Яна Каляева
Комиссар
Глава 12
Полковой комиссар Александра Гинзбург
Декабрь 1918 года
– Деревня Рытвино занята противником силой до трех рот пехоты! – бойко рапортовала Аглая. – Разведчики обнаружены и обстреляны ружейным огнем. Потерь нет, отошли. На западной стороне реки пехота противника, силой свыше батальона, движется общим направлением на север. Мост охраняется слабым пикетом!
Князев поставил штаб на вершине поросшего кустарником бугра. Вдалеке виднелась деревня Рытвино. Еще вчера никто из присутствующих даже не слышал этого названия, а сегодня за нее предстояло сражаться пятьдесят первому полку, чтоб очистить путь к железнодорожной станции. Ближе к подножию бугра находился небольшой хутор. Влево, сразу от поросшей густым кустарником рощи, уходила широкая прогалина, упирающаяся в стену далекого леса. Река и мост отсюда не просматривались.
– Белоусов, пиши донесение в штаб: в пятнадцать тридцать уничтожил до трех рот пехоты противника в Рытвино, занял мост, веду наступление на станцию.
– Но почему уничтожил? Мы никого ведь не уничтожили пока? – спросила Саша у Николая Ивановича. Интенданта приставили к ней именно для того, чтоб она никого больше не отвлекала от дела своими вопросами. – И почему в пятнадцать тридцать? Еще ж полтретьего только, – Саша глянула на часы.
Может, так выглядит измена и ей пора стрелять командиру в спину? Черт, как не хочется.
Вчера Саша полдня пыталась дозвониться до Бокия, но телефонная связь с Петроградом оказалась неисправна.
– Командир наш очень в себе уверен, – улыбнулся Николай Иванович. – Что запланировал, то и описывает в донесении, будто уже свершившийся факт. Он всегда так делает. Осечек не бывало.
Саша понадеялась, что так оно и есть.
– Лекса, дуй к пулеметной команде, – распорядился Князев. – Пусть два своих самовара ставят мне в резерв. Десяток остальных на северную сторону склона. На запад пусть не залезают шибко. Не дай бог чемоданов с той стороны накидают – полный рот земли будет. Пусть прикрывают атаку третьей роты. Чтобы там головы поднять не могли. Но расход – лента на машинку!
– Будет сделано! – лихо отрапортовал Лекса и убежал, ловко огибая кусты и перепрыгивая через валежник. Здесь он был в своей стихии. Совсем не как тогда, когда, перепуганный и бледный, охранял дверь, сам не понимая, кого защищает – того, кто внутри от тех, кто снаружи, или наоборот.
– Самовары, чемоданы, – пожала плечами Саша. – Мы на войне вообще или в водевиле? Что это все значит?
– Самовар – это пулемет так называют, – принялся объяснять Николай Иванович. – Ствол пулемета заключен в кожух, туда наливается вода для охлаждения. Когда пальба идет вовсю, вода, бывает, закипает от нагрева ствола. Совсем как в самоваре, да. Чемоданом называют артиллерийский снаряд крупного калибра. Это, пожалуй, самое страшное, Александра Иосифовна, что может случиться с командой – попасть под огонь тяжелой артиллерии противника. Ответить нельзя. Потери практически неизбежны. У хорошего командира, такого как наш, чуйка на опасность. Потому он и приказал укрыть пулеметную команду за обратным скатом высоты, чтоб ее позиции не просматривались. Хотя мы не знаем, есть у противника чемоданы или нет. Князев всегда исходит из того, что они могут быть.
– Командиры – ко мне! – рявкнул Князев. С десяток человек отделились от своих отрядов и собрались перед командиром, будто были пальцами его рук.
– В деревне пехота, две-три роты,– заговорил Князев, когда притих снег под ногами подбежавших. – Мост почти не охраняется. На той стороне их побольше будет. Сейчас – быстро смять тех, что в деревне. Они за подмогой уже послали. Раздернуть их надо. А у нас чтоб всякий раз кулак побольше был. На все про все у нас… Белоусов, время заката?
– Шестнадцать тридцать!
– Три часа без малого.
