Анатолий Алексеевич Гусев
Избранное
Просфора игумена Сергия
– Весь горит, – сказал безразличным тоном лагерный врач, – температура сорок один и три. Двухстороннее воспаление лёгких. Мокрота ржавая, то есть с кровью.
– Кашляет-то как! Плотник он хороший, – сообщил бригадир. Он пришёл проведать своего подчинённого.
– Сочувствую.
– Может, отойдёт? – с надеждой в голосе спросил бригадир.
– Ага! В лучший мир. Анальгин я на него перевожу, а больше мне его лечить нечем.
– Жаль. Плотник он от Бога.
– Такие слова не надо говорить, – нахмурился врач. – Хрущёв затеял антирелигиозную компанию. Обещал показать последнего попа по телевизору. А ты – Бог! Услышат, доложат, кому следует, и ты вертолёт за праздник видеть будешь!
– Да куда, дальше-то? И так за Полярным кругом!
– Поверь – найдут.
Бригадир молча посмотрел на врача и, согласившись с ним, промолвил:
– Пожалуй, могут.
– Какая у него статья?
– Тунеядство и получение нетрудовых доходов.
– Поразительно! И при всём при этом хороший плотник?
– Охренительный, – сказал бригадир, и в его голосе слышалась жалость и досада.
– С такой статьёй. Чудеса в решете: дыр много, а выбраться нельзя.
– Да, – вздохнул бригадир, – не выбраться. Ну, ладно, бывайте.
С этими словами он надел ушанку и направился к выходу.
Врач кивнул головой и с любопытством посмотрел на больного.
На койке лагерного лазарета лежал человек, когда-то видно сильный, но сейчас очень худой от недоедания и тяжёлой работы, с многодневной щетиной, лысый, на лбу капли пота от жара, лицо красное. Он лежал с закрытыми глазами, лихорадка его била и он дрожал под тонким лагерным одеялом, время от времени заходясь в надрывном кашле.
– Как себя чувствуете, Осип Игнатьевич? – спросил врач.
– Великолепно! – слабым голосом ответил больной. – Только я Никодим.
– А по документам: Седов Осип Игнатьевич, сорока пяти лет от роду. Шифруетесь? Ровесник революции, а тунеядец. Не стыдно?
Больной с трудом открыл глаза и посмотрел на врача упрямым взором:
– Я монах Троице-Сергиевой Лавры.
– Это где такая?
– В Загорске, под Москвой. Постриг принял с именем Никодим. Работал там и молитвы творил.
– А! Ну, понятно, почему тунеядец. Молитвы читать – не мешки ворочать!
– Бывает, что легче мешки ворочать. Лукавый силён. Я тоже не верил, пока сам не попробовал. Патриарх Алексий имеет медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне»
Монах помолчал и добавил:
– И «За оборону Ленинграда».
Больной тяжело дышал, закашлял и опять закрыл глаза. Врач посмотрел скептически:
– Ага! Верю! Сам болтун.
Больной открыл глаза и посмотрел на врача внимательно.
– Не знаю, может, ты и болтун.
– А ты обманщик! Врёшь, а вам люди деньги за это несут. И не стыдно брать-то? Вот они – нетрудовые доходы!
– Это пожертвования от чистого сердца. Люди в храме находят утешение. Скорби в миру много.
– Почему честным трудом не хочешь зарабатывать?
– Я перед тобой исповедоваться не буду. Господь знает.
– Гордый.
– Смиренный.
– А топором, правда, хорошо владеешь.
– Правда. Я плотником в мирской жизни был. А в войну сапёром был, мосты через реки наводил.
– О! Да ты геройская личность! – в голосе врача слышался сарказм.
– Не знаю. Каким Господь уподобил создать, такой и есть.
– Да? Ладно, лежи, Осип Игнатьевич, к утру предстанешь пред своим создателем.
– И пред твоим тоже.
– Нет, я не верю. Я просто сдохну, и превращусь в прах земной!
– Аминь! Каждому будет да по вере его!
