Виталий Ерёмин
Февральский дождь
Алла
Глава 68
В бегах я резко повзрослел. Нет, голова у меня работала все так же по-щенячьи. Но я по-взрослому понимал, что срок надо отбыть. И так же по-взрослому считал, что сдаться надо достойно. Возвращаться в Павлодар поездом я не рискнул. Купил билет на самолет. Был конец декабря. Конечно, хотелось встретить Новый год на воле, а потом уже сдаться. Но мысленно я уже был за высоким забором с колючей проволокой, с вышками по углам, с азиатами на вышках.
Ночь я провел дома, а утром отправился в милицию. Со мной шел отец. Хотя ему, наверное, казалось, что я иду с ним. Я шел сдаваться, а он был сопровождаюшим лицом. Вид у него был хмурый, но в глазах читалось облегчение. Из-за меня его понизили в должности. Он потерял в окладе. Но теперь его служебное положение вскоре будет восстановлено.
Гронин был ошарашен. От неожиданности даже руку протянул. Своим рывком я подпортил ему карьеру. И вот оказалось, что он был прав, оставив меня на свободе. В то время в моде была «ставка на доверие». Эта ставка Гронина сработала. Хотя сейчас, спустя столько лет, я допускаю, что думаю о нем лучше, чем он того стоил. Он мог просто играться со мной и пудрить мне мозги себе в удовольствие. Настоящий мент- профессионал любит тешить свое самолюбие психологическими экспериментами.
За мной с лязгом захлопывается дверь камеры. В руках у меня «машка» – тощий матрац с пятнами от мастурбаций. Сколько мужиков спало на «машке» до меня? А матрацы не стирают…Эх…
Кладу на общак собранный мамой сидор. Шмат свиного сала, круг краковской колбасы, две банки сгущенки, буханка хлеба.
– Правильно, своё здесь только говно, – говорит развязный малый по кличке Шницель.
Он старше меня лет на шесть. У него странное лицо, симпатичное и в то же время отталкивающее . Хотя, если хорошенько приглядеться, тут почти у всех такие лица.
Каждому достаётся по бутерброду. Старику, которого уважительно зовут Степаныч ем, Шницель отрезает потолще. Но старик не притрагивается к своей доле. Читает в лучшем углу камеры какие-то бумажки. Я ещё не знаю, кто он, но вижу – важная птица.
Шницель больной, если кого-нибудь не высмеивает. Но не боится и сам стать объектом насмешек. Например, по заказу освобождает дурной воздух из кишечника. Издает столько неприличных звуков, сколько ему закажут. Жует горящую сигарету. Шевелит ушами так, будто они у него на шарнирах.
Тормошит меня:
– Эй, валенок! А ты чего такой молчаливый?
Отвечаю, не подумав:
– Попал в дерьмо – сиди и не чирикай.
Морда Шницеля озаряется злорадством.
– Братва, это что же получается? – говорит он, оглядывая камеру. – Мы, получается, дерьмо?
Никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя оправдываться, а я отвечаю, что
совсем другое имел в виду.
– А я за такие слова что имею, то и введу, – зловеще цедит Шницель.
Мне пора приподняться, потому что драки не избежать. Но я усилием воли заставляю себя лежать неподвижно. Мне нужно что-то ответить. Иначе эта макака возьмёт верх.
– А ты не боишься, что я очень сильно тебя испугаюсь? – спрашиваю я Шницеля.
Вообще-то, юмор в наших тюрьмах не в цене. Далеко не все его правильно воспринимают и ещё меньше тех, кто умеет юморить в рамках понятий. Но в этом случае камера ржет. Я сам не выдерживаю, тоже смеюсь. Один Шницель стоит возле меня, багровый от злости, не зная, как себя вести.
И тут слышится негромкий, но густой голос старика Степаныча:
– Отстань от пацана, Шницель. Не видишь – он в прострации.
Меня больше удивляет не то, что старик вмешался, а то, что он употребил слово «прострация». Шницель мстительно смотрит мне в глаза и нехотя отходит, губы его шевелятся в беззвучном ругательстве.
Слышу голос Степаныча, обращенные к молодняку в нашей камере.