Князев быстро поставил перед каждым ротным боевую задачу: кто командует, какими силами, ближайшая цель, последующая, какие силы и средства выделены в поддержку. Он действовал словно шахматист, совершающий ход всеми фигурами одновременно. Бойцы повиновались с охотой, хотя, догадывалась Саша, некоторые из них знали, что идут на верную смерть. Но если у кого были сомнения, тот не стеснялся их выражать.
– Как же мы заляжем в овраге? – спросил один из ротных. – Нет на карте никакого оврага!
– На карте нет, а там есть, – отвечал Князев. – А ложбину ту и ты видал. Мы мимо нее ехали.
– Чего ж ее на карте нет?
– А съемку делали ухари, вроде тебя! Которые смотрят, да не видят. А глядеть всегда надо с мыслью, что нам тут придется биться. Уяснил?
– Так точно, уяснил!
Дундук Белоусов, про которого Саша была уверена, что он дальше бумажек ничего не видит, объяснял одновременно десятку подбегающих к нему людей, где будут пункты боевого питания, куда вывозить раненых, где находиться резервам, а где обозу. Он держал в голове все, вплоть до расположения каждой сортирной ямы. Одновременно он вел записи – стенографировал, догадалась Саша, боевые приказы командира. Ни одно слово на этом холме не произносилось просто так. От каждого слова Князева зависели человеческие жизни. А также исход операции, что, конечно, гораздо важнее.
Громада оборонной промышленности, опутавший огромную страну спрут военной логистики, тонны документации, долгие месяцы гарнизонной рутины – все это существовало ради таких моментов. А исход их зависел от ума и воли одного человека, как игра целого оркестра зависит от дирижера.
К половине четвертого дело, казалось, было сделано. Уже свернулась и ушла в занятую деревню пулеметная команда. Белоусов приказал перебросить туда же обоз. Однако Князев все чаще и чаще поглядывал в сторону открытого левого фланга.
– Ни одного посыльного оттуда за все время, – сказал он обеспокоенно. Сохраняя контроль над ситуацией в целом, Князев поминутно подносил к глазам бинокль и потому первый поднял тревогу. – Ориентир двенадцать! Влево три-пятьдесят! Дальше – семьсот сажен. Пехота противника! Две… Отставить! Три ротные колонны!
– Вон из-за той прогалины прут, – пояснил Николай Иванович, не дожидаясь Сашиного вопроса. – Там наш кавалерийский эскадрон был. То ли отрезали наших, то ли сами они слишком далеко ушли налево. Так или иначе, на наш открытый левый фланг наступает без малого батальон. На кураже идут, быстро. Их надо сейчас же сбить с ноги, замедлить, заставить развернуться в цепь. Если они доберутся до штыка и сомнут то немногое, что тут у нас осталось, возьмут пушки и обоз, а потом закрепятся – дело будет худо.
– Белоусов! – командовал Князев. – В деревню, бери вторую и третью роты да по два пулемета на каждую, займи оборону фронтом на юг, на той опушке! Хутор не занимай.
С неожиданной для его массивной комплекции легкостью Князев поднялся в седло. Выехал к стоявшей на проселке резервной роте и скомандовал:
– Рота! Колоннами, повзводно справа! За мной, бегом марш.
Саша взяла под уздцы свою кобылку. За прошедшие недели она выучилась худо-бедно держаться в седле. Князев краем глаза заметил это движение и обернулся к Саше:
– Остаешься здесь!
Саша сникла. Комиссару следовало быть там, где люди шли на смерть. Но Князев согласился взять ее в бой только после того, как она дала слово выполнять все его приказы. “Тут, в полку, мы обо всем с тобой договариваемся. Но там, в бою – прикажу стоять, залечь, да хоть чечетку сплясать – выполняешь без пререканий, уяснила, комиссар?”
Николай Иванович протянул бинокль. Саша в очередной раз попыталась встать так, чтоб на нее поминутно не натыкались занятые делом люди. Поднесла бинокль к глазам, стала смотреть вслед уходящим.
Проскакав порядка трех сотен шагов навстречу противнику, Князев спешился и, раскинув руки в стороны, вполоборота что-то кричал бегущим следом красноармейцам. Взводные колонны разбегались по обе стороны от него, разворачиваясь в боевой порядок – в цепь.