– Ну-ну. Какая тут вера? У вас девственницы рожают, кусты огнём пылают, да не сгорают, да ещё и говорят при этом.
– Писание знаешь?
– Интересовался. Только чудес не бывает.
– Всё по воле Его.
– Блажен, кто верует, легко ему на свете.
– И это правда. Грибоедов знал, что писал.
– Это ирония.
– Это Евангелие: «Кто будет веровать, и креститься, спасён будет».
– Даже перед смертью не сдаёшься.
– Привычка с войны: никогда не сдаваться.
– Попробуй выиграть этот бой, солдат.
– «Блажен, кто верует, тепло ему на свете», – отозвался, стуча зубами больной, трясясь под одеялом.
– Воюй, солдат.
Врач развернулся, вышел из палаты, предварительно выключив свет.
В палате больной был один. Это что-то вроде изолятора. Боялись, что болезнь может быть заразной, инфекционной.
Монаху было собственно всё равно. Мысленно он уже простился с жизнью. Единственное о чём он жалел, так это, то, что он умирает не в святой земле Лавры. Он лежал и смотрел в темноту, вспоминал жизнь свою.
В мае прошлого года, как вышел этот указ «Об усилении борьбы с лицами (бездельниками, тунеядцами, паразитами), уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни», не всех насельников монастыря удалось отстоять и по промыслу Божьему отправили их на севера.
Вот и ему грешному дали год за тунеядство в колонии общего режима и три года поселения. Максимальный срок. За что на него так прокурор и судьи взъелись? Наверное, за медали на рясе. У монаха, как и у солдата мало личных вещей. Да они и не к чему. Но медали это его, личные, честно заслуженные. И орден Славы третьей степени, тоже его заслуженный там, на мосту под огнём противника.
Год почти прошёл, как осудили, глубокая осень на дворе, а он лежит и умирает в лагерной палате от воспаления лёгких.
Лёгкие у него слабые, война поспособствовала. В начале ноября под Киевом вроде и не так холодно было, а когда понтонную переправу наводили, пришлось постоять по горло в воде. Вот и случилось что-то типа воспаления. Но на войне лечение простое: стакан спирта и пропотеть ночь под телогрейками, а утром снова в бой. И ничего, главное. Азарт, что ли, был? А на следующий год под Бобруйском его ранило серьёзно. Немецкая пуля прошила лёгкое. Переправу фашисты бомбили и расстреливали с воздуха. Вот его и зацепило.
Монах Никодим закрыл глаза. В памяти всплывали образы, звучали голоса. Впал в полузабытьё.
«Смертью смерть поправ».
Ему слышался гул немецких бомбардировщиков и пулемётные очереди с немецких штурмовиков.
«Господи, когда же это всё кончится?»
Кто это сказал? Ах, да, тот полковник в землянке. Немцы в тот раз бомбили так, что землянка аж подпрыгивала, невзирая на то, что сама была в земле. Полковник, коммунист, произнёс эти слова и перекрестился. И как рукой сняло! Всё стихло – бомбёжка прекратилась. Все молча разбрелись по своим позициям. А к вечеру опять немцы налетели – штурмовики и истребители, без бомбардировщиков. Видать с бомбами у немцев был напряг в то время. Вот тогда его и зацепило.
«Господи, когда же это всё кончится?» Как же холодно!
Пришёл старший сержант Осип Седов на войне к Богу. А после проклял Бога, когда узнал, что вся семья его погибла. Не от фашистов. Нет. Простые бандиты за хлебные карточки лишили жизни жену и сына.
За что, Господи! Сыну-то всего шесть лет.
Жить не хотелось. Как прожил он тот год – не помнил. И проклинал Господа и молился ему. И смирился с потерей. А жить всё равно не хотелось. Незачем.
– Смотри, сколько вдов молодых, – говорили ему, – женись, не одного сына ещё сделаешь. Тебе же ещё тридцати годов нет, молодой ещё.
Нет, не хотел. Всю войну он жил мечтой о встрече с женой и сыном. Эта мечта на войне его хранила. А вернулся, прожил с ними всего полгода. Зарезали, за карточки.
