Яна Каляева
Комиссар
Глава 9
Полковник Добровольческой армии Андрей Щербатов
Ноябрь 1918 года
– Барин, ну коли нету совдеповских пятаковок, то я и керенками не побрезгую. Или хоть мануфактурой какой. Идемте уже, холодно! – ныла раскрашенная девица. Отчаявшись добиться своего словами, она неохотно приспустила с плеч пуховый платок и обнажила в вырезе сарафана мигом пошедшую пупырышками на ноябрьском морозе грудь.
– Иди домой давай. Или еще кого поищи. Пять раз говорил тебе уже, не пойду я с тобой, – устало сказал Щербатов.
Полковник Добровольческой армии чувствовал себя дураком набитым. Битый час он подпирал столб на платформе богом забытого уездного вокзала. Линия фронта проходила в нескольких милях, и Щербатов ждал того, кто должен был перевести его к своим. Желтая латунная пуговица, пришитая к его кашемировому пальто, смотрелась по-клоунски. Однако связной, для которого был предназначен этот опознавательный знак, так и не явился. Зато вокзальная проститутка приклеилась намертво, никакие слова на нее не действовали. Щербатов сперва принял ее за связную и потому заговорил с ней; осознал свою ошибку почти сразу, но она уже решила, что контакт установлен и клиент просто сбивает цену.
– Ежели идти до комнат не изволите, то я и здесь прямо могу, – не отставала девица. – Ну хоть катушка ниток сыщется же у вас, барин?
Должно быть, из-за ее нытья Щербатов не услышал, как чекисты подошли.
– Вы окружены! Не двигаться! Руки поднять над головой!
Их было трое. Отстреливаться смысла не имело. Щербатов повиновался.
– Вон она, пуговица! – выкрикнул второй, вихрастый молодой парень. – Пройдемте в чеку, гражданин.
– И эту берем. Связная, небось, – седоусый кивнул на проститутку, повторив недавнюю ошибку Щербатова.
Третий чекист, неприятный тип с лишаем в половину лица, молча толкнул Щербатова наганом в спину. Вихрастый сноровисто ощупал его карманы. Извлек портмоне и браунинг.
– С оружием, значит, разъезжаем, – довольно констатировал он.
Чекисты окружили задержанных и повели по грязным, покрытым глубокими лужами улицам. Тонкая корочка льда противно хрустела под сапогами. Злобно лаяли голодные псы за кривыми некрашенными заборами.
Уездная ЧК располагалась недалеко от вокзала, в жарко натопленной бревенчатой избе.
– Ну-с, – сказал седоусый, усевшись за стол. Щербатову сесть не предложили. – Чистосердечно признаетесь по-хорошему или будем говорить по-плохому?
– Мне не в чем вам признаваться, – ответил Щербатов.
– Да признавайся не признавайся, нам что за печаль, – заржал вихрастый. – Четвертого с желтой пуговицей уже ловим, и все как один к белым перейти хотели. Не соврали товарищи с Петрограда!
– Ты, это, при задержанном-то не очень оперативные сведения вываливай, язык твой без костей, – укорил его седоусый.
– А чего покойника стесняться?
– Покойник-то он, может, и покойник, – ответил седоусый, – но решать это не нам, а трибуналу в Перми. Завтра свезешь его туда.
– Игнатьич, да к чему Пермь? Дорогу развезло, а кляча наша хромает, знаешь же. Чего б здесь прямо не кончить контру-то эту?
– Затем, что революционная законность – не фунт изюма. Читал же я вам на той неделе “Инструкцию Чрезвычайным комиссиям на местах”. Забыли уже, остолопы? Штрафы мы имеем право налагать и арест сроком до трех месяцев. Что серьезнее – в ГубЧК. Так что проверь подковы у нашей клячи сегодня, завтра повезешь задержанного в Пермь.
– Пошто, Игнатьич? В семнадцатом-то мы таких церемониев не разводили. Чуть у кого выправка офицерская – на штыки, и вся недолга!
– Так то в семнадцатом! Теперь не то, что тогда. Кончилась дикая вольница, началась революционная законность, вот оно как.
