Анастасия Вербицкая
Иго любви
– О!.. Что вы говорите!.. С таким ангельским лицом…
– Сейчас ангельское. И в первую минуту я сам умилился… годами это выражение исчезнет. Проступит другое, теперь скрытое… У нее капризный и чувственный рот… А глаза смеются… Она, наверно, не пропустит во внешности – моей или вашей – ни одного недостатка, ни одного смешного штришка… Есть с детства такие озлобленные умы. А в женщине это роковая черта… Таких мы боимся инстинктивно. Эта ваша сказочная фея не будет ни любящей, ни самоотверженной, ни религиозной… Словом, она не будет женственной.
– А может быть, таких именно и любят? – тихонько бросает Мери, думая о Нероновой.
– О, нет!.. Для таких совершают безумства. Но их не любят… Вы слишком молоды, милая девочка, чтобы понять, какая огромная пропасть лежит между влюбленным и любящим человеком.
Девушка смеется и качает головой.
– Что вас развеселило?
– Боюсь, что вы уже сами влюблены… Вы так много думали о ней. Ха… ха!.. Вы покраснели, Владимир Карлович!.. Хотела бы я вас видеть совершающим безумства…
Он спокойно улыбается.
– Из-за женщины, Мерлетта? Никогда! Видите ли, друг мой… Есть два типа мужчин. Одни берут любовь как удовольствие или отдых, а жизнь посвящают науке, искусству, политике, честолюбию… Я принадлежу к ним… Для других любовь женщины – весь смысл существования… И мне жаль таких, – доканчивает он. Но его выразительное лицо как бы говорит: «Вернее, я их презираю».
«Бедный папочка…» – думает Мери, опустив голову.
Словно угадав ее мысли, Нольде ласково берет ее под руку.
– Пойдемте танцевать!.. Мы с вами точно два старых холостяка сидим и философствуем. А жизнь бежит мимо.
Да… Он любит ее общество… Мери держится так просто! В ней нет ни тщеславия, ни кокетства. С нею легко, как с сестрой. И Нольде, совсем одинокий в N***, привык весь досуг отдавать кузине.
Она умна, начитанна, развита не по годам и наблюдательна. Чтобы скрыть от нее семейную драму, ее по одиннадцатому году отдали в Смольный. Но она запомнила слезы матери, страдания отца, слухи и толки в девичьей, сплетни француженки-гувернантки, а главное – бестактные выходки княгини Мики, подруги ее матери. Неронову она видела в детстве два раза в театре – один раз в Марии Стюарт, другой раз в Корделии…
Никогда она не забывала ее лица, ее игры и пережитых ею самой ни с чем не сравнимых впечатлений.
Теперь она знает, что отец любит Неронову. Она обожает отца. И не в силах осудить его. Разве можно не восторгаться этой женщиной? Она никому этого не скажет, даже своему другу Нольде. Но все симпатии ее в этой семейной драме на стороне отца… Она не любит княгиню Мику и родню матери, потому что все они осуждают ее милого папа. Он еще так красив, так интересен! А бедная maman…
В разгаре бала имя Верочки на всех устах. Даже старики побросали карты, чтобы взглянуть на «первую красавицу города»… Губернаторша со своей свитой выплыла из гостиной по настоянию Мери и лорнирует Веру, которая, как мотылек, порхает по залу. Села, наконец.
Мери, вся сияющая, подходит к ней, под руку с отцом.
– Vous êtes reine de la soirée (Вы царица бала), – сконфуженно говорит она, стоя перед Верочкой и обмахиваясь веером.
Глаза Верочки смеются.
– Моя милая сильфида… вы свели с ума вот этого человека, который объездил Европу и не встретил никого прелестнее вас.
И Опочинин представляет девушке Лучинина.
Тот берет стул и садится рядом. Он ищет слов, чтобы занять воображение Верочки. Она так рассеянна, так далека… Ей ничуть не льстит восхищение этого сорокалетнего барина. Статский, да еще пожилой… Фи!.. Одни военные заслуживают внимания. Алчущее выражение притаилось в уголках улыбающихся губ, с которых Лучинин не сводит глаз. Не надо разговоров! Скорей бы опять музыка… Скорее бы вальс!
«В этом лице точно две души, – думает Лучинин. – Глаза, лоб, овал производят впечатление чего-то одухотворенного… И в этом ее чары. Рот, словно чужой… Это распустившийся цветок… Из нее выйдет интересная женщина, сложная натура».
