Яна Каляева
Комиссар
Глава 24
Полковой комиссар Александра Гинзбург
Июль 1919 года
Твоя жизнь не принадлежит тебе. Вступая в революцию, ты знаешь, что она заберет тебя без остатка. Ни врагов, ни друзей ты не щадишь, потому что не щадишь себя. В революции люди должны умирать мужественно.
И все же ты никогда не знаешь, как проявишь себя, когда придет время. Не окажется ли бегущее от огня животное в тебе сильнее человека со всеми его убеждениями и идеалами?
Саша нашла в себе силы переступить порог страшного дома сама, не дожидаясь, пока ее втолкнут. Но с дрожью и сбившимся дыханием справиться не могла. И когда конвоиры вдруг оставили ее у лестницы и молча, не глядя на нее, ушли, Саша не поняла, что это значит, никак этой ситуацией не воспользовалась. Тогда кто-то схватил ее за плечо и втащил за неприметную дверь возле лестницы. Ладонь легла ей на лицо, зажимая рот. Саша дернулась, пытаясь высвободиться.
– Тише, тише, – шепот. Вершинин. – Не такой уж вы на деле железный человек, Александра? Не спите на гвоздях, нет? Вон как вас трясет.
Комната, куда Вершинин затащил ее, оказалась кладовкой. Какие-то ящики, рулоны ткани… В углу стояли метлы и веники. Густо пахло плохо промытой половой тряпкой.
– Если вы хотите выбраться отсюда, вам надо взять себя в руки, и очень быстро. И слушаться меня. Сейчас я вас отпущу. Говорите только шепотом.
– Вершинин, вы что, дешевых шпионских романов начитались, – зашипела Саша, как только освободилась. – Что еще за драматические эффекты? Я бы не стала кричать, увидев вас. Ни от какого чувства.
– Рад видеть вас такой неумиротворенной, Александра, – Вершинин улыбнулся. – Это входило в мой контракт. Теперь быстро переоденьтесь вот в это.
Он протянул ей форму сестры милосердия – такую же, как та, что носила Вера. Пока Саша снимала осточертевшее платье, Вершинин отвернулся к двери. Он, конечно, ничем не рисковал – она не стала бы нападать на единственного человека, способного вывести ее из этого адского места. Но все равно от контрразведчика как-то не ожидаешь такой деликатности.
– Готово, – сказала Саша. – Я правильно завязала чертов платок?
– Приемлемо, – ответил Вершинин. – Сапоги я вам ваши принес. В этих модных туфельках вы далеко не уйдете, а нам надо спешить… Я же верно полагаю, что на вас креста нет? Не фигуральное выражение в данном случае. Вот, наденьте. Если вы, конечно, и вправду не ведьма и крест не прожжет вас насквозь.
– Сейчас проверим, – ответила Саша, послушно продевая голову в веревочную петлю. – Но разве нательные кресты носят не под одеждой?
– Под одеждой, разумеется. Но времена сейчас таковы, что ладно бы чем другим, а этим лучше не рисковать. Так. Идите рядом со мной, опустив голову. Офицер, ведущий куда-то медсестричку – зрелище распространенное и всем понятное. Есть много способов проявить милосердие к доблестным воинам, а жалованье в госпиталях – слезы. И многие прячут лицо, особенно поначалу. Только бы на службу надзора за, будь она неладна, нравственностью не нарваться…
Они вышли из здания. Никто не останавливал их. Оба сторожа у калитки старательно отвернулись при их появлении.
– Самое время нам отойти покурить, Степаныч, – сказал один другому.
Калитка оказалась не заперта.
– Как вы устроили это? – потрясенно спросила Саша.
– Вот вы, большевики, отрицаете ценность денег, – усмехнулся Вершинин. – А вас, красного комиссара, от участи худшей, чем смерть, спасает сейчас не что иное, как безграничная человеческая любовь к деньгам. Благо Вайс-Виклунд не поскупился. Через несколько часов вы умрете под пытками. Такое, при всем врачебном присмотре, здесь случается нередко. Тела кремируют быстро, а полковнику Щербатову доложат с опозданием.
– И насколько часто здесь такое случается? – спросила Саша, пытаясь не отставать от Вершинина – он шагал довольно быстро. Они сразу углубились в переулки, местами путь шел через огороды.
– Некоторые из попавших сюда умирают от болевого шока в первые два дня. Мясники, что тут скажешь.
