Анастасия Вербицкая
Иго любви
Но она печально качает головой.
А Вера? Он забыл об ее дочери?.. Как может она выйти замуж раньше Веры? Надо ее пристроить, прежде всего, об ее будущем позаботиться.
Надежда Васильевна расцвела и словно помолодела. Усердно посещает она все храмы и пещеры. Молится, жертвует, умиляется. Мечтает о счастье. Хоть час да мой! Пламенно молит Божью Матерь устроить судьбу Верочки, послать ей богатого, солидного и доброго мужа.
А в душе Хлудова, бессознательно, чувствующего бренность земных радостей, бессознательно угадывающего быстротечность жизни вообще, а его собственной жизни в особенности, растет невольное чувство ненависти к Вере, которая стоит на дороге к его счастью.
Войска возвращаются из Крыма. Наконец!.. Наконец! Их чествуют. Всюду балы, обеды, торжественные рауты. Разгар сезона.
Вере шьют бальные платья, и она покорно стоит часами у зеркала, пока на нее примеряют фасоны, а Надежда Васильевна разбирается в материях. Ей противны эти наряды. Ведь весь этот газ, тарлатан и цветы – уловки, чтоб поймать жениха. Выйти замуж?.. Вера содрогается от отвращения… Это – доля всех. И ее не избегнешь, конечно. Но инстинктивное сознание, что она сама рождена для иной доли, не умирает в душе Веры и будит ее протест. Если бы Федя Спримон был жив теперь, он вернулся бы домой вместе с другими севастопольскими героями, и за него Вера вышла бы замуж без ропота, с доверием. И Он любил бы ее, как любит брат сестру. И это было бы счастье, единственно возможное на земле, если Вере не суждено быть артисткой.
Все сильнее влечет к себе ее эта мечта. Все заманчивее кажется ей доля актрисы.
Внезапно она узнает, что Надежда Васильевна на год покидает сцену. Это ей сказал Лучинин.
– Мамочка… Что это значит?
Надежда Васильевна крупными шагами ходит по комнате. На голос дочери оборачивается. В ее лице скорбь.
– Для тебя, Верочка… Так надо… Ты еще дитя и не знаешь, как в свете относятся к актрисам. А я хочу, чтоб ты вышла замуж этой зимой… Пора! Тебе уже двадцатый год пошел. Я не смею стоять у тебя на дороге. Да и о приданом твоем мне надо позаботиться… Ну, ну… полно!.. Плакать не о чем…
– Вам тяжело, мамочка… я знаю… вижу…
«Как она чутка!.. – думает Надежда Васильевна. – Она знает, что это великая жертва. Ее не обманешь…»
– Пустяки!.. И мне надо отдохнуть. Нервы никуда не годятся. Вот пристрою тебя, тогда вздохну свободно…
Вера плачет весь день.
Со странным чувством входит Вера в зал Дворянского собрания.
Как будто все осталось по-прежнему, и чуть ли не тот же вальс гремит ей навстречу. А кажется, что все это она видела во сне. И проснулась давно-давно для слез и разочарования.
И сама она с виду все та же: стройная, воздушная в своем белом газовом платье. Но розы в волосах ее не так смяты, как душа, утратившая иллюзии. Ничто не радует. Ничто не манит. И ничего не ждешь.
И лица кругом чужие. Нет милого Феди, нет противного Нольде. И Мерлетта исчезла. Все подходят незнакомые офицеры. Она никому не отказывает, но танцует без прежнего волнения, как бы покорно совершая необходимый обряд. Толпа кавалеров ждет по-старому очереди. Ропот восхищения встречает эту первую красавицу города. Весь ***ский полк, вернувшийся из Севастополя, у ног Веры. Она танцует до полного изнеможения.
Этот успех радостно волнует Надежду Васильевну. Кавалеры спешат ей представиться. Даже на Лучинина, который не отходит от нее, падают лучи этой славы.
Вера, утомленная пестрой и чужой толпой, подарила Лучинина такой радостной, такой неожиданной улыбкой, что у того сердце дрогнуло. Она доверчиво берет его под руку и ходит с ним по залу.
– Мазурка?.. Нет… Только с вами…
«Вы все-таки не чужой…» – договаривает ее улыбка.
И Лучинин вытирает выступивший на лбу пот. Сердце тяжко бьется. Вдруг родилась надежда на счастье. Вдруг застучала в виски кровь. Он чувствует себя влюбленным. Безумие?.. Конечно… Но кто знает?