– А вдруг он сбежать попытается? – подал голос лишайный. – Тогда-то хоть пристрелить можно гниду, или тоже сперва протокол заполнить надобно?
– Вот ежели попытается сбежать, тогда и будешь стрелять, – отрезал седоусый. – А допрежь станем блюсти процедуру. Баста, отставить пререкания.
– А девку что, тоже в Пермь? – спросил лишайный.
– Девку тут допросим сперва, – решил седоусый. – А до утра сведите их в сарай.
– Ну зачем же девушку-то в сарай. Замерзнет! – сказал лишайный и мерзко осклабился. – Тут пускай переночует, в тепле и уюте. Переночуешь же, красавица?
Седоусый передернул желваками, но ничего не сказал. Щербатов посмотрел на девушку. При свете керосинки она выглядела моложе, чем показалось ему на вокзале. Дешевая косметика размазалась, теперь она смотрелась не вульгарной, а просто чумазой. Светленькая, курносая. На тощей шее отчаянно билась жилка.
Сарай стоял недалеко от избы, через грязный двор. Окон не было, только щели в бревенчатых стенах едва пропускали слабый вечерний свет. Против двух державших его на прицеле людей Щербатов не видел смысла ничего предпринимать, но оказавшись взаперти, немедленно стал обшаривать свою убогую тюрьму в поисках того, что можно использовать как оружие.
Бревна стен и потолка были подогнаны друг к другу плотно, выломать одно из них не представлялось возможным. Оставался пол, покрытый густым слоем перемешанного с соломой навоза. Щербатов стал по одной прощупывать доски, пока не нашел прогнившую, которую смог выломать. В качестве оружия трухлявая доска не годилась, зато удалось расшатать и вытащить соседнюю с ней, вполне еще крепкую.
Следовало отдохнуть, пока была возможность, но садиться на грязный пол Щербатов побрезговал. Остался стоять слева от двери, сложив на груди руки в попытке согреться.
Наступила ночь, но луна взошла полная, сарай оказался щелястый, и глаза привыкли к полумраку. Часов у него не было – свою “Омегу” он обменял на хлеб и хинин еще в Петрограде – но по внутреннему ощущению прошло часа два с половиной, когда снаружи послышались шаги. Шел один человек. Скрипнул массивный замок от поворота ключа. Дверь распахнулась.
– Эй ты, контра, – голос вихрастого молодого чекиста. – Выходь. В Пермь тебя повезем. На справедливый, значицца, революционный суд.
За тридцать верст среди ночи? Это было сомнительно. Скорее, юнец решил навязываемой ему старшим товарищем революционной законностью пренебречь и застрелить арестованного якобы при попытке к бегству. Что ж, есть надежда, что молодой чекист глуп достаточно, чтобы зайти внутрь.
– Давай выходи, – повторил вихрастый, но сам в сарай заходить не стал.
Щербатов, двигаясь бесшумно, набрал полную ладонь навоза с пола. Ориентируясь на голос, кинул навоз вихрастому в лицо и тут же выступил в дверной проем.
Как и ожидалось, чекист целился туда из нагана. Щербатов ударил его по рукам доской, выбивая оружие. Наган отлетел за несколько шагов в голые кусты.
Щербатов не оставил чекисту времени проморгаться, а сразу ударил его под дых, не давая закричать и позвать на помощь. Чекист захрипел, но быстро сбил противника с ног прямым ударом. Падая, полковник поставил подсечку, и чекист следом за ним рухнул в холодную грязь. Пропустив два удара – в грудной клетке что-то хрустнуло – Щербатов заломил чекисту руку за спину, повернул лицом вниз. Уперся коленом ему в затылок и вдавил голову в землю. Возле входа в сарай кстати нашлась глубокая вязкая лужа. Жидкая смешанная с навозом грязь забила парню рот, не давая позвать на помощь товарищей. Щербатов надавил сильнее, чтоб жижа заполнила дыхательные пути. Вихрастый дергался сперва резко, потом все слабее и наконец затих. Выждав минуту для верности, Щербатов приложил пальцы к его шее. Пульса не было, широко открытые глаза остекленели. Гримаса ярости сошла, лицо приняло удивленное выражение. Куда было этому увальню тягаться с кадровым офицером!