Какая, в сущности, разница, подумала Саша, кто он и что он вне боя. Пусть хоть Кропоткина конспектирует, хоть каждый вечер в хлам напивается, хоть каждую неделю комиссаров у обочины закапывает. Только бы он продолжал воевать, и воевать за Советы.
– Ложи-ись!
Прежде чем Саша успела что-то сообразить, Николай Иванович толкнул ее в утоптанный снег и сам упал рядом. Только после этого накатила волна грохота.
– Все, комиссар, можно вставать, – Николай Иванович подал Саше руку.
– Что это было? – спросила она, отряхивая шинель от снега.
– Чемодан это был. Хорошо, далеко рванул, с полверсты отсюда. А не то орали б сейчас друг другу и все равно б не слышали ничего. Но шальной осколок мог и долететь, хорошего мало.
– А что там горит? – спросила Саша, поднося к глазам бинокль.
– Хутор там есть. То есть уже, наверно, был хутор…
– Они обстреливают хутор? Зачем? Разве там наши были?
– Решили, видать, что там штаб наш. Я и сам думал, там штабом встанем. Обзор на мост оттуда хороший был, не пришлось бы разведкоманду гонять. Но командир предусмотрел, что это место самое подходящее и потому самое очевидное. Так что разве вот семью, что там жила, паскуды эти положили.
Саша пыталась разглядеть что-то в бинокль. Там, где только что стоял аккуратный хутор, все было затянуто дымом. Вот горит дом, а там, наверно, сарай. Бежит, сметая все на своем пути, горящая корова. А там… горящий человек? Криков не слышно было, все звуки тонули в отдаленном артиллерийском грохоте. И ветер дул в другую сторону, потому ни дым, ни запах сюда не доносились.
Подбежал запыхавшийся боец.
– Иваныч, снаряды погрузить надо, помоги разобраться с маркировками, там черт ногу сломит!
– Вы стойте здесь, Александра Иосифовна, – засуетился Николай Иванович. Саша рассеянно кивнула. Подышала на запотевшее стекло бинокля, протерла варежкой. Стало, кажется, только хуже видно. Но Саша продолжала вглядываться в пожарище, как зачарованная.
Словно это был совсем другой город, занесенный не снегом – сливовым цветом. Белые лепестки кружились в воздушных вихрях и грациозно опускались в огонь, в лужи крови, на истерзанные человеческие тела. И когда Саша разглядела в бинокль бегущего к хутору мальчика, она перестала быть здесь и оказалась – там, в Белостоке, в недоброй памяти июне девятьсот шестого года.
Потом говорили, что комиссар храбрая, раз побежала под артиллерийский обстрел. Но правда в том, что она не думала ни про какой обстрел в этот момент.
Говорили, что комиссар добрая, раз бросилась спасать ребенка, которого никогда раньше не видела. Люди умирали в революции, и дети тоже умирали – обычно не на передовой и не в расстрельных подвалах, но Саша знала, что таково естественное следствие войны. Если бы она принимала решение, она бы осталась там, где ей было приказано остаться.
Говорили, что комиссар иногда не в себе. И это было ближе всего к правде. Она не вспомнила, что если ее сейчас убьют, Князев не отмоется и дело Советов будет поставлено под удар. Она не слышала криков “сто-ой, куда!” Она просто обнаружила себя бегущей вниз, к горящему хутору.
Тогда, двенадцать лет назад, она бежала по охваченному погромом городу, уворачиваясь от горящих балок, от летящих в нее камней, от тянущихся к ее телу жадных рук. Перепрыгивая лужи… масла, вина, крови? Сквозь крики и пьяный смех, сквозь вездесущие лепестки сливы она бежала по улицам, на которых прошла вся ее жизнь, к месту, которое не было больше ее домом, которое не могло уже быть ничьим домом…
Теперь она бежала вниз по холму. Саша никогда не была особенно сильной или ловкой, но в такие моменты – откуда что бралось. Она скользила на заснеженном склоне и использовала энергию этого скольжения, чтобы ускориться. Она спотыкалась на скрытых под снегом корягах, падала и перекатывалась по земле, чтоб вскочить на ноги чуть ближе к цели. Шапка потерялась во время одного из падений, волосы разметались и зацепились за кривые доски забора, когда Саша протискивалась между ними. Не чувствуя боли, не чувствуя страха, она рванулась и высвободилась, оставив плетню несколько длинных прядей.
