Яна Каляева
Комиссар
– Я не требую, чтоб вы на слово мне верили, – закончила митинг Саша. – Я ж не поп. Кому интересно, приходите в вечернюю школу завтра. Посчитаем прогрессивный налог этот, какие по нему будут выплаты на хозяйство. И арифметика, и политэкономия нам сразу выйдет. Все сведенья – из их же газет. Лучше так теперь разобраться, чем на своей шкуре потом, когда не будет уже обратного хода историческому процессу.
***
– Да не вертись ты, Иван! Ухо отстригу.
Белесые волосы падали на молодую траву. Ванька совсем залохматился, и Саша выпросила ножницы у хозяйственного Прохора. Втроем они отошли чуть в сторону от железной дороги, подальше от сутолоки. Разномастные огни в окнах вагонов проступали сквозь тонкую вязь лесополосы.
Сегодня поезд точно никуда не двинется. Хорошо если через сутки выедем. Пока же можно выдохнуть и заняться тем, что долго откладывалось на потом.
Но совладать с буйными мальчишескими волосами оказалось не так-то просто.
– Проша, посмотри, кажется, слева слишком коротко выходит? – спросила Саша.
– Коротко, – согласился Прохор. – Но ты справа тоже обрежь, и будет ровненько.
– Говорил, налысо брей! – заныл Ванька.
– Чего это налысо, – возмутилась Саша. – У нас тут в пятьдесят первом вшей нет. А почему нет, Иван?
– Потому что эта, как бишь ее, гиена.
– Почти. Гигиена! А стрижка нужна для эстетических целей. Правда, ничего особо эстетичного у меня не выходит пока… Что ж такое, теперь справа короче, чем слева! Почему в обычной мальчишеской голове столько измерений!
– Дай сюда ножницы, женщина, – сжалился Прохор. – Вот так, видишь? Теперь тут. Все, готов жених.
– Спасибо, дядь Прош, – засобирался Ванька. Саша тоже сделала движение, чтоб подняться с широкого бревна.
– Да сидите уж, – сказал Прохор. – Сколько можно спешить. Все одно всюду не успеете. Гостинец я вам припас, ребятня.
Пока Саша терзала Ванькину голову, Прохор сноровисто развел костерок, поставил рогатины и теперь повесил солдатский котелок над огнем.
– Что у тебя там, Прохор? – оживилась Саша. – Неужто всамделишний чай? Не земляника, не смородиновый лист, не шиповник, а прямо вот чай?
– Бери выше, – усмехнулся Прохор. – Кофий!
Достал из кармана чистую тряпицу, бережно развернул, высыпал порошок в воду.
Саша захлопала в ладоши. Она не стала спрашивать, на какие чудеса комбинаторики Прохору пришлось пойти, чтоб достать эдакую диковинку. В последний раз настоящий кофе она пила в Петрограде, и то еще до смерти Урицкого.
Прохор разлил напиток в мятые жестяные кружки. Саша зажмурилась, вдыхая запах.
Ванька сделал большой глоток, и лицо его сделалось немного обиженным.
– Это что, вкусно, что ли? – спросил Ванька. – Я-то, дурак, раскатал губу… а ведь горько, и все.
– Вот станешь студентом, – сказала Саша, расплываясь в блаженной улыбке, – забудешь, как это – жить без кофе. Тогда уже и кофе в каждой столовой будет – хоть залейся. А пока да, жаль, сахару нет.
– Ну, сахар, положим, есть, – Ванька достал из кармана несколько кусков, отряхнул от налипших крошек. – Дают и дают, я уж и не знаю, как отказаться, обижаются и все тут.
Ваньку в полку любили все. Многим он напоминал младших братьев или сыновей, оставшихся дома. Саша думала иногда, что самовольная отлучка на обстрелянный артиллерией хутор, едва не рассорившая ее с Князевым, была все же лучшим ее поступком за полгода в пятьдесят первом.
В какой-то момент Саша с удивлением обнаружила, что солдаты называют ее приемной матерью Ваньки. По возрасту он скорее годился ей скорее в младшие братья, но, видимо, ей действительно удавалось казаться старше и серьезнее, чем она есть. Да и не было по нынешним временам ничего удивительного в таком родительстве: война порождала сирот каждый день, и всякий, кто брал сироту под опеку, сразу считался его отцом или матерью.
