Анатолий Алексеевич Гусев
Избранное
Побывка
В конце февраля 1916 года на всём Турецком фронте шли ожесточённые бои. Русские войска приостановили наступление, и перешли к обороне. Турки же усилили натиск, проводили многочисленные разведки боем, ища слабые места в русской обороне. Если такое место находилось, то турки яростно вгрызались в него, продвигаясь вглубь русской обороны. В таких случаях в дело вступали казаки. Они отрезали неприятеля от основных сил и уничтожали его. Вскоре давление турок начало ослабевать, и русские части перешли в наступление.
Первого марта 1916 года три взвода 6-й сотни 3-го Линейного Кубанского казачьего полка под командованием прапорщика Григорьева преследовали отступающего противника. С ходу было занято селение Мама-Хатун.
Григорьев приказал занять господствующие высоты. И вовремя: турецкая конница, перегруппировавшись, пошла в наступление, и попала под пулемётный огонь казаков. Турки отступили, казаки выскочили из укрытий и стали ловить лошадей и собирать оружие. Противник по ним открыл стрельбу из ружей, громыхнула пушка, казаки еле успели спрятаться, одну лошадь и одного казака убили, а младший урядник Платон Кузнецов получил пулевое ранение в указательный палец левой руки.
– Надо же, как меня угораздило. Смешно, но больно, – жаловался он в укрытии своему одностаничнику приказному Илье Захарову.
Палец перевязали, турецкие пули щёлкали по камням.
– Плохо дело, – сказал Илья.
– Да, – согласился Платон. – Обожди. Это ты про палец или про турок?
– И то и другое.
Стрельба поутихла, а из-за поворота дороги вылетела казачья сотня.
– Наши, – радостно толкнул Илью в бок младший урядник.
Илья кивнул и решил посмотреть, что делают турки. Свист пули он не услышал и когда Платон повернулся к нему, Илья лежал навзничь с красным кружочком ровно между глаз.
Прапорщик Григорьев докладывал временно исполняющему обязанности сотника 6-й сотни 3-его Линейного Кубанского полка прапорщику Сорокину.
– Двое убиты, один ранен, фельдшер контужен, две лошади ранены легко, трёх лошадей захватили.
– Благодарю, прапорщик. Где раненный? Я, всё-таки, бывший фельдшер.
Вышел сконфуженный младший урядник Кузнецов с перебинтованным пальцем.
– Разворачивай свою тряпку, Платон, – сказал Сорокин, – посмотрим, что там у тебя.
Они были с одной станицы, с Петропавловской. Платон младше Сорокина на год, ему тридцать лет. Бывший фельдшер осмотрел рану и сказал:
– Кость задета, но ничего, выживешь, но рану нужно в чистоте держать. Грязь попадёт – руку отнимем, а то и сам пропадёшь. Антонов огонь, это брат, не шутка. Как ты такое ранение умудрился получить?
– За уздечкой потянулся. Хотел лошадь поймать, а поймал пулю.
– Хорошо, что не лбом.
– Соседа моего убили, – невпопад сказал Кузнецов, – Илюшку Захарова.
– Груша его вдовой стала, – покачал головой Сорокин, – детей двое у него?
– Да, два казачка. Доля казачья такая. Глупо погиб. Пока я на вас смотрел, он решил посмотреть на турок. Вот и получил свой свинец в голову.
– Смерть, она, Платон, не умная и не глупая. Она просто смерть. Судьба знать такая. Написать надо родным.
– Напишем. Как, селение-то называется, Иван Лукич?
– Мама-Хатун. На русский язык переводиться как «женская грудь».
– Почему такое название?
– Да вон видишь: две горы торчат? Из-за них, наверное, и назвали.
– Что-то как-то не похоже.
– Ты давно женской груди не видел, Платон. И, к тому же, откуда ты знаешь какая грудь у турчанок? Может быть, такая, туркам виднее.