Щербатов подобрал отброшенный в кусты наган. Это была солдатская модель, дешевая и устаревшая, требовавшая ручного взведения курка перед каждым выстрелом; не чета оставшемуся в ЧК браунингу.
Вытер руки о жухлую траву. Дышать стало больно – похоже, противник сломал полковнику ребро или два. Измазанное в вонючей грязи кашемировое пальто очищать было нечем, да и некогда. Задерживаться здесь опасно. Карты у Щербатова не было. Оставалось только пытаться пересечь линию фронта наудачу, обойдя позиции красных с восточной стороны. Щербатов знал, что места здесь болотистые. Но лучше уж увязнуть в топях, чем стать жертвой этой жалкой пародии на жандармерию.
В избе, где размещалась уездная ЧК, все еще горел свет. Щербатов вспомнил арестованную вместе с ним девицу. Не так – арестованную из-за него девицу. Ведь эти нелюди замучают ее и убьют. И что с того? Она всего лишь вокзальная проститутка, подумал Щербатов – и тут же устыдился этой мысли. Не от хорошей жизни эта девушка пошла торговать собой за катушку ниток. До такого страну довели большевики, но не сами по себе, а при преступном попустительстве таких людей, как сам Щербатов. Уйти, оставив несчастную девушку расплачиваться за него, было бы бесчестно.
Щербатов подкрался к окну избы, прислушался. Изнутри доносился громкий мужской голос – похоже, лишайного. Ему иногда отвечала девушка. Кажется, она умоляла о чем-то, даже рыдала.
Ждать под окном на пронизывающем ветру было нечего. Щербатов взвел курок нагана и толкнул дверь избы.
Лишайный нависал над девицей, уже полураздетой и плачущей навзрыд. Седоусый, отвернувшись от них, сидел за столом и заполнял документы. Его Щербатов оценил как более опытного и опасного противника, потому выстрелил в него с порога. Обернулся ко второму чекисту и увидел направленное на него дуло пистолета. Секунда на взвод курка едва не стоила Щербатову жизни. Лишайный выстрелил, но мгновеньем раньше девушка с визгом повисла на нем, ухватила за плечо и резко дернула, и пуля его ушла в потолок. Прицелившись, чтоб не задеть девушку, Щербатов убил лишайного выстрелом в середину груди.
Седоусый еще хрипел, пальцы его шарили по столу, сминали судорожно только что заполненные формуляры. Щербатов снова взвел курок и добил пожилого чекиста в затылок.
– Одевайся, – сказал Щербатов еще вздрагивающей от рыданий девице. – Уходить надо быстро, пока никто не явился на выстрелы. Пистолет мой куда они убрали, ты видела?
Девушка указала на стенной шкаф. У этих дилетантов не было даже сейфа.
– Тебе есть куда уйти? – спросил Щербатов девицу. – Домой тебе нельзя, искать будут.
– Да к тетке подамся, в Покровское.
– Погоди… – Щербатов пытался припомнить виденную на днях карту. – Покровское… Это ведь по ту сторону линии фронта?
– Под белыми, да. Тут недалеко, ежели тропку через топь знать. К рассвету выйдем на нее, к полудню как раз дойдем. Вы ведь со мной, барин?
Глава 10
Полковой комиссар Александра Гинзбург
Ноябрь 1918 года
– Я сдаюсь, Николай Иванович! Что это за вещи, для чего они?
– Неужто ваш дедуктивный метод дал сбой? Следователь ВЧК не в силах разгадать какую-то тайну? Сейчас закончу пересчитывать гимнастерки и посмотрю.
Саша в недоумении перебирала предметы, извлеченные из лакированного ящика. Пузырьки, щипчики, деревянные дощечки… странная ложка, полуприкрытая футляром. Возможно, что-то медицинское? Но почему пахнет дешевой косметикой?
Уже неделю комиссар вместе с интендантом Николаем Ивановичем проводила ревизию на полковом складе. Боеприпасы проверили в первый же день, и их действительно оказалось катастрофически мало. Саша часами висела на полковом телефоне и отправляла пачки телеграмм в Петроград. Запрашивала, доказывала, убеждала, разыскивала знакомых снабженцев, орала на секретарей; умоляла, льстила, угрожала и шантажировала. В итоге ей удалось добиться возобновления снабжения полка по критически важным направлениям. Теперь оставалось ждать прибытия грузового поезда.