– Какой ты оказался выгодный ребенок, – сказала Саша.
– Еще бы, – улыбнулся Ванька. – Держись меня, комиссар, не пропадешь!
След от ожога на Ванькином лице почти сошел. Кожа на левой щеке осталась неровной, но надо было присмотреться, чтоб заметить. На руках были были едва различимые шрамы – такие же, как у самой Саши.
Прохор подбросил веток в костер. Саша протянула руки к огню. Сумерки сгущались, становилось зябко.
– Вот вроде бы и справные вы ребята оба, – сказал Прохор. – А все в облаках витаете больше. Где жить-то будете после войны?
Саша и Ванька переглянулись.
– Не думали пока, – ответила Саша за обоих. – Но нам учиться надо. Ваньке курс реального училища экстерном сдать и в артиллерийское либо на политех, не решили еще. Мне на философский, если восстановят. А то и по новой начинать, забыла уже все, за полгода учебник раз пять открывала, не больше. Стыдоба!
Саша отпила кофе. Закурила папиросу. Снова отпила кофе. Она почти забыла этот вкус.
– А не хотите в Казань податься? – спросил Прохор. Тон его слегка изменился, и Саша поняла, что праздная болтовня окончена. – Университетский город, чай. Могли б у меня пожить. У меня дом-то большой, всем места хватит. Жена моя померла до войны еще, как вы знаете. Сынок наш тоже не жилец оказался… Ванькиного возраста сейчас был бы. Дом пустой. Обветшал, но это ничего, подновлю. Земли немного, конечно, город же. Но зелень с огорода своя и шесть яблонь. Эх, живы ли они, мои яблоньки? Но коли нет, новые посажу. Крыльцо резное. Печь русская, огромадная, в ней мыться можно – не каждый день же баню топить. Эх, может, и "Лиззи" свою заведем, чем мы хуже американцев-то. Буду в университет вас катать на моторе!
Саша серьезно всмотрелась в Прохора, пытаясь понять, что именно он предлагает. Кажется, ясно, почему разговор затеян при Ваньке.
К Саше, разумеется, постоянно подкатывали, обычно без затей, просто на всякий случай – вдруг что-то перепадет. Не особо интересная внешность компенсировалась интересной должностью. Да и мужчины в армии харчами перебирать не склонны. Техника вежливого отказа у Саши была отработана до автоматизма. А Прохор говорит при Ваньке, чтоб обозначить основательность своих намерений.
– Комната отдельная есть, с окном в сад, – продолжил Прохор. – Живите там с Ванькой, сколько вам занадобится. А то, Саш, пусть Ванька сам там будет. А ты, если хочешь, живи со мной. Не знаю уж, положено вам, коммунистам, жениться или как. Ежели надо, то я хоть завтра. Я ж в ротных командирах теперь хожу. В партию вот вступил. Допустим, не комиссар, а все не шофер уже, тебе со мной не зазорно будет в люди выйти. Я ж не тороплю, Саша, – поспешно добавил Прохор, заметив, что ее взгляд застыл. – Можно теперь, можно после, как скажешь. А не надумаешь – невелика беда, я и другого кого найду, меня знаешь как бабы любят. Вы с Ванькой оставайтесь все равно. Вы веселые такие оба, но я ж вижу, что внутри перекрученные, словно выгоревшие. Да и мудрено ли, после всего. Я б о вас позаботился. Я ж тоже один совсем, и сыт по горло войной этой бесконечной. А как это, на гражданке жить, стал забывать. Вместе, глядишь, выправились бы.
– Ох, Проша, Проша…
Да почему б и нет. Встать с бревна, пройти пару шагов, сесть рядом с Прохором. Уткнуться лицом в его плечо. Вдохнуть уютный запах пота, костра и машинного масла. Побыть не одной. Ванька не дурак, незаметно исчезнет. А чтоб разговорчики не пошли, можно ж в самом деле и зарегистрировать брак завтра. Как это делается в армии? Надо Белоусова спросить, он в курсе. Почему нет?