Сотне Сорокина было предписано занять село Гюль-Веран. Убитых казаков завернули в бурки, заложили камнями, поставили самодельные кресты из веток.
Село Гюль-Веран было взято. После чего сотня Сорокина получила приказ дислоцироваться в Мама-Хатун.
На отдыхе из перемётных сум погибших были вытряхнуты их нехитрые пожитки и вахмистры ходили и уговаривали казаков купить что-нибудь. По закону лошади убитых оставались в сотне, родственникам погибших казаков полагалась компенсация по 200 рублей из полковой казны, хотя настоящий строевой конь стоил гораздо дороже. И распродажа вещей устраивалась только для того, чтобы выручить какие-то гроши и вместе с компенсацией выслать жене, детям, отцу и матери погибшим.
Вахмистр Елисеев подошёл к Кузнецову:
– Купи фуражку.
– Зачем мне фуражка? У меня папаха есть.
– Ещё и фуражка будет.
Младший урядник тяжело вздохнул. С наличными деньгами у казаков было плохо, и расставались они с ними неохотно, хотя и понимали эту необходимость: война есть война и их семьям могут так же собирать. Кузнецов достал из кармана полтинник:
– Захарову отошли. А фуражку ещё кому продай.
– Нехорошо, Платон, возьми фуражку.
– Добро, – согласился младший урядник. – А, гулять так, гулять. На копейку, давай и портянки.
На Турецком фронте вскоре установилось затишье, казаков стали отпускать на побывку на 28 дней, включая дорогу. На дорогу уходило: четыре дня, чтобы добраться до города Сарыкамыш, оттуда три дня поездом до Владикавказа. Из сотни отпуск давали двум офицерам и двум рядовым казакам. Сорокина не отпустили. На побывку отправились хорунжий Пащенко, прапорщик Григорьев, младший урядник Кузнецов и приказной Меркул Бублик.
Два дня младший урядник Платон Кузнецов праздновал встречу с родными в станице Петропавловской.
На третий день пошёл на горькую встречу к родным Илюхи Захарова, принёс фуражку. Мать Ильи зарыдала, увидев на внутренней стороне химическим карандашом рукой сына написано «И. Захаров».
На столе закуска, самогон, выпили, помянули, Платон стал рассказывать:
– Геройски погиб Илюха, что тут рассказывать? Да он и был героем, это все знают. Посёлок этот называется Мама-Хатун у реки Евфрат. В библейском месте, значить, погиб Илюха. Идём, значить, мы, а на нас сотня турок как выскочит и ну саблями махать. А Илюха шашку вынул и на них. Ну, Илюху вы же знаете. Он всегда был такой. Один против десяти. А что ему? Казак! А хоть и против двадцати. Но врать не буду. Пятеро было против него, пятеро. А тут и сотня наша шестая во главе с прапорщиком Сорокиным подоспела. Ну, вы знаете Ваньку Сорокина? Порубали мы басурман в мелкую, мелкую капусту. Глядь, а Илья ваш весь в крови. Кончается, значить. Иван Лукич даже прослезился.
– Ванька Сорокин? – спросил кто-то из родни. – Да он каменный.
На него зашипели, Платон продолжил:
– Да и мы все, прямо сказать… Да. Ну, чего говорить? Священник, да, отпел, причастил, исповедовался всё как положено. Перед смертью и вас всех вспоминал, велел кланяться и простить его, если в чём виноват. И вам поклон, Фёдор Матвеевич, и вам, Прасковья Ивановна. А тебя Грушенька, как он любил… Как он любил тебя, Груша.
Груша зарыдала в голос. А Платон передавал поклоны всей родне Захарова, моля Бога, чтобы никого не пропустить и, тем самым, не обидеть.
– И схоронили Илью честь по чести на кладбище. Там русские живут. Не в этом селении, ну, там недалеко. Они не православные, хотя в Христа верят, в святых – нет, но и не мусульмане. Какие-то такие чудноватые.
