Яна Каляева
Комиссар
Первый конь упал, придавив всадника, от седьмого Сашиного выстрела. Второго всадника Саша сняла десятой, последней, пулей и едва успела увернуться из-под копыт его лошади.
Что там было про сберечь себе пулю? Уже неважно. На Сашу скакали два других всадника. Третьей обоймы у нее не было. Маузер она бросила на землю. Рядом застонал раненый. Саша бросилась к нему и подхватила его винтовку со штыком. Вовремя – едва успела подставить ее под клинок наскочившего кавалериста. Клинок удалось отклонить, только приклад винтовки разбил ей лицо. В рот хлынула кровь. Кавалерист проскакал дальше – Саша не стоила того, чтоб терять ради нее скорость. Тут же наехал следующий, с другой стороны, занес клинок – и этот удар Саша отразить уже не успевала…
Клинок замер на взмахе.
– Ты тут чего? – растерянно спросил кавалерист, осадив лошадь. – Бабам неча тут…
Саша посмотрела ему в лицо. Парень был поразительно похож на ее Ваньку, разве только на пару лет старше. Наверно, он никогда не видел женщин в бою. Наверно, он много чего не видел.
Саша глянула ему в глаза и сказала то, чего никогда не говорила Ваньке:
– Как же ты вырос, – шаг к нему, – сынок.
Парень раскрыл рот, вытаращился на нее. Сжимающая рукоять шашки рука ослабила хват.
Удерживая его взгляд своим, Саша со всех сил загнала штык ему под ребра и провернула.
– Мама… – прохрипел парень. Розовая пена пошла у него изо рта – пробито легкое, не жилец.
Лошадь взвилась на дыбы и унесла его прочь. Саша едва успела выдернуть штык.
– Помоги, комиссар, – простонал раненый, у которого Саша взяла винтовку. Он зажимал рану руками. Саша достала свой перевязочный пакет, зубами разорвала упаковку и бросила бинт раненому. Если сможет перевязать себя, выживет.
Пара кавалеристов миновала ее с каким-то пренебрежением, держась на безопасном отдалении от залитой своей и чужой кровью бабы. Следом за основной массой ехали две группы по несколько всадников. Одна из них крепила к патронным двуколкам заряды и поджигала огнепроводные шнуры. Другая осадила коней возле Саши и взяла ее в полукольцо, прижав спиной к линейке. Прямо напротив остановился поручик, Сашиного возраста или чуть старше, с американским пистолетом в руке. Он посмотрел Саше в глаза, секунду-другую изучая.
– Комиссар, – не то сказал, не то спросил поручик.
– Батя твой – комиссар! – выкрикнула Саша и оскалилась. Рот наполнился кровью из рассеченной губы.
Кобура маузера, конечно, выдала ее. От кожанки Саша отказалась еще в Петрограде, носила простую солдатскую форму – именно на такой случай. А от маузера отказаться не смогла.
Совсем близко раздались длинные, на треть диска, очереди «льюиса». В разведкоманде пятьдесят первого полка таких было два. Где-то в голове колонны ударил первый взрыв.
Наши подходят, поняла Саша. Но обоз разгромлен, скверно…
Поудобнее перехватила винтовку.
– Эту – живьем! – скомандовал поручик и дважды выстрелил Саше в лицо.
Саша инстинктивно зажмурилась и слишком поздно поняла, что пули ударили в стенку линейки поверх ее плеч. Распахнув глаза, боковым зрением увидела, как один из конников, далеко перегнувшись из седла, хватил ее шашкой плашмя по голове. Уклониться или отразить удар не успела.
Сырая от крови земля приняла ее в объятья. Стало тихо и темно.
Глава 19
Полковой комиссар Александра Гинзбург
Июнь 1919 года
Саша тонула. В первые секунды она ощущала только прохладу и покой, но потом вода хлынула в легкие, и они словно запылали. Саша забилась, пытаясь вырваться вверх, к воздуху, но что-то давило сверху, не позволяя вынырнуть. И только когда она уже почти перестала дергаться, кто-то выдернул ее из воды за волосы.