В Загорске Лавру восстанавливали, плотники требовались. Душа захотела монашеской жизни. Через два года Осип принял постриг и стал Никодимом. Прошло четырнадцать лет. Многое чего поменялось. Сталин оказался плохим. Чем? Тем, что войну выиграл? А до войны промышленность поднял. Да без этой промышленности страна войну выиграла бы? А после войны? Страна в разрухе, а он Лавру восстанавливает. Может быть, где-то и перегнул палку. А без строгости в любом деле нельзя. А этот пришёл добрый. Всех перевоспитать хочет, чтобы в коммунизм уверовали. Да на северах скорее в Бога поверишь,
чем в коммунизм! Жизнь-то тяжёлая. И с Богом легче, чем с коммунизмом.
Холодно. Мысли путаются.
«Господи, Иисусе Христе, помилуй меня грешного».
Надо встать, и помолиться перед смертью. «Смертью смерть поправ».
Никодим тяжело поднялся с койки. Икон здесь, конечно, никогда и не было. Где здесь восток? А, какая разница. В одном исподнем встал на колени перед стеной, что напротив двери. Перекрестился, начал творить молитву.
«Молю Тебя, Судья неба и земли, бесконечную любовью Твоей к нам, грешным. Прости мне, Господи, согрешения мои вольные и невольные, как словом, так и делом, как ведением и неведением. Прости, Всемилостивый, что покинул Лавру не по своей воле, не бросай меня, Господи».
Слёзы из глаз.
Тяжело стоять, слабость, пот льётся ручьями, а холодно.
«О преподобный отче наш Сергий, игумен Радонежский, всея России чудотворец! Воззри на меня недостойного Никодима милостиво и помяни меня в своих святых и благоприятных молитвах к Богу. Не отступи от меня духом, пастырь наш добрый, ибо ты и по смерти живой пребываешь…»
Краем глаза Никодим заметил, как из темноты вышел человек в серой заштопанной рясе, с лицом аскета, бородой клином, длинным славянским носом с горбинкой и умными, но строгими серыми глазами.
Никодим понял, что это отец Сергий, страха не было.
– Не сомневайся, чадушко, о тех из вас, кто в изгнании, вне обители, я, игумен ваш, забочусь ещё больше. Ты своих не бросал, тебя свои не бросали. Неужто я хуже?
Никодим вспомнил как его, раненого, выдернул из воды Касым, казах, там, под Бобруйском.
– Да, и это тоже, – подтвердил Сергий. – Отвернулся русский народ от Бога, и Бог от него отвернулся. И сколько несчастий пало на голову народа из-за гордыни правителей! Но поворачивается народ к Богу и Бог к народу русскому. А что сейчас творится на Руси нашей? Татары такого не позволяли, что этот русский на престоле русском же затеял. Но всё воздастся по заслугам его.
– Он украинец, – осмелился возразить Никодим, понял, что Сергий говорит о Хрущёве.
– Нехорошее это слово. Не нравится оно мне. От лукавого оно. Кто себя будет величать «окраинцем»?
Сергий посмотрел на Никодима с сочувствием и сказал:
– А ты, чадушко, не скучаешь по Лавре? Там сейчас просфоры испекли.
И Никодим почувствовал запах свежеиспечённого хлеба.
– Отведай, чадушко.
С этими словами Сергий протянул Никодиму просфору. Он взял её. Она была горячая и мягкая.
– Ешь, чадушко.
Никодим ел и с каждым куском блаженное тепло разливалось по телу, сознание осветлялось и улетало куда-то в высь горнюю.
Врач с медбратом вошёл в палату. На койке лежал с закрытыми глазами монах Никодим, он же зек Осип Седов и лицо у него было спокойное и умиротворённое.
– Помер, – констатировал врач. – Пошлите там кого за носилками.
Вскоре медбрат привёл двух хмурых небритых зека с носилками.
– Забирайте, – кивнул на монаха врач.
Монах вдруг открыл глаза, вздохнул, поднялся и сел на койке, свесив голые ноги.
Зеки вытаращили испуганные глаза и выронили носилки. Медбрат побледнел.
– Господи, – сказал врач и прижался к стене.
– Что, Бога вспомнил? – спросил Никодим. – То хорошо, чадо.
Врач, справившись с собой, молча подошёл к Никодиму, положил руку на лоб, потом вытащил стетоскоп, стал слушать лёгкие.
– Жара нет, хрипов в лёгких нет. Невероятно, – произнёс растерянно. – Абсолютно здоров!
– Тогда одежду мою принесите, – спокойно сказал монах.
– И завтрак, – добавил врач. – Что ж, Осип Игнатьевич, ещё месяц на зоне и на поселение. Там полегче будет.
– С Господом везде легко.
26 марта 2019 г.
Кошечка
Девушка с улицы вошла в открытые двери храма, прошла притвор и
робко, приоткрыв массивные двери, из притвора заглянула в наос – центральную часть храма. По ней было видно, что здесь она первый раз. Может быть, и была когда-то, но одна, по собственной инициативе точно первый раз. Она храбро шагнула через порог, огляделась. Таинственный полумрак, горят свечи. Службы не было. Девушка растерянно смотрела по сторонам, не зная, что делать, к кому подойти. Зато её заметили пожилые женщины, стоявшие у прилавка с иконами и свечами, то ли работники храма, то ли просто прихожане, что постоянно находятся в церкви. На девушку зашикали:
– Ты куда пришла? С непокрытой головой, в джинсах?
– Я…
– Это не кабак, иди, переоденься, а тогда уж приходи.
На глазах у девушки навернулись слёзы, она сразу как-то поникла, и хотела было уже уйти.
– Она не к вам пришла, – раздался сзади строгий мужской голос.
На этот раз уже растерялись женщины.
– Она к Богу пришла.
Девушка оглянулась с надеждой. Перед ней стоял молодой батюшка, лет где-то за тридцать с редкой русой бородкой.
– А в чём пришла неважно, главное, что пришла, – продолжал священник, – хотя, девушка, в православной церкви есть традиции и их желательно соблюдать. Но это потом. Сейчас с чем пришли?
– Попросить Бога о здоровье.
– Хорошо. Можно поставить свечку святому Серапиону и заказать молитву о здравии. Как имя болящего или болящей?
– Бася.
– Как? – удивился батюшка.
– Кошечка Басенька. Очень сильно заболела, похудела вся, – в голосе слёзы.
За спиной священника раздались смешки и возмущённые возгласы женщин:
– За кошку, молиться!
– Цыц! – прикрикнул на старух батюшка. – Кошка – тварь божья. И молиться за её здоровье можно! – И к девушке: – А вот молебен о здравии заказывать нельзя и свечку ставить тоже нельзя.
– А как же? – спросила девушка.
Священник взял её под локоток и молча повёл её сначала к входу, где висели косынки:
– Накинь.
А потом к большой иконе Спасителя.
– Вот! Молись.
– Я не умею.
– Скажи: «Господи, Иисусе Христе…» А дальше своими словами. Главное, чтобы молитва от сердца была. Господь милостив. Понятно?
Девушка кивнула.
– Ну и хорошо. Что с кошечкой?
– Ветеринар говорит, что рак желудка.
На лице священника появилось сочувствие. Помочь, тут, в общем-то, нечем.
– Десятый год кошечке, старенькая уже. Басенька.
Глаза у девушки намокли.
– Молись, – строго сказал священник. – Как минимум, душа твоя утешиться.
Девушка послушно повернулась к иконе. Батюшка отошёл в сторону и наблюдал, как девушка шепчет что-то про себя и неумело крестится. Девушке лет двадцать, может быть, двадцать два, значит кошка у неё появилась лет в десять-двенадцать. Получается, что росла и взрослела она вместе с кошкой. Кошка была и игрушкой, и подружкой. И первую любовь, и первую разлуку и всё то первое и хорошее, и плохое, что бывает в юности, видела кошка. Обнимала хозяйка её, наверное, когда было плохо и грустно, и играла с ней, когда было хорошо и весело.