– Да у вас там тоже не хирурги в контрразведке, – Саша немного обиделась за ведомство Щербатова. – Везде теперь остро не хватает профессионалов, такие уж времена. Скажите лучше, далеко нам идти?
– Не так чтоб далеко, – ответил Вершинин, галантно помогая Саше перебраться через кучу того, что она предпочла считать землей. – Но долго, потому что нужно не нарваться на патруль. Документы вам я не успел сделать. Загвоздка в том, что нам нужно перейти реку, Трубеж. Мостов всего два, и оба, конечно же, охраняются. Но пешеходов проверяют редко, есть все шансы проскочить.
– Возможно, безопаснее нам было бы разделиться и встретиться за мостом? – спросила Саша.
Вершинин вздохнул.
– Александра, прошу вас, не делайте из меня идиота. Стреляю я хорошо. Была у меня идея сразу прострелить вам колено и донести до места на руках. Но я, право же, не хотел бы, чтоб наши отношения развивались таким образом. Если вы попробуете скрыться, стрелять я буду на поражение. Из Рязани вам все равно не выбраться, вас задержат, расколят, и тогда моя маленькая афера вскроется. Потому держитесь не далее двух шагов от меня.
– Ради моего же блага, – хмыкнула Саша, балансируя на скользкой перемычке между двумя глубокими вонючими лужами.
– О нет. Эту риторику я ненавижу так же, как ненавидите ее вы. Ради, конечно же, моего блага. И чтоб спасти свою шкуру. Если и патруль… как-нибудь выкрутимся.
Они шли по кривой грязной улочке. Здесь не было и следа атмосферы покоя и праздника, царившей в центре города. Покосившиеся строения, которые Саша сперва приняла за сараи, оказались жилыми домами. Немногочисленные копошившиеся в огородах обыватели не проявили к прохожим никакого интереса. Похоже, ничто не вызывало у них особого интереса.
– Отчего же вы воюете за идеалы, которые вам настолько чужды?
– За идеалы воюют только глупцы. С обеих сторон. Для умных людей война – кладезь возможностей. Знаете, сколько миллионов было сделано на военных заказах в Великую войну? Так вот, сейчас возможностей ловить рыбку в мутной воде стало куда как больше. Золото вывозится из страны пудами каждый божий день, гарантируя кому надо полное чудесных перспектив будущее. Пока дураки бегут в атаку и героически гибнут, умные люди строят состояния. И вы небось полагаете, что этим занимаются только наши? Откуда такая наивность, при вашей-то профессии. Знали бы вы, сколько пламенных революционеров создают себе капиталы прямо сейчас… А не проигрывали бы вы войну, глядишь, не было бы в Красной армии более правоверного марксиста, чем Вершинин.
– Вы вступили в навоз, – сказала Саша. – Это не фигуральное выражение в данном случае. Вот вы же умный человек, Вершинин. Неужто вы не понимаете, что нельзя держать большую часть населения в буквальном смысле в говне. Вас ведь не фраппирует моя лексика, нет?
– Ни в коем разе, – улыбнулся Вершинин. – Мне случалось выслушивать слова и покрепче. От вас, например, давеча. Кстати, мой вам совет, не употребляйте их больше, вы не умеете. Брань – это, знаете ли, искусство своего рода… Так отчего же нельзя держать население в говне? Будете пытаться меня усовестить слезинкой крестьянского ребенка?
– Нет, что вы. Буду вас стращать перспективой бунта.
– А что бунты… Ну полыхнула Тамбовщина – отправят туда казаков и вся недолга. Но ваш Щербатов далеко не дурак. Он понимает, что в каждый бедняцкий двор по казаку или сотруднику ОГП не поставишь, потому поощряет, по существу, террор богатых и средних крестьян против бедных. Для того и создается милиция при сельских советах. Тем, у кого уже есть деньги и успех, предоставляют еще оружие и полномочия. По Библии: «Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет». Ваш Щербатов… Боже мой, Александра, вы так забавно краснеете, будто барышня, а не полковой комиссар. Не беспокойтесь, я последний из тех, кто бросит в вас камень. Каждый пытается выжить, как умеет…
– Да какого черта вы вообще знаете об этом? – буркнула Саша.