Родные Ильи Захарова выли в голос, Платон вышел на крыльцо покурить. К нему вскоре присоединился и отец Ильи.
– Загибал ты здо́рово, Платон, – сказал он. – Оно и правильно. Как на самом деле погиб Илюшенька?
– На засаду нарвались, Фёдор Матвеевич. Пуля в лоб, даже вскрикнуть не успел.
– Ну, слава Богу, – перекрестился Фёдор Матвеевич, – хотя бы не мучился сыночек мой.
И слёзы покатились по щекам старого казака.
Дня за три перед возвращением назад к Платону пришла Лидия Сорокина. После взаимных приветствий и ненужных вопросов она спросила:
– А почему моего Ваню не отпустили?
Платон даже растерялся.
– А я почём знаю? – развёл он руками. – Начальству видней. Ваня твой незаменимый человек, гордись.
– Да что мне гордиться? Если он на хорошем счету, то почему его на побывку не отпустили, почему у него звание не казачье?
– Учился на прапорщика… Не знаю.
– Я его видеть хочу, Платоша. Возьми меня с собой.
– Куда?
– Да в Турцию эту вашу проклятую.
– Да как, Лида, как?
– Как ты поедешь, так и я поеду.
– Лида, ты жена, дочь и невестка военных людей и понимать должна, что армия – это не базар какой-нибудь, не ярмарка. Кто хочет, тот и приезжай.
– Придумай что-нибудь, Платошенька.
– Придумай. Да я и не один возвращаться буду.
– Ну, собери их всех, Платошенька, я поговорю с ними. Я очень хочу видеть своего Ванечку.
И Лидия заплакала.
– Лида, хватит тут сырость разводить, соберу. Приходи.
На следующий день в гостях у Кузнецова были хорунжий Пащенко и приказной Меркул Бублик. Они были очень удивлены поводом собрания и тоже не очень понимали, как и, главное, зачем это делать.
– Казаки, – сказала Лидия, – в этом году ваши семьи будут молоть зерно бесплатно на нашей мельнице, если вы мне поможете встретиться с Ваней.
– Лида, зачем же так, – сказал Платон, – Иван наш командир, наш боевой товарищ…
– Но от бесплатного помола не откажемся, – сказал Пащенко.
– Да, – сказал Бублик.
– И как мы это провернём? – поинтересовался Кузнецов. – В поезде народ мужеского пола исключительно и патрули военные на вокзале. А если заметят? Разрешения-то нет.
– Не заметят, – сказал хорунжий, – переоденем её в казака и всё.
– Нам же её только в поезд посадить, – поддержал хорунжего Меркул. – А поезд ночью отправляется. Никто и не заметит, что это не казак, а баба. Трое суток уж как-нибудь…
– А там, в Сарыкамыше?
– А в Сарыкамыше все связисты друзья да приятели Сорокина, – сказал Меркул, – предупредят его о приезде жены. А там уж сам сообразит, как действовать.
– Наш командир полка, войсковой старшина Калмыков ценит и уважает Сорокина, – сказал Ващенко. – Неужели он не поймёт и не уважит Ивана в таком деле?
– Да от Мама-Хатун до Сарыкамыша верхами четыре дня скакать. Какой у него отпуск будет?
– Хоть день да мой, – вставила своё слово Лида.
– Да, – сказал Меркул.
Казаки долго спорили и рядили, как всё это сделать по уму. Лидия с надеждой и тревогой переводила взгляд с одного казака на другого. Наконец, казаки решили:
– У вас в доме есть казачья форма? – спросил Ващенко.
– Есть.
– Вот подготовь её под себя, чтобы не мешком сидела, погоны и всё прочее, там бурку, папаху… И послезавтра поедем.
До Владикавказа добрались без приключений. Перед поездом на вокзале Лидия переоделась, и перед изумлёнными казаками предстал молоденький есаул.
– А скромнее по чину погонов не было? – спросил Кузнецов.
– А разве эти не скромные? – изумилась Лида. – Они же без звёздочек и с одной полоской.
– Прости ей, Господи, это баба, не ведает, что творит. Волос длинный, ум короткий. А с двумя просветами и тоже без звёздочек, это уже полковник.
– А я кто? – спросила Лида.
– Пока есаул. Потом идёт войсковой старшина, потом полковник.
– Хорошо ещё, – сказал хорунжий Ващенко, – что у Ивана генеральских погон не нашлось. Я говорил о форме рядового казака. Пойдёмте, господин есаул, а мы за вами.
– Нет, – сказал Меркул, – прикрываем её.
– Не по чину, – сказал хорунжий.
– А что делать?
В вагон они сели без осложнений. Лиду поместили на третью полку – с глаз долой. В поезде к ним присоединился прапорщик Григорьев. Ему объяснили ситуацию.
– Дело хорошее, – сказал Григорьев, – только в поезде жандармы документы проверяют у отбывающих в Сарыкамыш.
Казаки слегка растерялись.
– И что делать будем, казаки? – спросил Кузнецов. – У Лиды документов нет.
– Надо было бы у Гришки Сорокина документы на неё выправить, он жандармом в Армавире служит, – сказал Меркул, – сделал бы для невестки, наверное.
– Где ты раньше был такой умный? – с возмущением спросил Платон.
– Ладно, казаки, надо действовать, – сказал Ващенко. – Лида, снимай черкеску.
– Зачем? – Лида свесила голову с полки.
– Снимай, тебе говорят, вопросы потом задавать будешь.
Лида покорно сняла черкеску и передала её казакам.
– Буркой укройся с головой и не высовывайся.
Черкеску казаки повесили так, чтобы золотые погоны бросались в глаза.
Жандармы подошли к их купе, проверили документы.
– Документы того, что на верхней полке, – спросил жандармский офицер.
– У него документы в порядке, это наш командир, – ответил хорунжий Ващенко и кивнул на черкеску с погонами есаула.
– Для порядка надо бы проверить.
– Если надо, проверяйте, – сказал Кузнецов, – только он пьяный в дым, пьяней вина. Шуму будет – не приведи Господи. Всем попадёт – и нам и вам. Он страшен в гневе. Лучше не будить.
Остальные казаки дружно закивали на эти слова. Жандарм заколебался.
– А как, фамилия-то есаула? – спросил он.
– Сорокин, – не задумываясь, сказал Платон.
– А в Армавире в жандармах служит Сорокин …
– Брат его Гришка. Э-э… Григорий Лукич.
– А, ну, это почти свой. Пусть спит его благородие.
Жандармы удалились, казаки облегчённо вздохнули. Поезд тронулся.
– Эй, Лида. Вставай, ваше благородие, – позвал Платон, – опасность миновала. Скоро обнимешь ты своего Ваньку.
Лида, улыбаясь, показалась из-под бурки.
– А хорошо, что вы догадались погоны есаула к черкеске пришить, – сказал Григорьев, – с простым казаком, боюсь, такой бы трюк не прошёл.
– Хорошо ещё, что не полковничьи погоны-то, – сказал Ващенко, – а то пьяный полковник на верхней полке в общем вагоне, это как-то странно.
– Зачем Ивану столько погон в доме? – сказал Кузнецов. – На будущее что ли?
– А что? Может, Иван Лукич со временем и полковником станет. Вот война ещё года три-четыре продлиться и станет.
– Да не болтай, Меркул, – сказал Платон. – Четыре года! До двадцатого года по этим горам скакать? Что-то не хочется. Ох, война, война, война, надоела всем она.
Впереди казаков ждали Турецкий фронт, две революции и Гражданская война.
25.10.2020 г.
Лейтенант государственной безопасности
Они спускались на лыжах с северного склона Большого Кавказского хребта. Они – это тридцать шесть разведчиков из четвёртого отдела Народного Комиссариата Внутренних Дел. Им предстояло разведать обстановку в районе Военно-Сухумской дороги, и вернуться в Тбилиси с докладом.
К удивлению группы, линия обороны противника оказалась брошенной, немецкие егеря отступили. Командир разведчиков, лейтенант государственной безопасности Геннадий Седлецкий решил двигаться дальше вплоть до селения Теберда.
Шёл январь 1943 года. Немцы и их союзники, получив сокрушительные удары под Сталинградом, Туапсе и Орджоникидзе неуютно почувствовали себя на Северном Кавказе и медленно отступали на запад, отдавая ещё недавно с таким трудом завоёванные позиции.
Лейтенанту тридцать пять лет, он с юности увлекался альпинизмом и горным туризмом и места эти ему знакомы ещё с начала тридцатых годов. Летом 1942 года Седлецкий был срочно направлен в распоряжение войск НКВД, в Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения. Неудачи и промахи в обороне перевалов Северного Кавказа, заставили командование Красной армии срочно формировать и обучать отряды горных стрелков. Седлецкого, как опытного альпиниста направили в Тбилиси в распоряжение Закавказского фронта, где он стал преподавать в Школе Военного Альпинизма и Горнолыжного Дела и занимался подготовкой горных стрелков.
Этот поход – и разведка, и тренировка одновременно.
Срезая огромный изгиб Военно-Сухумской дороги, командир разведчиков повёл группу по гребню. Путь опасный, но быстрый.
Тридцать пять километров от перевала до селения преодолели за один день, хотя шли с опаской, ожидая засаду. К вечеру, уже в темноте, часам к семи, добрались до Теберды. Оставив своих бойцов в лесу, лейтенант в селение вошёл один.
Теберду Седлецкий знал по прошлым своим походам. В селении живут карачаевцы, а русские появились в основном после 1925 года, когда там построили противотуберкулёзный санаторий, для его обслуживания.
Лейтенант надеялся найти своих старых знакомых. Ему повезло – Иван Михеич когда-то, десять лет назад, работал истопником в санатории, а летом нанимался проводником у туристов. Лет ему около шестидесяти, выглядел бодро.
Михеич лейтенанту обрадовался:
– Генка, ты что ли? Откуда?
– Да вот решил на лыжах прокатиться, молодость вспомнить.
– Хорошо, хорошо. С Клухора идёшь?
– Откуда же ещё?
– А немцы ушли, два часа как. Узнали, что с перевала спускаются крупные силы Красной армии и стремительно приближаются к Теберде.
– Ходко шли, – согласился лейтенант.
– Не один? – уточнил Михеич.
– Конечно, не один.
– И сколько вас?
– Достаточно. К тому же один мой боец десятерых стоит, так что фрицы правы – силы с Клухора спустились крупные. Мы первые ласточки, Михеич, за нами ещё придут.
– Дай то Бог. Как там на фронте?
– Фрицев под Сталинградом в кольцо зажали. Добивают. Скоро добьют, наверное.
– Добьют, конечно, – уверенно сказал Михеич. – Хорошая новость.
– А здесь что?
– Здесь ничего хорошего. Немцы свезли в санаторий детишек со всего Кавказа. Тысячи две, должно быть. И потихоньку их убивают.
– Почему их сюда свезли? – удивился лейтенант. – Почему сразу не убили? Почему постепенно убивают?
– Потому что немцы народ практичный. Зачем их сразу убивать? Они должны послужить ихнему рейху.
– Да что с них взять-то?
– Кровь, Геня, кровь. Выкачивают почти всю, а потом их в «душегубку»… Это машина такая. На ней кузов полностью закрытый, туда выхлопные газы поступают. Детишки в ней и задыхаются. До ущелья их довозят и там выкидывают.
– Гады! – искренне сказал лейтенант государственной безопасности.
– Не то слово, Геня. А главврач гнидой оказался. Он детишек на убой отбирает.
– Вот сволочь.
– Да.
– Ладно, Иван Михеич, сейчас за своими бойцами схожу, и мы в санаторий нагрянем, разбираться будем. Подтягивайся.
Увиденное в санатории, потрясло бойцов Седлецкого до глубины души.
На кроватях лежали скелетики, обтянутые кожей, без одеял, а в помещении прохладно – 19 января это далеко не лето.
Дети сначала перепугались, думали, что немцы, но разглядев звёзды на шапках, недружно, перевирая слова, запели «Интернационал». Пели, вспоминая ту прежнюю мирную счастливую жизнь, которую олицетворяла эта мелодия, где были мама и папа, где было солнце, где было тепло и сытно и, главное, не страшно.
У бойцов слёзы выступили из глаз, и они, не сговариваясь, стали доставать из вещьмешков свои сухие пайки класть их на стол.
– Нам ещё назад возвращаться, – напомнил Седлецкий.
– В глотку всё равно еда не полезет после такого, – ответили ему.
Лейтенант покачал головой, соглашаясь, и стал развязывать свой вещмешок.
– А как местное население, – спросил Седлецкий медсестёр, – совсем не помогало?
– Немцы за помощь и расстрелять могли, – хмуро ответила медсестра.
Бойцы привели главврача санатория, мужчину лет под сорок, он лысоватый, в очках с круглыми стёклами, держался спокойно.
– Ну, мразь, – сказал Седлецкий, – рассказывай: как фрицам прислуживал.
– Я не прислуживал, – возразил главврач.
– Да-а? А что делал?
– Выполнял свою работу.
– Детишек на убой отбирал.
– Можно и так сказать, но отбирал самых слабых и немощных, они всё равно были обречены. Без меня немцы бы брали без разбору, а так самые сильные остались.
– А немощных не жалко было?
– Жалко, но они были обречены, – упрямо повторил главврач. – Они бы всё равно не выжили бы, но своими жизнями они спасли жизнь вот этих детей.
– Оправдываешься, гнида?
– Я не оправдываюсь, а говорю, как есть.
– Говоришь и говоришь цинично.
– Я – врач, у меня другое мышление.
– Другое? А должно быть одно.
Седлецкий пристально посмотрел в глаза главврачу, главврач взгляд не отвёл, смотрел честно и прямо.
– Я, как лейтенант государственной безопасности имею право на вынесение приговора во несудебном порядке. Я приговариваю вас к расстрелу за сотрудничество с врагом. Приговор привести в исполнение немедленно.
Главврач пристально смотрел на его краповый прямоугольник на петлице, вспыхнул, хотел, что-то сказать, но, видимо, смирившись со своей участью, как-то поник и только тихо сказал:
– Вы ошиблись, лейтенант.
– Я так не думаю, – твёрдо ответил Седлецкий и приказал: – Увести.
Главврач бросил долгий прощальный взгляд на одну из медсестёр, снял очки, положил их на стол и направился к выходу. Двое красноармейцев направились за ним. Через некоторое время во дворе санатория прозвучали автоматные очереди.
Седлецкий обратился к медсёстрам:
– Определите моих бойцов на ночлег. Завтра утром мы уйдём. Надо доложить обстановку командованию. Половину отряда оставлю здесь до прихода наших. Те дети, которые умеют писать и помнят свой адрес, пусть напишут письма родным, я в Тбилиси их кину в почтовый ящик.
Утром лейтенант государственной безопасности собрал жителей селения.
– Товарищи! Я был тут у вас десять лет назад и знаю, что карачаевцы гостеприимный, добрый и мудрый народ. Я мог бы приказать, но я прошу: накормите детей. Это наши, советские дети. Скоро сюда придёт Красная армия и снова восстановится Советская власть. Но до её прихода я прошу поддержать детей.
Договорились, что местные жители будут снабжать санаторий кукурузой и бараниной.