– Это тюрьма, пацаны, здесь главное – не споткнуться на слове. Думать надо сегодня, а говорить только завтра. Здесь у слов совсем другая цена, чем между вольными. Жить на зоне вообще опаснее, чем совершать преступления на воле. Ты ударился о шконку, у тебя вырвалось: «Ох, сука!» Окружающие вправе спросить: «Кто сука? Кого из нас ты назвал сукой?» Или сказал «блядь» просто так, для связки слов – тоже могут спросить: ты кого имел в виду? А уж послать кого-то на х… – совсем тяжкое оскорбление, воспринимается буквально. Если ты что-то сказал или сделал не так, а окружающие молчат, это говорит только о том, что на тебя копят материал, при удобном случае разом всё припомнят. А если ты сам на кого-то имеешь зуб, никогда не угрожай, лучше молчи, выбери момент и сразу приводи в исполнение то, что решил. Но не тяни с этим. Здесь никто никому ничего не прощает. Если простит, это все видят, и это всегда плохо для того, кто прощает. Вы молодые, ещё ничем не успели испачкаться. Мой долг – вас поддержать… ну а дальше всё зависит от вас самих.
У меня с Шницелем одна шконка на двоих. Только он наверху, а я – внизу. Но он все время в движении. Спрыгнет, поговорит с кем-нибудь и снова запрыгнет. Он наркоман, а наркотика в камере нет, у него ломка, вот он не находит себе места. Но мне откуда знать? У меня самого паршивое настроение, а он постоянно наступает мне грязными носками на мою постель и мнет ее. У меня вырывается:
– Что ты прыгаешь, как козел?
Мама дорогая, как же это у меня вылетело?! Я отлично знаю, что оскорбления, страшнее этого, здесь нет.
Камера замирает. Шницель охренело смотрит на меня.
– Ты чего сказал? – спрашивает он. – Ты чего, падла, сказал? Ты отвечаешь за свои слова? Братва, он должен ответить!
Шницеля поддерживают двое-трое, остальные молчат. Молчат, потому что не должен он подключать к ответке других, всю камеру. Сам должен достойно ответить на оскорбление. И в то же время камера любит выступать в конфликтах прокурором и судьёй. На это, видно, Шницель и рассчитывает.
Шницель подходит к Степанычу, который читает раскрученную из трубочки маляву.
– Степаныч, ждём твоего авторитетного слова.
– Уймись, Шницель, – негромко говорит старик. – Ну, чего ты хочешь? Опустить огольца?
– Пусть здоровьем ответит.
– Если молодой оступился, это не значит, что надо отнять у него здоровье, – говорит старик. – Он же не утверждал, что ты козел. Он сказал «как козел». Это всего лишь сравнение с животным. Конечно, так тоже нельзя говорить. Но он, я думаю, это уже осознал.
– Как скажешь, Степаныч, – с обидой бормочет Шницель. – Ты человек управленческий, тебе видней.
Я в недоумении. Как может Степаныч ограничивать его? Ведь я допустил непростительную оплошность, и Шницель вправе с меня получить.
Камера озадаченно молчит. Камера уже настроилась на развлечение.
– Ну, дай ему пощечину, – говорит старик Шницелю. – Это будет заслуженно.
Шницель подходит ко мне. Пытается меня ударить, но куда ему. Я на полголовы выше и у меня все-таки навыки бокса. Я легко уклоняюсь. Шницель пытается снова ударить – я снова уклоняюсь. Камера начинает ржать. Камера уже отчасти на моей стороне.
Но я не могу давать сдачи. Если я сделаю это, Шницель потребует, чтобы ему позволили получить с меня как-то иначе. Он может получить при физической поддержке всей или почти всей камеры. Меня будут держать, а он будет бить.
Я пытаюсь свести конфликт вничью.
– Ладно, Шницель, давай забудем. Я нечаянно. С кем не бывает. Ну, самом деле, остынь. Считай, что я перед тобой извиняюсь.
Шницель стоит передо мной, багровый от бешенства. Шипит:
– Ладно, еще посчитаемся. Не спи теперь, а то замерзнешь.
Теперь он мой смертельный враг. И мы лежим рядом. Для того, чтобы поквитаться со мной, ему не надо далеко ходить. А поквитаться он может не обязательно чем-нибудь колюще-режущим. У тюрьмы на этот счет масса вариантов.