Пустые мысли. Саша отлично знала, почему – нет, ни с Прохором, ни с кем-то другим. Ненавидела себя за эту блажь, но чем яростнее пыталась выцарапать ее, тем глубже в ней увязала. Один мужчина существовал для нее – тот, кого она видела однажды в Петрограде и каждую, верно, ночь с тех пор – во снах. Неужто она все же поставила тогда ненароком присуху, не на него – на себя? В яви дня она сможет смотреть на него только через прицел. Скорей бы. Может, отпустит хоть тогда.
Прохор. Он заслуживал правды, хотя и не этой.
Саша притянула к себе Ваньку, обняла его за плечи, ткнулась лицом в его макушку, непривычно колючую.
– Кем бы ты ни был, мне никогда не было бы стыдно выйти с тобой в люди, Проша. Вот только замуж и прочее – это не по моей части. На войне надо или бабой быть, или солдатом. Пытаться на двух стульях усидеть – пустое. А если так зовешь, по-товарищески… Я же понимаю, о чем ты. Здесь мы все хоть и лезем порой на стенку друг от друга, но все повязаны общим делом. А на гражданке люди отчуждены, каждый сам по себе. В нашем будущем так не должно быть. Вань, что думаешь?
– А дом-то давно не топлен, дядь Прош? – спросил Ванька.
– С шестнадцатого. Три зимы холодный простоял.
– Рассохся, значит. Чинить основательно придется. Ну и починим, что уж. Все надо будет после войны чинить. Можно и с твоего дома начать, дядь Проша. Почему бы и не с него.
***
– Настюха моя совсем большая стала, – хвастался Князев. – Я на войну уходил – она кульком была бессмысленным. А теперь, глянь-ка, азбуку уже учит.
– Такое умное лицо у нее, – сказала Саша, рассматривая фотографию. Дети ее не особо интересовали, но сам факт, что Князев рассказывал ей о них, многое значил. Два сына и дочь, которых он не видел четыре года, были целью и смыслом его жизни. Важнее для него был разве что пятьдесят первый… или все же не важнее? Саша надеялась, что вопрос никогда не будет поставлен таким образом. Пока она просто старательно не замечала, что каждый месяц Князев отправлял в Кострому не только все свое жалованье, но и кое-что сверх.
Младший из мальчиков стоял по центру фотографии. Он был чрезвычайно похож на отца: округлые щеки, нос картошкой, по-звериному прижатые к черепу уши. Девчушка с насупленным лицом цеплялась за его руку. Лицо старшего брата оказалось в тени, рассмотреть его толком Саше не удалось.
По счастью, у Князева наконец-то закончился его ужасный одеколон. Кто его только приучил к этой гадости? Собственный князевский запах пороха, табака и мокрой шерсти нравился Саше намного больше. И легче стало уловить, насколько интенсивно пахнет от командира перегаром. Сейчас перегар почти не чувствовался.
– А Ванька твой чего? – спросил Князев.
– Ванька вымахал так, на полковых-то харчах. Выше меня скоро станет! Алгебру ночами учит, уже и проверять за ним не могу, забыла программу сама. Артиллеристом хочет стать. А пока в разведкоманду просится.
– Аглая что, берет его?
– Аглая-то берет. У нее свой вступительный экзамен, Ванька его со второй попытки сдал. А я им говорю, ну куда ему в разведку? Ему ж четырнадцать только недавно стукнуло. Пусть пока в обозе помогает Николай Иванычу.
– Это ты зря, Александра. Раз сам Иван так хочет и командир согласен – значит, он идет в разведку. Сегодня и переведем его.
– Твое решение, командир, – Саша нахмурилась.
– Не раскисай, Александра. Аглая людей беречь умеет. А обоз здесь будет не самое спокойное место. Мы уже не в тылу.
Командир и комиссар шли рядом по широкой вырубке вдоль железной дороги. Кажется, пол-России в этот год пыталось выбраться куда-то поездом. Бежали от красных, бежали от белых, бежали от голода, бежали в поисках лучшей доли. Поезда стояли на перегонах днями, неделями, иногда месяцами. Прилегающая к железной дороге полоса обросла следами бытования людей: кострищами, постройками, могилами.
Саша подозревала, что Князев пригласил ее сюда не только и не столько ради прогулки, но потому еще, что в тесных вагонах никогда нельзя быть уверенным в отсутствии лишних ушей за тонкими перегородками.