Тем временем ревизия продвинулась в глубины склада, и каждый день происходили удивительные открытия. Склад наполнялся хаотично: трофеи, остатки, невостребованные заказы, вещи погибших. Происхождение многих коробок установить теперь не было никакой возможности. Содержимое не всегда соответствовало надписям.
Удалось обнаружить много ценного и полезного. Некоторые находки наводили на печальные мысли. Часто встречались письма и фотографии людей, которые никогда уже не дождутся своих родных с фронта – того ли фронта, этого, или прежнего еще, общего.
Но бывало и смешное. Вчера, например, Саша с Николаем Ивановичем обнаружили сорок семь упаковок американских презервативов, спрятанных внутри ношеных валенок. А сейчас Саша и вовсе не могла понять, что за приспособления держит в руках.
– Ах, это, – Николаю Ивановичу хватило одного взгляда, – это очень полезные вещи, между прочим. Давайте сюда. Вам без надобности. Это набор для ухода за усами.
– Что?
– А откуда, по вашему мнению, у мужчин усы?
– В смысле откуда? Просто растут. Разве нет?
– Ну, расти-то они растут, – хмыкнул Николай Иванович. – Но ведь красивые усы сами собой не вырастут. А усы – это важно. В каждом роде войск положено носить усы на определенный манер. В уставах такие вещи, конечно, не прописывают… Но в ином полку правильные усы важнее, чем ордена и награды. Ничего-то вы не понимаете в армейских порядках, Александра Иосифовна, не в обиду вам будь сказано… Конечно, в коммунистической армии это уже не так значимо все. Хотя и тут многие еще уважают традиции, – Николай Иванович пригладил свои небольшие, но, как только сейчас заметила Саша, ухоженные усы.
– Ну, допустим, вот это для завивки. Это расческа, ладно. Это… краска? Пускай. Бриллиантин… Но ложка-то, ложка зачем такая странная? Как бы в получехле металлическом и с прорезью?
– Это ложка с ограничителем. Чтоб не запачкать усы, когда суп кушаешь. Что тут смешного, Александра Иосифовна? Полагаете, одни только дамы беспокоятся, чтоб выглядеть красиво и прилично? Хотя, конечно, не всякие дамы об этом беспокоятся в наше время… Вот что, идемте лучше чай пить. Нельзя же весь день копаться в вещах покойников.
– Кстати, о вещах покойников, – небрежно сказала Саша. – Вещи комиссара Родионова тут, на складе? Я бы забрала.
– Все рабочие бумаги его я отнес в штаб, – сказал Николай Иванович напряженно. Официально Родионов числился пропавшим без вести, но интендант не поправил комиссара.
– Это я видела. Но были же у него и личные вещи?
– Ничего примечательного. Но раз они вам занадобились, принесу вам завтра в штаб.
– Зачем же вам ходить куда-то лишний раз, Николай Иванович, – Саша говорила мягко, но глаза ее сузились. – Мы ведь уже на складе. Заберем вещи комиссара и отправимся пить чай.
***
Что ты был за человек, красный комиссар Сергей Родионов?
Саша разложила вещи предшественника на своей койке. Белье добротное, аккуратно заштопанное. Пенал с письменными принадлежностями. Набор для личной гигиены. Фотография красивой молодой женщины и серьезного мальчика лет пяти. Женщина одета небогато, по-городскому. Учительница, должно быть, или телеграфистка. В последние дни Саша держала в руках много таких фотографий. Но эти женщина и мальчик, они так и не узнают, как погиб их муж и отец. Не смогут гордиться, что он умер за лучшее будущее для всех и стал таким образом частью этого будущего. Или… они смогут?
Саша открыла дневник. Почерк ровный, округлый, как у гимназиста. Родионов вел записи методично, каждый день. Погода. Списки дел, расписания. В основном, как у Саши сейчас, созвоны с Петроградом, черновики телеграмм, поставки, заказы. Но он еще и политучебу проводил, надо же. Митинги, общие и батальонные. Революционные песни с солдатами разучивал. Хороший ты был комиссар, Родионов. И человек правильный, положительный. Вот только толку нам теперь от твоей правильности…
Саша открыла дневник на последней странице.