Я начинаю соображать, как выпутаться из такой закрутки. И вдруг слышу, как кто-то говорит Шницелю.
– Шницель! Если ты еще хоть раз! Ты меня понял?
Голос не спутать ни с каким другим. Оборачиваюсь и вижу Макса. Он стоит против Шницеля и держит его за руку. Шницель кривится от боли. Уж я-то знаю, какими тисками может быть ладонь у Макса.
Я соскакиваю с верхней шконки. Мне хочется обнять Макса. Но мало ли, чего мне хочется. Ему достаточно рукопожатия. Но всем понятно, что мы старые кореша.
Пока я бегал по стране, Макс осуществил свой план. Поехал в другой город, это был Омск. Там теперь училась в меде Маля. Ограбил там сберкассу. Был схвачен на месте преступления. После скорого следствия получил червонец и был доставлен Павлодар для отбытия по месту жительства. Теперь нас должны этапировать в одну колонию. И Шницеля – туда же. А Степаныча ждал соликамский «Белый лебедь», где ломали и развенчивали законников. С учетом того, что сломать его было невозможно, а менты не могли допустить, чтобы он оказался несломленным, его ждала верная гибель.
Блатные предлагают Максу перекинуться в картишки. Он не возражает. Почему нет, можно, но только в преферанс. Он видел, как отец играл в преферанс. Он кое-что смыслит в этой игре. Ему доказывают, что настоящий арестант обязан играть в арестантские игры: стос, бура, рамс. А преферанс – игра фраерская, пусть режутся интеллигенты. Или он, Генри, интеллигент? Интеллигент в тюрьме – считай, слабак, тютя. Но Макс не собирается отказываться от своего происхождения.
– Отец у меня интеллигент, – подтверждает он. – Но я не понимаю, чего ради я должен играть? Я никому ничего не должен.
Нет, парень, так дело не пойдет, говорят ему, если ты в нашем обществе, то ты должен думать о своем авторитете. А авторитет просто так никому не дается. Авторитет приходит вместе с фартом и взносом в общак. С карточных игр берется налог, платит проигравший. Чем больше ты выиграл, тем больше наша общая касса, тем больше твой авторитет.
Ты попробуй, говорят блатные Максу, для настоящего арестанта важны чувства во время игры, это как наркотик. Когда играешь, время пролетает быстро. У тебя сколько впереди? Червонец? Тебе сам бог велел научиться играть.
И Макс начинает осваивать тюремные карточные игры
Он тоже спотыкается на тюремных правилах. Берет с тумбочки книгу Шницеля, листает, кладет на место.
– Земляк, а ведь у меня тут сотенная лежала, – говорит Шницель.
Лицо у Макса покрывается красными пятнами.
– Чего ты гонишь? Ничего там не было.
– У меня в книге лежал стольник, – сурово чеканит Шницель.
– Обыщи, – подставляется Макс. – Но если не найдешь, я с тебя спрошу за клевету.
– Пусть тебя менты обыскивают, – отвечает Шницель. – Брал книгу? Брал! Без спросу? Без спросу! Гони стольник!
И опять свое веское слово говорит Степаныч:
– Шницель, если человек не дает себя в обиду, за это наказывать нельзя. Это беспредел. Ты же понимаешь, и мы понимаем, что никакого стольника в книге не было. Последнее дело – искать друг за другом ошибки.
– Как скажешь, Степаныч, – обиженно бормочет Шницель.
Но по нему видно, что теперь у него и на Макса зуб.
Мы с Максом новенькие и поэтому самые интересные. Остальные успели друг другу надоесть. Особенно потешают сокамерников приколы моего кента.
– А жареная картошка будет? – спрашивает он, когда на обед нам дают по куску селедки.
Его шутку встречают со смехом.
– А в американской тюрьме жареную картошку дают, – говорит Макс.
– Откуда знаешь? – спрашивают его.
– Знаю, – туманно отвечает Макс.
В баню нас водят раз в десять дней. Спасибо, что хоть так. А Макс недоволен:
– В американской тюрьме душ принимают два раза в неделю.
– Что ты нам бабушку лохматишь? Откуда ты можешь это знать? – говорит Шницель.
Макс понимает, что дальше томить любопытство сокамерников не стоит. И рассказывает о своей жизни в Америке.
– Врёшь! – вопит Шницель. – А ну, скажи что-нибудь по-английски!
Камера замирает. Макс делает эффектную паузу и говорит:
What for will speak something to you, if you all the same understand nothing?
– Братва, я тоже так могу. Это набор слов, – говорит Шницель, но с ним никто не соглашается, и он требует перевести.
– Я сказал: зачем тебе что-то говорить, если ты же все равно ничего не поймёшь? – говорит Макс.
– Это тебе, Шницель, не ушами шевелить, – посмеивается Степаныч.
Макса просят рассказать, как он жил за границей. Он вспоминает отца. Отец научил его водить машину, стрелять из ружья, драться на кулаках, пить водку и при этом не пьянеть. Не отказывал в карманных деньгах.
– Он всё делал весело, сам когда-то учился в английской школе, а там преподают юмор. Он говорил, что даже деньги должны быть весёлыми.
Макса неожиданно поддерживает Степаныч:
– Это правильно, деньги надо тратить весело. Как говоришь, твоя фамилия?
– Магистов.
– А где сейчас твой отец?
– Умер в следственном изоляторе. Никогда ничем не болел и вдруг…
Степаныч отзывает Макса решке, где обычно происходят между сокамерниками все секретные разговоры, и они о чём-то шепчутся. После этой аудиенции Степаныч предлагает Макс попить в его углу чаю. О, это большая честь!
Улучив момент, Макс шепчет мне, не скрывая восторга:
– Ты в курсе, кто этот старик? Это самый главный законник. Его слово-жизнь,
его слово – смерть.
От Степаныча не отходят четверо крепких ребят. Они подзывают меня. Старик велит прочесть газетную статью. Я не могу понять, зачем это нужно. Может, какая-то коварная тюремная игра. Читаю длинный абзац.
– Хватит, – говорит Степаныч. – А теперь перескажи.
Степанычу нужно было послать на зоны секретную информацию, касающуюся высокопоставленного блатного. Макс предложил простой выход из положения. Он передаст послания устно, запомнив их слово в слово. Степаныч устраивает Максу экзамен. Макс повторяет прочитанный мной абзац почти дословно. Старик доволен. Но он хочет, чтобы я тоже запомнил. Вдруг Макса отправят в другую колонию.
Степанычу около 50, но выглядит он стариком. Я украдкой разглядываю его. Грубое, словно вырезанное из дерева лицо. Череп в шрамах. Когда читает, надевает очки. Здесь не принято смотреть кому-то прямо в глаза. Это означает наглость, вызов. Я встречаюсь с ним взглядом, только когда он говорит.
Макс быстро угадывает, что Степаныч слабо слышит левым ухом, но скрывает это. Все время садится слева, за что Степаныч ему особенно благодарен. Вполголоса излагает нам свое назидалово:
– Не бойтесь смерти, огольцы, и вообще ничего не бойтесь. Здесь ценится смелость и ещё раз смелость. Вот ты пошёл на нож и остался жив. Эта слава будет идти за тобой. Но если ты хоть раз дрогнул… все будут об этом знать, и ты потом ничего не докажешь. Чтобы доказать, тебе придётся пойти на нож и либо погибнуть, либо восстановить себя.
Дверь камеры открывается. Входит здоровенный мужик с прокаленным
солнцем лицом. Бывший геолог. Присвоил на найденном месторождении мешочек
золота. Макс проявляет к геологу странный интерес. Тихонько рассказывает ему о
своей жизни в Америке. Делится сокровенным: оказывается, он давно мечтает стать
геологом. Я удивляюсь: мне Макс ни о чем подобном не говорил.
Потом он подводит геолога к Степанычу, и они долго шепчутся втроем. Геолог скрыл от следствия, где находится месторождение золота, указал на карте совсем другую точку. И теперь сообщил Максу и Степанычу, где оно находится на самом деле…
Макс шепчет мне совершенно счастливый:
– Степаныч сказал, что объявит меня стремящимся.
Стремящимися называют блатованных фраеров, желающих посвятить себя блатной жизни и стать со временем ворами в законе. Тех, кто этим заболел.