А Спримон все еще стоит за ее стулом. Она чувствует себя принцессой. А он ее верный паж… Губы ее невинно улыбаются.
Как в калейдоскопе, проходят перед нею лица кавалеров, пожилых и юных, статских и военных. Она не запомнила их лиц, их взглядов и прикосновений… Одно она помнит, танцуя: сейчас вернется на свое место, где ждет ее бледный, нежный паж.
Лучинин тут же. Но его она не замечает.
Внезапно она просыпается, как бы от болезненного толчка. Радости нет. Только тревога. Как бы предчувствие скрытой, но близкой угрозы.
Она смотрит в черные колючие, как бы подстерегающие ее глаза Нольде. И в трепете, объявшем ее, Верочка впервые смутно угадывает темную тайну пола.
Он что-то говорит ей, почтительно склонившись. Она встает, смятенная. Белая роза упала с ее груди, вся еще теплая, полуувядшая, Спримон незаметно поднимает ее и зажимает в ладони.
«Что с нею?..» – удивленно думает Лучинин.
Что ему опять нужно от нее? Ах, да!.. Тур польки… Ей хочется крикнуть: «Нет!»
Она молчит. Она не смеет отказаться.
– Если вы не устали, mademoiselle, – звучит враждебный голос.
Она невольно оглядывается на своего пажа. Ее взгляд молит о помощи.
Но Спримон сконфужен. Он не мог удержаться, чтоб не поцеловать белую розу. Он боится, что Лучинин заметил это. И он прав. Смеясь глазами и поглаживая рукой в кольцах рыжеватые бакены, Лучинин внимательно следит за мимикой этой группы.
Верочка покорно наклоняет голову. Она дает себя обнять и увлечь в толпу. Опять тяжелый и необъяснимый стыд залил румянцем ее лицо. Она чувствует на своих плечах и груди взгляд Нольде. Ей хотелось бы исчезнуть, уничтожиться.
Инстинкт не обманывает Верочку.
Из темных глаз Нольде глядит стихийная жажда разрушения; то подавляемое волей и воспитанием, инстинктивное стремление к насилию, которое из века в век пробуждает в душе мужчины прикосновение к невинной девушке и что принято у нас называть любовью.
Необъяснимая тоска заметалась в душе Верочки. Приподняла уголки слабо намеченных бровей. Болезненно покривила губы.
Барона толкнули в толпе. Желая предохранить свою даму от толчка, Нольде быстро приподнял локоть. Манжета вздернулась, и обнажилась выше кисти его рука, вся, как шерстью, заросшая густым темным волосом.
О, какое отвращение!
Не отводя испуганных глаз, глядит Верочка на эту руку. Дрожь пробегает по ее телу. Метнув отчаянно головкой, она хочет вырвать свои пальцы… Разом потемнело в комнате.
– Простите, – слышит она его голос где-то далеко-далеко… И вдруг проваливается в раскрывшуюся под ногами черную яму.
Она приходит в себя уже в уборной, на диване. Под головой какая-то жесткая подушка давит на гребень, сдерживающий ее косу. И боль – это первое ее ощущение.
Что случилось?.. Пахнет лавровишневыми каплями и одеколоном. Ее лиф расстегнут. Корсет с толстой железной пластинкой тоже. Плечам холодно от воды, которой обрызгали ее лицо. По виску течет капля и быстро сбегает по шее, за спину… Щекотно… Верочка слабо улыбается и открывает глаза.
– Ну, слава Богу! – слышит она голос матери.
Над нею склонились испуганные лица Поли и Аннушки.
– Дотанцевалась-таки, – говорит Надежда Васильевна. – Я этого именно и боялась.
По плечам Верочки бежит дрожь. Она вспомнила Нольде, его волосатую руку.
– О чем ты плачешь?.. Грудь болит?
– Разве я плачу, мамочка?
А из-под сомкнутых ресниц нет-нет, да и скатится крупная слеза.
– Сомлела моя красавица, – говорит Аннушка. – Это от жары.
Может быть… Может быть… Вера сама не знает причины. Ах, она устала!.. Она так устала! Даже танцы не манят.
Она покорно дает себя одеть.
В карете она дремлет. Мать беспокойно запахивает на ней салоп.