Снизу все выглядело совсем не так, как сверху в бинокль. На какой-то миг Саше показалось, что безудержный спуск ее был напрасен, мальчика она не найдет. Верно, он и вовсе погиб уже в своем горящем доме.
Звать его, поняла Саша, бесполезно. Она знала, каково ему, и знала, что он ничего сейчас не слышит. Но хутор ведь совсем маленький. Пять или шесть строений. Надо методично обойти их, одно за другим. И Саша шагнула в дым, дыша через мокрую варежку.
Мальчик нашелся у развалин самого большого дома – там, где недавно было крыльцо. Голыми руками он пытался отодвинуть тлеющие балки. Беглого взгляда хватило, чтоб понять: если кто внутри и пережил падение кровли, то уже сгорел заживо или задохнулся. От дома осталась куча горящих бревен. Но Саша по себе знала, что человек, в считанные минуты потерявший все, невосприимчив к реальности.
Саша дернула мальчика за плечо. Он обернулся машинально, посмотрел ей в лицо пустым невидящим взглядом и тут же вернулся к своим балкам. Руки и лицо его уже покрылись волдырями, но он не чувствовал этого. Саша снова потянула мальчика за плечо – он не отреагировал. Она говорила, кричала ему что-то, но сама не слышала своего голоса. Кругом трещали горящие бревна, обрушивались стены и, кажется, рвались снаряды – вдалеке отсюда? Совсем рядом? В голове у нее?
Мальчик слишком большой, чтоб тащить его на себе, поняла Саша. Не совсем ребенок уже. Он должен пойти за ней сам. Но как заставить его прийти в себя? Как заставить его захотеть жить? Не в будущем, а прямо сейчас, в эту минуту. Пока он не сжег руки до костей, пока дым не разъел его легкие, пока сознание его не повредилось необратимо от невозможности принять реальность.
Есть методы, вспомнила Саша. Ее учили таким вещам. Месмеристы умеют контролировать сознание людей в критических ситуациях. Нет времени на введение в транс и сонастройку. Но есть один ключ. Саша расфокусировала взгляд, чтоб увидеть на месте этого мальчика другого человека – девочку, которой она сама была двенадцать лет назад. Девочка так же разгребала руками горящие доски – несколько шрамов видны до сих пор – не в силах осознать, что ее дом похоронил под собой ее семью. Нырнула вглубь себя, на тот уровень, где отрицала это до сих пор – она ведь просыпалась каждую ночь от тревоги, не слыша дыхания сестры рядом. Нежные лепестки сливы дрожали на ветру и таяли в уничтожившем ее мир огне – как тают теперь снежинки.
Саша схватила мальчика за плечи, развернула к себе, вонзилась взглядом в его пустые глаза. Ты, как и я, никогда не сможешь принять потери всего, что только и мог любить. Но эта потеря станет для тебя, как стала для меня, источником неизбывной ярости и великой силы. Потому я приказываю тебе, как каждый день приказываю себе: живи!
И когда Саша в следующий раз рванула мальчика за руку, он пошел с ней, даже чуть впереди нее, к ближайшему выходу из горящего лабиринта. При подъеме на бугор уже скорее он помогал ей, чем она ему. И тут только Саша поняла, что обстрел прекратился, ни одна из сторон не стреляет по ним. На середине подъема их встретили, втащили наверх. Чьи-то руки набросили шинель на плечи мальчика, и кто-то говорил что-то, но Саша никого не видела и не слышала, кроме своего найденыша.
Обессиленный, мальчик сел на снег. Саша опустилась на колени рядом с ним, крепко обняла его и заплакала. Она плакала о его погибшей семье и о своей погибшей семье. Обо всех, кто умер на Гражданской войне – когда она началась? Закончится ли когда-нибудь? Плакала о тех, кому только предстоит умереть. И о тех, кто выживет.
Тело мальчика в ее объятиях начало содрогаться. Саша поняла, что он плачет вместе с ней, и с этими слезами к нему возвращается жизнь. Тогда она прижала его к себе крепко, еще крепче, пытаясь вобрать в себя его горе.