Пятнадцать бойцов во главе с Седлецким двинулись в обратный путь к перевалу Клухор. Один из красноармейцев в своём вещмешке нёс санитарную сумку, набитую письмами детей.
Красноармейцы шли по Военно-Сухумской дороге быстро, никого не опасаясь. На гребень вышли, ещё засветло, и пока не стемнело, его надо было преодолеть и выйти на ту часть дороги, к перевалу. За перевалом уже свои.
Красноармеец, что нёс письма, о чём-то задумался или просто устал, съехал с лыжни, правая лыжа наскочила на камень, боец упал и покатился по склону, но извернулся, сумел остановиться. За лыжные палки его вытянули на лыжню. Пока его тянули, лямки вещмешка соскочили с горловины, она раскрылась, оттуда выпала санитарная сумка с письмами и покатилась вниз по склону.
– Раззява, ты, Коротков!
Лицо лейтенанта госбезопасности перекосилось от гнева.
– Ты заснул, что ли?
– Никак нет, товарищ лейтенант. Как-то… Даже сам не знаю.
– Сам чуть не погиб. Это горы, боец, горы, они ошибок не прощают. Где сумка с письмами?
– Не знаю, – ответил Коротков.
– Вон она, – показал рукавицей вниз другой боец, – ремнём за камень зацепилась.
– Ага. Вижу, – сообщил Седлецкий. – Кинули в почтовый ящик… – Лейтенант выругался. – Доставать письма надо.
– Как – доставать? – удивился Коротков. – Да как же их достанешь? Вон они где. Да это всего лишь письма, товарищ лейтенант.
– Рядовой Коротков, у вас дети есть?
– Сын, – с некоторой гордостью сообщил боец.
– Ты знаешь, где он находится?
– Знаю. В Первомайске под Сызранью.
– А родители тех детей в санатории не знают, где их дети и что с ними.
Нет, письма нельзя бросать. Достать их надо.
– Ещё напишут.
– Откуда они узнают, что мы эти письма потеряли? И что о нас подумают? Скажут: раззявы, а не разведчики. Дети на нас надеяться, ответа ждут от мам, а мы их надежду в горах оставили. Нет, надо достать.
Коротков посмотрел на лейтенанта, вздохнул тяжело и сказал:
– Ну, надо, так надо. А письма может и почта потерять.
И стал снимать лыжи.
– Ты что делаешь? – спросил Седлецкий.
– Как что? Полезу сумку доставать.
– Мне ещё потерь в группе не хватало! Ты, Коротков, горы второй раз в жизни видишь, ходить по ним только учишься. Куда ты полезешь?
– Горы-то эти я ещё осенью увидел. А у нас на Волге, утёсы-то …
– Ладно, волгарь, помолчи лучше. Так, бойцы, – обратился Седлецкий к своей группе, – снимаем ремни оружейные, поясные, все какие есть и связываем их между собой. И быстрее, скоро стемнеет.
Красноармейцы стали собирать ремни и связывать их, делая страховочную верёвку, а лейтенант достал из своего мешка «кошки» и надел их на ноги. Верёвка из ремней была готова. Её привязали к карабину, карабин закрепили между камней, а саму верёвку кинули вниз по склону.
– Коротка.
– Ничего, – сказал Седлецкий, – доберусь как-нибудь. Сержант, следи за карабином.
Сержант уселся на свой вещмешок, а ногами упёрся в карабин.