Артистка плохо спит в эту ночь, вернее – в это утро, потому что возвращаются с бала на заре. Она вспоминает восторженное лицо Лучинина. Вот жених настоящий! Если бы…
А Верочка?
Она спит сладко и беспробудно до самого обеда. Ни один образ не смущает ее сна.
Жизнь Верочки можно назвать розовой. Это ряд безмятежных и радостных впечатлений. Заботливо отстранила от нее мать все, что могло бы взволновать или огорчить девушку.
Она долго спит… Это такое блаженство после института, где вставали в шесть утра, во мраке, слабо озаренном сальными свечами или масляными лампами, где было так холодно всегда в громадных дортуарах, так неуютно…
Проснувшись, она долго нежится. Так велел доктор. И куда спешить? День велик. Кофе ей подают в постель.
Потом она переходит в руки Аннушки, которая ее обувает, чешет, одевает.
Сама Надежда Васильевна, когда бы ни легла, встает в восемь и берет ледяную ванну. Верочка никогда. Доктор разрешил ей только теплую ванну раз в неделю.
Надежда Васильевна заказывает обед, кормит своих канареек и любимца-какаду. Потом запирается у себя и учит роль. Это ее лучшие часы. И никто, даже Верочка, не смеет войти тогда в ее комнату.
Завтракают в двенадцать. И за столом Надежда Васильевна впервые видит дочь. Та почтительно целует ее руку. Надежда Васильевна, взяв девушку за подбородок, внимательно изучает ее лицо.
– Ну что?.. Как спала?
– Хорошо, мамочка… merci…
– Не кашляла?.. Не лихорадило?
– Нет, мамочка…
Молча смотрит артистка в это алебастровое личико. И выразительные глаза ее, которым она хотела бы придать только строгость, пламенно целуют лицо дочери. Они выдают глубоко затаенные порывы нежности и страстной печали. Нельзя дать себе волю! Из принципа нельзя выказать свою слабость перед дочерью, из страха утратить престиж.
Но умная Верочка перехватывает ее взгляд. И когда подставляет свой лоб поцелую матери, сердце ее замирает от радости.
В детстве она мало любила мать. Только боялась и дорожила каждой ее похвалой. Считала ее какой-то чужой, недосягаемо высокой. Все сердце ее принадлежало тогда Мосолову. Его она не боялась. Она обожала его и, при всей любви, третировала его как раба.
После смерти его она очутилась внезапно в пансионе.
В душе осталась пустота. И долго-долго никого не любила и ни с кем не дружила одинокая девочка, надменно позволяя другим любить себя, постепенно черствея душой. Она смутно знала, что Мосолов умер. Смутно слышала, что мать ее бежала из Одессы, чтобы не попасть в «яму» за долги мужа, за которого она поручилась. Шептались кругом нее и о том, что Надежда Васильевна оставила ее заложницей в пансионе старушки-француженки, чтоб успокоить кредиторов.
Она, конечно, не понимала, чего стоила ее матери эта жертва. Что значит – умер? Что значит – бежала?.. Что такое долги?.. Никто не давал ответа. Одно она понимала: страшное слово «яма»…
Не в такую ли яму опустили ящик, где лежал ее папочка, бледный и неподвижный, со странно подвернувшейся тонкой шеей, каким она видела его в ту памятную ночь?.. И если мамочка вернется, ее опустят туда же и будут морить голодом… Нет!.. Нет!.. Пусть лучше не возвращается!
А чувство одиночества росло. Ледяным кольцом охватило оно маленькое сердечко, и оно словно застыло. Она по-прежнему любила одного отца и страстно тосковала о нем. Часто она плакала, но никому не говорила, о чем плачет… «Бедная сиротка!..» – слышала она иногда непонятные и неприятные ей слова. Почему она бедная?.. У нее такое дорогое белье, атласные башмачки, такой чудесный салоп… У нее много платьев… Ее сердила эта жалость.
Даже к старушке-француженке, заменявшей ей мать эти два года заточения Верочки в Одессе, девочка не выказывала особой привязанности. И это огорчало ее воспитательницу.
…………………………………………….
…Поля внезапно вошла в класс, где Верочка танцевала с другими под музыку, готовясь к какой-то вечеринке. Полю сопровождала старушка-начальница. У нее были заплаканы глаза. У Поли в руках был узел.
…Музыка прекратилась, когда они вошли, и танцующие девочки остановились.
– Пойдемте, барышня!.. Мамашенька за вами прислали.