Через минуту она откашлялась и снова смогла дышать.
– Так-то лучше, – сказал человек, перед которым она почему-то она стояла на коленях. Он сдвинул в сторону ведро с водой, размахнулся и ударил ее по лицу.
Саша упала на бок, попыталась подняться, что непросто оказалось со связанными за спиной руками. Рана на затылке ритмично посылала волны боли по всему телу.
Подняться удалось только на колени. Перед глазами все плыло, склеенные запекшейся кровью волосы падали на лицо, и все же Саша рассмотрела на том, кто ударил ее, погоны прапорщика. Солнце в глаза… двор, мощеный булыжником… рядом солдат… нет, двое.
Прапорщик взял траншейный нож и методично разрезал по швам ее гимнастерку, оставив на ней только сорочку.
– Работайте нагайками,– приказал прапорщик. – Не калечить. Пока.
От первого удара Саша вскрикнула, после прикусила губу. Ее хватило на пару минут и десяток ударов, но когда нагайка попала по сгибу локтя, Саша дернулась и закричала в голос. Прапорщик поднял ладонь, приостанавливая казнь. Взял Сашу за подбородок, посмотрел ей в лицо.
– Попроси, – сказал он, – и мы остановимся.
Саша судорожно всхлипнула, набрала полную грудь воздуха и высказала, в каком именно виде она хотела бы видеть солдат с их нагайками, Новый порядок, Великую Россию, лично прапорщика, его матушку и чертово солнце. Особенно солнце. Все грязные ругательства, некоторых из них она никогда не произносила прежде, пришлись теперь кстати. Уязвить прапорщика она не надеялась – он наверняка каждый божий день слышал и не такое. Саша наполняла злостью саму себя. Злость вытесняла страх, притупляла боль, прочищала голову.
Прапорщик усмехнулся и ударил ее мыском сапога в лицо. Рот наполнился горячей кровью. Саша едва успела наклониться вперед, и ее вырвало.
Пока ее выворачивало, ее не трогали, и это дало шанс собраться с мыслями.
Им ничего не стоит засечь ее до смерти, для контрразведки это обычное дело. Виновата сама – не сберегла для себя последнюю пулю! У Саши не было иллюзий, что она выдержит долго. Под пытками ломаются все… все, кроме тех, кто либо умирает раньше, либо оказывается так близок к этому, что продолжать воздействие нет смысла.
Умирать чертовски не хотелось, но она встретила лицом кавалерийскую атаку и, значит, была готова к смерти. Не в их интересах дать ей умереть сейчас, но они могут допустить ошибку. Надо только понять, какую и когда.
Их жестокость не была бессмысленной. Саша знала, что как только она попросит их прекратить, они начнут задавать вопросы. Человека, признавшего власть над собой один раз, доломать уже нетрудно.
Ее продолжили избивать, и она уже не могла сдержать крик. Новые удары попадали в следы от первых, умножая боль. Она корчилась, пытаясь увернуться от нагаек, но это вызывало у исполнителей только смешки. Теряя над собой контроль, Саша выворачивала руки в суставах в бессмысленных попытках освободиться от веревки. Из-за судорог стало трудно дышать. Брызнули горячие злые слезы, смешавшиеся с покрывающей лицо кровью.
Всходило солнце, под которым комиссар Александра Гинзбург заняла наконец отведенное ей Новым порядком место.
– Попроси, – повторил поручик, – и мы остановимся. Пара ответов на простые вопросы – и мы оставим тебя в покое. Продолжишь молчать – будет хуже. И в итоге ты все равно ответишь.
Саша попыталась заговорить, но не могла совладать с дыханием. Она сама не знала, проклянет сейчас своих палачей или попросит о пощаде. Судорожный кашель не позволял ничего сказать.
Поручик понял это и остановил солдат:
– Перекур. Три минуты тебе на размышление, комиссар.
Им следовало спешить. Ценность того, что они могли заставить ее рассказать, таяла с каждым часом – обстановка на фронте менялась стремительно. Информация, которая утром может решить исход сражения, уже к вечеру будет представлять интерес разве что для военных историков будущего.