– Надо же, за кошку молиться, – послышалось за спиной.
Священник оглянулся:
– И что тут такого? Пусть молится. Когда тебе было двадцать лет, и у тебя бы кошка подыхала, ты бы куда пошла, Зинаида? В храм или кабак?
– В подъезд, жахнуть портвейну. А церквей тогда мало было. Молод ты ещё, батюшка, что ты о той жизни знаешь? От нашего храма одна руина была, я помню.
– Вот! Возрождать надо православие на Руси! А вы мне прихожан распугиваете.
– Это не прихожанка, это «захожанка». Зашла, а больше может и не зайдёт.
– Всё в руках Божьих, Зинаида. То, что её душа в церковь позвала, уже хорошо.
Сказал, а сам подумал, что, наверное, Зинаида права: сейчас от Бога хотят товарно-рыночных отношений – я тебе помолюсь, свечку поставлю, а ты уж будь любезен …
Девушка домой шла с надеждой: сейчас придёт, а Басенька её у дверей встретит здоровая и весёлая, хвост трубой.
Бася лежала под батареей на сложенной вчетверо байковой пелёнке. Глаза открытые, на хозяйку не отреагировала.
Девушка села на корточки перед ней:
– Басенька! Не умирай, Бася!
Кошка приподняла голову, посмотрела на хозяйку.
– Басенька.
Кошка уронила голову на пелёнку.
Девушка аккуратно взяла кошку вместе с пелёнкой и положила на стол. Вместо красивой белой кошки на пелёнке лежало худющее существо с всклоченной серой шерстью, только отдалённо напоминавшее прежнюю Басю.
Отец девушки с жалостью наблюдал эту сцену. Кошку жалко, конечно, но дочь ещё жальче. Пять месяцев назад у него умер сын, брат девушки, и это обстоятельство особенно усиливало трагизм происходящего. А помочь нечем! Дочь мужественно боролась за жизнь своей любимицы: возила к ветеринару, на рентген, колола назначенные уколы глюкозы, физраствора и ещё какого-то лекарства. Кошка отказывалась от воды и пищи, и дочка насильно из шприца поила и кормила её. Но всё бесполезно – кошку рвало и насильно скормленная еда, и питьё оказывались на полу. И вчера он сказал ей:
– Всё, дочка, дай кошке спокойно умереть. Не надо её мучить.
И дочка обречённо согласилась. Сегодняшний поход в церковь, это была последняя отчаянная попытка спасти кошечку.
Девушка стояла у стола и гладила умирающую кошку и вдруг зарыдала в голос:
– Бася! Басенька!
Отец слёзы дочери вынести не мог и ушёл в другую комнату.
Через час рыдания в соседней комнате прекратились. Дочь тихо и отрешённо вошла в комнату и села напротив отца.
– Лапки у неё подёргиваются, – сказала.
– Это агония, дочка. Скоро всё кончится.
Девушка безнадёжно кивнула, соглашаясь. Она смирилась с неизбежной потерей.
– В чём ты её хоронить будешь?
– В эту же тряпку заверну, на чём она лежит, – грустно ответила дочь.
Через некоторое время она вернулась к кошке. Та лежала так же без движения, чуть заметно дыша. Или это только казалось? Девушка хотела дотронуться пальцем до лапки. Кошка подняла голову и угрожающе зашипела.
– Бася, – укорила её хозяйка.
Кошка бессильно уронила голову. Девушка постояла немного у неё и ушла. Через час она опять подошла к кошке.
– Папа! Папа! – услышал отец голос дочери.
Он вошёл. Дочь показывала пальцем на кошку.
– Смотри!
Он как-то сразу понял, что кошка мертва.
– Всё! Нет больше Баси, дочка. Собираемся.
– Подождём ещё пол часика. Вдруг она ещё живая?
– Да чего там ждать? Умерла наша Бася.
Дочь зарыдала. Она взяла тело кошки вместе с пелёнкой, вышла с ней в коридор, опустила на пол, а сама на колени и зарыдала ещё больше. Отец терпеливо ждал, пока дочь наплачется. Чуть успокоившись, но ещё роняя слёзы, девушка уложила кошку калачиком и завернула конвертом в пелёнку. Отец достал черный целлофановый пакет.