– Выглядишь как ведьма, комиссар!
– Привет, товарищ Аглая, – не оборачиваясь, сказала Саша. – Это из-за волос, что ли? Я распустила их, чтоб расчесать перед сном.
Аглая возглавляла команду пешей разведки. Других женщин в руководящем составе пятьдесят первого не было, потому Сашу поселили к ней. Аглая приходила только ночевать, а все дни напролет проводила со своими людьми, занимаясь тренировками.
– Слишком длинные волосы носишь, – сказала Аглая. Сама она была острижена под ежик. – Опасно, вши могут завестись.
– Я клянусь, что если замечу хоть одну вошь, немедленно срежу все под корень.
– Зачем это тебе вообще? Это так…отстало.
Саша не планировала навсегда оставаться солдатом. Когда закончится война, она надеялась вернуться к учебе, чтоб со временем перейти на преподавательскую работу. Жить подолгу в одной квартире, обзавестись обстановкой. Собрать уже наконец библиотеку. Завести если не семью, то хотя бы постоянного мужчину. Носить платья и прическу. Но война только набирала обороты, надежды становились все более призрачными. И все же длинные волосы, такие непрактичные в условиях войны, оставались для Саши последним мостом, связывающим ее с надеждой на мирную жизнь.
А вот Аглая любила жечь мосты.
– Коммунизм, – принялась поучать Аглая, раздеваясь на ночь, – это не только новые производственные отношения. Это революция во всех сферах жизни, общественной и частной. Новое искусство. Новый быт. Новая мораль. Новые представления о красоте, основанные на целесообразности. Разве не этому ты должна учить, комиссар?
– Ты так и станешь меня учить, кого я чему должна учить?
На Аглаю было приятно смотреть. Античный скульптор, подумала Саша, ваял бы с нее Артемиду. Тела атлетов похожи, должно быть, на удивительные механизмы будущего. Или на диких животных. Красота, основанная на целесообразности. Но длинная изящная шея, высокие скулы, тонкие ноздри – все это выдавало породу. Одно только портило Аглаю: неровная, шелушащаяся – рябая, как говорят в народе – кожа лица. В жизни другой женщины такой изъян мог обернуться катастрофой. Но не этой.
Аглаю с разрешения ЧК зачислили в полк под фамилией Кузнецова, но по рождению она была Вайс-Виклунд. Ее отец был генералом, теперь служил в Добровольческой армии.
– Родионов, что он был за человек? – спросила Саша.
– Человек хороший. Даже слишком. И потому плохой комиссар.
– Как он погиб?
– Я не знаю, – ответила Аглая чуть поспешнее, чем это было бы естественно. – Да, может, и не погиб, ушел просто. Разочаровался в пятьдесят первом. Не соответствуем мы его высоким моральным стандартам. Как бы то ни было, это в прошлом, потому не имеет теперь значения. Поговорим лучше о том, что значение имеет. Какие твои воззрения на отношения полов, комиссар?
Саша подумала немного. От Аглаи слабо пахло срезанной травой и мокрой землей.
– Да никаких особо. Когда тебе семнадцать лет, ты постоянно размышляешь об этих отношениях. Веришь, что сейчас ты откроешь какой-то универсальный закон и станешь счастлив, и все люди тоже станут счастливы. А когда взрослеешь, не думаешь уже ни о чем таком. Ты время от времени с кем-то спишь, когда можешь себе позволить. Иногда – когда не можешь себе позволить. Потом жалеешь об этом. Вот и все. А я же еще какой-никакой сотрудник особой службы. Доводилось ложиться в чью-то койку в ходе агентурной работы. Я, конечно, не роковая красотка, но и у мужчин за годы войны запросы снизились.
– Не противно?
– Не противнее, чем убивать. Когда столько человеческих жизней могут зависеть от каждой твоей ошибки, переспать с кем-то для пользы дела – это, право же, такие мелочи. Но здесь, в действующей армии, нам лучше вовсе без этого обойтись. Не стакан воды же в самом деле, прожить можно.
– А я убеждена, что люди не должны друг другу принадлежать, – сказала Аглая. – Браки, семьи… все это задумано, чтоб люди были ближе друг к другу, так? А на деле только усиливает отчуждение. В коммуне каждый свободен быть с каждым, и никто ни к кому не привязан.
– А как же дети? – спросила Саша.
– Все мужчины, женщины и дети станут равны и не будут особенно отличаться друг от друга. Все станут жить в домах, совершенно одинаковых, не принадлежащих кому-то, а общих. Каждый сможет зайти в любой дом и лечь с тем, кого найдет там, если оба будут того желать. А утром отправиться налегке дальше, к новым великим делам. Никто не будет обременен ни собственностью, ни длительными отношениями, – Аглая увлеклась. – И дети тоже будут общие, и всякий взрослый станет заботиться о всяком ребенке как о родном. Не будет разницы между богатыми и бедными, между девочками и мальчиками. Все станут помогать друг другу и оберегать друг друга. Ведь всякий человек, смотря по возрасту, может оказаться тебе отцом или матерью, братом или сестрой, сыном или дочерью. Так все человечество станет одной дружной семьей.
– Это, кажется, не Маркс. Это Платон.
– Платону, должно быть, тоже не повезло с родителями, как мне. Они никогда не видели своих детей теми, кем мы были на самом деле. Мои братья… Николай рассказы хорошие писал, журналы их печатали охотно. Павел интересовался синематографом, фильмы хотел снимать. Но пошли оба в военное училище. Отец не мыслил для них другого будущего, а спорить с ним они не умели. Оба были убиты уже в четырнадцатом. А ведь солдатом среди нас троих была я. Я настояла, чтоб отец выбил для меня место в школе прапорщиков. Сказала, что запишусь в Батальон смерти. Но вместо этого летом семнадцатого года ушла из дома и вступила в партию большевиков. Сдала кое-что из семейных драгоценностей в партийную кассу. Отказалась от родовой фамилии. И вот я здесь.
– Как ты стала командиром команды?
– В бою стала. Нашего начкоманды убило осколком, а заместителя его контузило. Я взяла командование на себя, и задание мы выполнили. Контуженного мы вытащили, но он уже в строй не смог вернуться. Ну, Князев меня и назначил. Не в рамках равноправия женщин, показухи этой. На фронте так дела не делаются. А ты, ты как стала полковым комиссаром? За настоящие заслуги перед революцией или тебя просто назначили, чтоб продемонстрировать успехи в решении женского вопроса в Советской России?
– Полагаю, скоро мы все узнаем это. А ты храбрая. И решительная. То, что ты говоришь, это, – не обижайся, пожалуйста, – несколько наивно. Но ты молода, и поэтому ты права. Молодость всегда права, потому что за ней будущее. А вот я бы никогда не отказалась от своей семьи. Даже если бы от этого одного зависела судьба Мировой революции – не отказалась бы. Но ее больше нет, моей семьи. Уже двенадцать лет их нет. Мама, отец, Юдифь… это моя сестра, Юдифь. Ей было пятнадцать. А я просто поздно вернулась домой в тот день. Я сильная, всегда была сильной, я могла бы ее защитить. Я ведь от всего ее защищала. А тут не успела. Бежала как могла, но не успела. Иногда мне кажется, я с тех пор так и бегу, не могу остановиться…
– Это правильно. Мы не должны останавливаться.
***
В последние полгода Саша часто видела этот сон. Должно быть, последствия неудачного месмерического опыта. Во сне она шла по раскатанной тележной колее через залитый солнцем цветущий луг. Щербатов шел по соседней колее – не больной, каким она видела его в Петрограде, а здоровый и оживленный. Его лысина забавно блестела на солнце. Он рассказывал ей что-то, и она смеялась. Потом говорила сама, что-то важное и ужасно интересное, взахлеб, помогая себе жестами. Щербатов смотрел на нее спокойно и внимательно, иногда чуть улыбался.
В этом сне у нее никогда не было при себе оружия, но это ничуть ее не беспокоило. Она чувствовала себя в безопасности. Во сне казалось, что все идет правильно.
Обычно по пробуждении Саша пыталась сохранить в себе ненадолго это ощущение. Но сегодня ее разбудил звонкий голос Аглаи:
– Ты проспала, комиссар! Начштаба рвет и мечет, уже почти сгрыз свои бакенбарды!
***
– Полторы тысячи человек. Четырнадцать орудий. Двенадцать пулеметов. Пять сотен лошадей, – длинное бледное лицо начальника полкового штаба Белоусова скривилось. – Все они нуждаются в снарядах, патронах, фураже, провизии и прочих скучных, прозаических материях. Для этого госпоже комиссару надо посвятить утро такому скучному, прозаическому занятию, как заполнение заявок. Но полк, конечно, подождет, пока…
Начальник штаба – второй человек в полку после командира. Командир отдает приказы, начальник штаба же создает условия, в которых эти приказы могут исполняться.
– Слушайте, Белоусов, хватит, а? – взорвалась Саша. – Я уже принесла извинения за опоздание. Один раз. Этого довольно. Если вы изволите прекратить язвить, мы успеем все подготовить и отправить курьера к поезду. Я вчера согласовала список поставок в наркомате, надо только оформить бумаги… Эх, развела же бюрократию молодая Советская республика!
Саша с тоской глянула на свои пальцы. Поверх побледневших вчерашних чернильных пятен уже легли свежие, сегодняшние. И конца-краю этому не предвидится.
Начальник штаба пятьдесят первого полка капитан Белоусов смотрел на комиссара с неодобрением. Бывший, разумеется, капитан, но говорило об этом только отсутствие погон. Выправка, манера держать себя, высокомерие – все в Белоусове выдавало кадрового офицера.
– Молодежь приезжает на войну, воображая, будто бы война – это кавалерийские атаки, развевающиеся флаги и крики “вперед!” Так описывают войну в романах, так показывает ее синематограф. Каково же изумление этих юношей, а теперь еще, на мою голову, девиц с горящим взором, когда на деле война оказывается вся пронизана тем, что вы презрительно именуете “бюрократией”. Будто бы без надлежащего оформления документации возможно удержать полк от сползания в хаос. Хотя хаос – это же то, что вы, большевики, любите?
Саша вздохнула. Ей смертельно надоело держать ответ за всю ту чушь, которую приписывают “им, большевикам”. Впрочем, Белоусов в ее ответе не нуждался. Он продолжал вещать:
– Наладить систематическое снабжение сотен человек боеприпасами, обмундированием и продовольствием без надлежащего учета и порядка выдачи, закрепленного в документах, невозможно. Это даже если не принимать в расчет, – Белоусов скривился, – демократизацию армии. Если не оформлять расписание постов полкового караула, перед каждой сменой будет собираться митинг и всякий лоботряс станет доказывать, что он и так уже побольше остальных в караулы отходил.
– Вот, взгляните, – Саша протянула Белоусову заполненный запрос. – Я верно все оформила?
– Приемлемо, – ответил Белоусов, просмотрев бумагу.
– Про романы и синематограф я ничего вам обещать не могу, – сказала Саша, улыбнувшись, – но в донесении обязательно отмечу, что документирование деятельности полка ведется на надлежащем уровне. А полторы тысячи человек, пять сотен лошадей… вы знаете, я же толком этого всего пока и не видела. Уже неделю здесь, а все склады да бумаги. Вы ведь можете показать мне полк… Кирилл Михайлович, вас ведь так зовут?
– Так, – хмыкнул Белоусов. – Территория большая. Вы хоть верхом-то умеете ездить?
– Не умею. Но вы сейчас и научите меня, правда?
***
– Лекса, командир у себя? Я зайду на минутку, подписать заявки надо. Фу, чем так воняет у вас, проветрил бы…
Саша осеклась, наткнувшись на взгляд Лексы – напряженный и… испуганный? Не отвечая, Лекса схватил ее за локоть и силой вытащил в коридор.
– К командиру нельзя. Он занят!
– Да что с тобой, в самом деле. Вон, бумаги помял, – растерялась Саша.
У рыжих тонкая кожа, потому им трудно скрывать свои чувства. Лекса был так бледен, что каждая веснушка на его лице виднелась отчетливо в свете тусклой электрической лампочки.
– Бумаги оставь мне, я передам.
– Вообще это срочно, – недовольно сказала Саша. – Можешь сейчас прямо отнести?
Удивительно, но Лекса побледнел еще сильнее и торопливо закивал. Из-за закрытой двери донесся шум – кажется, внутри упало что-то тяжелое. Лекса смотрел на комиссара умоляюще.
– Отнесу, когда можно будет. Неча тебе сейчас тут делать, комиссар…
Саша пожала плечами и вышла. Да что у них тут творится? Князев с бабой, что ли? Но это бы от нее не стали так скрывать, это ей вообще продемонстрировали в день приезда чуть ли не с гордостью. Тогда она решила, что Князев пытается поставить комиссара на место. Но, возможно, тут было еще что-то. Похоже, за одним пороком от нее пытались спрятать другой, куда как более серьезный.
В комнате, куда она едва успела зайти, разило даже не спиртом – перегаром.
Саша вспомнила, что так и не успела прочитать последние страницы дневника Родионова. Но было уже ясно и так, кого он посетил последним. Лексы не оказалось в приемной в тот момент? Или он просто не успел закрыть собой дверь к командиру? Бедный паренек…
Во дворе Саша наткнулась на Прохора.
– Здравия желаю, товарищ комиссар! – бодро поздоровался Прохор. – Что огонь мировой революции, разгорается?
– Здравствуй, Прохор, – улыбнулась Саша. – Огонь мировой революции разгорается, твоими молитвами. Хотя в отдельно взятом полку несколько медленнее, чем мне бы хотелось. А у вас что, в ходу еще старорежимные приветствия?
– Отменяли их, – признал Прохор, – да привычка крепко въелась.
– А ты отвыкай! Говори, как человек, а не как болванчик.
– Рад стараться! То есть, постараюсь, товарищ комиссар.
Саша засмеялась.
– Как “Лиззи”, на ходу?
– Обижаешь, комиссар! Чтоб наша-то красавица и не на ходу. Хочешь, теперь прямо пойдем, поучу тебя управляться с ней. Ты водила машины?
– Очень мало.
– Не суть. Забудь все, что знаешь об этом. “Лиззи” иначе устроена, чем все, что выпускали допрежь. В Америке на нее особые водительские права выдают. Смотри, комиссар, у ключа зажигания три положения…
Через четверть часа Саша села за руль и, не с первой попытки, вывела машину со двора на улицу.
– Нежнее на педали дави, комиссар, – поучал довольный собой Прохор. – Это тебе не контру расстреливать! Тут подход нужен. Скажи, а Ленина ты видала? Или Троцкого?
– Ленина не видала, не довелось пока, – ответила Саша, стараясь совладать с педалями. – А с Львом Давидычем немного знакома. Здорово он объясняет про буржуазные идеи всякие, почему они такие, и как ими буржуи нас обманывают. Курс социологии… это наука такая про общество и как оно управляется… обещал прочитать после войны в университете. Вот бы попасть!
– С самим товарищем Троцким лясы точила! – восхитился Прохор. – Наворотила дел небось, раз тебя отослали к нам?
– Ничего я не наворотила! Я сама, если хочешь, просилась к вам. Ну не именно к вам, вообще на фронт. Всю плешь проела своему начальству, чтоб добиться перевода. Потому что революция – это вы. Это ты, Прохор, и такие простые ребята, как ты. Ой, быстро-то как едем. Может, сбросим скорость?
– Не робей, комиссар! “Лиззи” – могучая машина, ей обидно как сонная муха ползти.
– А этот рычаг что делает?
– Фары переключает. Так от магнето будут работать, а эдак – от аккумулятора.
– Красавица машина, – Саша провела ладонью по рулевому колесу. – А для чего она используется в полку?
– Командирская, – с гордостью ответил Прохор. – С лошадью же как? Ее пока с конюшни выведешь, пока запряжешь. Заартачиться опять же может. Ежели куда надо поехать, весь полк будет знать. А “Лиззи” вот она, всегда заправлена, всегда готова везти командира или там гостей его. Быстро, тихо, комар носа не подточит!