И Саша догадывалась, что говорить они станут о тяжелом, безнадежном почти положении Красной армии под Москвой. Но Князев не переставал ее удивлять. Он спросил другое.
– Как так вышло, что я до сих пор не знаю твоего настоящего имени, комиссар? Как тебя все же звать, на самом-то деле?
Саша вздохнула. Этого она не любила вспоминать, но Князеву всегда должна была говорить только правду.
– В документах до крещения стояло – Юдифь. По ошибке. При рождении отец назвал меня Суламифью. Но я давно не использую это имя. История Юдифи мне нравится куда больше.
– Юдифь – это из Библии? Красотка, которая охмурила вражеского полководца? – усмехнулся Князев.
– Охмурила, скажешь тоже! Она была очень умная, Юдифь. Она не просто затащила этого Олоферна в койку! Этим бы она его не удивила, вокруг таких мужчин вечно вьются толпы баб. Тебе ли не знать, Федя! – Саша подняла указательный палец и скорчила рожицу. Князев был охоч до женского пола, но не относился к своим военно-полевым похождениям всерьез, так что это было безопасной темой для шуток. – Юдифь сделала другое. Она показала Олоферну, что знает такое, чего не знает он. Как люди устроены на самом деле. Что такое власть и как ее по-настоящему получить. Ну и, там, ради чего. Этим взяла его.
– Чтоб отрубить ему голову его же мечом?
– Разумеется, – Саша пожала плечами. – Они ж на войне были. Прямо как мы теперь. Такой Юдифи вышел подвиг за народное дело. А Суламифь, простая девушка из виноградника… Песнь Песней красивая, конечно, и рассказ хороший у Куприна. Но сама Суламифь была всего лишь наложницей, пусть и у великого человека. Не особо интересная жизнь.
Они помолчали немного. Оба знали, что этой болтовней только оттягивают по-настоящему серьезный разговор.
– Скверные новости в последней сводке, комиссар, – перешел к делу Князев. – Северный корпус Добровольческой армии обложил Москву плотно. И на подмогу ему подходит Западный корпус. Наши части под Москвой его не сдюжили сдержать. Быть может, корпуса уже объединились. И как бы не теперь, вот ровно пока мы лясы точим.
– Значит, Москва падет? – прямо спросила Саша.
– Да, Александра. Не удержать нам Москвы.
Саша с Князевым стали доверять друг другу за эти полгода. Говорить они могли обо всем, и Князев стал пить если не меньше, то по крайней мере не так безобразно – возможно, поэтому. Саша старалась разделить с ним бремя его ответственности, насколько могла.
Но даже для них сейчас этот разговор грозил стать слишком откровенным.
– Серьезно, командир. Москва – наш главный промышленный и, главное, железнодорожный узел. Но можем ли мы что-то сделать, находясь здесь?
– Дак боевые задачи будем тут выполнять, – пожал плечами Князев. – Прикажут – станем оборонять Воронеж. Прикажут – отбивать Тулу. Однако ж расклад под Москвой мало от этого зависит.
– Есть и другие скверные новости, командир. Земельная реформа Директории достаточно популярна на этом этапе. В правительстве много эсеров, эти знают, чего наобещать крестьянам. Это означает, что поддержку крестьянского населения мы теряем. Чтоб победить большевиков, они сами стали действовать, как большевики. Строить свой чертов Новый порядок уже сейчас.
– Обещали ж, все это до созыва новой Учредиловки.
– Про Учредительное собрание и раньше-то было ясно, что это разговоры в пользу бедных. Какую-нибудь Учредиловку они, конечно, соберут, но без равных, прямых, тайных и общих выборов. Имущественный ценз, сословные квоты… Фикция, по сути. Театрализованное представление.
– К чему ты клонишь, комиссар? Прямо говори.
– Нас ждут тяжелые времена. Серия поражений на всех фронтах, скорее всего. Отступления. Потери. Утрата боевого духа.
– То ли это, что должен говорить комиссар? – спросил Князев.
– Твой комиссар всегда должен говорить тебе правду, – ответила Саша. – Тебя я никогда не обманывала. И никогда не обману. Но и причин тебе врать у меня нет. Потому что в долгосрочной перспективе наши дела совсем не так плохи.