– Нет, – сказала ему дочь, – он же в земле не растворится. Во что там Басенька превратится?
– Бумажный есть?
– Есть.
Нашли бумажный пакет, в него опустили тело кошечки. В большой чёрный пакет положили складную лопату и в этот же пакет положили кошачью траву, купленную в зоомагазине, которая так и не помогла бедной Баси. Оделись, вышли из дома и направились в парк.
Было половина седьмого вечера.
Весна. Снег уже растаял, но трава ещё не появилась.
– Где ты хочешь её похоронить? – спросил отец у дочки.
– Я хотела бы где-нибудь под дубом.
Но подходящего места не находилось. Облюбовали полянку у дороги, у трёх берёз на небольшом пригорке.
Отец выкопал яму, дочь вытащила из пакета пелёнку с телом кошки, развернула её. Бася лежала, свёрнутая калачиком с полузакрытыми глазами. Девушка погладила её по шёрстке:
– Прощай, Басенька.
Она положила лапку на глаза кошке: Бася так спала иногда. Опять завернула её в пелёнку и положила в пакет, а пакет, свернув, в ямку. Отец девушки стал засыпать яму. Засыпал, сверху холмика посадил кошачью траву.
– Всё, – сказал, – пошли.
Какое-то время шли молча, потом отец девушки сказал:
– Хорошая была кошка, тихая. Хлопот от неё никаких. Даже, когда кота требовала, не кричала во весь голос, а мычала только. А вот, что мы ей котят не дали завести, это грех на нас.
– Больше не буду заводить никаких животных. Они умирают. Розу белую куплю в память о Басе.
– Ну, так нельзя говорить. Это и детей не надо заводить – они умирают.
Комок подкатил к горлу, он вспомнил о сыне.
– Через месяц сирень распустится. Можно будет срезать ветку белой сирени, поставить в воду, когда она даст корни посадить на могиле Баси.
– А где такая сирень растёт? – спросила дочь.
– Там у нас, в соседнем дворе. Не замечала? Через пять лет, когда она вырастет, ты пройдёшь мимо, увидишь белые цветы и вспомнишь о Басе.
– Давай посадим. А кошек я больше заводить не буду, не хочу предавать Басю.
– Это как хочешь.
Дома не раздеваясь, девушка как-то резко, зло, чтобы ни заплакать, собрала в пакет кошкины миски для воды и еды, туалет, чесалку, шприцы и остатки лекарств и отнесла всё это на помойку.
Отец девушки сел на диван в комнате, осмотрелся. Ощущалась пустота. После смерти сына это было понятно: он был шебутной, весёлый, заполнял собой пространство. Но тут маленькая беленькая тихая кошечка. И всё равно чувствовалось, что её нет, и больше не будет.
Над кушеткой, где спал сын, висит его фотография. Хотелось вернуться в прошлое лето, где на кушетке сын копается в ноутбуке и, одновременно смотрит телевизор, где кошка спит на кресле, свернулась калачиком, загородившись лапкой от солнца.
Нельзя вернуться в прошлое, нельзя изменить, то, что уже произошло!
Ночью, лёжа в своей постели, девушка подумала, что сейчас откуда-то выползет Баська и начнёт точить когти об угол её дивана и надо будет её отругать за это безобразие. Но тут стало доходить до неё, что больше уже не выползет, и ругать будет некого. Молиться за кошечку нельзя. За брата она молилась, читала псалтырь все сорок дней. Мать говорила, что это обязательно надо, что это там ему поможет. И она молилась. С братом они были дружны, они действительно были как брат и сестра. Он её защищал, чему-то учил, рассказывал смешные истории. И вот как-то неожиданно его не стало. Она ещё не успела к этому привыкнуть, как так же неожиданно не стало её кошки.
– Господи! Господи! – шептали её губы. Из закрытых глаз потекли слёзы.
11 апреля 2019 г.