– Красавица, – говорит барон фон Норденгейм, пристально следивший за Верой. – Вы не знаете, кто это?
Он только что вышел из-за карточного стола, где умно, тонко, с большой выдержкой вел крупную игру. Выигрыш поднял его настроение. Партнером его был Спримон, сильно постаревший за этот год.
– Вы о ком? О ком спрашиваете?
Он повертывает красную в складках шею, туго стянутую воротником мундира, и видит нежное, милое для него в память прошлого лицо.
– А!.. Эта?.. Это Верочка Неронова… то бишь… Мосолова… дочь нашей знаменитой актрисы.
– Актрисы?.. – брови барона поднялись.
Он высок, статен, прекрасно сложен. Ему пошел сорок первый год, но он кажется моложе. В его белокурых волосах, зачесанных по-николаевски вперед, на виски и на лоб, нет ни одного седого. Добродушно улыбаются его близорукие голубые глаза. У него высокий убегающий лоб и орлиный нос, придающий ему горделивую осанку. Крупный рот не виден под густыми усами. Всего удивительнее его свежий румянец. Нужно близко приглядеться, чтобы рассмотреть сеть мелких кровяных жилок на его щеках, образующую неровные пятна, которые издали кажутся румянцем.
Покручивая ус, барон следит за танцующей Верой.
– Бутончик… А приданого за ней сколько?
– Навряд ли много дадут… Живут они широко.
– Та-ак… От женихов, небось, отбою нет?
Спримон тяжко вздыхает.
– Еще бы женихам не быть! Один Лучинин чего стоит!.. Только горда наша Верочка, ни о ком слышать не хочет… Видите ли… Она уже обручена была… да… убили ее жениха в самом… «…начале войны», – хочет он сказать, но спазм перехватывает горло. Он вынимает платок и судорожно кашляет.
Барон так поглощен своими думами, что не замечает волнения Спримона. Он сам давно мечтает о женитьбе. Но, застенчивый с женщинами и лишенный темперамента, он до сорока лет не мог осуществить своей мечты. Семья на плечах и бедность – вот что связывало его по рукам и ногам. Теперь на войне он дослужился до майора, а главное, умер дядя и оставил ему десять тысяч, которыми он обеспечил двух сестер, засидевшихся в девицах.
Только теперь, вернувшись живым и невредимым из-под Севастополя, он вдруг почувствовал себя свободным располагать остатком жизни. Он понял, что эта жизнь уходит. И небывалая острая жажда счастья охватила его.
– Представьте меня! – дрогнувшим голосом сказал он Спримону.
Обмахиваясь веером, Надежда Васильевна внимательно слушает барона.
Она ловко выспросила его о семейном положении, об его видах на будущее. Она зорко глядит в его лицо, ища на нем печати бурного прошлого, пороков, страстей, болезней, быть может… Нет. Это лицо ясно, голубые глаза кротки, добродушная улыбка открывает ряд крепких белых зубов. Гордостью, неподкупностью, цельностью ясной души веет от этого потомка тевтонских рыцарей. Как будто он пришел из средневековья, где умели храбро биться, крепко верить и верно любить, – и вот случайно затерялся в толпе карьеристов и светских суетливых людей. Трогательно звучит его голос, когда он говорит о сестрах, о покойном отце. И Надежду Васильевну волнует его бесхитростный рассказ. «Какой добряк!..» – думает она и невольно лорнирует Веру.
– А вы не танцуете, барон?
– Где ж мне? Я стар, Надежда Васильевна… Да и смолоду никогда не был кавалером… Женщин боюсь…
– Что так? – смеется она.
– Таков уродился… Вот сейчас с вашей дочкой двух слов связать не сумел… Красавица она у вас.
Сердце Надежды Васильевны бьется. Почем знать? И когда барон, два раза вытерев платком влажный от волнения лоб, решается, наконец, просить позволения нанести визит, у Надежды Васильевны срывается с подкупающей задушевностью:
– Ах, пожалуйста! Я буду очень рада…
Вера стоит у окна в сумерки. Чьи-то щегольские сани отъехали сейчас от крыльца. Как будто лошади Лучинина. Но ее не звали в гостиную.
Дверь скрипнула.
– Пожалуйте к мамашеньке, – торжественно докладывает Поля, не переступая порога.