Саша постаралась успокоить рвущее грудь дыхание. Они должны были что-то упустить. Да, они ни к чему ее не привязали! Решили, что связанных – видимо, еще там, у горящего обоза – рук достаточно для того, чтоб она не смогла сопротивляться, даже закрыться. Это оставляло один, пусть и скверный, выход.
Второй удар по затылку она может пережить, а может и не пережить. Но то, что происходит сейчас – оно прекратится в любом случае.
Солдаты смолили самокрутки чуть поодаль, переговаривались, негромко смеялись. Черт, как же курить хочется, больше хочется, чем жить. Прапорщик подошел к солдатам, стал что-то говорить. На Сашу никто не смотрел.
Пересиливая бьющую тело дрожь, Саша тяжело поднялась на ноги. Прижала связанные руки к спине, чтоб они не приняли на себя удар. Кинула взгляд в высокое бледное небо и сделала то, чего от нее не ожидали, вещь для человека противоестественную: упала спиной вперед, чтоб разбить уже пульсирующий болью затылок ударом о землю.
Мир вспыхнул перед глазами – и погас.
***
Не открывать глаза.
Не кричать. Когда укоренившаяся в затылке боль волнами расходится по телу, отзываясь в каждом свежем шраме – господи, сколько же их – не кричать.
Саша сосредоточилась на том, чтоб выпустить из себя боль вместе с выдыхаемым воздухом. Прежде ей удавалось таким образом избавляться, хотя бы на время, от головной или зубной боли. Теперь все было много хуже, привычный метод помогал плохо. И все же четверть часа спустя Саша могла уже думать о чем-то еще.
Руки ей развязали. Остатки одежды мокрые – видимо, ее пытались привести в чувство водой. После накрыли сухим одеялом – колючая шерсть обжигала избитое тело, и все же немного спасала от холода… да, здесь холодно и сыро. Пахнет гнилой соломой и плесенью. Подвал?
Она не могла понять, одна ли она в помещении. Приглушенные голоса, иногда, кажется, крики доносились почти постоянно – наверно, через стены. Узнать бы, сколько прошло времени. Часы с ее руки сняли еще до того, как она пришла в себя в первый раз.
Передние зубы ощутимо пошатывались, но вроде все остались на месте. Во рту держался привкус крови. Пить хотелось, но после кровопотери жажда должна была стать невыносимой, а такого не было – значит, в нее вливали воду, пока она была без сознания. Она все еще нужна им живой.
Второй раз порку она не выдержит. Сама мысль о том, что кто-то хотя бы прикоснется к ее иссеченному телу, вызывала парализующий ужас. Причин жалеть ее у них нет – она-то не жалела таких, как они. И все ж никакого удовольствия от своей работы они не получали. Значит, есть шанс, что не станут продолжать, если сочтут бессмысленным.
Перед тем, как делать что-то еще, они должны проверить у нее пульс. Она знала, как синхронизировать свой пульс с пульсом другого человека. Сейчас настраиваться было не на ком, но, может быть, она сумеет замедлить биение сердца, сосредоточившись на воображаемом объекте?
Саша представила себе лист, с которого стекают капли росы в том же ритме, в каком билось сейчас ее сердце. Сокращение сердца – капля. Сокращение – капля. Постепенно она мысленно замедляла движение воды – и так же делался тише ее пульс, пока не стал совсем слабым. Сердце сокращалось раз в пять-шесть секунд, едва поддерживая жизнь в истерзанном теле.
Это ослабило ее, и она задремала. Разбудили ее отчетливые, совсем рядом, голоса.
– Вот эта. Полковой комиссар Гинзбург, – Саша узнала давешнего прапорщика. – Пора, верно, притопить или прижечь, и продолжить допрос.
– Пульс проверь сперва, – другой голос, более мягкий.
Чьи-то пальцы легли ей на шею.
– Обана! Нету пульса, – прапорщик. – Отмучилась, значит. Ишь, хлипкая какая оказалась. За каким чертом только везли…
Еще какое-то движение возле ее лица.
– Дышит, видишь, лезвие запотело, – другие пальцы на шее. – Да и пульс есть, просто слабый очень. Притопишь – окочурится.
– Может, и порешить ее тогда, чтоб не маяться ни нам, ни ей?
– Порешить-то и на месте можно было. Ты, братец, целого полкового комиссара потратил безо всякой пользы. Потому что надо сначала проверять, не заведена ли уже личная карточка на пленного, а потом за нагайку хвататься. Тогда б ты знал, во-первых, что имеешь дело с коллегой. Она в ЧК служила до того, как на фронт уйти. Этих уж если брать в оборот, то фиксировать так, чтоб пальцем шевельнуть не могли. А может, наоборот, добром проще было б сговориться. Среди них тоже не все спят и видят, как бы умереть погероичнее за свое правое, то есть левое, дело.
“Тоже”. Человек с мягким голосом говорил о себе.
– Во-вторых, тут черным по белому написано: после допроса передать в ОГП живой. Личный запрос полковника Щербатова. С охраной государственного порядка шутки плохи.
Они немного помолчали.
– И зачем она самому Щербатову? – спросил прапорщик. – Ни кожи, ни рожи.
– Ты ж сам ее и изуродовал.
– Скажете тоже, изуродовал. Она и была страшна, как смертный грех. Губу я ей разбил, а челюсть не ломал, ей же еще говорить надо было. Эх, ведь почти дожали, она уже готова была разливаться соловьем. Но недосмотрели. Живьем только эту упрямую тварь с обоза взяли, так что ни численности, ни вооружения пятьдесят первого у нас теперь нет.
– Ее хоть не насиловали?
– Чего не было, того не было. Кавалеристы спешили больно. А мы побрезговали, – Саша считала в голосе прапорщика усмешку.
– Это хорошо. И чтоб не было такого у нас в контрразведке! Должны же у нас быть стандарты.
– Да какая манкая баба ни будь, ежели на службе, то я б никогда…
– Некоторые, – задумчиво сказал человек с мягким голосом, – предпочитают как раз дурнушек. Красивая женщина ценит себя высоко и свято верит, что облагодетельствовала того, до кого изволила снизойти. У дурнушек нет таких иллюзий, среди них-то и встречаются по-настоящему страстные женщины. Впрочем, это не наша забота. У нас было две задачи – допросить комиссара Гинзбург и передать живой в ОГП. Похоже, мы проваливаемся по обеим статьям.
Саше и самой было интересно, для чего она понадобилась Щербатову. Явно не для того, о чем эти двое сейчас говорили, Щербатов не этой гнусной породы человек. Измываться над побежденным врагом он не стал бы. Ему что-то нужно от нее. Встретиться с ним снова – это внушало тревогу… и надежду. Саша не знала, что опаснее в ее положении.
Контроль над пульсом она потеряла. Впрочем, довольно ломать комедию. Саша открыла глаза. Морщась от боли в исхлестанной спине, села на топчане.
– Если вы закончили сравнительное обсуждение женских достоинств, – обратилась она к человеку с мягким голосом, – то у нас ситуация. Коллега.
Голос звучал слабо и хрипло, но хотя бы не дрожал.
Наконец Саша смогла рассмотреть обладателя мягкого голоса. Лицо грубоватое, привлекательное на свой манер. Мимические морщины у глаз выдают человека, который смеется чаще, чем хмурится. На пальцах – золотые перстни. Капитанские погоны.
Он присел на край топчана, чтоб их глаза оказались на одном уровне.
– Вы тоже полагаете, что умные люди всегда могут договориться, Александра?
– Стоит попробовать. Вы, однако, не представились.
Он улыбнулся.
– Вершинин моя фамилия. Вот как мы с вами будем действовать, – Саша отметила, что он перевел ее из объектов в субъекты, на словах по крайней мере. – Вам сейчас принесут еду… и одежду. Вы сможете немного привести себя в порядок, вам не повредит. Потом вас проводят ко мне в кабинет, и мы спокойно поговорим.