Лейтенант начал спуск по снежному склону. Верёвки не хватило метров пять-шесть. Седлецкий вынул нож и распластался на снегу. Он стал медленно сползать вниз, втыкая нож, притормаживая им, сердце бешено колотилось, колючий снег забирался под одежду. Нож наткнулся на что-то твёрдое, не вошёл в снег. Лейтенант заскользил вниз, тщетно пытаясь затормозить ножом. Затормозил. Сумка с письмами оказалась вверху слева. Седлецкий осторожно пополз к ней, нащупывая левой рукой место, куда можно воткнуть нож. Сорвись он вниз, то проскользил бы по снегу ещё метров сто, а там обрыв. Поднимать его точно никто бы не стал. Лейтенант медленно полз вверх. Наконец, до ремня сумки можно стало дотянуться рукой. Седлецкий правой рукой держался за нож, воткнутый в снег, левой добрался до сумки, взял её и перекинул через шею и левое плечо за спину. Теперь предстояло доползти до верёвки. Лейтенант втыкал нож в плотный снег, подтягивался, помогая себе левой рукой и ногами в «кошках». Дополз до верёвки, ухватился за неё, подтянулся. Теперь можно встать на ноги и идти вверх, главное, чтобы верёвка выдержала, и никакой узел на ней не развязался.
Седлецкий хорошо обучал своих бойцов, узлы завязывать они умели и вот он на хребте и, главное, сумка с письмами детей с ним – цела и невредима. Перехватывало дыхание, сердце готово было выпрыгнуть из груди, он упёрся руками в колени, восстанавливая дыхание и сердечный ритм.
– Всё, ребятки, – сказал он, вымученно улыбаясь, – развязываем ремни и вперёд. Уже смеркается.
В почтовое отделение в Тбилиси вошёл лейтенант государственной безопасности с санитарной сумкой через плечо. Он поставил её перед окошком почтового работника, открыл, достал несколько писем.
– Здесь должно быть четыреста пятьдесят два письма от детей к родителям, – стал объяснять он девушке за окошком. – Детей отправили летом сорок первого года в санатории Северного Кавказа. Не знаю, почему их не вывезли, с этим надо разбираться отдельно. Фашисты свезли их в Теберду, в местный санаторий и стали у них кровь забирать, а обессиленных детей уничтожать. А дети там были от пяти лет до тринадцати.
– Сашинелебаа (ужас), – у девушки расширились глаза от ужаса, – у маленьких детей, – она перешла на русский язык, – всю кровь забирали?
– Да, а потом убивали, газами.
– Звери, – покачала головой девушка.
– Звери. Селение мы освободили. Дети, которые умели писать и помнили свой адрес, написали письма родителям. Надо письма отправить так, чтобы ни одно письмо не пропало и дошло как можно быстрее. Представляете, как родители беспокоятся о своих пропавших детях?
– Ара (нет)! Даже представлять не хочу, – сказала девушка, – заказными письмами надо отправить, товарищ военный. Но это за деньги.
– Хорошо. А какие адреса на оккупированных территориях?
– Заказные дождутся освобождения и всё равно дойдут до адресата.
– Хорошо, отправляйте.
Девушка принялась за работу, перебирая треугольники детских писем, лейтенант вытащил все деньги, что у него были, подвинул их за окошко и стал терпеливо ждать.
Девушка окончила работать с письмами и стала пересчитывать деньги. На лице её появилась растерянность.
– Что, не хватает? – встревожился лейтенант.
Девушка что-то крикнула на грузинском языке в сторону двери, которая находилась сзади неё. Оттуда вышла заведующая почтой, пожилая грузинка. Девушка стала ей взволнованно объяснять, заведующая кивала.
– Денег не хватает? – опять спросил Седлецкий.
– Квелапери ригзеа (всё в порядке). Всё у тебя хватает, – ответила заведующая, – не беспокойся, отправим твои письма, все до одного, ни одно не пропадёт. Все дойдут.
– Спасибо вам, – растроганно сказал лейтенант госбезопасности, и из глаз его покатилась непрошеная слеза.
– Иди, воюй солдат, – сказала старая грузинка, – ты там воюешь, мы – здесь. Мы обязательно победим. Все вместе.
– Обязательно. Спасибо вам, девчонки, спасибо.
Через две недели, 13 февраля, Седлецкий в составе группы альпинистов скинул с западной вершины Эльбруса нацистский флаг и водрузил красное знамя Советского Союза.
16.05.21 г.