– Вы всерьез полагали, что можно переспать с начальником ОГП прямо в его кабинете и на другой день об этом не будет судачить весь фронт? Обе стороны его. Сплетни, они как птицы, границ не признают. Так что если вы намерены пытаться вернуться к своим, я бы дважды подумал на вашем месте. Раз уж мы с вами не стесняемся в выражениях: ярлык полковничьей шлюхи прилипнет к вам надолго, и выжить с ним вам будет непросто.
Саша заметила, что ее смущение развлекает Вершинина и делает разговорчивым, потому закусила губу и потупила взгляд.
– Если это вас утешит, у Щербатова тоже будут неприятности из-за этого пикантного эпизода, – улыбаясь, продолжал Вершинин. – Врагов-то у него хватает. Не все даже и в МВД разделяют его представление о допустимых методах наведения порядка. Поговаривают, сам министр внутренних дел Алмазов все менее доволен ОГП, которую сам же и породил… Однако в этой части города таких разговоров нам лучше не вести.
Значит ли это, что Щербатов действительно не планировал того, что произошло между ними? Он же мог устроить их встречу так, чтоб никто не узнал, сколько она на самом деле длилась. Значит, это не было банальным соблазнением с целью вербовки? Впрочем, какая теперь разница.
Они вышли на одну из центральных улиц. Остановились, чтоб вытереть обувь об траву.
Здесь гуляла чистая публика. Хотя еще даже не начало темнеть, уже зажглись газовые фонари. Витрины магазинов радовали глаз. Из кондитерской доносился одуряющий запах свежемолотого кофе.
Широкий деревянный мост переходили в обе стороны десятки людей всех сословий и званий – невиданная для Нового порядка демократичность, но что поделать, мостов и правда было мало. По центру моста стоял городовой. Саша понадеялась оторваться от своего спутника и затеряться в толпе – не станет же он прямо на глазах у полицейского в нее стрелять.
– Даже не думайте, – Вершинин безо всяких месмерических техник угадал ее мысли и взял ее под руку. Жест любезный, но пальцы его сомкнулись у Саши на плече как железное кольцо.
Городовой скользнул по парочке равнодушным взглядом. Они перешли мост и скоро вновь свернули на боковую улицу. И тут их окликнули:
– Господин капитан и дама! Служба надзора за нравственностью. Ваши документы предъявите, будьте любезны.
– Бежим? – прошептала Саша.
– Глупо, там впереди регулярный пост… Отговоримся как-нибудь, – так же шепотом ответил Вершинин. – Станем импровизировать.
– Господа, это недоразумение, – обратился он к двум мужчинам в серых мундирах без погон. – Я как раз провожал свою невесту к месту ее службы, где она и проживает. Моя офицерская книжка вот, пожалуйста. Дорогая, где твои документы? И где сумочка?
– Ах, сумочка! – вскричала Саша. – Быть того не может! Верно, я забыла ее в парке! Или в кондитерской?
– Дорогая, – скривился жирный человек в сером мундире. – Вы хоть имя-то своего кавалера знаете, дорогая? Или вы из тех, не очень дорогих дорогих? Позорящих звание сестры милосердия?
Саша растерянно глянула на Вершинина. Вообще-то имени его она как раз не знала. В контрразведке он представился по фамилии, а после у нее не было желания узнать его поближе – по всей видимости, напрасно.
– Нет повести печальнее на свете, чем повесть о пропавшем документе! – весело сказал Вершинин. – Впрочем, никакой великой трагедии не случилось. Назовите же имя своего возлюбленного, Юленька!
Юленька?
– Роман! – выпалила Саша. – Ромочка, прости меня, пожалуйста, я такая растяпа, у тебя теперь будут неприятности, Ромочка?
Сестра милосердия скорее назвала бы жениха при посторонних по имени-отчеству, но времени для второй шекспироведческой шарады у них не было, поэтому Саша сочла за лучшее работать под простушку.
Жирный серый мундир чуть смягчился.
– Что ж вы на ночь глядя с мужчиной, хоть бы и с женихом, по переулкам шастаете, Юлия? Поставлена ли старшая сестра вашего госпиталя в известность об этих прогулках?
Солнце только начало клониться к закату, но, видимо, по здешним пуританским меркам это уже считалось преддверием ночи – времени порока.
– Я… мы… только днем, но сегодня такой чудесный день, господа, – залепетала Саша. – Мы чуть загулялись, там в парке карусель, я никогда допрежь не видала такой карусели, чтоб с резными лошадками… А старшая сестра, она добрая у нас, она позволяет, ежели я с Романом… мне днем завтра к смене….
– Мы задержались исключительно по моей вине, – сказал Вершинин. – И я как раз провожаю Юлию Николаевну в ее госпиталь, в Троицкое.
– Троицкое… – серые мундиры переглянулись. Видимо, это было неблизко.
– Надобно сопроводить Юлию Николаевну до места службы и составить доклад ее начальству об ее поведении, – сказал жирный. – Но, полагаю, допустимо ограничиться внушением на месте для первого раза.
– Откуда ж вы знаете, что это первый раз, коли не видели ее документов, – встрял второй серый мундир, худощавый и желчный. – Там, может, уже и печать ставить некуда, все в выговорах.
– Да, но Троицкое, – протянул жирный. – Это ж двуколку просить, а дадут ли еще, бабушка надвое сказала… Да и дорогу туда размыло.
– Вот вы лишь о своем удобстве печетесь, – упрекнул его желчный. – А об этой юной особе кто станет заботиться? Об ее благе кто подумает? А ежели доведет ее до беды легкомыслие? Потому лишь, что вы поленились доложить о ее поведении начальству. Впрочем, Троицкое и правда не ближний свет… Юлия Николаевна, свидания с женихом возможны исключительно под присмотром старших дам.
– Я запомню, я больше не…
– Эх, да что вы запомните, в одно ухо влетает, из другого вылетает, молодо-зелено… Вот как мы поступим. Сходите на исповедь, Юлия Николаевна. Покайтесь в своем неблагонравном поведении. Сейчас отец Савватий в Успенском соборе исповедь принимает. Ему кто покается, тот не грешит больше. Дар от Бога у него. Духоносный старец, благословил нас Господь таким пастырем. А мы вас сопроводим, это недалеко. Коли получите отпущение грехов – идите с миром.
Саша покосилась на Вершинина. Судя по его лицу, он прикидывал, что несет меньше рисков: пристрелить обоих радетелей нравственности на месте или позволить красному комиссару идти под исповедь. Саша успокаивающе улыбнулась ему одними глазами. С ее-то опытом допросов, в обоих качествах, одну исповедь она как-нибудь переживет. А для стрельбы тут слишком близко к людной улице.
Саша приняла крещение еще в 1908 году, чтоб выехать за черту оседлости – соблюдать завет с Богом отцов после того, что случилось с ее семьей, она никакого больше смысла не видела. Пришлось пройти катехизацию, но это оказалось несложно. Тору она, как все евреи, знала получше экзаменаторов, Новый завет показался ей набором пыльных банальностей, а богослужебные термины она вызубрила механически, не вникая в их смысл. Тогда же ей пришлось отстоять несколько церковных служб, чтоб на другой день после получения открывающей многие двери записи “православная” в паспорте забыть это все, как скучный сон.
Теперь Саша старательно копировала движения других людей на входе в храм, надеясь, что правильно сложила пальцы – это почему-то имело огромное значение в православии. Внутри здания царила та же холодная душноватая тишина, как в тех церквях, где Саша бывала прежде. Тот же запах, даже свет так же падал на такие же примерно иконы и росписи. Будто никуда и не уходила.
По центру зала на специальной подставке – аналой, всплыло в памяти Саши вызубренное к экзамену – лежала большая икона. Мужчина в белом хитоне с крестом в руках, изможденное бородатое лицо… но что-то в нем показалось Саше смутно знакомым. Рисунок морщин, широкие надбровные дуги… Сквозь стандартную иконопись проступала индивидуальность столь мощная, что лицо оставалось узнаваемым. Саша подошла и прочитала стилизованные под старину буквы: святой мученик Григорий Новый.
Распутин.
Саша с Распутиным не встречалась, но в месмерических кругах много обсуждали его животный магнетизм. Удивительные истории рассказывали о его почти сверхъестественной способности воздействовать на самых разных людей, от деревенских баб до первых лиц государства. Если хоть десятая доля этих слухов была правдой, Распутин обладал гипнотическим даром необыкновенной силы. А вот в смерти его Саша, в отличие от многих, ничего мистического не видела. Действительно, группа заговорщиков, среди которых были и члены императорской семьи, убивала духоносного старца в течение нескольких часов. Но Саша знала, что для самоуверенных дилетантов такое скорее типично. Чтоб убить человека быстро и чисто, требуется навык.
И вот теперь Распутин канонизирован и стал символом возрожденной Церкви. Какие перемены это провозвещает?
Латунный подсвечник возле иконы чистила тряпицей женщина в платье, похожем на то, что Саше выдали в контрразведке. На левой руке женщина носила перчатку, на которой были зашиты мизинец и безымянный палец – их не было на ее руке. Под Сашиным взглядом она подняла лицо и улыбнулась широко, расслабленно, безмятежно. Женщина шагнула вперед, и хотя никакой угрозы от нее не исходило, Саша отшатнулась. Устанавливать месмерической контакт она не планировала, он возник сам собой – настолько женщина была открыта.
Она не была куском мяса. В ней определенно сохранилась личность, но иная, чем все, кого Саша видела прежде. Женщина была пронизана покоем, светом, смирением и безусловной, принимающей все любовью. Из-за этого лицо ее выглядело юным, хотя рисунок морщин выдавал, что она была старше Саши.
– Говорят, при жизни принимают они муку за свои грехи и опосля на земле как в раю уже, – громко прошептала какая-то баба за спиной у Саши своей соседке.
Господи, подумала Саша, господи, сестра, чего ты хотела? Чем ты была для них так опасна? За что они сделали это с тобой?
– А это Манька с нашей улицы, – продолжала рассказывать баба. – Кликуша.
Кликушами в народе называли женщин с тяжелыми истерическими расстройствами, вызванными, как правило, невыносимыми условиями жизни.
– Муж у ей на фронте сгинул. Двое старших ребят померли, слабенькие были с недожору. А последыша, девочку, сама приспала с устатку. Свекруха ейная – не приведи Господь. И прежде-то житья не давала, а после каждый божий день распекала: детей, мол, не сберегла, вахлачка. Ну и заблажила Манька, голосить стала. В монастырь не приняли ее, там болезные не нужны, ежели без приношения. Ну и пошла на Умиротворение это. Деток своих чтобы, значит, позабыть, да от свекрухи избавиться. Все, сказала, лучше, чем такое житье, горе одно беспросветное. Тогда еще всех принимали на Умиротворение. Теперь-то многие просятся, но берут с разбором уже.
– Юлия Николаевна, пройдите на исповедь, отец Савватий вас ждет, – подошел жирный серый мундир. Саша с трудом разорвала контакт глаз с безмятежно улыбающейся Манькой и пошла, куда ей было указано.
Худощавый попик с жидкой козлиной бороденкой ждал ее на лавке в углу церкви. Саша решила было, что так и придется стоять рядом с ним, унизительно склонившись, но попик улыбнулся ей:
– Сядь, радость моя. Устала, небось. Говори, что гнетет тебя. Не бойся.
– Да с женихом загулялась, батюшка, – защебетала Саша, вспомнив роль глупенькой медсестрички. – Вы не подумайте, жених серьезный у меня, не позволяет себе ничего такого. В контрразведке служит! В парке мы были, там, знаете, карусель еще. Закружилась совсем. А потом я сумочку с документами потеряла, и про время позабыла, простите, батюшка…
– Ты не мне сейчас врешь, моя радость, – грустно сказал попик. – Ты же самому Христу врешь. Нет у тебя никакого жениха. И не в гулянках тот грех, что тебя тяготит.
Вот черт. Саша только теперь поняла, что имеет дело с месмеристом куда более сильным, чем она сама. У них, в Церкви, это называется иначе – прозорливость, дар Божий. А ведь серые мундиры говорили об этом, она пропустила их слова мимо ушей, приняла за обычные суеверия. Да, лучше б Вершинин пристрелил их там, в переулке. Теперь поздно.
Лгать этому человеку было нельзя. И Саша вспомнила – не могла бы при всем желании забыть, каждая клетка ее тела помнила – то, что с точки зрения христианства безусловно было грехом и при этом не имело никакой политической окраски. Люди всех убеждений время от времени так грешили.
– Ваша правда, батюшка, – склонила голову. – Простите, побоялась признаться. Я ведь, – как назвать-то это в церкви, чтоб прилично звучало, – вступила в плотскую связь с мужчиной, который не был мне и женихом, не то что мужем.
– Вот теперь правду говоришь, радость моя. Но сожалеешь ли всем сердцем о совершенном? Покаяние – это не пустые слова, это деятельное отречение от греха.
Саша задумалась. Это, конечно, была чудовищная ошибка, которая еще дорого обойдется ей. И все же ни капли сожаления о произошедшем Саша в себе найти не смогла даже ради спасения своей жизни. Она ведь хотела этого, действительно хотела.