Степаныч продолжает свое назидалово:
– Наши неписаные законы твёрже писанных. Кто расставляет сети, сам в них попадёт, кто роет яму другому, сам в неё свалится, кто точит нож, сам от ножа погибнет. Кто убивает, сам будет убит. Кто приказывает убить, тоже будет убит по приказу. Не спешите с унижением. Унизив, вы унизили и в себе человеческое. Не плодите гадов, их и без того много. Не создавайте обиженных, из них менты создают пресс-хаты. В нашем доме нужно жить дружно, не отталкивая от себя мужиков и фраеров. Нож применяется только к гадам, которые ломали или помогали ломать людей. К другим оступившимся достаточно пощечины. Никогда не спешите с ненавистью – всегда успеется. Исходите из того, что ненависть не прекращается ненавистью. Ненависть можно прекратить только справедливостью. Сила должна быть справедливой, а мы – сила. Ведите себя, как культурные люди, чего вам стоит? И прекратите пороченье друг друга. Правда рано или поздно всплывает наружу, и тех, кто порочит чье-то честное арестантское имя, ждёт смерть.
В Степаныче сидит наставник. Ему бы в педагоги пойти. А он в голодные 20-е ударился в поприще карманной тяги. А потом раскрутился, приведя в исполнение воровской смертный приговор.
– Мы зависим только от нашего закона, в этом наша свобода и наша сила, – внушает Степаныч. – Конечно, иногда мы и от ментов зависим. Но и менты зависят от нас. Так что полной свободы нет ни у кого. Ни у них, ни у нас. А на свободе разве есть свобода? Поэтому… Поэтому не надо без повода и нужды драконить ментов. Они должны помогать нам переносить трудности. Тот, кто без нужды драконит ментов, настраивает их против всех арестантов без разбора, тот наносит ущерб нашему святому делу. Но! – Степаныч поднимает указательный палец со сломанным ногтем. – Но мы не должны идти ни на какое сотрудничество с ментами. Нас хотят ссучить – нельзя этому поддаваться. Мы должны упорно нести крест чистоты воровской жизни, которая чище, чем государственная конюшня. Разложение грозит нам только в двух случаях: если мы будет творить или закрывать глаза на беспредел, и если пойдем на сделки с ментами.
Самым важным сообщением Степаныч заряжает нас в прогулочном дворике. Мы должны передать на зону приговор на положенца по кличке Носорог. Передать некоему Спиридону, прошляку, сложившему с себя сан вора в законе по причине тяжкой болезни.
– Но учтите, огольцы, – предупреждает нас у решки Степаныч. – Если Носорог переиграет Спиридона, вам не жить. Спиридон уже стар, может проявить нерасторопность. Тут все варианты не просчитать, но я не могу передать депешу с кем-то, кроме вас. Никому нельзя верить. А вам… Вам я верю. Ну, так как? Беретесь?
Прокручивая потом в памяти этот разговор у решки, я не могу не смеяться над собой и Максом. Какими же мы были глупыми и каким хорошим психологом был Степаныч. При этом мне почему-то не хочется осуждать его. Он давно привык ходить по краешку жизни. Поэтому не считал зазорным отправлять на риск других. Это была рутинная специфика тюремной жизни. Нужно было либо сразу отойти в сторону, либо попробовать вписаться. Если бы я был один, я бы ни за что на свете не взялся за это поручение. Но рядом был Макс.
– Сделаем! – Макс поедает глазами Степаныча.
– Теперь о твоём отце, – продолжает Степаныч. – Я получил информацию. Не прими близко к сердцу, но в одной ситуации он повел себя неправильно. Сказал братве, что арестанты и менты – две стороны одной медали. Мол, мало чем друг от друга отличаются. Это так и в то же время не так. Я бы его понял и переубедил. Но не всем это дано. Братва в камере подобралась мутная, а твой отец не хотел взять свои слова обратно. Но это то, что мне сообщили. А теперь слушай, что могло быть на самом деле. Твой отец отказывался давать показания. Тогда его бросили в пресс-хату к беспредельщикам. Его хотели сломать, но не сломали. И тогда…
Макс слушает с мертвым лицом. И когда Степаныч умолкает, спрашивает:
– Как его ломали?
– Тебе лучше не знать.
– Степаныч, как его ломали? – с напором повторяет вопрос Макс.
Старик поясняет мягко:
– Только не принимай близко к сердцу. Ему отрезали ухо и заставляли съесть. Как настоящий мужчина, он отказался.
