Яна Каляева
Комиссар
– Гостей? – Саша засмеялась, чуть запрокинув голову. – Гостий, ты хочешь сказать, Прохор?
– Нее, – немного обиделся Прохор. – Гостьи, девки то бишь, они сами сюда доберутся, не барыни, чай. Ну или на телеге доедут. Тоже придумала, “Лиззи” ради девок гонять. “Лиззи” для гостей другого пошиба. Для важного какого гостя, на которого всем подряд пыриться не след… – Прохор осекся. То, как резко он замолчал, выдало его с головой. – Для проверяющих из Петрограда, например, – неловко закончил Прохор.
Никакие проверяющие из Петрограда в пятьдесят первый не ездили.
– Поздно уже, Прохор, – сказала Саша. – Пора назад. Мы же сможем тут развернуться?
***
– Ну что, Гинзбург, справляешься с работой комиссара?
Саша вздохнула в телефонную трубку.
– Не знаю, как и сказать, Глеб Иванович. То, что Князев не выгнал меня взашей с порога, или что похуже – это, пожалуй, достижение. Но пока единственное. Я тут скорее придаток к интендантской службе, чем комиссар.
– Князев доверяет тебе?
– Полагаю, пока нет.
– Что ж. Продолжай действовать по обстановке.
– Что мне еще остается, Глеб Иванович.
– Новостная сводка вчерашняя к вам не поступила еще? Адмирал Колчак убит. Причем не нашими. Дуэль, едва ли не из-за женщины, или что-то столь же несуразное.
– Колчак? Военный министр Омской Директории? Ну, хорошая же новость, – предположила Саша. – Пускай наймиты капитала передавят друг друга, как пауки в банке. Мы сэкономили, можно сказать, патрон.
Директорией называли Временное всероссийское правительство, пытавшееся собрать вокруг себя антибольшевистские силы.
– Патрон мы сэкономили, – согласился Бокий. – Но как бы не вышла боком нам такая экономия. В Омске военные перешли уже практически к открытому противостоянию c Директорией. Назревал переворот, и именно Колчака прочили в диктаторы.
– Так же и Временное правительство летом семнадцатого не могло поладить с собственной армией. Господа офицеры мало что способны не то что решать, но даже и видеть за рамками сугубо военных задач. Они исходят из того, что стоит им перебить нас, большевиков, как сами собой воцарятся законность, порядок и процветание. Эсеры из Директории раздражают их тем, что постоянно разглагольствуют о материях, непонятных им.
– Покойный Колчак таков и был. Потому, скорее всего, не представлял бы для нас особой опасности в роли Диктатора, или кем бы он там себя провозгласил. А вот что начнется теперь… Есть там одна достаточно зубастая группировка. Собрал ее вокруг себя некто Михайлов, прозванный за любовь к интригам Ванькой-Каином. Есть весьма популярный генерал Алмазов, поднявший летом восстание против власти Советов – так мы потеряли Сибирь. Им, разумеется, недостает видения перспективы. Да и к народу обратиться им не с чем. Я хочу, чтоб ты следила за развитием событий.
– Конечно. Но почему вы так странно сказали – чтоб я следила? То есть я стараюсь быть в курсе конечно, комиссару положено. Но вы же что-то другое имели в виду, Глеб Иванович?
На линии пошли помехи.
– Я не хотел, чтоб ты уезжала на фронт, – сказал наконец Бокий. – Но сейчас думаю, может, для тебя это и к лучшему. Северо-Западная армия Юденича штурмует пригороды Петрограда.
Саша не сразу нашлась с ответом. Остро захотелось прислониться к стене, но телефонный провод так далеко не тянулся. Пришлось стоять с незащищенной спиной.
– Нет, – сказала наконец Саша. – Нет, Глеб Иванович, этого ведь не будет.