Сердце Веры дрогнуло.
В гостиной полное освещение. Горят все свечи в бронзовых бра. Надежда Васильевна в новой наколке, в дорогом муаровом платье ходит по комнате. Увидав Веру, хочет заговорить, но подбородок ее дрожит, и голос не повинуется ей.
Вера уже догадалась. И вся как-то подобралась внутренне.
– Сядь!.. Чего стоишь?
Надежда Васильевна берет со стола флакон и нюхает соли. Руки у нее прыгают.
– Сейчас у меня был Лучинин. Он просит твоей руки.
Вера быстро опускает голову.
– Ну… что же ты молчишь?
– Я не пойду за него, мамочка.
У Надежды Васильевны перехватывает горло. Сцепив пальцы, она пробует удержать их дрожь.
– К такому… глупому ответу я была готова давно… Но помни: я его не слышала… Я жду от тебя других слов. Ты – не дура, и сама понимаешь, что такими женихами не бросаются. Лучинин богат, щедр… образованный… с душой утонченной и благородной… Я тебе желаю добра…
– Я не люблю его, мамочка…
Передохнув, молча смотрит на нее мать. И садится в кресло. Эти простые слова, дошли до ее сердца.
– Ах, Верочка, почем знать?.. Может быть, в этом и есть залог счастья… – «Не любить… Не страдать…» – вдруг вспоминается ей, и голос замирает. – Дай Бог, чтоб минула тебя эта чаша… то, что называется страстью! Не хочу для тебя этих мук, Верочка, этих неизбежных унижений… К Лучинину ты привыкнешь. Он будет прекрасным мужем… Будет с тебя пылинки сдувать… Знаю, ты любила Федю… Но… видно, не судьба. Да наконец, ты – бесприданница… Что я дам тебе, кроме тряпок? Тысяч пять, не больше… Разве это деньги? Мы все проживаем, Верочка, особенно сейчас, когда я не играю…
Вера вдруг поднимает голову.
– Мамочка… можно мне… быть откровенной с вами?
– Ну… ну… говори!
Закутавшись в горностаевую тальму, Надежда Васильевна садится глубже в кресле.
– Вот я… слежу за вами весь этот год…
«Час от часу не легче!..» – думает Надежда Васильевна.
– И я завидую вам, мамочка… Вы такая счастливая…
– Я счастливая? – сорвавшимся звуком переспрашивает артистка.
– Да, мамочка… Я хотела бы быть такой, как вы…
– Ты – дитя и многого не понимаешь. Нельзя прожить без горя. И у меня его довольно…
– Знаю, – срывается тихий ответ, и Надежда Васильевна вся замирает, выпрямившись: «Что знает она?.. Что может она знать? Страшно спросить…»
Вера вдруг подходит, опускается на колени. Так они ближе, так говорить легче, но руки Надежды Васильевны дрожат. Она этого порыва не ждала от дочери.
– Вы часто плачете, мамочка… Я не знаю отчего. И не смею расспрашивать. Но горе у вас есть. И вот я слежу за вами… Я вижу вас, когда вы учите новую роль, когда вы едете в театр… У вас так сверкают глаза, горят щеки… Такой молодой у вас голос! Вы все забываете в эти минуты… Разве это не правда?
– Правда… правда…
– Я вижу вас в уборной. Вы приезжаете расстроенная, но стоит вам сделать себе грим, надеть костюм и стать за кулисы, – вы уже другая… Вы не моя мамочка. У вас другое лицо, другие глаза…
«Какова!..» – внутренне восхищается растерявшаяся артистка.
– Милая мамочка… Я хотела бы только быть такой, как вы… Пустите и меня на сцену!.. Погодите, мамочка… я не все сказала… Если в жизни так много страданий… Вспомните, мамочка, как я просилась в монастырь…
– Вздор какой! Монашенка с таким ртом, с такими глазами… Ты сбежала бы оттуда через год. Разве можно, Вера, бояться жизни?
– Ах, мамочка, почему мне кажется, что книга лучше жизни?.. Знаете? Когда в институте меня преследовала Орлова (наша классная дама), я садилась в угол за доску, закрывала глаза, вспоминала сказки и воображала себя волшебницей. Будто я все могу. Махну палочкой, и исчезнет Орлова, институт… А я уже лечу над землей… к вам, мамочка… Вы будто спите и не чувствуете, что я наклонилась над вами… И так ярко мне все это представится… будто я лечу… даже… чувствую ветер на лице. Вы смеетесь?.. И многое другое я представляла себе… Так задумаюсь иногда, что не слышу звонка… Очнусь, а на душе уже легко. Почему-то мне кажется, что вы чувствуете то же самое, когда выходите на сцену. Значит, театр лучше, чем…
Не дослушав, Надежда Васильевна целует голову дочери.