Макс оторопело смотрит на Степаныча, в глазах его загорается черный огонёк.
– Степаныч, а ты не можешь узнать, кто его так?
– В этой пресс-хате было трое, – отвечает старик, – двое взрослых и один молодой. Взрослых мне назвали, а насчет молодого пока непонятно. Но это рано или поздно всплывёт.
Он молчит, как-то странно глядя на нас, и продолжает:
– Скоро жизнь начнет разводить вас. Для тебя, – Степаныч смотрит на Макса, – тюрьма – естественное место уже сейчас. А он, – взгляд в мою сторону, – не такой, эта лямка не для него. В нашей системе так построено, что нельзя что-то принять, а что-то нет. А он обязательно чего-то не примет. Но ты не должен осуждать его за это. Он имеет право быть другим. Не убивай его и не приказывай убить. И попомни мои слова. Человек может соблюдать наши законы и быть при этом гадом. А может не соблюдать и быть благородным.
Глава 69
Этапников обычно привозят ночью, чтобы не будоражить зону. А то арестанты сбегаются, создают у ворот толчею, высматривают дружков и врагов сводят счеты, приводят в исполнение приговоры, в ход идут заточки. Одни ЧП и хлопоты ментам.
У меня, Макса и Шницеля ничего не находят, но отделяют от других и ведут в штрафной изолятор. Там велят раздеться донага, заглядывают во все промежности. В туалет не выводят, ходим строго на горшок, и менты проверяют, что вышло. Ясно, что кто-то дунул, что мы едем заряженные, но кто? Тот, кто остался в тюремной пересыльной камере или один из нас троих?
Карантин длится трое суток, неоднократное промывание желудка ничего не дает. 31 декабря озадаченные менты выпускают нас на зону.
Вечером зона, где без малого две тысячи рыл, напоминает муравейник. Арестанты ходят из барака в барак, ищут и находят кайф. Все-таки впереди новогодняя ночь. В толчее мы с Максом проникаем в барак к Спиридону. Спиридон – прошляк, сложил с себя звание вора в законе по причине тяжкой болезни.
Макс сообщает ему секретную директиву Бриллианта в отношении смотрящего (положенца) Носорога. Макс перечисляет несколько обвинений. Последний косяк – изнасилование молодого парня, воровского пионера, за невозвращенный проигрыш в карты. Это недопустимый беспредел, и Носорог должен ответить. Способ наказания, подсказанный Степанычем, Макс на всякий случай не раскрывает. Спиридон кивает лысой головой, глаза его вращаются в глубоких впадинах. Он очень худой, странно, как в нем еще держится жизнь, и как он в таком состоянии может организовать на зоне переворот против Носорога.
– Отдыхайте, огольцы, и берегите себя, – он закрывает глаза, устав от разговора.
Я разглядываю издали Носорога. Вообще-то, его зовут Вахтанг. Но кликуха Носорог больше соответствует его внешности. Огромный жирный зверюга с крючковатым носом и отвислой губой. Купе, где он живет со своими прихвостнями, закрыто одеялами. Так блатные скрывают от посторонних противоестественную половуху. За одеялами можно услышать яростный шепот: «Кашляни! Кашляни, тварь!»
Интересуюсь у бывалого зэка. Он объясняет:
– Видишь ли, когда человек кашляет, мышцы сфинктера ослабевают. Знаешь, что такое сфинктер? Не надо таких жалеть, парень. Они знали, на что шли, когда садились играть в карты. Пусть радуются, что проиграли только жопу, а не жизнь
Шницеля мы видим редко. Он, оказывается, работал раньше в прожарке. Теперь ремонтирует здесь сломанное оборудование. В прожарке собираются блатные Носорога, там у них шалман, а Шницель среди них как бы свой.
Специфика работы подсказывает Шницелю, как свести со мной и Максом счеты. Он подбрасывает нам в постели вшей. Мы чувствуем это в первую ночь. Находим. Скандал. Но попробуй докажи. Ясно только, что Шницель теперь под защитой своры Носорога, и нужно торопится.
Макс места себе не находит. Счет идет на часы. Наконец, гонец от Спиридона сообщает, что ночью в больничке будет сходняк и разборка с Носорогом. Макс сияет, это для него шанс попасть в число избранных. Но блатные не просто так находятся в больничке. Каждый придумал для себя благовидный повод, благо у каждого букет хронических болезней. А чего там забыл здоровяк Макс?
Ему подсказывают рецепты мастырок. Самый легкий – лить на руку кипяток через тряпку, обваренная кожа напоминает припухлостью и равномерной краснотой гангрену. Или можно проглотить кусочек мыла. Макс глотает – его тут же рвет. Тогда он решается выпить мыльный раствор. Разводит полстакана. Собирается с духом. Кое-как преодолевает рвотный рефлекс. Через полчаса у него начинаются сильные рези в желудке и понос. Это острое кишечное отравление. Он бежит в больничку.
Потом он рассказал мне, как проходил суд над Носорогом. Дело было глубокой ночью. Подкупленный надзиратель привел положенца в санчасть. Носорог взял с собой четверых телохранителей, таких же битюгов, как сам. На все обвинения твердил одно и то же: Степаныч имеет право единолично короновать, но не имеет полномочий своими решением лишать кого бы то ни было звания вора.
– Вор вору не судья. Судья – только сходняк, – заявил Носорог, и был прав.
Макс сообщил, что своими глазами видел, как пришли малявы от опрошенных воров. Из восьми законников, с кем Степаныч сумел связаться по тюремной почте, ответили шестеро. «И ответ был один: «Носорог виновен», – сказал Макс.
– А это еще что за хрен? – надменно спросил Носорог.
– От Степаныча на этого пацана пришла малява, – сказал Спиридон. – Вася сообщил, что он за него ручается, и гарантировал, что объявит его в законе, если он сумеет наказать за беспредел тебя, Носорог.
– Ну, пусть наказывает, вот он я, – злобно расхохотался Носорог. – Ну, в чем дело? Я жду.
– Я сказал ему, что через минуту он перестанет быть в законе, – вспоминал Макс. – Носорог сказал, что с этой минуты я уже не жилец.
С этими словами Носорог хотел уйти в барак. Открыл дверь больничной палаты, но в коридоре его поджидал изнасилованный им молодой зэк. Он бросился Носорогу на шею и стал облизывать ему лицо. Носорог изо всех сил пытался освободиться от объятий, но опущенный вцепился в него, как клещ. Даже охранники Носорога не сделали ни одного движения, чтобы защитить его. С этой минуты Носорог сам превратился в опущенного. Кто подсказал Максу такой ход? Неужели сам придумал? Конечно, Степаныч.
Мой кент на глазах становится другим человеком. Специалист рисует на толстом куске картона восьмиконечную звезду, утыкает ее иглами. Прикладывает трафарет к одной ключице Макса и бьет ладонью, потом – к другой. Втирает в ранки тушь.
На другой день наша тумбочка полна продуктов. Называется «воровской хлеб». Я поздравляю Макса с вступлением в воровские пионеры. Макс хватает меня за глотку. Я вырубаюсь. Макс отпускает меня. Я долго кашляю и не могу глотать.
– Никогда не говори со мной так. Слышишь? Никогда! – шипит мне на ухо Макс. – Со временем я буду первым номером, как Степаныч. Вот увидишь».
В глазах его блатная отрешенность и невменяемость.
Максом вплотную занимается оперчасть. Новый молодой кум Ферапонт (это фамилия) пытается его образумить. Зона считает, что Ферапонт гэбист, уж больно вкрадчив. Так и есть. Один из двух-трех кумов обязательно направлен КГБ. Должен выявлять врагов государства. Макс наотрез отказывается от работы. Играет в карты и накачивает себя наркотой. Ферапонт вызывает мать Макса. Та приезжает на свиданку. Но Макс отказывается выходить к ней. Заявляет, что отныне его семья – это блатные. Я говорю, что это уже чересчур.
– Не лез бы ты в мою жизнь, – цедит Макс. – Мамочка предала отца, а потом меня. Все можно простить, кроме предательства.
За злостные отказы от работы его отправляют в ПКТ – помещение камерного типа. Это тюрьма внутри колонии, но хуже всякой тюрьмы. Все устроено по специальным технологиям. Вроде, есть отопление, но выше 12 градусов камеры не прогреваются. Стены все время влажные. Постельное белье не выдается. Арестанты спят на голых досках, укрываясь зэковскими бушлатами, которыми можно прикрыть только половину тела. Рацион вдвое меньше, чем на зоне. Все продумано так, чтобы сломить волю арестанта или подорвать его здоровье. Блатные пытаются передать Максу курево через шныря – раздатчика пищи, но тот попадается на шмоне.
– Не хочешь помочь кенту? – спрашивают меня.
– Как?
Мне объяснили – меня передернуло от страха. Мне хотелось спросить: почему я? Почему не кто-то из вас? Вы ему ближе. Но я уже знал, что подобные пререкания не приняты. Или ты соглашаешься, и тогда все будет хорошо. Или отказываешься, и тогда лучше было бы тебе согласиться, даже если бы тебя в этом случае пристрелили с вышки.
Я понимал: если откажусь, это будет использовано против Макса. Вот, мол, с кем кентуется. У блатных было странное отношение к нему. Он не был им своим. Хотя он, пожалуй, ни в каком обществе не был своим
Мрачный барак, опутанный колючей проволокой и тонкими проводами сигнализации, ПКТ стоит в запретке, Ночью запретка освещена прожекторами. Если вертухай на вышке заметит, может подумать, что я пытаюсь сбежать из колонии. Но я все же решаюсь. Молодой дури – немеренно. Шью из простыней белый маскхалат. Дожидаюсь, когда начнется сильный буран. Не видно даже вытянутой руки. Хорошо, что запретку обустраивают по принуждению сами арестанты. Легко подлезаю под плохо натянутую колючую проволоку (это место я высмотрел заранее) и ползу к изолятору. Это еще метров десять. Стекло в оконце разбито и заткнуто тряпкой. Вытаскиваю тряпку и бросаю внутрь кусок сала, буханку хлеба и мешочек с махоркой. Затыкаю отверстие и ползу обратно. Мне кажется, что ползу в правильном направлении. На самом деле сбиваюсь с курса. Но слава богу все же подползаю к запретке, только в другом месте, где проволока натянуто туго. Если пытаться оттянуть, тут же сработает сигнализация. Но выхода нет. Оттягиваю колючку – тут же воет сирена. Вертухаи сначала перекрикиваются, потом начинают палить наугад. Но я уже снова на зоне, где меня поджидают блатные дружки Макса.
Макс упорно идет к своей цели. Он должен стать козырным законником. А для этого ему надо показать себя в героической войне с ментами. Через шныря он просит братву прислать ему иглу от швейной машины. В течение месяца надпиливает ею железные пластины толщиной 6 миллиметров, которыми крепился стол в камере, а потом ломает их вручную. Конечно, ему помогают все, кто сидит рядом.
Ночью, когда пьяная охрана задремала, в ПКТ вспыхнул бунт. Макс и его сокамерники выломали железными пластинами дверь, застали ментов врасплох, отняли у них оружие и ключи, освободили арестантов в других камерах. Спецназ МВД пошел на штурм. На дворе стоял тридцатиградусный мороз, бунтовщиков поливали из брандспойтов… Потом, как водится, били смертным боем. Больше я Макса не видел. По слухам, ему припаяли еще пять лет и отправили в Туланскую тюрьму со спецрежимом.
Через несколько дней ушел на этап и Шницель. Перед отправкой он как никогда много прикалывался и настраивал людей против себя. Мол, ему теперь море по колено. Шницель был похож на этапника, уходящего на другую командировку с опасным спецзаданием, то ли ментов, то ли пиковых. С его натурой он запросто мог работать как на тех, так и на других
Без Макса мне совсем одиноко. Особенно я чувствую это по ночам. Обитатели камеры сопят, храпят, вскрикивают, бормочут, портят воздух. А мне каждую ночь снится один и тот же сон. Я на окраине огромного коричневого города. Там какие-то страшные коричневые люди. Они ходят, как лунатики, с протянутыми руками, ощупывая друг друга. Я пытаюсь выбраться из этой толпы и попадаю в подземелье, где коричневые люди покрыты слизью и от них исходит ужасный запах. Я пытаюсь выбраться на поверхность, но не могу протиснуться. И я уже не знаю, в каком направлении идти. Это лабиринт. И вот я уже сам весь в слизи и сам начинаю смердеть… Просыпаюсь в холодном поту и радуюсь, что это всего лишь сон.