– И смерть бывает партийной работой, – ответил Бокий. – На случай, если… прервется телефонная связь: помни, что я тебе сказал. Будь умной, много умнее, чем ты есть. Так нужно. Теперь от полковых комиссаров станет зависеть многое; в итоге, возможно, едва ли не все.
***
Саша в изнеможении опустилась на сваленные у рельсов пустые ящики. Разгрузка поезда и приемка снаряжения шла весь день, с утра и до вечера. Десятки сверок, шесть актов о выявленных недостачах, четыре экспертных заключения о браке в партии, пять созвонов с Петроградом по скверному станционному телефону. Привезли, конечно, не все, что Саша заказывала. Но она не первый раз имела дело со службами снабжения и запросы составляла с учетом неизбежных сокращений и потерь. Так что, с известными оговорками, можно сказать, что пятьдесят первый полк теперь укомплектован всем, что нужно для следующего боя.
Саша пыталась закурить, но спички отсырели в кармане. Князев выступил из сумерек и поднес Саше бензиновую зажигалку.
Забавно, вяло подумала Саша, если он скажет, что теперь, получив это все, полк переходит в белую армию. И пристрелит комиссара прямо тут, на этих ящиках. Ну и пускай. Она слишком вымотана, чтоб что-то почувствовать.
Сказал Князев, разумеется, совсем другое.
– Недурно сработано, комиссар. Полк к выступлению готов.
– Это хорошо, – отозвалась Саша. – Об этом я обязательно сообщу в политдонесении. С которым тянуть уже невозможно. Хоть я не смогу там написать, что мне удалось хотя бы начать настоящую работу комиссара в полку.
– Дак пиши чего вздумаешь, – пожал плечами Князев. – Это твоя печаль, комиссар. Плевать я хотел на ваши партийные дела.
– Я не буду писать в политдонесении о том, чего не было. Но ведь и писать обо всем, что было, не обязательно. Например, нет никакой необходимости доносить о госте, который был здесь незадолго до меня.
Князев сел на соседний ящик. Глянул на Сашу с интересом. Улыбнулся. Закурил свою трубку.
– Продолжай, комиссар, – сказал он мягко. – Любопытно, много ли ты поняла.
Сашу пробил озноб. Наверно, вместе с сумерками наступил мороз.
– Полагаю, это был твой знакомый по Большой войне, – сказала Саша, стараясь, чтоб голос звучал твердо. – Полагаю, он прибыл сам, не стал посылать никого. Хотел заинтересовать тебя своими идеями о железном порядке, в которые сам свято верит.
Князев глубоко затянулся.
– Товарищ, – поправил он. – Не знакомый – товарищ. Хоть и из дворян он. Но на фронте не велика важность. – Князев помолчал немного. – Он жизнь мне спас в шестнадцатом. Себя под огонь подвел, а меня вытащил. Хоть и не обязан был.
– Я понимаю, – ответила Саша. – Федя, ты мне тогда сказал, что не хочешь, чтоб твои дети жили под этим их солнцем, под которым каждому отведено его место. Но ведь если б ты согласился на то, что тебе предлагали… у твоих детей было бы тогда не самое плохое место.
– Это по-своему даже хуже. Быть наверху. По-другому, но не слаще, чем внизу. Все они там переламываются. Я Щербатова-то хорошо знаю. И эти его идеи, про железный порядок и великую нацию… они не его. Словно ему кто нашептал. Да, многим эти слова по нраву. Устали все от войны, от разброда, от ваших социалистических сказок. Не знаю, поймешь ли ты, комиссар… Щербатов, он теперь будто, как у нас на Костромщине говорят, ставленный. Его слова – не его слова.
– Такое, – медленно сказала Саша, – случается.
Завтра же, решила Саша, надо напроситься к Аглае на тренировки по стрельбе. Щербатов сказал Саше, что она стреляет из рук вон плохо. Что ж, к их следующей встрече она станет стрелять много лучше.
– Тебе от меня что надобно, чтоб начать свою настоящую работу комиссара? – спросил Князев.