Они загнали пролетариат на казарменное положение. Это эффективный способ придавить рабочее движение здесь и сейчас. Но по существу они плотно накрыли котел крышкой и прибавили огня. Взрыв – вопрос времени.
Крестьянская масса тоже однажды поймет, что ее как эксплуатировали, так и продолжают эксплуатировать. Что Новый порядок не действует в ее интересах. Инертная она, эта масса. Но рано или поздно до нее дойдет. И когда поднимется она, ее не сдержит уже ничто.
Наша задача – продержаться здесь, где мы сейчас, пока к нам не подойдут подкрепления. Любой, пусть даже самой чудовищной, ценой купить для революции время. Я бы очень хотела, Федя, чтоб наши люди жили в том будущем, за которое мы сражаемся. Но если этого не выйдет, значит, мы станем частью будущего, погибнув за него.
– Солдат завсегда готов умереть. Это не новость, комиссар. Дак что ты станешь говорить, ежели ихний Новый порядок победит? Когда борьба вся эта выйдет напрасной?
– То же, что и теперь, – Саша улыбнулась. – Никакая борьба за революцию не может оказаться напрасной. Есть такое понятие – непрерывная революция, Троцкий ввел его. Революция может разворачиваться, а может терпеть поражение и отступать. Но какой бы катастрофой очередное поражение ни казалось, оно всякий раз будет только временным. Потому что революция с каждой попыткой продвигается пусть хоть на шаг, но дальше. И настанет день – может, при наших жизнях, а может, через сто лет – когда революция победит окончательно…
Сашу ослепила вспышка. Она вскрикнула и чуть не подпрыгнула на месте. Пару недель назад интендант Николай Иванович раздобыл фотокамеру и завел обыкновение запечатлевать для истории сцены из жизни пятьдесят первого полка. Иногда в довольно неожиданные моменты.
– Что творишь, Иваныч! – накинулась на него Саша. – Напугал до икоты, нельзя так внезапно врубать вспышку. Мы ж на войне!
– Раз ты на войне, то и проявляла бы бдительность, комиссар, – усмехнулся Князев. – Иваныч уж добрых пять минут нас под прицелом держит, а ты в ус не дуешь. Еще допекаешь меня, почему я тебя в бой не беру. Помимо прочего, вот поэтому.
Ругала Саша Николая Ивановича напрасно. Фотография получилась удачной. Князев стоит, широко развернув плечи, что подчеркивает массивность и мощь его фигуры. На лице его спокойная уверенность в собственной силе. Саша на его фоне смотрится почти хрупкой, но энергичной и собранной. Руки развернуты ладонями вперед – кадр поймал ее жестикуляцию в разговоре. Кажется, Саша показывает или отдает Князеву – или зрителю – что-то невидимое. Взгляд устремлен вперед и вверх. Свет вспышки лег на лицо так, будто оно светится изнутри.
Эта фотография будет отпечатана во множестве копий и станет символом сопротивления Новому порядку.
И это единственная фотография, где Саша и Князев вместе.
Глава 18
Полковой комиссар Александра Гинзбург
Июнь 1919 года
За околицей станции вышли наконец на дорогу. Прохор, командовавший ротой, выставил походное охранение.
– Тришкин кафтан как ни перекраивай, а шубы не сшить, – пояснил он Саше, весело скаля зубы. – Поставил по отделению в головную и тыловую заставы, да такие же силы по флангам. Отделенным наказано при встрече с противником открыть огонь и немедля отходить к основным силам. Слабая рота у нас, потеряли в последнем бою многих.
Саша кивнула. Потому она и была тут, с обозом. Присматривала за разгрузкой – с поезда снимались сразу несколько частей, и Саша не могла допустить, чтоб хоть один ящик патронов уехал по ошибке в другую часть. Снабжение Красной армии ухудшалось с каждым месяцем.
После разгрузки Саша могла еще догнать штаб, но осталась с обозом, рассудив, что место комиссара – с самой слабой ротой. Формально это означало, что командование обозом на ней. Но Саша знала, что такого рода опыта у нее нет, потому делегировала ведение колонны неунывающему Прохору, а управление обозниками – Николаю Ивановичу. Себе оставила только ответственность.
Выступили поздно, в самый вечер. Поезд опоздал и разгрузка заняла несколько часов. Обозы разных частей создали затор на выезде со станции. Но оставаться до утра было нельзя – контрудар красного Восточного фронта под Рязанью набирал ход. Утром пятьдесят первый перейдет в наступление. Тогда до него будет не три часа хода, как сейчас, а все шесть, причем неизвестно, где искать.
Жара, донимавшая людей весь день, лишь немного спала к вечеру. Колонна из пароконных повозок, патронных и хозяйственных двуколок, сверхштатных зарядных ящиков полевых пушек и лазаретной линейки растянулась более чем на сотню сажен. Перед началом движения смазали оси повозок, чтобы скрип колес не разносился по всей округе. Ротный запретил на ходу курить, петь, командовать громким голосом или горном. Пить воду разрешил только на пятиминутных привалах, пока менялись отделения в охранении. Так прошли больше двух часов.
– Дойдем, кажись, благополучно, – сказал Николай Иванович.
– Тьфу на тебя, Иваныч, накликаешь еще, – огрызнулся Прохор.
Раздалось несколько выстрелов и приглушенные расстоянием крики на левом фланге.
Привстав на стременах, Прохор в бинокль оглядел левый фланг и нашел, что искал. Саша, подъехав к нему, проследила за направлением взгляда. Поднесла к глазам свой бинокль и увидела несколько десятков всадников. Далеко, версты две без малого. В этом месте дорога шла сквозь ровные, почти пустые поля озимой ржи. Обозная колонна отлично просматривалась с любого направления даже невооруженным глазом. Единственным укрытием могла служить полоса леса вдоль дороги, начинавшаяся в полуверсте впереди по ходу движения.
– Казаки? – спросила Саша, силясь на таком расстоянии хотя бы отличить всадника от лошади.
– Не похоже, – задумчиво отозвался Прохор. – Пик не вижу. В фуражках все. У казаков хоть кто-то в папахе бы форсил.
Всадники продолжали выезжать из-за рощи. Саше стало не по себе:
– Да сколько же их там, черт возьми!
– Полнокровный эскадрон, не меньше. Пошли развернутым строем, взводными колоннами, рысью. Не сомневайся, комиссар, они за нами. Но минут пять у нас есть покаместа.
Отъехав чуть в сторону с дороги и повернувшись спиной к противнику, Прохор выкрикнул:
– Колонна, стой! Командиры взводов ко мне!
Суматоху дозора левого фланга заметили, конечно, не только начальники. И стрелки, и обозные нестроевые вытягивали шеи, пытаясь рассмотреть нападавших. После остановки наиболее инициативные влезли на повозки и, встав во весь рост, продолжили любопытствовать. Поддержание дисциплины в полку требовало все больше и больше усилий с приходом каждого нового пополнения. Впрочем, большинство стрелков, опершись на винтовки, пользовались возможностью перевести дух и приложиться к фляге.
– Ротный, курить-то можно теперь?
– Смоли хоть сразу две, только быстро!
Над колонной поплыл запах табачного дыма.
– Было б чего курить-то. Табак есть у кого, братцы? – спросил стоящий рядом с Сашей красноармеец.
Папиросы выдавали по пачке на неделю, и заядлым курильщикам отчаянно не хватало. Саша получала столько же папирос, сколько все, но некурящая атлетка Аглая отдавала ей свои, потому сейчас в кармане лежала непочатая пачка. Саша достала пачку, вскрыла, взяла себе папиросу, остальное отдала красноармейцу:
– Раздай ребятам.
И улыбнулась с уверенностью, которой отнюдь не ощущала. При себе у Саши были только вещи первой необходимости: запасная обойма к маузеру, перевязочный пакет, спички и вот теперь всего одна пачка. Папирос в ней осталось штуки три-четыре. Впрочем, этого хватит. Возможно, даже с избытком хватит.
Прохор раздавал указания взводным:
– Ты, собирай своих из охранения в цепь, удлиняй нас влево, загибай фланг в тыл колонны. Остальные – разворачиваемся в цепь вдоль левого фланга колонны, шагов на полста вперед. Всех касается – следите, чтобы прицел по команде выставляли, иначе половина сгоряча будет лупить с постоянного. Интервалы в цепи поплотнее – если дойдут в шашки, встречаем на штык. Иваныч, те из твоих, кто с оружием, пусть на обочине соберутся, залягут за взводами, в поддержки, и переходят в цепь по команде взводных.
– Может, всем стрелять из-за повозок? – предложила Саша. Прохор охотно пояснил:
– Часть из них нас обстреляет, как только выйдет на дальность огня, остановится или вовсе спешится. Винтовочная пуля смертельна на пять тыщ шагов. С тысячи она пробьет телегу с портянками и все, что за ней. А по повозке прицелиться легче, чем по человеку. Чем больше народу ты сгрудишь за повозкой, тем скорее кто-то свою пулю сыщет. Надобно, чтоб по нам попасть труднее было.
– Так, выходит, мы их сейчас просто перебьем?
– Черт его знает, кто у них за командира. Не из дурных, видно. Солнце у них за спиной, нам в глаза. Конники – люди отчаянные, могут переть в шашки грудью до последнего. Однако, болтаем долго. По местам!
Пока взводы разворачивались в цепь, Николай Иванович командовал обозниками:
– Ездовые, раненых и убитых лошадей выпрягать. Грузы безлошадных повозок – на остальные. Сами повозки убираем с дороги!
В бинокль Саша увидела, как от флангов строя неприятельского эскадрона вдруг начали отделяться небольшие группы и, увеличив аллюр, помчались в стороны.
– В лаву рассыпаются! – пояснил Николай Иванович. Издалека, от противника, долетели ноты трубного сигнала «атака».
Лава, вспомнила Саша, это когда кавалерия идет разреженным боевым порядком. По лаве черта с два попадешь – вместо плотной группы множество одиночных движущихся целей на удалении друг от друга.
– Рота, пальба!
Плотно сбитые квадраты всадников на ходу рассыпались, разъезжаясь из края в край насколько хватало взгляда. Заходящее солнце засверкало огоньками на клинках шашек.
– С колена! По кавалерии! Прицел шестнадцать! Целься в грудь коня!
Прохор делал паузы, пока младшие начальники эхом дублировали команды.
– Залпом! Пли!
Грянуло вразнобой.
– Залпом! Пли!
Почти слитно.
– Прицел десять! Рота, залпом…!
Где-то в лаве кувырком полетела лошадь, вот другая скачет без седока.
– Прицел постоянный! Целься в голову лошади! Залпом!
Лава отвернула вся, разом. Помчалась прочь так же стремительно, как только что наступала.
– Залпом!
Клацают скобы винчестеров, угловато стучат затворы трехлинеек.
– Курок! – скомандовал комроты перерыв в стрельбе.
Отбили? Но Николай Иванович глядел с прежней тревогой, да и подбежавший Прохор выглядел обеспокоенным.
– Комиссар, тут надолго заваривается, у нас патронов всего ничего, по три десятка на бойца. Давай обоз тырбанить, хоть пару ящиков надо в цепи раздать.
– Они же отступают?
– Ага, держи карман шире! Сейчас оттянутся на тысячи полторы шагов и начнут фланировать, слабину искать, огонь у нас выманивать. Да и нас охаживать. Уже начали, кстати.
В самом деле, еще с начала атаки то тут, то там небольшие группы по четыре-пять всадников останавливались и давали в сторону колонны один-два залпа, выбивая прежде всего лошадей в запряжках.
– Рота! По одному в звеньях! Редко! Две обоймы! Начинай! – выкрикнув, Прохор повторил Саше: – В общем, те патроны, что не довезем, прямо тут в дело определим.
Николай Иванович вопросительно посмотрел на Сашу. Та кивнула. Интендант вытянул за веревочную ручку ящик из патронной двуколки и скомандовал своим:
– Командиры отделений, ко мне! Людей на подачу патронов по цепочке!
Треугольные пачки серого картона, по три обоймы в каждой, засновали по рукам. Лава продолжала кружить на относительно безопасном отдалении, обстреливая обоз редким, но точным огнем. Ржание и крик раненых лошадей стали едва ли не громче ответной пальбы пехоты. Еще несколько раз то с головы, то с тыла лава пробовала ринуться, но ее встречали частые дружные залпы, и она откатывалась обратно. Обоз и прикрывавшая его рота, словно Хома Брут, очерчивали своим огнем круг, за которым бесновалась нежить.
Солнце из оранжевого стало красным. Надвинулись сумерки. Всадники стали подъезжать ближе.
– Саша, дело гиблое, – негромко сказал Прохор. – Наша сила – огонь. Пока светло, мы держим их вдалеке. Стемнеет – подойдут близко. Ударят в шашки сомкнутым строем – аминь сказать не успеем, стопчут.
Саша поежилась. Странно, что вечер оказался таким холодным, после дневной-то жары.
Единственным, в чем Саша с Князевым расходились, было ее участие в боях. Она много раз приводила своему командиру слова Троцкого о том, что комиссары – это новый коммунистический орден самураев, который умеет и учит других умирать за дело рабочего класса. Князев только хмыкал, а в следующем бою она опять получала приказ оставаться в безопасном месте. После того первого боя под Рытвино нарушить приказ Князева Саша даже не думала. Но и оставаться в стороне, пока другие сражаются и гибнут, казалось мучительным.
И вот наконец некому приказать ей остаться в безопасном месте. Да и никакого безопасного места здесь нет. Проявляй себя самураем и умирай за дело рабочего класса, сколько влезет.
– И что нам делать? – спросила Саша у Прохора, изо всех сил стараясь скрыть панику в голосе. – Даже не предлагай бросать обоз!
– До наших можно шапкой докинуть уже. Они бой не могут не слышать. Авось подмогу уже выслали. Иди с Иванычем в голову, трогайте колонну. Помалу двинем навстречу нашим. Там, глядишь, Бог не выдаст…
Через несколько минут обоз тронулся вновь. Бойцы в цепи все больше и больше подавались назад к колонне и теперь, под команды охрипших взводных, шли почти рядом с нею. Убитых пока не было вовсе. Полтора десятка раненых, почти все из обозников, распределили в повозки. Так прошли сажен двести, когда Николай Иванович обратился к Саше:
– Александра Иосифовна, подогнать бы хвост. Сильно растягиваемся, что-то они мешкают. Сходите? Или лучше я?
– Оставайся, Иваныч. Я дойду до них, – Саша обрадовалась возможности наконец-то оказаться полезной.
Саша пробежала около сотни шагов назад по ходу колонны, когда услышала крики и шум. Обернувшись, увидела плотную волну всадников, наезжающих на обоз. Сбитые колено к колену, всадники рванули карьером, подняв клинки над головами.
Красноармейцы растерялись. Кто-то успел наспех выстрелить, кто-то выставил штык. Но ранения не сдерживали атакующих. Окровавленные, хрипящие, кони и всадники продолжали свое смертоносное наступление.
И тогда красноармейцы дрогнули и побежали. Командиры не отдавали приказов. Никто не стал бы слушать сейчас никаких приказов, да и не услышал бы – воздух наполнился криками порубленных и растоптанных копытами людей.
Саша не могла осудить своих за бегство, она и сама побежала бы прочь, спасая свою жизнь. Долг, ответственность, гордость – в эти секунды все это ничего не значило. Но Саша сперва замерла от ужаса, а потом увидела Прохора, оставшегося на своем месте с наганом в руке. Всадник на скаку полоснул его шашкой по лицу. Другой наотмашь рубанул поперек спины.
Саша рванула из кобуры маузер и за несколько секунд разрядила его в сторону врагов. Наверно, она кричала, но крика своего не слышала. Не попала ни по одной из стремительно движущихся целей. Кавалеристы чуть сбросили скорость – рубили немногих оставшихся на ногах красноармейцев, объезжали повозки. Теперь бежать или прятаться поздно. Ее заметили. Двое всадников направились к ней.
Пальцы сами отвели затвор, вставили обойму, загнали патроны в магазин, извлекли обойму. Саша быстро глубоко вдохнула, взяла маузер в обе руки, прицелилась и начала стрелять, считая выстрелы – по одному противнику и по второму. Кавалеристы под ее огнем не останавливались, не укрывались, не начинали стрелять в ответ. Они продолжили скакать на нее. Она снова мажет? Нет, дело в другом. Вторая, четвертая, пятая пули попали во всадников – но не остановили их. Всадники были мишенями и знали это. Ни боль, ни страх, ни инстинкт самосохранения их не сдерживали. Надо стать такой же, как они. Надо продолжать стрелять.