***
В кабинете Вершинина Саша смогла наконец посмотреть в окно. Восходящее солнце осветило улицу с деревянными двухэтажными домами. Груженые повозки тянулись к рыночной площади. Сейчас утро, но какого дня? Привезли в Рязань ее на рассвете – вчера?
Думать было трудно из-за боли в голове – то монотонно сверлящей в районе затылка, то раскатывающейся горячей, выбивающей слезы волной. Головной боли вторила боль во всем теле. Месмерическое упражнение по выдыханию боли все еще помогало, но стоило на пару минут потерять концентрацию – сознание начинало плыть.
Ей выдали что-то вроде тюремной формы – длинную рубаху и простое верхнее платье. Фактурой и цветом одежда напоминала мешковину. В уборной нашлось маленькое мутное зеркало. Лицо превратилось в катастрофу: губы разбиты, бровь рассечена, во всю левую щеку – синяк. Но важно, что глаза остались целы, и носовые хрящи тоже. А внешность… Саша и прежде не была красоткой. Теперь у нее лицо войны.
– Я рад, что вы согласны договариваться, Александра, – говорил Вершинин. – Я, знаете ли, избегаю жестоких методов, когда это возможно. Давайте поступим так: вы ответите на несколько вопросов, и я прослежу, чтоб ничего дурного с вами не случилось больше.
– Понимаю, что вы обязаны были сыграть эту карту, – вздохнула Саша. – Только поэтому не воспринимаю это предложение в качестве попытки, как говорят англичане, оскорбить мой интеллект. Потому что выбор совершаете сейчас вы, а не я. У вас нет и не будет моих ответов на ваши вопросы, это не обсуждается. Но у вас может быть для ОГП мертвый комиссар или живой комиссар – в зависимости от того, что вы мне предложите.
Говоря, Саша пыталась установить с Вершининым контакт, почувствовать его, узнать, чего он хочет. Глухо. Словно перед ней была черная стена, а не человек.
Не повезло.
Но по крайней мере он не заметил ее попыток.
– Вы с чрезвычайной уверенностью говорите о том, что можете умереть в любой момент. Что ж, если слухи о ведьме-комиссаре имеют под собой некую основу… и то, что я наблюдал в подвале… Вы из тех, кто способен управлять своим сердцем? Сердцем как разгоняющей кровь мышцей, я имею в виду.
Саша улыбнулась и тут же пожалела об этом – разбитые губы заболели с новой силой.
– Именно. Не буду вам врать, я не знаю, смогу ли усилием воли остановить сердце. Мы можем проверить. Но только один раз, полагаю.
– Знаете, это, пожалуй, лишнее. Готовность умереть вы уже продемонстрировали. Хотя, прошу вас, не обижайтесь, вы здорово переоцениваете свою жизнь. У меня будут некоторые неприятности, если вы умрете здесь. Однако, право же, ничего серьезного. Но не расстраивайтесь. Мне понравилась дерзость, с которой вы пытаетесь шантажировать меня.
Саша прижала руки к вискам, пережидая острую вспышку головной боли. Дыхательные упражнения помогали все хуже.
– Вы, разумеется, знаете, что ОГП курирует, помимо прочего, программу Умиротворения, – продолжил Вершинин. – Не знаю, для этого вас туда затребовали или для других целей. Вам, полагаю, виднее. Если вас превратят в растение, то это бездарнейший перевод материала, как по мне.
– У вас ведь есть другое предложение ко мне, – угадала Саша без всякого месмеризма. Скверно, если ее сейчас возьмут классическим приемом “добрый следователь”, но рискнуть стоило. – Против своих я действовать не буду, это вы хорошо понимаете. Но война, даже эта, не сводится к противостоянию двух сторон. Людям предприимчивым война открывает массу возможностей. Что вы хотите, чтоб я для вас сделала?
– Вот это разговор. Вашу готовность к сотрудничеству я тоже оценил. Будете?
Вершинин достал из ящика стола пачку папирос и спички. Саша знала, что следует отказаться, но это было выше ее сил. Курить хотелось смертельно.
От папиросы Сашу немного повело, и боль вроде бы притупилась.
– К делу, – Вершинин побарабанил пальцами по столу. – Полковник Вайс-Виклунд крайне заинтересован в человеке, который помог бы ему установить контакт с его дочерью, Аглаей.
Саша сморщила лоб, будто бы силясь припомнить эту фамилию. Вершинин по-мальчишески улыбнулся.
– Бросьте этот любительский спектакль, Александра! Нам прекрасно известно, что Аглая Вайс-Виклунд возглавляет разведкоманду в пятьдесят первом полку. И то, что вы с ней состоите в доверительных отношениях, тоже не секрет.
– Комиссар обладает определенным влиянием в своем полку, – осторожно сказала Саша.
– Оставьте это кокетство. Вам не к лицу. Если кто-то в целом свете может вернуть Вайс-Виклунду его дочь – это вы.
Скорее всего, подумала Саша, это означает, что она станет заложницей. И Аглая на шантаж не купится. Саша верила в своих друзей и знала, что какое бы предложение насчет нее они ни получили, во вред их общему делу они действовать не станут. А Саше эта история может дать хоть какой-то шанс, хотя бы время…
– Не вижу причин, по которым я не могла бы помочь подруге установить связь с семьей, – сказала Саша. – Не думаю, что у меня много времени, но если вы свяжетесь с Вайс-Виклундом оперативно… чтоб убедить его, что мы с его дочерью действительно близки, расскажите ему вот что. Когда Аглае было шесть лет, она подарила дочери кучера свою немецкую фарфоровую куклу. Дочь кучера потом обвинили в воровстве и выпороли. Куклу вернули Аглае, Аглая разбила ее и пересобрала из ее частей паука с человеческим лицом.
– Ценный же вы ресурс, Александра, – Вершинин восхищенно цокнул языком. – Жаль только, не вполне мой ресурс.
– Вы не выглядите как человек, которого это остановит, когда игра стоит свеч.
– Я наведу справки, стоит ли эта игра свеч. Возможно, Вайс-Виклунд хорошо заплатит за вас. Он богат, а зачем ему деньги, когда его единственное выжившее дитя пропадает? А пока я все равно передам вас в ОГП. Оставить вас здесь, не предъявив хотя бы ваш труп – это обострение отношений между ведомствами, которого вы пока не стоите. Вы не обижаетесь, Александра? Мы ведь с вами как деловые люди говорим.
– Разумеется.
– Но я выторгую для вас несколько дней, которые вы проведете в приемлемых условиях. Пытаться допросить вас больше не будут. Считайте это моим авансом по нашей сделке. А там попытайтесь выиграть время. Умиротворенной я вас никому не продам. Полковник Щербатов активно участвует в вашей судьбе. Что, следует полагать, ничего доброго вам не сулит. Но попробуйте как-то это использовать. В наших теперь уже общих интересах.
***
– Саша, ты не справляешься, – сказал Урицкий.
– Я знаю, Моисей Соломонович.
Сашу перевели в сухую и чистую камеру. Пожилая фельдшерица обработала ее раны. Но с каждым часом становилось все хуже. Приносили еду, и она пыталась есть, однако почти ничего не удавалось в себе удержать. Из-за непрестанной боли в голове и в иссеченной спине Саша не могла спать и проводила часы в горячечной полудреме, беседуя с людьми, которых здесь не было.
Силы покинули ее. Если б ей задали сейчас вопросы, она бы просто ответила. Но ее больше не допрашивали. Возможно, Вершинин держал слово, но скорее настоящая причина была в другом: все, что она знала о ситуации в полку, теперь не ценнее, чем прошлогодний снег. Может, пятьдесят первого уже и нет вовсе. Столько людей, которых она любила, мертвы; может, уже и все. Прохора убили, она видела это своими глазами. Как-то там его яблоньки без него? Они все умирают, и она остается одна. Господи, лишь бы Ванька был жив. Пусть она никогда больше не обнимет его, но только пусть он живет.