– Умница ты моя… Сокровище… Как хорошо ты это все говорила! Вот говори со мной так почаще!.. Не скрывай от меня ничего… Но… (она отодвигается в кресле) на сцене… пока я жива… тебе не быть! Нет… нет! И заикаться при мне не смей о сцене!.. Я тебя слишком люблю, чтоб добровольно толкнуть в этот омут. Хочу тебя видеть пристроенной за хорошим человеком… Хочу тебе тихого, простого счастья… Поверь мне: все у меня есть… слава, свобода, деньги, поклонение… Но чего бы я не дала, чтобы иметь доброго, верного и преданного человека рядом с собой… на всю жизнь… чтобы жить век на хуторе – никому не известной… без этих интриг, без поклонников…
Она вдруг начинает плакать… Потеряв всякий страх, Вера целует ее руки и слышит сквозь слезы:
– Я была очень несчастна с твоим отцом… Не дай Бог тебе такой жизни!
– Папочка! Он был такой добрый… Его все любили…
Она вдруг смолкает. В памяти встает страшная картина. В ушах звучит крик Надежды Васильевны, когда она кинулась к трупу Мосолова.
– Да… он был добрый… но он мне нанес такую обиду, такой удар, от которого женщина никогда не может оправиться… Я на двадцать лет душой постарела в этом браке… Я на все другими глазами глядеть начала… Ну да что вспоминать!.. Ведь свет не клином сошелся. У тебя другая доля будет, – спохватывается Надежда Васильевна. – Лучинин – не актер. Он человек порядочный… Ну… что же ты молчишь?
Вера поднимается с колен, опустив ресницы. И опять мать видит упрямо сжатые губы, надменное лицо, напоминающее Хованского.
– Мамочка… ударьте меня!.. Совсем убейте, если я стою этого… Но замуж за Лучинина я никогда не выйду!
Надежда Васильевна срывается с кресла. Голова ее и руки трясутся.
– Ступай вон, скверная девчонка! Неблагодарная… бессердечная…
Вера бежит к себе, заткнув уши. Но истерические гневные крики словно догоняют ее…
– И не стыдно вам так мамашеньку огорчать? – шепчет ей Поля в пустой столовой.
– Молчать! – презрительно говорит Вера, не опуская глаз пред злым взглядом Поли.
У Надежды Васильевны мигрень. Весь дом на ногах. Но движутся беззвучно. Шепчутся.
Вечером Вера подходит к двери матери. Она никогда не ложится спать, не получив благословения.
На этот раз дверь заперта. На робкий стук Веры выходит Поля. В руках у нее полотенце, смоченное в уксусе.
– Мамашенька не желают вас видеть, – шипит Поля с торжествующей улыбкой.
Через полчаса Аннушка, вместе с Полей меняющая компрессы, выходит в коридор и, вздрогнув, отступает. В полумраке Вера стоит на коленях, у двери.
– Ангелочек мой… Что вы тут делаете?
– Я жду, когда мамочка впустит меня.
– Да вы простудитесь, золотая моя барышня. Вы опять воспаление легких получите…
– Аннушка, передайте мамочке, что я буду стоять здесь всю ночь, пока она меня не впустит.
Через дверь слышны причитания Аннушки, гневный голос артистки, сладкие речи Поли. Вера не двигается.
Проходит час… Ноги ее затекли. Спину ломит. Ей страшно холодно… Но она не уйдет. Она не шевельнется. Она слишком любит мать. Все равно она не заснет без ее прощения. Но ни минуты она не чувствует своей вины. Любовь к погибшему жениху представляется ей сейчас высшей ценностью ее жизни, и оскорбить эту любовь браком с другим она не согласится. Лучше в монастырь!
Поля выходит, чтобы поставить самовар. Уже второй час ночи. Барышня все стоит на коленях… «Ну и характерец! – думает Поля. – Два часа стоит…» Вера не поднимает головы, не говорит ни слова.
Аннушка снова выглянула и с воплем кидается в ноги артистке.