…Верочка удивленно глядела на Полю. За эти два года в пансионе она не только забыла ее, она даже забыла русский язык. Она и думала и молилась по-французски.
…Француженка прижала Верочку к груди и заплакала. Она объяснила ей, что мама ее живет в другом городе, далеко, и что Верочка сейчас поедет к ней.
…Глаза девочки блеснули. Она покорно дала себя одеть.
…Подруги кинулись к ней, окружили ее, кто смеясь, кто плача. Учительницы, гордившиеся талантливым ребенком, утирали слезы… Конечно, за нее они рады… А все-таки больно, грустно расставаться навеки!
…Верочка подставляла личико для поцелуев. Но глаза ее все время сияли. Ни одной слезинки не пролила она, расставаясь с людьми, два года лелеявшими ее. Ни одного вздоха сожаления! Ведь ей предстоял далекий путь. Перед нею открывалась новая жизнь.
…Когда скрылся из глаз дилижанс, старушка-начальница горько заплакала. Она никому ничего не сказала, но подумала: «Elle n’a pas du coeur, cette enfant… (У этого ребенка нет сердца…)»
Еще другое яркое впечатление после долгой, но такой интересной дороги.
…Новый город. Звонят колокола. Праздничное утро. Поля крестится на маковки церквей.
– Приехали!.. Слава тебе, Господи!
…Дормез, высланный к заставе, подъезжает к крыльцу одноэтажного веселого домика. Все окна настежь. Все окна в цветах. На бронзовом кольце качается какаду с черным клювом и что-то оглушительно кричит. Лай собачки несется из комнаты.
…Дверь подъезда распахивается. На крыльцо выбегает бледная женщина. Ах, это мамочка!.. За ней две горничные и черная, с шелковой шерстью красавица-собачка.
– Ве-ра! – кричит мать. И замертво падает на руки женщин.
…Этот крик вдруг что-то будит в детской душе… Какое-то страшное эхо. И померкли смеющиеся глазки.
….Вспомнилось утро, когда мертвого Мосолова привезли домой. Верочка стояла на столе. А мать примеряла на нее новое платьице, принесенное портнихой.
…Как страшно закричала тогда мамочка, услыхав топот людей, несших тело с этой странно подогнувшейся головой, с остекленевшими глазами… Долго-долго звенел этот крик в ушах Верочки.
…Теперь она его вспомнила.
…Она очутилась на руках матери… Надежда Васильевна плакала от счастья, целуя дочь. Потом тут же опустилась на колени перед образом и стала молиться вслух.
…Верочку увели. Собачка бежала за ней и весело лаяла…
…………………………………………….
Это счастье длилось недолго.
Верочка прожила с матерью один только год. Ей было восемь лет, когда Надежда Васильевна отвезла дочь в институт.
И опять настало одиночество.
Но душа Верочки уже проснулась. Память о матери, красивой, молодой, окруженной поклонением, не побледнела за все восемь лет разлуки, хотя Вера видела мать не более трех раз в году, в ее наезды в Москву.
Ей строго было запрещено говорить о театре. Ее мать для всех в Москве была только Мосолова. Никто не должен был знать, что она – актриса Неронова. Надежда Васильевна хорошо знала свет. Она знала, что актрисами восторгались на сцене, но в частной жизни их все еще презирали, как когда-то знаменитую и несчастную Адриенну Лекуврер.
Верочка умела молчать. И сладка ей была эта жуткая, тайна между ними двумя.
Сердце ребенка жаждет привязанности. Душа девушки стремится к идеалу. Этим идеалом для Верочки стала мать. Все ее мнения были непогрешимыми. Она не могла ошибаться. Она была самой красивой женщиной в мире, самой необыкновенной… Актрисой?.. Да… Но и отец был актером. И все, кого она видела в детстве, играли на сцене. Пусть об этом не надо говорить вслух! Но что может быть лучше театра?.. И сама она, когда вырастет, станет тоже актрисой. Верочка никогда не забывала волшебных минут, пережитых ею в детстве.
Но, наряду с обожанием матери, Верочка не утратила былого страха перед нею. Для нее это было все то же недоступное высшее существо, без слабостей и недостатков.
Острый ум Верочки еще дремлет, как и душа ее. Каким-то подсознанием видит она окружающее, не вдаваясь в анализ явлений, не стараясь что-либо обобщить. Это придет потом, потом… Пока лишь комическая сторона жизни не ускользает от ее наблюдательности.