– Среди этих грузов были два пункта из моего личного списка. Первый – книги. Нам нужен ликбез.
– Все у нас грамотны.
– Знать грамоту и действительно уметь читать – разные вещи. Эти книги, они о том, что теперь важно. Они учат жить в революционную эпоху. Война же закончится однажды. Хочешь ли ты, командир, чтоб твои люди вошли в будущее, за которое сражались, не понимая его?
– Пускай. График занятий составь с Белоусовым. Я подпишу. Что второе?
– Красная ткань. Нам нужны пятиконечные звезды, чтоб нашить на форму. И знамена. Рабоче-крестьянская армия воюет под красными знаменами.
– Дельно, – ответил Князев. – Мы готовы сражаться. Это все, что теперь важно.
– Да, – отозвалась Саша. – Это все, что важно.
Глава 11
Полковник Добровольческой армии Андрей Щербатов
Ноябрь 1918 года
– Как попасть к адмиралу Колчаку? – спросил Щербатов у дежурного офицера штаба Сибирской армии в Омске. С офицером этим он был знаком еще по фронту, так что проблем с подтверждением личности особого посланца генерала Деникина не возникло.
– К Колчаку? – переспросил дежурный, лицо его сделалось странно задумчивым. Тут вошел солдат с пачкой телеграмм и офицер отвлекся. К Щербатову подошел штатский, подтянутый востроглазый блондин. Секретарь штаба сопровождал его к выходу.
– Вы, полагаю, только что прибыли? – спросил блондин. – Что ж, я охотно провожу вас к адмиралу Колчаку. Хоть тотчас же. Тут недалеко. Мне как раз в ту сторону.
– Адмирал принимает? В такое время? – удивился Щербатов. Уже давно стемнело.
– Адмирал теперь принимает всех и в любое время, – ответил блондин. – Идемте, сами увидите. Один момент, я только получу отметку на пропуске…
Щербатов последовал за самозванным проводником к выходу из штаба, в прихожую. Блондин быстро надел бобровую шубу и шапку, распахнул дверь. Щербатов поежился – петроградское пальто не держало сибирского мороза.
Они прошли через две улицы к зданию Омского кафедрального собора – нарядного кирпичного здания в русском стиле. Из пяти глав храма одна, центральная, была обширнее и мощнее всех остальных, вместе взятых. Собор окружал садик, скудно освещенный газовыми рожками. Кусты и деревья были покрыты снегом, однако по центру садика шла широкая протоптанная дорожка, и вела она не к порталу собора.
– Вот здесь и пребывает теперь адмирал Колчак. Уже четыре дня, – сказал провожатый Щербатова. В центре вытоптанной площадки стоял дощатый крест, до половины заваленный венками. Живых цветов в ноябрьском Омске было не достать, венки состояли из еловых ветвей, перевитых разноцветными лентами. – Этот вид зловещ; и английские вести опоздали. Бесчувствен слух того, кто должен был услышать, что приказ его исполнен.
– Чьих уст нам ждать признательность? – машинально закончил цитату Щербатов.
Блондин глянул на него с интересом.
– Михайлов моя фамилия, – представился он. – Иван Андрианович. Батюшка мой, Андриан Михайлов, в “Земле и воле” состоял, потом в этих краях срок тянул. Большой был борец с, как теперь говорят, кровавым царским режимом. А я вот стал министром финансов в Директории.
– Рад знакомству, – пожал протянутую ему руку Щербатов. Сам он представился еще в штабе. – Кто же теперь возглавляет военное министерство взамен новопреставленного? К кому мне надлежит явиться с докладом?
– Это чрезвычайно интересный вопрос, – Михайлов быстрым движением поправил сползающую на глаза шапку. – Предлагаю не обсуждать его тут, на морозе. Вы одеты не по сибирской погоде. Надо будет выписать вам полушубок, пока не разворовали все… Вот как мы можем поступить. Сегодня вам все равно не успеют определить приличной квартиры, и при Колчаке царила неразбериха, а уж теперь и говорить нечего. А я как раз собирался навестить своего доброго знакомого, генерала Алмазова. Он занимает особняк неподалеку и, не сомневаюсь, рад будет случаю принять у себя в гостях боевого офицера. И тем паче известия от Деникина его заинтересуют. Вы же, если я верно понимаю, не ординарный посланник.
О генерале Алмазове Щербатов, разумеется, многое слышал. Настоящая его фамилия была другая, куда менее звучная. Но, подобно большевикам, известность он получил именно под подпольной кличкой, поскольку был организатором антисоветского подполья в Сибири. Он совершал чудеса храбрости, уходя из-под носа у охотившихся за ним чекистов, и одновременно чудеса такта, объединяя различные враждебные большевикам силы – от ультраправых монархистов до эсеров с анархистами. В течение лета 1918 года Сибирская армия под руководством Алмазова очистила всю территорию Сибири от войск РККА.
Особняк Алмазова оказался целым комплексом строений, окруженных каменным забором. На воротах стоял полный караул, во дворе горели костры, со стороны конюшни доносились громкие голоса и конское ржание.
– Здесь квартирует личная гвардия Алмазова, – пояснил Михайлов. – Полсотни татар, поклявшихся ему в верности на Коране.
Дверь дома, где проживал сам Алмазов с семьей, открыл, однако, не башибузук, а ливрейный лакей. Проводив посетителей в гостиную, он отправился к хозяину с докладом.
Гостиная не ломилась от дорогих вещей, но была просторной, светлой и элегантной. Только репродукция врубелевской “Царевны-Лебедь” украшала белые стены. На столе в высокой тонкой вазе стояла композиция из сухих веток. Щербатову давно не доводилось бывать в домах, содержавшихся в таком порядке.
Генерал ждать себя не заставил. Даже в домашней обстановке он носил застегнутый на все пуговицы китель с георгиевским крестом.
– Ну здравствуй, Ванька-Каин, – сказал Алмазов Михайлову. Мужчины обнялись. К удивлению Щербатова эта, казалось бы, оскорбительная кличка прозвучала дружелюбно и даже уважительно.
– Это эсеры прозвали меня Ванькой-Каином, – пояснил Щербатову Михайлов. – Не доверяют! А я ведь, считай, одним из них заделался. Все для пользы дела. Давайте, однако же, я вас представлю…
Алмазов пригласил гостей в столовую, где прислуга споро сервировала ужин. Генерал живо заинтересовался новостями Вооруженных сил Юга России. За едой Щербатов рассказывал об общих знакомых и одновременно изучал гостеприимного хозяина.
Алмазов оказался моложе, чем Щербатов ожидал – генералу было немного за тридцать. Вопреки армейским обычаям, усов он не носил. Светло-серые, чуть навыкате, холодные глаза под тяжелыми веками, крупный нос, тонкие губы.
– Вы будете гостить у меня, полковник, – сказал Алмазов первым делом. – Возражения не принимаются. Комнату для вас уже готовят. Живите здесь столько, сколько пожелаете.
– Благодарю вас за гостеприимство, – ответил Щербатов. – Однако мне нужно будет найти квартиру, поскольку я планирую жить не один. Я ожидаю в скором времени прибытия своей кузины, Веры Александровны.
– В таком случае моя супруга поможет вам отыскать квартиру, достаточно просторную для двоих. И обязательно с прислугой – вы не представляете, как сложно стало отыскать приличную прислугу, народ страшно развращен большевиками и даже в голодные времена не стремится идти в услужение. Однако моя супруга имеет связи во всех сферах и подберет вам человека с хорошими рекомендациями. Сейчас она утешает несчастную возлюбленную покойного адмирала, так что представлю вас я ей завтра. И вашу кузину моя жена охотно введет в местное общество. Здесь, представьте себе, есть общество.
К ужину подали бульон с пирожками, запеченную нельму и жареных цыплят с гречневой кашей. Пожалуй, тяготы военного времени сказались только в отсутствии столового вина, замененного морсом из брусники.
После ужина вернулись в гостиную, где вместо кофе и коньяка прислуга сервировала наливки местного производства и травяной чай. Настоящего чая было теперь не достать, все пили суррогаты; но здесь разлитый в маленькие белые чашки напиток выглядел скорее признаком эксцентричности, чем нищеты. Алмазов раскурил трубку, Михайлов достал портсигар. Щербатов, по обыкновению, от табака отказался.
– Могилу, которую мы посетили сегодня, – сказал Михайлов, когда хозяин дома отпустил прислугу, – многие полагают могилой не только одного человека, но и всего белого движения. В последнее время отношения военного руководства Восточного фронта и Директории обострились до крайности. Причем с какого же вздора все началось… Господ министров Директории, видите ли, фраппирует исполнение государственного гимна Российской империи. Изволят оскорбляться и выходить вон.
– Но это вовсе не вздор, – возразил Алмазов. – Пусть Империя и перестала быть таковой, но ее гимн остается священным для всех патриотов России.
– Эсеры не то чтоб не считали себя патриотами, но вставать под “Боже, Царя храни” для партии с такой богатой традицией цареборчества как-то не с руки, – ответил Михайлов. – Так или иначе, а теперь члены ЦК партии эсеров в открытую рассылают прокламации с призывами, по сути, к партизанской войне против белой армии. Ни для кого не секрет, что военные намеревались свергнуть Директорию и прочили Колчака на роль диктатора. Он был, пожалуй, единственным, кого все командующие армиями хоть номинально, для проформы, признали бы в этом качестве. Угораздило же бравого адмирала, когда все уже фактически было готово, выйти на дуэль из-за, прости Господи, дамы…
– О покойниках ничего, кроме правды, – сказал Алмазов. – То, что Александру Васильевичу мало оказалось собственной семьи и понадобилось зачем-то уводить жену у сослуживца – тут уж Бог ему судья. Что до прочего… Колчак был человеком благородным и доблестным. Его, безусловно, уважали. Эта фигура устраивала многих, его считали человеком надежным… и предсказуемым.
– Предсказуемость, – повторил Щербатов. – То ли это, что требуется сейчас России от правительства или правителя? Отказ от решения ключевых вопросов русской жизни до созыва будущего Учредительного собрания выглядит надежной и безопасной политикой. Так же, верно, полагает ребенок, прячущийся под кровать во время пожара. Потому что, для начала, на равных, тайных, прямых выборах в Учредительное cобрание однажды уже победили социалисты; с одними из них мы теперь воюем, а с другими – не можем договориться. Но это не так уж важно, потому что тот, кто отказывается от принятия насущных решений, не победит в этой войне ни именем Учредительного собрания, ни отрицанием его.
– И что же генерал Деникин? – спросил Алмазов. – Он разделяет эти воззрения?
– Мы много говорили с ним об этом, – ответил Щербатов. – Антон Иванович из тех, кто предпочел бы не решать задач за рамками сугубо военных. Но у него достаточно мужества, чтоб взглянуть в глаза реальности. Так что да, в итоге мне удалось убедить его. Что до генерала Юденича, он также трезво смотрит на вещи и понимает, что без поддержки финнов и прибалтов ему Петроград у большевиков не отбить. Поддержка же эта возможна только на условиях признания за национальными окраинами автономии, которую они фактически уже получили. Причем признание требуется сейчас, от Временного сибирского правительства, а не от мифического Учредительного собрания будущего. Так что нет оснований полагать, что командование Западного фронта в этих обстоятельствах станет держаться за политику непредрешения.
– Однако многие увидят предательство национальных интересов России в предоставлении независимости национальным окраинам, – заметил Михайлов.
– Так ли это важно теперь, когда решается вопрос о самом существовании России, – горячо возразил Щербатов. – Когда мы победим большевиков и восстановим величие нашей державы, национальные окраины вернутся под ее крыло – сами или после некоторого давления. Тем более что многие из них, получив независимость, примутся грызться между собой, чем упростят нам задачу.
– Вы демонстрируете сейчас превосходную степень политического цинизма, – сказал Михайлов с интонацией, которую Щербатов не смог сходу распознать. Но ведь носит же этот человек прозвище Ванька-Каин с некоторой даже гордостью…
– Настоящая ситуация требует политического цинизма, – твердо сказал Щербатов. – Но верно понятого и грамотно проведенного в жизнь цинизма. Разумеется, я не одобряю цинизм тех, кто пользуется междоусобицей, чтоб вывезти из России ценности. Но и желание драматически погибнуть ради России, а там хоть трава не расти, тоже не вызывает у меня сочувствия. Слова про крестный путь и искупительную жертву звучат возвышенно, однако на деле война ради войны ведет только к бессмысленному приумножению насилия. Наконец, многие прямо мстят за потерянное, за поруганное, за перенесенное. Я могу это понять. Но это никуда нас не приведет.
– Что же, по вашему мнению, может куда-то нас привести, полковник? – спросил Алмазов. – Что, к примеру, мы могли бы противопоставить большевистскому Декрету о земле?
– Год назад – ничего не могли. Тогда раздача земли крестьянам без всяких условий и выплат принесла большевикам сокрушительный успех. Но с тех пор даже самым простодушным селянам стал очевиден популизм этой меры. Продовольственная диктатура, голод… Теперь крестьяне пойдут за любым, кто предложит альтернативную земельную программу.
– Даже если по существу она окажется столь же популистской, как и ленинская? – улыбнулся Михайлов.
– Правда в том, что крестьян много, а земли мало, – ответил Щербатов. – Потому решения, способного удовлетворить всех, не существует. Вопрос стоит так: на какой слой землепашцев делать ставку. Большевики отнимают землю у богатых хозяйств и раздают бедноте; по сути грабят лучших в пользу худших. При помощи дифференцированного земельного налога мы могли бы обратить эту ситуацию. Опереться на крепких хозяев, на соль земли. Такая возможность будет заложена в нашу аграрную программу изначально.
– Вы же понимаете, что отменять сейчас итоги черного передела 1917 года – это политическое самоубийство? – спросил Михайлов. – Крестьяне даже без всяких большевиков взяли землю самозахватом и насмерть встанут против любого, кто попытается ее у них отобрать. Но и оставить им награбленное – преступление против частной собственности.
– Я согласен, что черный передел придется признать, – сказал Щербатов. – Но, в отличие от большевиков, мы станем выплачивать компенсации прежним законным собственникам.
– На какие шиши? – вскинулся Михайлов.
– Ты ж у нас министр финансов, Каин, – усмехнулся Алмазов. – Тебе и изыскивать, как ты изволил выразиться, шиши. Впрочем, это уже вопрос к нашим союзникам. Видит Бог, Россия заплатила за победу в Великой войне более страшную цену, чем все страны Антанты вместе взятые. Нам по справедливости принадлежит доля в контрибуции. А из нее уже можно выделять компенсации тем русским землевладельцам, кто потерял имущество в результате революционных потрясений. Прошу вас, угощайтесь, господа, – Алмазов вспомнил свои обязанности хозяина и разлил по опустевшим рюмкам вишневую наливку из хрустального графина.
– “Боши заплатят за все”, – хмыкнул Михайлов. – Боши-то, конечно, заплатят, вот только кому? Думаете, англичане охотно поделятся с обескровленной Россией этим сладким пирогом?
– Англичане всегда ведут двойную игру, – поморщился Алмазов. – И когда предали царскую фамилию, и сейчас тоже. Покойный Колчак слишком уж им доверял – чтоб не сказать, был их марионеткой, по существу. Нет, вести переговоры следует с французами. Комиссар Реньо – дельный человек. Помимо верности союзническим обязательствам и прочего такого, что не имеет, к сожалению, определяющего значения в наш прагматичный век, у него есть здравое понимание, что если сейчас революцию в России не задушить, эта зараза может перекинуться на Европу. Полагаю, если предъявить Реньо программу, которую он сочтет разумной, со временем средства поступят.
– Вопрос только, кто предъявит эту программу, – сказал Михайлов. – Эсеровская Директория? ЦК партии эсеров уже в открытую противостоит руководству белой армии. С Колчаком или без него, Директория обречена. Ее сметут, это вопрос уже не недель, а дней.
– Я понимаю, многим не терпится радикально решить эсеровский вопрос, – сказал Щербатов. – Эти демагоги и святого из себя выведут. ЦК эсеров не смог договориться с большевиками, превратив единственное заседание всенародно избранного Учредительного собрания в клоунаду. И сейчас таким же образом разваливает белое дело. Но пренебрегать эсеровским движением в целом было бы непростительной ошибкой. Нельзя забывать, что это самая массовая партия, чрезвычайно популярная среди простонародья. Единственная политическая сила, способная составить конкуренцию большевикам.
– Что ж, принцип решения такого рода конфликтов был известен еще римлянам: разделяй и властвуй, – сказал Алмазов. – Что думаешь, Каин?
– Пожалуй, многие эсеры из Директории вполне способны отречься от собственного ЦК, лишь бы сохранить власть, – протянул Михайлов. – Вернее сказать, иллюзию власти. Надо прощупать почву… Потому что вопрос с ЦК надо решать радикально. Парадокс, но ради блага самой же партии эсеров. Выделить козлов отпущения, пока гнев армии не обрушился на всех эсеров без разбору.
Мужчины немного помолчали. Алмазов разлил по рюмкам наливку.
– Все это выглядит, в первом приближении, работающим планом, – задумчиво сказал генерал. – И все же у нас, в отличие от большевиков, нет ясной, простой и понятной народу идеи. Слова “свобода, равенство, братство” могут оказаться сильнее любой самой продуманной стратегии.
Щербатов прикрыл глаза. Сладкая наливка оказалась крепче, чем он думал, а он еще почти не спал трое суток… возможно, последняя рюмка была лишней. Там, в охваченном пожаром революции Петрограде… то ли тифозный бред, то ли предрассветный сон. В глазах женщины, стирающей кровь с лица – кипящая ртуть. Что-то, чего он не мог забыть, но и вспомнить как следует не мог.
– Не в том ли задача государства, чтоб найти каждому человеку его служение? – сказал Щербатов.– Россия измучена хаосом и потрясениями. Она ждет того, кто принесет ей умиротворение. Люди и классы перестанут сражаться за свои интересы, потому что всякий сделается частью общего. И тогда над великой Россией взойдет солнце, под которым каждому будет отведено его место.
– Недурственно, – отметил Михайлов. – На нынешние поэтические настроения юношества вполне ляжет. Да и простонародью должно понравиться. Всяко лучше, чем призывы “за Единую-Неделимую умри, но сдохни”.
– Солнце, под которым каждому будет отведено его место, – повторил Алмазов. – Это то, чего ждали от старого порядка и с чем он не справился. И последнее, что я хотел бы сегодня предложить, господа. Необходимо в ближайшее время поставить вопрос о едином именовании нашей армии. “Белая армия” – слишком уж неофициально. Нет единого названия – нет единой силы. У каждого корпуса свое имя, свой устав, свои обыкновения.
– Отчего бы всем частям нашей армии не принять общее наименование Добровольческой армии? – предложил Щербатов.
– Но армия давно уже не добровольческая, – хихикнул Михайлов. – У нас вовсю идет призыв. Впрочем, в нынешней войне победит тот, кто не всегда станет провозглашать вещи тем, чем они на деле являются.