– Я помню, что должна не сдаваться, Моисей Соломонович. Но я не помню, почему и ради чего. Какие-то слова… свобода, будущее, исторический процесс… Что они означают? Почему это было важно? Так больно, боль, кажется, сгрызла меня целиком, ничего от меня не оставила. И очень страшно. Вы мертвы, Моисей Соломонович, вы не можете мне помочь. Никто не может. Я хочу только, чтоб перестало так болеть и чтоб меня оставили в покое.
– Но ведь тебя и оставили в покое, – ответил воображаемый Урицкий. – Ты пошла ради этого на сделку с врагом, помнишь?
– Так нельзя было?
– Нельзя, – Урицкий пожал плечами. – Но дело сделано. Теперь пусть хотя бы не окажется, что ты напрасно заплатила за возможность выжить. Ты должна продолжать работу комиссара. Доносить до людей смысл и цель того, что происходит.
– Я сама уже не понимаю. Мы убиваем их, чтоб они не убили нас. Только вот чем больше мы убиваем их, тем больше они убивают нас. Мы все по колено в крови. Это замкнутый круг, приумножение насилия и ненависти. Мы не начинали этой войны и не можем ее остановить, но кому какое дело. Чтоб уничтожать таких же людей, как мы, мы убиваем людей в самих себе. Превращаем себя в кадавров, в механизмы ради служения великой цели, которой я уже и не могу вспомнить…
– Ты – комиссар, – сказал Урицкий. – Ты сама хотела эту работу, никто тебя не неволил. Теперь у тебя нет права отступать. Если соль потеряет силу, что сделает ее соленой? Если ты не справишься, ты предашь тех, кто уже погиб на этом пути. Ты обязана найти в происходящем смысл, понять его и сообщить другим. Сообщить своей смертью, если так будет нужно.
– Александра, я должен отвезти вас в Управление ОГП, – Вершинин. Саша не услышала, как он вошел. – Я не могу вас более держать здесь. Да у вас что, лихорадка? Как не вовремя. Идти сможете?
С его помощью Саша села на койке. Провела рукой по распухшему, изуродованному лицу.
Вершинин усмехнулся:
– Полковника Щербатова нет в городе. Я, грешным делом, надеялся, что о вас позабудут. Но нет, ОГП по-прежнему вас требует. По нашему делу пока никакого движения, Вайс-Виклунд тоже… не в городе.
– Они на фронте? Идет контрнаступление?
– Александра, то, что я не стал допрашивать вас, не означает, что вы можете допрашивать меня. Не злоупотребляйте моим к вам расположением. Обопритесь на мою руку. Вот так. Нет, еще раз упасть и разбить себе голову я вам не позволю. Это будет означать, что вы повторяетесь и становитесь скучной, не надо так. Возьмите папиросу лучше.
Не хотелось уже даже курить. Саша сделала две затяжки, закашлялась и уронила папиросу на пол.
Машина стояла во дворе аккурат на том месте, где Сашу избили по приезду. Вершинин сел рядом с Сашей на заднем сидении и приказал шоферу трогаться.
На центральном проспекте было нарядно и людно. Вон бабы чешут языками у колодца. Дети играют со щенком. Паренек, энергично жестикулируя, рассказывает что-то девушке, и она заливисто смеется. Гимназисты бегут, размахивая портфелями. По другой стороне улицы идут, держась под руки, две барышни в шляпках, каблучки цокают по мостовой. Похоже, здесь разделены пространства для простонародья и чистой публики. В городском парке играет оркестр, крутится карусель с лошадками.
Мирная жизнь. Саша так давно не видела мирной жизни.
Впрочем, и военных на улицах хватало.
Массивные железные ворота. Охрана. Высокий, окованный шипами забор. Сбежать будет непросто.
– В ОГП применяют наркотики, – негромко сказал Вершинин. – При допросах… и для других целей. Никому там не верьте, даже себе. Если вы продержитесь какое-то время, мы, быть может, еще свидимся.