И еще далек тот день, когда постепенно, когда незаметно богиня-мать начнет спускаться со своего пьедестала. И с удивлением в этом лице богини Вера увидит отпечаток обычных людских страстей, присущих всем женщинам слабостей.
Этот день еще далек.
После завтрака Надежда Васильевна едет на репетицию и остается в театре до четырех, до самого обеда… Иногда она даже не обедает дома. У нее своя сложная и богатая жизнь. И эта жизнь – тайна для Верочки. Мать благоговейно охраняет неведение и ясность юной души. А лукавая Поля умеет молчать, где нужно.
Верочка идет гулять всегда в один и тот же час, конечно, если позволяет погода. Добрый старичок-доктор строго следит за здоровьем девушки. Ей не позволяют много двигаться. Она так хрупка… Полезнее кататься. Но в последнее время Верочка полюбила прогулку, и хитрая Поля знает почему.
Гуляет она всегда по Большой Дворянской улице, широкой, прямой, как стрела, и обсаженной пирамидальными тополями.
С Верочкой всегда ходит или катается Поля, редко Аннушка, еще реже – мать. И тогда для Верочки наступает праздник. Матерью она гордится… Страшно, правда, немного рядом с нею, в санях. Вдруг что-нибудь не так скажешь… А все-таки приятно… Все ее узнают, все ей кланяются…
Но скоро начинают узнавать и Верочку.
Шепот восхищения провожает юную красавицу в голубом бархатном капоре и в таком же салопе на голубых песцах… «Сильфида…» Это название так и осталось за нею после первого бала. Руки Сильфиды спрятаны в огромную песцовую муфту. Рядом на голубой ленте бежит крохотный шпиц, любимец Надежды Васильевны.
Когда они приближаются к кондитерской, там всегда (случайно) стоит высокий бледный офицер с темными глазами.
Уже издали, завидев его, Верочка опускает ресницы, и алебастровое лицо ее розовеет. Неудержимый кашель нападает на Полю.
Вот они встретились с легким восклицаниями удивления… По тайному невысказанному договору эти дети хитрят, пытаясь обмануть кого-то. Не лукавую ли Полю, у которой так и прыгают глаза?
Все условности соблюдены. Теперь можно идти рядом, среди праздной, нарядной толпы, любоваться закатом, потом синеющими сумерками и огнистыми точками зажигающихся фонарей.
О чем они говорят? Ах, это так невинно!.. Впечатления последнего бала, характеристики общих знакомых, воспоминания о пьесе, которую они видели вместе в театре…
Они прощаются, подавив вздох сожаления. Но ведь они скоро встретятся?.. В собрании будет обычный рождественский базар в пользу бедных, который устраивает губернаторша. Быть может, Вера Александровна будет продавать что-нибудь?
О, нет… Мамочка не позволяет. Ее здоровье слабо.
Неужели она не будет в театре завтра?.. Надежда Васильевна играет Тизбу, венецианскую актрису. Это ее коронная роль.
Верочка не знает, возьмут ли ее в театр? Ее всегда берет в свою ложу ее крестная мать, полковница Карпова. А мамочка такая строгая… Молодой девушке нельзя всего видеть в театре. И читать ей можно только очень немногое. Крестная сама руководит ее чтением. Надежде Васильевне некогда.
Когда фигура Феди скрывается вдали, Верочка вдруг зябнет. Гулянье теряет интерес.
– Домой! – капризно бросает она Поле.
Они идут обратно.
Вот глазки Поли засверкали.
Плотная фигура Лучинина в собольей шубе нараспашку движется им навстречу. Он тоже каждый день «случайно» попадается им на дороге.
Верочка рассеянно и односложно отвечает на его вопросы.
В определенный час, когда зажигают первые фонари, из подъезда губернаторского дома, что на Большой Дворянской, выходит барон Нольде с портфелем в руках.
Хитрая Поля давно подметила искорки, загорающиеся в темных глазах барона, когда он встречает Верочку. Они обмениваются поклоном. Всякий раз Верочка краснеет, и гримаса кривит ее губы. Она без отвращения не может вспомнить его руки, покрытой темной шерстью… «Точно у зверя…»
Долго не может она отогнать это тягостное воспоминание…
Если бы Верочка оглянулась, она увидала бы, что всякий раз, остановившись под предлогом раскурить папиросу, барон пристально глядит ей вслед.