Тяжелая рука легла Саше на плечо, заставив обернуться.
– Ты нарушила мой приказ в бою, – сказал Князев. – Завтра ты возвращаешься в Петроград.
Глава 13
Полковой комиссар Александра Гинзбург
Декабрь 1918 года
– Ты нарушила мой приказ в бою, – сказал Князев. – Будь ты моим человеком, пристрелил бы тебя на месте. Свезло тебе, что ты не мой человек, Александра. Никогда им не была. И никогда не будешь. Просто вернешься туда, откуда приехала. Сегодня. Сейчас.
Утром Саша прощалась с пятьдесят первым полком, для которого так и не смогла стать комиссаром. Горячо обняла Аглаю. Крепко пожала руку Лексе. Выпила на дорогу чаю с Николаем Ивановичем. Взяла пачку бумаг у Белоусова, клятвенно пообещав добиться виз и подписей в кратчайшие сроки. Пошепталась с пареньком, которого вытащила вчера с хутора. Он пока еще говорил совсем мало, но быстро приходил в себя.
Боевую задачу пятьдесят первый вчера успешно выполнил. Саша знала, что ее заслуги в этом нет никакой.
Прохор уже вывел “Лиззи” из гаража, чтоб отвезти несостоявшегося комиссара на станцию.
– Если ты хочешь, чтоб я уехала, командир, – сказала Саша, – я уеду.
Они сидели друг напротив друга за столом в гостиной купеческого дома, где встретились впервые. Саша заняла стул, на который тогда Князев пытался усадить ее приказом. Теперь он, видимо, предпочел бы, чтоб она осталась на ногах и вообще ушла поскорее. Но разбитые вчера колени сильно болели. Хорошо хоть ребро, сказал полковой доктор, при падении всего лишь треснуло, не сломалось. Однако каждый вздох теперь отдавался болью.
За прошедшие с приезда Саши недели комната стала еще более заброшенной. Лекса прибирался в меру своего разумения, но этого было недостаточно. Прежде богатая обстановка стремительно теряла лоск.
Саша внимательно осмотрелась и увидела то, что могла бы заметить и раньше, если б знала, что искать. Один из углов каминной решетки, потускневшей и захватанной, был начищен до блеска. Недавно.
– Я знаю, что не должна была нарушать твоего приказа, командир, – продолжила Саша. – Но что-то на меня нашло. Я не всегда управляю тем, что делаю. Иногда что-то поднимается со дна и толкает меня на действия, которых я бы не совершила, будь я… в разуме. Это меня не оправдывает. Я не снимаю с себя ответственности. Такое просто случается.
Князев нахмурился.
– Это все?
– Да. И нет. У меня две просьбы. Мы не так уж плохо работали вместе, потому, полагаю, я могу высказать тебе две просьбы. Решение по каждой – твое. Но ты меня выслушаешь.
Князев нехотя кивнул.
– Первое. Позаботьтесь, пожалуйста, о мальчике. У него никого и ничего не осталось. Ванька его зовут. Он скоро придет в себя. Год-другой – станет солдатом. Пока может быть еще чем полезен.
– До того мы бы и без твоих напутствий дошли. Парень – часть пятьдесят первого. Мы будем живы – он будет жив. О нем не печалься у себя в Петрограде. Что у тебя еще?
– Что у меня еще, – повторила Саша. – Еще я бы хотела забрать личные вещи комиссара Родионова. Отослать их его родным. Написать им, как он погиб. Ну и не только им, конечно. В Наркомат юстиции тоже, с копией в ВЧК. Закрыть это дело.
Князев тяжело облокотился об стол. Глянул на Сашу исподлобья.
– Вот к чему это тебе, Александра? – спросил он. – Знал же, ты не дура и все поймешь. По уму, лучше б тебе смолчать.
– Проблемы не решаются, если молчать о них. Тем более что даже при всем желании это дело нельзя было не раскрыть.
– Не держи себя, старший следователь ВЧК, – подбодрил Князев. – Поделись, что же тебе такого удалось раскрыть?