– Не стоит исповедоваться в грехе, в котором не готова от всей души раскаяться, – сказал отец Савватий. – И ведь вижу я, что не это гнетет тебя. Блуд – то житейское дело, мелкая суета. Не держи свою настоящую боль в себе, моя радость. Расскажи мне все.
Взгляд священника проникал в душу, и Саша вдруг поняла, что не может не рассказать ему о том, что давно уже гложет ее изнутри. Она сама иногда применяла на допросах эту технику, но теперь ничего не могла противопоставить ей, не могла закрыться, не могла смолчать. Оставалось только стараться не сказать ничего такого, что не могло бы мучить настоящую сестру милосердия. Потому что все люди, живущие не ради себя, похожи друг на друга.
– У меня есть призвание, но нет сил ему следовать. Я знаю, что должна спасать людей. Но они не всегда этого хотят, они не всегда понимают. И я думаю тогда: что, если этого не нужно ни им, ни мне на самом деле? Я так хочу иногда снять с себя этот груз. Перестать отвечать за вещи, которых не могу контролировать. Пусть делают что хотят, пусть горят в своем аду, лишь бы меня не трогали. Я чудовищно устала, я не хочу больше думать за всех, не хочу больше сражаться за всех, я хочу, чтоб меня просто оставили уже в покое…
– Это серьезно, – ответил отец Савватий. – Знаешь, радость моя, праведность нередко понимают исключительно как отказ от греха. Не делай того, не делай сего – и спасешься. Но ведь это не так. Христос призывал нас к действию, а не к недеянию. Я верю, что тех, кто грешил на пути к правде, Христос на Страшном суде простит. А те, кто похоронил себя заживо, лишь бы уберечься от всякого греха – они ответят за свои закопанные в землю таланты, за дары Божии, которыми пренебрегли. Готова ли ты действительно раскаяться в своей слабости, освободиться от нее?
– Я бы хотела, – ответила Саша. – Но я не знаю, как.
– Тебе надо вспомнить, что побудило тебя когда-то принять этот крест, – сказал отец Савватий. – Вернуться к истокам и так обрести силу. Оглянись.
Саша оглянулась. Стены церкви скрылись в дыму. Земля горела у нее под ногами. Сердце пожара находилось прямо перед ней, она знала, что должна войти туда, и знала, что не хочет этого – никто не отменял в ней животного, бегущего прочь от огня.
А ведь ей даже не надо было бежать. Следовало просто остаться.
– Останься в ЧК, Гинзбург, – говорил Бокий, пламя уже охватило полы его кашемирового пальто.
– Остаешься здесь, комиссар! – кричал Князев, артиллерийские снаряды рвались вокруг него.
– Останьтесь со мной, Саша, – сказал Щербатов, белый рассвет разгорался у него за спиной.
Порыв ветра бросил ей в лицо лепестки сливы. Там, в сердце пожара, был ее дом. Тех, кто горел в нем заживо, необходимо было спасти – или погибнуть, пытаясь их спасти. Вот так просто.
– Я не могу остаться, – ответила Саша всем сразу. – Люди отрекаются от самих себя, лишь бы прекратить боль. Я должна положить этому конец. Либо погибнуть, пытаясь сделать это.
И шагнула в огонь.
– …я, недостойный иерей, властью Его, мне данною, прощаю и разрешаю тебя от греха твоего.
Отец Савватий снял епитрахиль с головы Саши, улыбнулся ей и ушел. Саша так и осталась сидеть на лавке, тупо глядя перед собой.
– Извините, если прерываю ваше духовное перерождение, – сказал Вершинин. Саша не заметила, как он приблизился. – Но пора идти. У господ ревнителей нравственности нет больше к нам вопросов. Я дал слово офицера сопроводить вас туда, где вам надлежит находиться. Не вижу причин нарушать его.
Они вышли из церкви и снова углубились в переплетение улиц. На свежем воздухе Саша почувствовала себя лучше, головокружение ушло.
– Что у вас тут происходит, Вершинин? Со мной были галлюцинации во время обряда. Это обычное дело теперь?
– Так вы что же, верите в Бога? – Вершинин глянул на нее с любопытством.
– Кто, я? Нет, конечно же, не верю.