– Пожалейте вы нашего ангела!.. Ведь сляжет опять, умрет… Смирите вы ваше сердце, Надежда Васильевна!.. Не плакаться бы вам потом…
– Позови, – вяло говорит Надежда Васильевна, измученная только что стихшей болью.
Вера шатается от слабости. Молча, опустив ресницы, подходит она к постели, становится на колени, на коврике, и покорно целует бесстрастную руку матери. Надежда Васильевна не открывает глаз. Аннушка истерически рыдает.
Вера несколько мгновений лежит лицом на краю постели, прижавшись щекой к инертным пальцам матери. В этом немом жесте красноречиво говорит ее покорная, беззаветная нежность. И Надежда Васильевна растрогана. Две слезы ползут по ее щекам, но губы сомкнуты.
Вера молча поднимается и выходит из комнаты.
«Ах», – раздается на пороге. Это Поля вернулась из кухни и сторонится, чтобы дать дорогу барышне.
Аннушка всхлипывает еще громче, с каким-то сладострастием.
– Пошла вон, дура! – вдруг спокойно и громко говорит артистка. И садится на постели с лицом и жестами совсем здорового человека.
За эти часы она вспомнила о бароне. Кто знает? Еще не все потеряно.
Барон Норден фон Норденгейм приезжает с визитом дня через два после бала. Но Веру в гостиную не зовут. Надежда Васильевна на этот раз осторожна. Она сама занимает гостя, и он уезжает очарованный, выпросив разрешения бывать запросто.
На этой же неделе у Нероновой обычная вечеринка. Барон получает приглашение. Весь вечер он играет в карты. Вера не обращает на него внимания. Она окружена молодежью. Племянники «крестной», генеральши Карповой, кончающие корпус кадеты, играют в фанты и в почту с Верой и барышнями, родственницами Спримона. Молодежь поголовно влюблена в Веру. Она держится, как принцесса, равнодушно принимая все знаки поклонения. Она остроумна, у нее живая фантазия, она увлекается игрой, и ответы ее вызывают взрывы смеха.
Барон часто оглядывается на молодежь, улыбается и вздыхает. Играет он в этот вечер рассеянно.
– Дайте ручку, – говорит кадет Пьер, опускаясь на колени перед Верой.
– Если бы вы были героем, если бы вы были оттуда, я сама поцеловала бы вас…
– Ну, так поцелуйте барона Нордена! Он под Севастополем был и Георгия получил.
За ужином барона сажают рядом с Верой. Покручивая ус, барон любуется прелестной девушкой, опять вздыхает и… молчит.
«Ну-ну!.. – думает Надежда Васильевна, насмешливо поблескивая глазами. – Если он эдак целый год будет раскачиваться…»
А Вера почтительно угощает барона. Благоговейно рассматривает Георгиевский крест. Уши ее горят. Так вот какие герои, настоящие! Он оттуда. Может быть, видел Федю… Может быть… Если б поговорить с ним… если б спросить…
Надежда Васильевна сияет. Ложась спать в два часа ночи, она ласково целует и крестит Веру.
– Тебе было весело, детка?
– Да, мамочка… Барон такой милый…
– Не правда ли?..
– Он герой, мамочка… Мне было страшно говорить с ним…
– Глупенькая!.. Такая красотка…
Она смолкает внезапно.
– Мамочка, он не похож на других. Такой тихий, скромный, все молчит…
Долго по ее уходе Надежда Васильевна улыбается в полумраке спальни. Потом мысленно молится Смоленской Божией Матери, покровительнице невест.
Барон ездит через день, и Вера его ждет. Он любит крепкий чай со сливками, Вера это заметила.
Надежда Васильевна постоянно присутствует, сама разливает чай, сама ведет разговор. Вера молча и жадно вслушивается. Надежда Васильевна, как бы читая в душе дочери, заставляет барона рассказывать о войне. И трагические воспоминания в устах этого человека облекаются в жизненные образы, теряют весь ужас, кажутся такими обыденными явлениями. Потрясающие подробности обороны, картины смерти… а рядом жизнерадостный анекдот… Вера смеется. Она не замечает лысеющего лба барона, его припухших век. «Герой, герой…» – поет ее душа.
Через неделю Надежда Васильевна осторожно спрашивает:
– Он тебе нравится, Верочка?
– Ах, мамочка, он такой славный, простой!.. С ним так легко говорить!
Под разными предлогами Надежда Васильевна опаздывает к трехчасовому чаю, потому что барон ездит теперь каждый день.
– Мамочка скоро вернется, – утешает гостя Вера. Она искренно убеждена, что барон, как и все мужчины, влюблен в ее мамочку.
Один раз наедине с гостем Вера, набравшись храбрости, спрашивает:
– Скажите… вы… вы не знали… офицера Спримона? Федора Васильевича Спримона?.. Там… на войне?
Барон щурится, припоминая.
– Что-то слышал… как вы сказали?.. В каком полку?
– Вы были… в сражении под Альмой?
Вера кусает задрожавшие губы и усердно мешает ложечкой в чашке.
– Да, конечно. Жаркое было дело. А почему вы…
– Он был убит… одним из первых…
– Так… так, вспомнил. Ординарец Спримон… Первая жертва. Первый герой… А почему вы…
Вера вдруг падает головой на стол. Плечи забились.
Барон вскочил, перепуганный. Он так боится женских слез. Трясущимися руками он подает воду.
– Он был… моим… же… же… ни… хом…
О, как отрадно плакать! Как отрадно открыть свою душу и дать волю подавленной годами тоске и ужасу воспоминаний!
– Бедная девочка, – ласково шепчет барон, стоя над плачущей Верой. Он робко гладит ее плечо. Душа его вдруг загорается. Эти бессильные слезы, эта неведомая жалость, как птица крылом, задевает в его сердце какие-то забытые, запыленные струны. И вот они зазвучали так странно… так нежно…
Спазм перехватывает его горло. Глаза загораются от подступивших слез.
– Милая девочка, – шепчет он. Неожиданно наклоняется и целует волосы Веры.
Она вздрогнула и замерла под этой лаской. А слезы полились еще слаще. Она внезапно убегает.
Барон отходит к окну и долго глядит в небо. Рука его нервно дергает ус.
Часы бьют. Уже смерклось. Вздохнув, он смотрит на дверь, куда скрылась Вера. На цыпочках идет к роялю, берет свою каску и выходит в переднюю.
– Что это вы так скоро, ваше сиятельство? А я было шла лампу зажечь, – вкрадчиво спрашивает Поля, накидывая ему на плечи николаевскую шинель с бобрами и пелериной. – И Надежда Васильевна запоздала что-то.
Молча, сунув ей в руку серебряный гривенник, барон выходит на крыльцо.
Он идет медленно, на носках, как бы боясь шумом и движением спугнуть то новое и прекрасное, что родилось в его собственной душе из слез прелестной девушки.
Теперь, оставаясь наедине, они постоянно говорят о Феде.
При посторонних умолкают, даже при Надежде Васильевне. И эта невинная тайна теснее сближает их.
Нет… Барон не знал Федю, а лгать он неспособен. Но он сам был в этом ужасном бою, он знает участь того полка, и в его устах передача самых маленьких подробностей, самых незначительных фактов дышит потрясающим реализмом. И все кажется ценным и нужным. Не устаешь слушать.
А когда барон уходит, то до самой ночи Вера живет впечатлениями этих рассказов. И опять плачет, уткнувшись в подушку. И все слаще становятся ее слезы. И все бледнее становится ее печаль.
Надежда Васильевна опять в подавленном настроении. Возобновились бессонница, жестокие мигрени.
Филипповна снова появилась в доме. Надежда Васильевна запирается с нею. Вера надменно не замечает «эту бабу»… Прислуга шепчется и смолкает, когда барышня входит в столовую.
Но теперь сама Надежда Васильевна решительно отклоняет все предложения свахи. Если Вера отказала Лучинину, на что тут надеяться? Втайне она верит в барона. Но когда же, когда это выяснится? Жизнь уходит. Она так редко, такими урывками видит Володю, то за кулисами, куда она ходит по старой памяти теперь, не играя сама, но по-прежнему живя театральными интересами, то на улице, то в домике его матери тайком, без ее ведома, в ее отсутствие. Мучительные, жгучие, ослепительные мгновения! Она живет ими несколько дней. Возвращается полная ликующей радости и не может потушить блеска глаз, не может сдержать трепета рук, подавить дрожь в голосе. Лгать… Опять лгать!.. Вера не должна догадываться. Она не простит. Она возненавидит Володю.
Вера шла к матери в спальню. Поля точно выросла на пороге.
– Не ходите, барышня… Мамашенька плачут…
Вера отступает, удивленная. Бледные брови приподнялись, яркие губы открылись… Но у Поли она не спросила ничего.
Вот она стоит у окна, в столовой, и печально глядит на улицу. О чем она плачет? Вера согласилась бы на все жертвы, чтобы видеть мать счастливой и жизнерадостной.
За спиной она слышит шаги Поли, потом осторожный звук перемываемых чашек.
Вдруг до нее долетает шипящий звук голоса:
– Вот кабы вы по-настоящему мамашеньку любили, давно бы вы ей дорожку расчистили… Что, в самом деле? Не век же в девицах сидеть… Есть женихи, ну и выходите!..
Вера стремительно оборачивается.
– Что такое? Как ты… как ты сме-ешь?
– И очень просто! – вскрикивает Поля, взмахнув над плечом полотенцем, и глазки ее сверкают, как у змеи, сон которой растревожили.
– Я у вашей мамашеньки верная слуга, и ей счастья желаю, не так, как прочие, которые… Ваша мамашенька сами спят и видят замуж выйти… И жених есть… Да вот удачи нет… Загородила дочка дорогу… С какими глазами она под венец пойдет, в самом деле, вас не пристроив? А вы фыркаете да брыкаетесь… Тот нехорош… этот не люб… Чужой век заедаете…
– Господи! – срывается у Веры. Она задохнулась. Даже губы побелели.
– Лучинина не хотите, шли бы за барона.
Вера идет из комнаты с окаменевшим лицом.
– Были бы знатной барыней и нам руки развязали бы, – вслед говорит ей Поля, звеня ложками по подносу. – Надо и совесть знать…
Вера заперлась у себя.
«Кто?.. Кто опять?» – стучит в ее мозгу… «Дорогу загородила… Надо совесть знать… Спит и видит выйти замуж…» Она?! Боже, какой стыд! Какой ужас! Все подозрения оправдались. И эту позорную тайну знает прислуга. Быть может, весь город говорит о ней… Жила с губернатором. С женатым… Что значит жила? Что-то низкое, гадкое… иначе об этом не говорили бы шепотом, с ехидной усмешкой. Теперь опять есть что-то… Но кто он? Где он?.. Если б хоть раз взглянуть ему в лицо!
Вера страстно рыдает. Буря поднялась в душе. Ревность, обида, отчаяние.
Смерклось. Она устала плакать. Она лежит на постели, вся сжавшись в комочек, разбитая душой и телом. А из хаоса чувств, после целого часа горького раздумья, всплывает болезненно-жгучая мысль: «А я-то верила, что теперь я у нее одна…» И ей так жаль, так невыносимо жаль себя! Никогда чувство одиночества не охватывало ее с такой силой…
Кто?.. Кто?.. Сощурившись на светлые цветочки обоев, она припоминает всех, кого видела в гостиной матери. И ни на ком не может остановиться. Какое мученье эта тревога, эта неизвестность!
Стук в дверь. Она слышит голос Аннушки:
– Барон приехал, барышня. Прикажете принять?
Первая ее мысль: не надо!.. Вторая: как хорошо, что он пришел! Она идет к зеркалу. Ей неприятно, что у нее опухли глаза и нос. Ну да все равно! Ведь этот не жених, и ему не надо нравиться.
«Шли бы за барона!» – вдруг вспоминает она. И останавливается на пороге. Кровь отхлынула к сердцу. Ей больно. Чувство такое, как будто грязные пальцы смяли нежный цветок на ее глазах.
Барон деликатен. Увидав заплаканные глаза Веры, узнав о мигрени хозяйки, он хочет уйти. Вера удерживает его. Сейчас подадут самовар. Сейчас зажгут лампу.
– Вы опоздали, – ласково замечает она.
В этот день о войне не говорят. Барон показывает Вере карточные фокусы. И она начинает звонко смеяться.
– Хотите в дурачки?
– Ах, я не умею играть!.. Я непременно останусь в дурах…
В разгар игры внезапно входит Надежда Васильевна. Она в красивом капоте, в наколке, с горностаевой тальмой на плечах. Барон любезно целует ее руки и видит в измятом лице следы бессонной ночи. Она томно улыбается, ласково треплет по щеке дочь.
Куда делась живость Веры? Она вся съежилась внутренне. Лицо ее застыло. Мать просит крепкого чаю. Она бросает карты, хватает чашку. Чай слит. Самовар остыл. Звонок.
