрек однажды за ужином, когда за столом сидели все Тереховы: «Один сын – это не сын». Здесь он сделал паузу. Я замер: «Как это – я не сын?» – «Два сына – это полсына», – продолжал отец и снова умолк, наблюдая за реакцией родни. «А вот три сына – это сын», – тоном специалиста закончил отец.
И вот полсына лежит в деревенской люльке. Его ревом можно пытать. Орёт, будто его режут. Соседка удивляется: «И в кого он у вас такой?» «Юрик тоже орал, но не так», – припоминает мама.
Стасик орёт ночами, мама не спит. Ей надо прикорнуть днем. Она поручает его мне. Скоро я всё умею: кормлю из бутылочки так, чтобы не захлебнулся и не срыгнул. Меняю пеленки, пеленаю, пудрю между ног, чтобы не было опрелостей… А мама отсыпается. С появлением Стасика в семью приходит некоторая нежность. Отец доволен собой – все идет по плану. Доволен и мамой – угодила. Но в загс не ведет.
Глава 25
Родители встретились в Салехарде за год до войны. Отец вел там топографическую съемку. Но что делала в ненецкой тундре мама? Как она туда попала? Говорила, что работала учительницей. Но слово «яблоко» у нее было отчего-то мужского рода. Она говорила: «Этот яблок». «Шмотки произносила, как «шмутки». По ее словам, она окончила учительские курсы. Что ж, возможно, такими были «курсы».
Когда началась война, отца призвали. Мы с мамой остались в частном доме, где жили родители отца, его сестры Лидия и Тамара, и младший брат Геннадий. Свекровь невзлюбила маму. Властной, своенравной деревенской женщине, переехавшей в город, не нравилось, что по моде тех лет у мамы были наколки. На запястье – розочка. На тыльной стороне ладони – имя Муся. Курила мама. Родители умерли от тифа. Сирота. Стало быть, бесприданница.
Перед отправкой на фронт отец должен был жениться, обеспечить маму продовольственным аттестатом. А если бы вдруг погиб? Но он не сводил беременную гражданскую жену в загс. Свекровь расценила это как сигнал – сын не собирается связывать жизнь с Мусей.
Чтобы не зависеть от семьи отца, мама должна была работать. Муж ее сестры Кати, замполит авиаучилища Власов, устроил ее секретаршей. Училище было далеко от дома – на другом берегу Иртыша. Задержавшись на работе, мама оставалась ночевать у сестры. Бабка пустилась в обвинения:
– Муж кровь проливает, а она – гулять!
Пригрозила, что напишет сыну. Но мама стала ночевать у Кати не реже, а чаще. Бабка донесла сыну. Ответ его был короткий: «Гони ее взашей!»
– Вот бог, а вот порог! – сказала маме свекровь.
Тетка Тамара каждый месяц посылала отцу мою пятерню. Обводили пальцы карандашом. Шли годы. Пятерня становилась все больше.
Закончилась война. Прошел 46-й. Потом 47-й. Слово «отец» превратилось для меня в пустой звук. Как и слово «мама».
Отец считал, что мне хорошо в доме его родителей. Я сыт, одет, все относятся ко мне с теплотой. Но у каждого в семье была своя жизнь, а у меня – своя. В основном она заключалась в том, что я наблюдал, как взрослые выясняют свои отношения.
У Тереховых был обычный «сердитый» русский дом. Самая младшая и резкая Тамара называла старшего брата Леонтия кукушкой. Я, получается, был кукушонок. Тамара бегала на свидания с сибирским немцем. Бабка устраивала ей скандалы. Грозила не пустить «фашиста» в свой дом. (Ее можно было понять. С войны не вернулся младший и любимый сын Саша).
Дядя Геннадий пропадал на руководящей работе. К тому же у него был служебный роман с бойкой хохлушкой из Донбасса, которая тоже не нравилась бабке.
Наконец, в отдельной комнатушке лежал смертельно больной дед Василий, которому требовался постоянный уход. У его кровати стоял тазик, куда по трубочке стекала жидкость из раздутого живота. Когда ему легчало, он подзывал меня и взбадривал.
– Ну что, паря, не едет твой батяня, но ничего, наберись терпения, авось и приедет, язви его в душу холера, прости господи мою душу грешную.
Терпеть отсутствие родителей мне помогали болезни. Я переболел всеми тогдашними детскими хворями: корью, скарлатиной, свинкой, чем-то еще. Простуды и грипп не в счет. А когда болеешь, то занят только переживанием температуры и болячек.
Дед был самым незанятым. Казалось бы, именно к нему я должен был приставать со своими «почему». Но я видел его муки, слышал его стоны. Нет, он был очень занят преодолением болей. Невысокий, но жилистый, бывший крестьянин, а после бегства в город рубщик мяса на рынке, он был очень силен. Но теперь от него осталась половина.