– Такого плана явления происходят с людьми верующими. Впрочем, говорят разное… большая часть священнослужителей барабанит заученные тексты, не вникая в их смысл. Большая часть паствы бездумно отбывает эту повинность со своей стороны. Для военных регулярное участие в церковных обрядах – такая же часть служебной рутины, как наряды и караулы. Но есть люди, в которых горит пламя истинной веры. Вы, похоже, из таких, пусть и на свой манер.
– А вы?
– Бог миловал, – Вершинин по-мальчишески улыбнулся. – Слушайте, Александра, если однажды вам надоест бессмысленно умирать за революцию, или что у вас там… Сейчас начинается последний этап перераспределения материальных ценностей, пока Новый порядок не успел закрутить гайки. Человек с вашими связями и способностями может оказаться изрядно мне полезен. Например, вы знаете, что после взятия Петрограда многих хранившихся в государственной казне ценностей не досчитались? Их судьба до сих пор не известна даже мне – а мне известно многое. Наверняка к этому имеет отношение кто-то из ваших коллег и товарищей по партии. К чему лежать мертвым грузом золоту, которое можно обратить в боеприпасы и снаряжение? Либо же в уютные шале в Швейцарии, тут уж как господам большевикам будет угодно.
– Это очень интересный вопрос, – сказала Саша. – Но мне затруднительно теперь обещать вам нечто определенное. Я, видите ли, до сих пор в плену, и будущее мое туманно. Хотя оно ведь от вас зависит в эту конкретную минуту…
– Понимаю, вы должны были попытаться, – улыбнулся Вершинин. – И могли угадать. Я не из тех, кто всегда предпочитает синицу в руках журавлю в небе. Но больно уж жирная синица… Да и потом, не думаю, что вам что-то угрожает. Вайс-Виклунд не стал бы так тратиться ради вульгарной мести, да еще человеку, который лично ничего дурного его семье не сделал. И удерживать вас у себя долго он не сможет, он-то не начальник ОГП. Если вы будете умницей и сумеете воспользоваться тоской старика по единственному ребенку, у вас есть все шансы выйти из этой истории без потерь. Заодно и мне докажете, что с вами стоит иметь дело не только как с объектом сделки, но и как с субъектом. А если вы заговариваете мне зубы, по своему обыкновению, то напрасно. Я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в великую Россию, ни в мировую революцию. Поэтому на меня эти штучки не действуют. И все-таки, Александра… я не в порядке допроса, а просто из человеческого любопытства. Снизойдите к жаждущему истины. Чего Щербатов хотел от вас настолько, чтоб задействовать административный ресурс для организации личной встречи? Не ради того же, чтоб покувыркаться в постели, в самом деле?
– Нет, – Саша вздохнула. – Не ради этого. Он видел во мне… странно прозвучит… своего рода пророка. Провозвестника исторических перемен или вроде того.
– И что же, вы действительно… провозвещаете исторические перемены?
– Да. И нет. В той же степени, в какой это делает любой человек, решившийся быть субъектом исторического процесса. Просто Щербатову надо было умирать от тифа, чтоб рассмотреть это именно во мне. Это то, чего вы, приверженцы Нового порядка, не понимаете: каждый человек вершит историю, все люди вместе вершат историю, для этого совсем не нужно быть каким-то избранным. Нужно только сражаться за то, во что веришь.
– Это все чрезвычайно занимательно. Однако вот мы и пришли. Этот особняк. Богатый, видите. Нас, разумеется, ожидают с черного хода.
Дверь распахнулась, едва они подошли. Открывший ее человек был одет в штатское, но усы и выправка выдавали в нем офицера.
– Входите, – сказал он.
Саша переступила порог. Переодетый офицер несколько секунд смотрел ей в лицо. По движению его глаз Саша поняла, что он мысленно сравнивает его с выученным наизусть словесным портретом. Увиденное вполне его удовлетворило.
– Комиссар Гинзбург, – констатировал офицер.
Саша кивнула. Офицер обратился к Вершинину:
– Капитан, свою часть сделки вы выполнили. Ваше присутствие более не требуется.
Вершинин улыбнулся Саше и уже почти повернулся, чтоб уйти, но задержался.
– Буду честен, колебался до последней минуты. И все же это принадлежит вам, – Вершинин достал из кармана часы “Танк” – Сашины часы. – Не то чтоб я так уж уважал собственность… тут я близок к вам, большевикам. Но теперь я могу приобрести себе такие же, и они мне принесут больше радости, чем ваши. Возьмите, чтоб не поминать меня лихом.