– Комиссар Родионов, – ответила Саша, быстро и глубоко вздохнув, – был человеком строгих правил. Такие люди твердо следуют своим принципам. Иногда – слишком твердо. Без учета оперативной обстановки.
У тебя тоже есть принципы, командир. Ты никогда не говоришь о них, они не записаны на первой странице твоего дневника – ты и дневник-то не ведешь. Эти принципы просто должны быть очевидны и понятны всем, с кем ты имеешь дело. Когда это не так, происходит… то, что произошло.
Кто тот единственный человек, кого будут прикрывать здесь все, вплоть до самых идейных большевиков? Всякий, кто видел тебя в бою, легко поймет это.
– Продолжай, Александра, – сказал Князев, постучав пальцами по столу.
– Я не знаю, что он говорил тебе в вашу последнюю встречу, – послушно продолжила Саша. – В его последнюю с кем бы то ни было встречу. Возможно, он упрекал тебя за пьянство. Возможно, выражал недоверие. Возможно, требовал себе больше полномочий. Но особого значения это не имеет. Ведь ты, командир, и сам, видимо, этого не помнишь. А Родионов уже никому не расскажет.
Не думаю, что ты имел намерение его убить. Но он переступил границы, которые ты ему очертил. Последующее, полагаю, было случайностью. Возможно, вы бы подрались, а после этого стали бы лучше понимать друг друга. Но ты сильный человек, Федор. На свою беду, очень сильный. Ты ведь просто оттолкнул его? И он упал, головой скорее всего, на угол этой бесполезной каминной решетки.
Князев усмехнулся.
– Что ж, раз следователю ВЧК все ясно, дак дело закрыто?
– Следователю ВЧК, – подтвердила Саша, – все ясно. И дело закрыто. Отчего бы не закрыть дело, есть же вещественное доказательство. Комиссар Родионов аккуратно вел дневник. На последней заполненной странице зафиксировано, куда он планировал пойти, но так и не пришел. По пути туда он и погиб. Взгляни, командир.
Князев взял протянутый ему дневник, пролистал до последней заполненной страницы. Чуть поднял брови, взглянул на Сашу вопросительно.
– Я работала с такими уликами, – объяснила Саша. – Я знаю, на что будет смотреть следователь, чтоб установить, вырывали ли из тетради листы. И могу удалить страницу так, чтоб следов не осталось. Потому теперь дневник подтверждает, что последней работой комиссара Родионова было посещение четвертой роты. Она расквартирована в трех верстах от штаба. Идти нужно через город. А в Пскове, как и везде теперь, неспокойно. Человека могут пытаться убить, чтоб завладеть его табельным оружием, бывали такие случаи. Тем более что Родионов не приучился ездить верхом. Предпочитал ходить пешком. Тело так и не нашли – что ж, в речке с несуразным названием Великая течение быстрое. Все ясно. Нет причин не закрыть дело.
– Ты ж разве не должна стоять за правду?
– Правда – то, что хорошо сейчас для революции.
– И ты берешь это на себя? Почему?
– Ты свободен признавать или не признавать меня своим человеком. Но ведь свобода есть и у меня. Я – твой человек, и им останусь. Так я, руководствуясь революционной целесообразностью, решила. Здесь или в Петрограде, и даже если ты решишь закопать меня рядом с Родионовым – свой выбор я сделала.
Князев поднялся со стула, стал расхаживать по комнате. Саша закурила. Однажды в зоологическом саду она видела тигра, который часами ходил из угла в угол по своей клетке. Такое сильное, красивое животное – и такие бессмысленные, будто у сломанного механизма, движения. Командир не любит выходить за рамки ясных и четких понятий.
– Ну положим, – сказал наконец Князев. – Положим, так. Дак что вышло на самом-то деле, с этим чего?
– От тебя ожидают, что ты будешь стальной машиной, командир. Без права на ошибку, на сомнения, на слабость. В пятьдесят первом ты царь и бог, и должен оставаться им всегда. Каждую чертову минуту. Полторы тысячи человек зависят от тебя. И только когда ты остаешься один…
– По тонкому льду идешь, Александра, – сказал Князев.
– Когда ты остаешься один, ты можешь наконец перестать быть стальной машиной. Но так велико давление все остальное время, что когда оно наконец спадает, ты теряешь над собой контроль. Ты настолько привык жить для других, что когда никто тебя не видит, отпускаешь вожжи полностью. Алкоголь немного помогал. Долгое время все обходилось. Могло бы, верно, обходиться и дальше, не окажись в тот вечер Родионов так настойчив. Но ведь есть и другие последствия, и они уже, полагаю, сказываются все сильнее.
Князев резко повернулся, подошел к Саше очень близко, оперся обеими руками о подлокотники ее стула. Дерево скрипнуло, но выдержало. К Князевскому запаху звериной шерсти сейчас явственно примешивался перегар, одеколон не перебивал его. Саша смотрела командиру в глаза спокойно и твердо.
– Я видела лицо Алексея… Лексы, – сказала Саша. – Когда он знал, что в любой момент получит приказ, которого не сможет выполнить – но ведь и не выполнить тоже не сможет. Окажется соучастником преступления, в котором даже нет никакого смысла. Ты не должен поступать так со своими людьми, командир.
Князев отпустил ее стул, отошел, отвернулся к окну.
– Поделать-то с этим что можно? – спросил Князев негромко.
– Хотела бы я знать, – Саша встала, подошла к командиру, встала рядом – близко, но не касаясь его. – Не думаю, что человека может исправить кто-то, кроме него самого. А если такое и возможно, этого не должно происходить. Ошибки, слабости, преступления даже – это тоже проявления свободы. Но мы всю жизнь сражаемся не только с врагами, но и сами с собой. Иногда нам удается одержать верх. На время. А потом мы умираем. Я одно только знаю. Что бы ни происходило с тобой, тебе совсем не обязательно пытаться справиться с этим в одиночестве.
– Ты не должна была нарушать мой приказ, Александра. И не в том дело даже, что ты могла выдать нашу позицию. Командиру своему ты должна верить больше, чем себе. Тогда б и я мог тебе верить.
Они немного постояли рядом у окна, молча глядя на греющихся у костра караульных, на заснеженные деревья, на церковь вдали.
– То, что я сделала, непростительно, – сказала Саша.
– Как и то, что я наделал, – ответил Князев. Похоже, слова эти потребовали от него большего мужества, чем все вчерашние подвиги вместе взятые. – Стоим мы с тобой друг друга, комиссар.
Саша внимательно посмотрела Князеву в лицо, пытаясь угадать, не ошибся ли он с обращением.
– Ты можешь остаться комиссаром пятьдесят первого, – подтвердил Князев. – Стать, взаправду, его комиссаром. Ежели все еще хочешь.
– Принято, – ответила Саша. – Скажи, командир, сколько людей мы вчера потеряли?
– Сорок три человека, насколько теперь известно. Не все кавалеристы вернулись, может статься, еще кого недосчитаемся. И девять раненых в тяжелом состоянии.
– Я бы хотела обратиться к полку во время похорон.
– Можно, – кивнул Князев. – Попик полковой сбежал давно. Да и толку было с его завываний. Глядишь, у тебя лучше получится поддержать боевой дух.
– И еще, у нас есть пленные. Нам нужны пополнения. И нам нужна информация. Первое – моя работа как комиссара. Второе – моя работа как чекиста.
– Работай, – кивнул Князев.
Вошел, как всегда без стука, Лекса.
– Телеграмма, срочная.
Подал запечатанную телеграмму Князеву. Вообще-то комиссар должен читать телеграммы первым, но в пятьдесят первом было заведено иначе. Хорошо хоть Князев отдавал Саше телеграмму после того, как сам прочитывал.
– Переходишь в распоряжение товарища комиссара, – сказал Князев Лексе. – Что прикажет, выполнять. А сейчас к Белоусову. Пускай подготовит список вопросов к господам офицерам. И вот еще что. Прохору скажи, чтоб машину в гараж завел. Чего ей понапрасну под снегом ржаветь.
Командир распечатал телеграмму. Прочел. Поднял глаза на Сашу.
– Это хорошо, что ты остаешься, комиссар, – сказал Князев, чуть помедлив. – Возвращаться тебе теперь некуда. И не к кому. Кто послал тебя сюда, те уже мертвы. Вчера Петроград пал.