За Верочку оглядывается Поля.
«Почему я жду этой встречи? Почему она так волнует меня? – удивляется Нольде. И глубокая морщинка появляется у него между бровей. – Я точно ненавижу ее… За что?.. Какая глупость!.. Неужели влюблен?»
Когда идет дождь пополам со снегом или ветер носится по городу, раскачивая верхушки тополей, Верочка не выходит. Она садится у окна за пяльцы и, со вкусом подбирая шелка, вышивает диванную подушку. У Верочки талант к рукоделию. Эту подушку она готовит в подарок матери. Надежда Васильевна не должна видеть ее работы. Аннушка сидит в девичьей настороже и глядит в окно.
– А вон барин Лучинин идет! – громко, фальшивой интонацией кидает Поля. – И что это он зачастил сюда?
– Знать, знакомые есть, – смеется Аннушка.
– Толкуй: знакомые!.. А дом-то его где? За Каменным мостом… Близок путь… Не зазнобушка ль завелась тут!.. А уж жених-то!.. А уж богач-то!
Поля напрасно старается. Не доходят ее сладкие речи до слуха Верочки. Девушка держится замкнуто и гордо. И даже с преданной Аннушкой никогда не перекинется словечком. Только «поди да подай!..
– Уж характерец! – нередко ворчит Поля.
Верочка тоже поглядывает украдкой в окно. Она знает, что в известный час мимо дома – опять-таки случайно – пройдет Федя Спримон.
Их глаза встретятся на мгновение. Он почтительно поклонится. А у нее заалеют щеки. Чуть-чуть улыбнувшись ему, она опять склонится над пяльцами и вся погрузится в созерцание шелковых моточков.
А когда он исчезнет за углом, она бросит вышивать. Закинет за голову точеные ручки и будет долго-долго глядеть в ту сторону, куда он скрылся… А потом закроет глаза и улыбнется радостно и невинно. И будет так сидеть, пока не стемнеет или пока скрип полозьев под окнами не напомнит, ей, что мать вернулась с репетиции и что пора спрятать вышивание-сюрприз.
В розовую жизнь Верочки начинают вползать серые тени.
Частым гостем за утренним кофе является Филипповна. Это местная знаменитость, сваха, известная всему городу.
У нее большое красное лоснящееся лицо без возраста, грузная фигура и сладкая речь. На ней двуличневое шелковое в широкую клетку, платье и турецкая шаль на плечах. Волосы закрыты черной «головкой». Как многие мужчины того времени (и даже светские дамы), Филипповна нюхает табак, с наслаждением чихает, вытирая слезы, и говорит, что «это оттягивает от головы…».
Рысьими глазами она словно ощупывает фигуру и лицо Верочки и сразу внушает ей непобедимую антипатию.
Если Надежда Васильевна случайно заспится, Филипповна сидит в девичьей, пьет чай внакладку и о чем-то шепчется со всезнающей и всемогущей Полей. Она даже иногда дарит ей то шелковый платок, то наколку из лент. Филипповна знает, что, несмотря на весь свой ум и властолюбие Надежда Васильевна часто глядит на людей глазами пронырливой Пелагеи.
Всякий раз Надежда Васильевна встречает эту женщину благосклонно, поит ее чаем и запирается с нею в комнате.
Верочка не интересуется узнать, кто эта женщина, зачем ходит, о чем они говорят… Вообще впечатления от жизни, окружающей ее, скользят по ее душе поверхностно. Многого она не замечает. Многое ей непонятно. Она не знает скуки. Играет на фортепиано, поет в отсутствие матери высоким звонким голосом модные романсы Варламова, вызывая умиленные слезы Аннушки, притаившейся за дверью. Она рисует, вышивает в пяльцах. Она любит читать… Надежда Васильевна безумно увлекается Жорж Санд. Но Верочка, конечно, имени ее не слыхала. Она в подлиннике читает Шатобриана, Ламартина, Расина, которым восторгается. Ее любимые писатели – Шиллер и модный романист Вальтер Скотт. Его Верочка читает в русском переводе.
Неделю спустя после бала Филипповна заходит утром. Надежда Васильевна и Верочка еще спят.
В просторной девичьей на столе кипит самовар.
– Пафнутьевны не было? – спрашивает Филипповна, широким крестом перекрестясь на образ в углу.