Глаза Веры на миг встречаются с глазами Надежды Васильевны. Принять или нет?.. Но почему у матери такое виноватое, растерянное выражение?
Из передней доносится красивый баритональный голос.
– Больна?.. Давно ли?..
– Вера!.. Поля!.. Проси… проси! – жалобно вскрикивает Надежда Васильевна, приподнимаясь в кресле.
Боже! Она ли это?.. Чужой голос. Чужое лицо…
Хлудов входит и с порога шлет любимой женщине пламенный взгляд.
Вот он…
Не надо ни признаний, ни доказательств. Один взгляд, которым они обменялись через комнату, объяснил все.
Вера испуганно оглянулась на гостя. Так и есть… Понял. Брови барона поднялись, и в глазах застыла насмешка.
Сухо кивнув Хлудову, опустив голову, Вера спешит из гостиной, чтоб заказать свежий самовар.
За дверью она остановилась, приложив руку к сердцу. В глазах потемнело. «Этот… актеришка?.. Ничтожество… Возможно ли?.. И сколько ему лет?..»
Так вот кто вытеснил ее из души матери!.. Вот с кем хочет она начать новую жизнь!..
Вера ловит себя на том, что истерически смеется, стоя в коридоре. Ей хочется закричать от рыданий, которые теснят грудь. Ей хочется убежать далеко-далеко от этого нового позора.
О, если бы умереть!
Две недели еще после этого открытия Вера живет, как в кошмаре. Она вся отдалась жгучим воспоминаниям, растравляющим рану ее сердца. Как сейчас встает перед нею лицо Хлудова, когда он в первый раз пришел на Пасху… Коварная Пелагея послала ее в гостиную. Она помнит, как вздрогнула Надежда Васильевна, увидев дочь. Она помнит, как мгновенно с ее помолодевшего, тревожно-прекрасного лица, каким Вера видела его только на сцене, – не в жизни, нет, – вдруг сбежали краски, вдруг ушла улыбка… Как странно взглянула на нее мать!.. «Я не звала тебя, Вера…» И голос прозвучал так устало и… враждебно… Да… Да!.. Вера долго тогда не могла отделаться от тяжелого впечатления и рассердилась на Полю. А Поля так ехидно усмехнулась… Так вот почему…
А воспоминания толпились опять…
Когда мамочка уезжала в мае с труппой товарищей-актеров, она была опять точь-в-точь такою же, как тогда, перед поездкой в Казань… «К любовнику…» – слышит она шипящий голос Пелагеи. И краска стыда заливает лицо Веры.
Она никогда теперь не смотрит в глаза матери, никогда не остается с нею наедине, кроме неизбежных и тягостных часов завтрака и ужина. Надежда Васильевна, к счастью, так полна собой, что не замечает душевных мук дочери. Раз только ей бросилось в глаза, что Вера похудела.
– Ты мало гуляешь, Верочка…
– Голова болит, мамочка…
– Вот… вот… это малокровие… Поди, погуляй!..
С чувством раскаяния Надежда Васильевна погладила точеное лицо Веры. Но материнская ласка на этот раз не дошла до оскорбленной души.
Не надо!.. Не надо ничего!
Развязка пододвинулась незаметно.
Надежда Васильевна всегда гуляла или каталась одна, в те часы, когда у Хлудова кончались репетиции.
В этот раз Надежда Васильевна опоздала к чаю, и судьба Веры решилась.
– Отчего вы так похудали? – спросил барон Веру.
Действительно, ее маленькое лицо совсем стаяло.
Жалость и нежность переполнили сердце барона. Неожиданно для себя он взял худенькую, прозрачную ручку и ласково погладил ее.
Вера истерически зарыдала. За минуту перед тем она не считала возможным вторично заплакать перед гостем. Но это было сильнее ее.
Барон испуганно кинулся к двери, притворил ее, подал Вере воды. Стуча зубами о стакан, она отпила глоток и оттолкнула его руку.
– Что случилось?
Она долго плакала, не объясняя. Потом бессвязно заговорила о покойном отце, которого так любила, о своем одиночестве.
– Мамочка всегда занята, – вдруг заспешила она, испугавшись своей откровенности. – А подруг у меня нет… Я никого не люблю… я не умею… объяснить… почему… Но я всегда одна… даже когда кругом люди и всем весело…