На похоронах бабка потребовала, чтобы я, как все взрослые, поцеловал его в лоб. Мне было страшно не то, что прикасаться губами, а просто смотреть на него, похожего на скелет. Но я собрался с духом и поцеловал, сделав открытие, что покойники бывают холодными, даже в жару.
Моя жизнь в Муромцево – это Гнедок, Маня (в теплые времена года ее тоже надо было пасти) и Стасик. Однажды мама ушла в магазин. Двухлетний Стасик захотел молока. Даю ему попить. Через несколько минут изо рта у братца появляется пена. Малец открывает рот, его тошнит. Изо рта появляется невероятно длинный бледно-розовый червь. Следом еще один. Брат задыхался. Я заглянул ему в рот. Черви забили клубком его гортань. Я начал вытаскивать их пальцами.
Слышу мамин голос:
– Что ты делаешь? Господи, что это такое?! – ужасается мама.
Выпавшие черви извиваются на полу. Брат уже дышит. От пережитой паники меня не держат ноги. Меня трясет. Я ложусь на кровать.
– Не говори отцу, – просит мама.
Тетя Ната подсказывает, что это аскариды. Судя по их размеру, они давно завелись в кишечнике у Стасика. А сейчас наверняка не все вышли, личинки остались. Мальчика надо лечить. Так что придется рассказать отцу. Отец обвинял маму – плохо руки моет ребенку. Мама обвиняла отца – если бы жили в городе, не завелись бы эти чертовы аскариды.
Нехватка денег – постоянная тема разговоров и скандалов. Отец решает стать военным строителем – получать ещё и за звездочки на погонах. Он посылает запрос и ждет ответа. Когда возвращается с работы, первым делом спрашивает: «Почты нет?»
В сибирских сёлах много страшилок. В ближайшем большом пруду с валунами по берегам нельзя купаться. Нет, пожалуйста, если не боишься якобы утопленных там младенцев.
По другой легенде нельзя проехать по мосту через Тару в сторону тайги поздно вечером и тем более – ночью. Кони останавливаются и не хотят идти. То ли волков чуют, то ли пугает стоящая чёрной стеной тайга на фоне светлого неба.
У Гавриковых есть личный конь. Чёрный и очень высокий. Примерно на метр выше Гнедка. Просто огромный. Так его и зовут – Гигант. Но очень добродушный. Позволяет садиться на себя кому угодно. Я проехался на нём за пачку «Беломора». Если аккуратно вынимать из пачки у отца по одной папиросе в день, за месяц можно набрать.
У меня появляется мечта. Хочу проскочить на Гиганте по мосту на другой берег, и непременно вечером. Готовлюсь к этому. Пускаю Гиганта в галоп. Держусь не столько за узду, сколько за гриву. Но конь такой откормленный, такой широкий, такой гладкий. Скатываюсь с него в репейник, растущий по краям дороги.
Родители встречают меня, облепленного репейником, странно спокойно. Их что-то отвлекает. Мама объявляет с ликованием: «Мы уезжаем в Подмосковье».
Глава 26
Люблю понедельники, когда планерки. Приезжаю на работу попозже. Но что-то не появляется Лора. Не приносит письма. Может, заболела? Звоню ей домой. Странно, отвечает мужской голос с кавказским акцентом.
– Кажется, я не туда попал, – говорю.
– Э, пачэму не туда? – отвечает кавказец. – Как раз туда. С дочкой пагаварить хочешь? А как ты узнал, что она у миня?
Молчу оторопело. Пытаюсь понять, что происходит. Я не мог ошибиться номером. Значит.. Неужели Лору приняли за Женю?
– Хочэшь убэдиться? На, пагавари с нэй.
В трубе на удивление спокойный голос Лоры.
– Папочка, ты только не волнуйся. Если совсем кратко, то я как бы в заложницах.
В трубке снова голос кавказца.
– Врубился, журналист?
Голоса запоминаются гораздо хуже, чем лица. Но этот голос хорошо знаком мне своим тембром. Туфтовый вор в законе Гиви говорил не гортанью, не грудью, а низом живота. Возможно, у него так резонировали кишки.
– Я нэдалико от тваиго дома. Сам приедишь? Или паслать за тобой?
Я сказал, что приеду минут через сорок. Езды максимум минут двадцать. Но я оставил себе время для звонков. В записной книжке у меня было четыре телефона, по которым я мог получить поддержку в подобных случаях. Два номера – менты. Еще два номера – блатные.
– Маи люди будут ждать тибя возле тваиго подъезда, – сказал Гиви.
Сначала я позвонил блатным. В одном случае мне сказали, что для них вмешаться – значит, нарушить воровской интернационал. Им припишут, что вмешались из-за презрения к пиковым* (сноска *пиковые – грузинские воры в законе). А это серьезный конфликт. В другом случае прямо сказали, что в случившемся я сам виноват. Не надо было слушать ментов.
Звонить ментам было бессмысленно. Генералу Рудневу – просто неудобно.
Я выбежал из редакции и нырнул в метро.
У моего подъезда стояла иномарка с «шестерками» Гиви. Стелла о чем-то говорила с земляками по-грузински. Я сказал ей спасибо, что пожалела Женю. Дал понять, что понимаю, каким образом Лору захватили вместо моей дочери. Но добавил, что захват Лоры тоже может выйти боком. Так что звони, Стелла Гиви. Пусть он подумает, как ему лучше разобраться со мной без глупостей. Стелла набрала в мобильнике номер. Проговорила что-то по-грузински. Услышав ответ, сказала мне:
– Гиви ждет вас.
Лицо, волосы и косметика у Лоры были в порядке. Одежда не помята и не порвана. И все же по спине у меня пробежал озноб.
Из другой комнаты появился Гиви. Он был в белом костюме и белых туфлях. Темные очки. Трехдневная небритость. Гиви не мог не знать, что у меня хорошие отношения со славянскими ворами в законе. Я много общался с ними, когда писал об их касте большой очерк, который вышел отдельной книгой «Воровской орден». (Стелла ее читала). Некоторые из них сами предлагали мне защиту. Короче, серьезно обижать меня Гиви было не с руки. Но и не ответить на мой оскорбительный материал о нем он тоже не мог. Мы оба понимали расклад взаимоотношений. Осталось высказаться, как быть дальше.
– Гиви, но ведь это беспредел, – укоризненно сказал я.
Грузин скривился:
– Э, бэспрэдел нэдопустым только протыв сваих. А ты кто? Ты абычный фрайер. Не с того начынаэшь, писака. Ты абарзел. Думал, тэбэ с рук сайдет?
– Разве я написал неправду? – сказал я. – Разве ты сидел хотя бы раз в обезьяннике?
Гиви нехорошо рассмеялся:
– Вот видишь, уже нэправда! В обэзъянникэ сыдэл! И нэ раз.
– Но через час-другой тебя выпускали.
– Надо умэт с мэнтами разгаварывать, фрайер.
– Вот этого как раз и не должен делать настоящий вор – договариваться с ментами, – вырвалось у меня.
– Ты мнэ надоэл, – зло сказал Гиви.
В комнату вошла свора его шестерок.
– Он мне надоэл, – еще злее сказал им Гиви.
В глазах Лоры стыл ужас. Но она не кричала, не плакала. Только умоляюще смотрела на меня. Я спросил себя, что же я творю, зачем девчонку подставляю?
– Тебе звонила Стелла? – спросил я Гиви.
По лицу грузина было видно, что звонила. Просто он уже забыл. Наркотиками балуется с раннего утра. Гиви напряженно думал. Губы его нервно дергались. Надо было ему помочь.
Я сказал, что обязательно напишу о нашей встрече. Возможно, я задел его человеческое достоинство. Он мог не покупать статус вора в законе выручкой от продажи мандаринов. Его наверняка бессовестно оговорили. В таких случаях менты охотно пользуются сомнительной информацией. И даже распространяют ее. Есть у них такая задача – опорочивать воров в законе, подрывать их авторитет. Возможно, я невольно подыграл им. Но я исправлю ситуацию. Ну и так далее, в таком же духе. В моем выступлении помимо покаяния звучал сарказм. Но Гиви не улавливал.
– Если нэ напышэшь, будэт очэн плохо. И тэбэ и тваэй дочэри, – сказал он, кивая на Лору. – Кагда будэт статъя?
– Через неделю.
– Абманэшь – пажалэишь.
– Вы в самом деле сделаете это? – спросила Лора, когда кончился этот замес.
Я признал, что в этом случае перегнул палку. Мне ли не знать, какие примочки устраивают менты. Возможно, это была провокация и против меня тоже. От меня ментам тоже ведь достается. Ну и, конечно, я недооценил дух самого Гиви. Мне сказали, что он ублюдочный отпрыск грузинских писателей и артистов. Я думал, что природа на нем отдыхает. А оно вишь, как оказалось. Не отдыхает, а надругалась. Короче, ошибки надо признавать и исправлять. Что я и сделал.
– Мне все больше нравится наша профессия, – подрагивая, сказала Лора.
Я не просил ее держать этот случай в секрете. Она сама сказала, что ничего не скажет Жене, иначе узнает Вера.