– Садись, – приглашает ее Поля. – Никого не было… А что?
– Боюсь, как бы дороги не перебила… Совести у нее нет.
Пафнутьевна – другая сваха, конкурентка Филипповны.
– Разве слышно что? – с прыгающими глазами подхватывает Аннушка.
– Жених хороший есть… То есть такой жених!.. Прямо миллионщик.
– О! – вскрикивает Аннушка, пышным бюстом подаваясь вперед. – Кто же это?
– Васятиных знаешь?
– Откупщик? – с дрогнувшими бровями спрашивает Поля, делая надменное лицо.
– Он самый… Сын его видел барышню вашу на гулянье… То есть так влюбимшись… то есть…
– У нас почище будут женихи, – важно бросает Поля, подвигая гостье сливки и крендели. – Зачем такой образованной барышне за купца идти? Есть и военные.
Филипповна багровеет.
– Ну так я и знала, что она мне дорогу перебежит! – вскрикивает она, стукнув кулаком по столу. – Ты за что же это, Пелагея Семеновна, продаешь меня? Ты что мне обещала?
– Не очень кричи!.. Не испугаюсь… Я и докладывать барыне о твоем купце не возьмусь… Он тебе, небось, пять сотенных посулил, вот ты его линию и гнешь…
– А тебе что Пафнутьевна посулила?.. Продажная ты душа!
– Ну-ну!.. Привяжи язык-то… Пей!.. Ужо потолкуем.
– Нет, ты мне скажи, кого она вам сватает?
– Майора Поливанова… Вот кого!
Филипповна глядит молча. Потом плюет.
– Вот нашла цацу!.. Сорок лет, да вдовец… да дочь подрастает… Ловко!.. Эдакую-то красавицу за старика?.. Да ведь о ней сейчас весь город кричит.
– Вот мы и будем выбирать… Куда ж нам спешить? Видали мы сиволапых.
– Да небось он тоже грамотный… А о деньгах-то забыла?
– И сквозь золото слезы льются, – подхватывает Аннушка. – Нашей барышне надо по мысли выходить, а не то, чтоб…
Они долго спорят, увлекаются, перекоряются, возвышают голоса… Аннушка бежит притворить двери. Сохрани Бог, услышит барышня!
– Да что уж так опасаться-то? – негодует Филипповна. – Не в рассоле солить вы ее собираетесь, вашу барышню! Чай самой еще пожить хочется. А тут дочь взрослая, как бельмо на глазу.
Поля поджимает губы и значительно качает головой.
– Совсем наша жизнь переменилась, – решительно заявляет она, протягивая свою чашку Аннушке. – Как барышня наша приехала, мы словно в монастырь попали.
– Неужто губернатор не ездит?
– Ну, вот еще!.. Каждый день, почитай… И по вечерам. Только уж редко засиживается… Стесняется сама-то.
– Само собой, зазорно, – подхватывает Аннушка.
– Ничего нет зазорного, – решает Филипповна. – Знамо, актерка… Кто с нее взыщет?.. Я еще гляжу на нее да удивляюсь. Десять лет это она с ним одним, словно с мужем, живет. Другие как путаются в ее положении-то! Пьют… да козыряют… да по ярманкам…
– Ну уж наша барыня не из таковских!
– Тоже, чай, машкерады любит?
– Ох, мы уж о них забыли, – вздыхает Аннушка.
– Эх, жаль!.. Расстроилось тогда это дело у них с разводом! Была бы ваша барыня теперь губернаторшей…
– Не знаешь ты, Филипповна, нашу Надежду Васильевну… Много она слез тогда пролила, как мамашенька его из Питера тогда прикатила, да родня вся скандалила…
– Что ж? Ей стоило слово сказать…
– То-то, что слово сказать!.. А он на коленках ползал. «Согласись, да согласись…» Сама в щелку все видела…
– Ишь ты!.. Ишь ты!
– А барыня уперлась… Затвердила: нет… да нет!.. Гордости в ней-то есть столько… Как это, чтоб ею гнушались?.. «Я, говорит, на своем месте первая и второй не буду… А выйду замуж за тебя, всем, – говорит, – в глаза должна глядеть, чтоб признали меня…» Да что еще!.. «Я, – говорит, – не ниже тебя, а выше… Губернаторшами-то, – говорит, – хоть пруд пруди, а Неронова на свете одна…»
– Ишь ты!.. Ишь ты!
– Вот она у нас какая!.. Характерная, – с гордостью улыбается Аннушка.
– Уж он и о Верочке поминал: «Для нее, дескать, согласись!.. Потому актерок теперь не уважают, и жениха хорошего ей, дескать, не найдешь!..» А она как вскочит, вся в лице сменилась!.. Как крикнет: «Пошел вон!»
– Ах… Ах!.. Это на губернатора-то!
– И Боже мой!.. Что тут было!.. Он плачет… прощения просит… Она по комнате так и мечется… Вся в лице потемнела… «Ступай вон! – говорит. – К жене ступай, да к маменьке твоей, коли ты меня не уважаешь… Знать тебя больше не хочу!..» Ушла и дверью шваркнула… Он за ней… Она заперлась…
– Скажи, пожалуйста!.. До какой отчаянности дошла!
– Что ж ты думаешь, милая ты моя?.. Неделю характер выдерживала… пока желчь у нее не разлилась и не свалилась она… А он-то каждый день да раза по два подъезжал. Звонит… Один ответ у меня: «Не принимают. Больны…» А сама в театр ездит… И он в театр каждый вечер… Ну, веришь ли, как мальчишка!.. И письма-то, и цидулки разные… А она и не читает… Разорвет и в печку. А потом уж возвращать стала нераспечатанными…
– Ну и ндрав же у нее!
– Да-да… смолоду такая была… То есть всех мужчин в страхе держала!.. Никому не покорялась… Ну, уж тут, как свалилась она, как ослабла… я впустила его.
– Чего уж, в самом деле?! Лица на человеке нет…
– Помирились?
– Он на колени бух перед нею!.. И она тут не выдержала… Заплакала…
– Жаль, стало быть?
– И говорит это она ему: «Не поминай мне о разводе!.. Я этого не хочу… Понимаешь?.. Не твоя маменька, а я не хочу. Так, – говорит, – поди и передай ей!.. И Дарье твоей глупой…»
– Ах… ах… батюшки!
– «…И Дарье твоей глупой, – говорит, – скажи: не льстилась я ни ввек ни на губернаторство твое, ни на богатство… Пусть успокоются, – говорит!.. И дочь твою, – говорит, – мне жаль. Она у тебя уже невеста, и срамить ее перед людьми незачем…»
– Совесть-то какая в актерке!.. Поди ж ты!
– Да еще что!.. «Поди, – говорит, – скажи им, что замуж за тебя не собираюсь, а жить с тобой буду, хоть бы десять маменек из Питера понаехало!..»
Филипповна трясется от смеха и качает головой.
– «И не ты меня, – говорит, – первый бросишь по их приказу. А я тебя сама брошу, когда надоешь!..»
– Вот так король-баба!.. Знай наших!
– Ну!.. Ну! Дела…
– И веришь ли, милая моя, с той самой поры губернаторша эта перед нею как шелковая!.. На гулянье встренется, на катанье либо в театре, всегда сама первая поклонится… Наша-то идет, бровью не моргнет… А поклонится та, и наша улыбнется.
– Вот у кого учиться надо, как их брата в руках держать! – вздыхает Аннушка.
– Ну, милая моя… Этому не научишь, – презрительно поджимая губы, кидает ей Поля.
– Гляди, и на нее найдется начальство, – посмеивается Филипповна. – Еще лет десяток пройдет, в мальчишку втюрится, и будет он ею помыкать… Знавали мы таких…
– Сохрани Бог и помилуй! – шепчет Аннушка.
Она очень влюбчива и пользуется успехом, несмотря на рябины. У нее прекрасная, стройная фигура, умение одеваться из обносков Надежды Васильевны и веселый нрав. Она всегда сопровождает свою барыню в театр, одевает ее в уборной, а во время представления выслушивает признания пожарных и статистов. В мире крепостных девушек она славится как портниха и кружевница. Многие дамы из общества завидуют артистке, добывшей себе такое сокровище.
Барышню она обожает, хотя втайне побаивается ее. И, обувая поутру ее точеные ножки, она не смеет фамильярно передавать ей городские сплетни, как это делает Поля у своей барыни. Как-то раз завела она было разговор о губернаторской дочке, безнадежно будто бы влюбленной в барона Нольде. Но Верочка строго поглядела на нее, приподняв слабо намеченные бровки, и холодно сказала:
