Анатолий Алексеевич Гусев
Избранное
И, немного подумав, Екатерина Алексеевна добавила, обращаясь к секретарю:
– Выдать Никите Аникееву сыну Колесникову пятьдесят рублей на дорогу и ещё сто рублей на жизнь. Как Господь его наказал, страшнее его никто не накажет.
08.04.2022 г.
Дерзкий вызов
Царевич Алексей Петрович 3 февраля 1718 года публично отрёкся от престолонаследия в пользу младшего брата Петра Петровича. И император Пётр Алексеевич приказал отпечатать в типографии и всем чиновникам поголовно разослать «Клятвенное обещание», чтобы они поклялись Христом-богом и присягнули на верность малолетнему сыну царя и собственноручно расписались в этом.
Лекари шептались и эти слухи доходили до императора, что он не протянет и семи лет. Российские вельможи вполне могут посадить на престол нелюбимого Петром сына Алексея или внука Петра Алексеевича. Допускать это самодержец никак не хотел. А сыну его, Петру Петровичу, будет к тому времени лет девять, мал очень, сам на престоле не удержится. Присяга – слабое, но утешение, что его воля после смерти будет исполнена, в надежде, что Бога побоятся и слугам его верным, Меншикову и прочим легче будет.
Такую вот такую бумагу в приказе Большой Казны выдали подьячему Иллариону Докукину, человеку тщедушному, пятидесяти семи лет, честному и богобоязненному.
Илларион читал «Клятвенное обещание»:
«Я обещаюсь пред святым Евангелием, что понеже через грамоту всемилостивейшего нашего царя и государя Петра Алексеевича Всероссийского объявлено за важные причины лишения наследства престола Всероссийского сына его царевича Алексея Петровича …»
Читал и удивлялся: за что же так Алексея Петровича?
«… и помянутого определённого в наследство сына его царевича Петра Петровича за истинного наследника признавать, и …»
И в конце:
«Царевичу же Алексею Петровичу ни в которое время и ни под каким предлогом к тому наследству вспомогать и его стороны держать не буду. И на том, яко выше объявлено, клянусь христианскую совестью и судом Божьим пред святым Евангелием, целую святой крест и подписуюсь собственной моею рукою».
– Господи, – перекрестился Докукин, – первая неделя Великого поста и такие искушения. Ох, горюшко-горе, времена Антихристовы.
Не мог он подписать это, вот не мог и всё. Всегда так было: старший сын отцу наследовал. А нравился он отцу или нет, то дело Богово, так Богу угодно было. Алексей Петрович грешен чрезмерно и живёт с девкой крепостной блудно, таскал её за собой по заграницам всяким. Ладно, царь-батюшка приказал бороды брить, платье немецкое да французское из богопротивной Европы велел носить, девок из светёлок повытаскивал и велел по ассамблеям их водить, но престол царский – это святое, это от дедов-прадедов. В чём таком повинен Алексей Петрович, в чём его отец не грешен? Скончается, не дай Бог, Алексей Петрович и сын его Пётр Алексеевич, тогда пусть будет царём Пётр Петрович, а до этого никак нельзя.
Всю ночь маялся и молился подьячий, понимал, что против царя он один идёт, против царя, но не против Бога, не против своей совести.
«Прости, Господи, и помилуй раба грешного Иллариона».
Утром Докукин твёрдой рукой написал в конце «Клятвенного обещания»:
«За неповинное отлучение и изгнание Всероссийского престола царского Богом хранимого государя царевича Алексея Петровича христианскою совестью и судом Божиим и пресвятым Евангелием не клянусь и на том животворящего креста Христова не целую, и собственною своею рукою не подписуюсь. Хотя за то и царский гнев на мя произольётся, буди в том воля Господа Бога моего Иисуса Христа по воле его святой за истину аз, раб Христов, Илларион Докукин страдать готов. Аминь, аминь, аминь».
Первое воскресенье Великого поста, 2 марта 1718 года, весна скоро. Илларион блаженно улыбался, поднимаясь в гору к недавно построенной вместо временной полотняной деревянной Преображенской церкви и с наслаждением вдыхал весенний воздух, прекрасно понимая, что это в последний раз и светлой Пасхи он не увидит: царь-государь не помилует.
В храме Преображения Господня народу не протолкнуться: солдаты Преображенского полка, генералы, сановники, император в первом ряду и простой люд, кто смог войти в храм. Докукин полез в самую гущу, бесцеремонно растолкал царских вельмож, дёрнул царя за рукав и с благоговейным поклоном вручил ему «Клятвенное обещание».
Пётр с удивлением принял бумагу, развернул, прочитал в конце приписку, гневно сдвинул брови и посмотрел на спокойно стоящего перед ним тщедушного человечка.
– Ах, ты дерзкий. В Преображенский застенок его, вечером разберёмся.
Преображенский застенок расположен не так далеко от Преображенского храма, Иллариона завели туда и посадили за решётку, ждать своей участи. Он не боялся, совесть его была чиста и только молитвы читал беспрестанно.
В застенок зашёл царь Пётр, шляпой стряхнул снег с камзола, грозно взглянул на Докукина, подьячий взгляд самодержца выдержал. Царь прошёл дальше, удобно расположился в кресле напротив дыбы.
– Ну, ведите подьячего на расспрос.
Заплечных дел мастер привёл Докукина, поставил перед царём и вознамерился было срезать с подьячего одежды, но Пётр задал вопрос раньше и кат ничего делать не решился.
– Так ты в заговоре против меня?
– Да как же можно? На помазанника божьего? Не состоял в заговоре и не слышал про него.
– Так. А что же, ты дерзкий, написал на «Клятвенном обещании»?
– Не дерзнул пойти против Бога и своей совести.
Докукин покосился на крюк в потолке, блок с верёвкой на нём – дыбу, на помощников ката, деловито раскладывающих кнут, клещи, разводивших огонь в жаровне.
– А против своего государя дерзнул?
– Только Господь безгрешен, а государь человек и может и ошибиться.
– Да ты знаешь, что замышлял против меня сын мой?
– Не знаю и знать не хочу. А только по-божески он должен тебе наследовать. Не будет угодно Богу не взойдёт на трон.
– А кто взойдёт? Внук мой?
– То мне не ведомо. А будет угодно Богу и Пётр Петрович не взойдёт.
Пётр страшно выпучил глаза, усы ощетинились.
– Ах, ты дерзкий, – взревел он. – На дыбу его. Пусть на «виске» повторит, что про меня ничего не замышлял и в заговоре против меня не состоял.
С Докукина срезали всю одежду, он стоял голый перед царём и своими палачами, кат налил воду в ладонь и провёл ей по спине подьячего и внимательно её рассмотрел, красные полосы, следы от прошлых ударов кнутом не появились.
– Спина чистая, в наших руках не был, – доложил царю заплечных дел мастер.
Самодержец кивнул. Кат схватил Докукина за запястья рук и выжидательно посмотрел на Петра.
– Спереди, – приказал царь, – хилый, не выдержит.
Обычно пытаемым заводили руки сзади и подвешивали, так, что кости выходили из суставов. Докукину же просто запястья рук вложили в хомут и подтянули к потолку пыточной камеры.
– Дюжину для начала.
Докукину приложились кнутом двенадцать раз.
– Так состоял ты в заговоре против меня? – строго спросил царь.
– Нет, – твёрдо ответил подьячий.
– Так кто будет на престоле по смерти моей?
– То не ведаю, но всё будет по воле Его.
– Зачем на присяге написал слова предерзкие? Научил кто?
Подьячий замотал головой.
– Нет, написал своеручно сам лишь соболезнуя о царевиче, что он природный и от истинной жены, а наследника царевича Петра Петровича за истинного не признаю.
– Не признаёшь?
– Нет.
– А государыня-императрица крещёна в нашу православную веру. И что же, она не истинная государыня?
– Государыня-царица, хотя и христианка, но если вдруг тебя, государь не будет (не приведи Господи), а царевич Пётр Петрович будет царствовать, то она, царица, сообщиться с иноземцами и будет от них истинным христианам вред, потому что она не здешней природы.
– Вред? Я себя окружаю иноземцами, чтобы вам, русским дуракам, свет ученья из Европы донести, сие во вред? Не свои речи ты говоришь, подьячий, в сговоре ты, – рассвирепел Пётр, – дайте ему ещё десять ударов. Да не перестарайтесь, хилый он, в чём душа только держится. Поработайте с ним, как признается в чём-либо – доложите.
Ещё десять ударов кнутом отсчитали Иллариону. Докукин кричал страшно, раскачиваясь под ударами на дыбе, и как-то вдруг захлебнулся своим криком и дальше только молчал да головой мотал. Ещё два раза в течение двух недель его вешали на дыбу, в общей сложности Докукин получил шестьдесят шесть ударов кнутом, но так больше не проронил ни слова, мычал лишь что-то неразборчивое.
На стол императора 15 марта лёг «экстракт» – так называли тогда листок с выпиской о расспросе с пристрастием – подьячего Иллариона Докукина. Подсудимый ничего не рассказал на дыбе, только в конце третьей «виски», теряя сознание прошептал: «Будет так, как он хочет».
– «Он» – это кто? – не понял Пётр Алексеевич. – Государь или Господь?
Самодержец чувствовал внутреннюю силу и правоту Докукина. По обычаю, по совести и по-божески подьячий прав. Прав, но смерти не избежит.
Какой дерзкий вызов всем трудам его. На виду у всех, как в лицо плюнул. Пётр видел, как округлились глаза у Меншикова, как удивились Толстой и Мусин-Пушкин, посуровел Ягужинский.
Конечно, подойди он приватно, то можно было его помиловать, отодрать кнутом и услать в Сибирь.
Пётр задумался. Нет, нельзя. Голос подьячего по дороге в Сибирь может поднять тысячи людей, не только мещан, но и крестьян и, даже, дворян. Ненавидит земля своего государя, Антихристом называет, и всё сие за его труды. А придёт Алёшка с кучей бояр, противников трудов его – и что? Развернут страну вспять, отдадут Ингерманландию, Эстляндию, Лифляндию. А ведь он его сын, твёрд и упрям – начнёт, так доделает до конца. И зачем тогда столько солдат положили за земли сии, к морю вышли, зачем победа под Полтавой? Нет, не доверял он Дунькиному отродью: все труды его, за что жизнь положил прахом пойдут. Жалко. Доверить империю надёжней его с Катенькой сынку, Петру Петровичу, сейчас ему два годика, здоровый весёлый мальчишка. Как задорно он хохочет, просто прелесть, его кровиночка, его Петруша, Шишечка.
Пётр Алексеевич улыбнулся, вспоминая заразительный смех сына, подвинул к себе экстракт и внизу написал: «За предерзкие речи перед лицом императора казнить без всякой пощады». И подписал: Птр.
Это значило колесование.
– Всё будет по моему повелению, – твёрдо произнёс Пётр и взгляд у него был колючий недобрый.
На следующий день 16 марта Докукину прочитали приговор и привезли на Красную площадь. Начальник конвоя поведал народу вину подьячего – заговор на царя-батюшку и приговор.
– Да в чём вина его? Непонятно, – крикнули из толпы.
– Не нашего ума дело, – ответил начальник конвоя, – его императорскому величеству виднее.
Докукина бросили на огромное колесо и крепко привязали к нему. Палач булавой сломал ему правую руку, затем левую ногу, потом по очереди левую руку и правую ногу. Адская боль разрывала тело подьячего, но он даже не застонал.
– Видать безвинно муку терпит, – предположили в толпе.
Начальник конвоя наклонился над подьячим:
– Не хочешь раскаяться в преступлении?
Илларион молча глядел в синее весеннее небо.
– Руби.
Палач взмахнул топором, голова подьячего ударилась о помост, подпрыгнула и свалилась на землю. Её подняли и насадили на острый штырь, торчащий рядом с колесом именно для этой цели.
В Санкт-Петербурге 25 июня 1718 года суд, состоящий из 128 лучших людей земли Русской, по выражению Петра Толстого, приговорил царевича Алексея Петровича к смертной казни за многие измены государю и отечеству. На следующий день утром народу объявили, что бывший наследник престола и сын Петра Алексеевича скончался в Трубецком раскате Петропавловской крепости по неизвестным причинам. Празднования годовщины Полтавской победы и тезоименитства императора отменены не были.
А 25 апреля 1719 года в Санкт-Петербурге тихо скончался трёхлетний весёлый мальчик, наследник Пётр Петрович.
02.05.2022 г.
Портрет
К почтовой станции под Торжком подкатили сани. Семья Пушкиных с удовольствием покинула их, перебираясь в тёплое здание станции. Но полностью они перебраться не успели. Подкатили другие сани и из них выбрался богатырского вида мужчина в медвежьей шубе.
– Ба! – радостно закричал он, широко раскинув руки, – Александр Сергеевич! Рад, рад, давненько не виделись.
– Да уж, – согласился Александр Сергеевич, видно было, что этой встрече он не очень-то и рад.
– Неужели вы всё дуетесь из-за Аннет? Зря. Ну отказали вам в её руке, зато смотрите какая у вас теперь жена красивая. Я прав, Наталья Николаевна?
– Конечно правы, Пётр Алексеевич, – мило улыбнулась жена Пушкина.
Да, это был Пётр Алексеевич Оленин, собственной персоной, когда-то Пушкин сватался к его сестре Анне, но получил отказ.
– Зачем вам ночевать в этом клоповнике, Александр Сергеевич?
– Зачем ругаете, барин? – обиженно произнёс станционный смотритель. – У меня всё чисто, никаких клопов.
– И всё равно – казённое, – не унимался Оленин, – а у меня в имении домашний уют, достойный гения русской поэзии и его семьи.
– Так уж и гений, – смутился Александр Сергеевич, но он явно был польщён.
– Не скромничайте, Александр Сергеевич. Хорошо, пойду вам на уступки – талант, но большой талант.
– Талант я или гений, об этом будут судить наши потомки, Пётр Алексеевич.
– Здесь я с вами совершенно согласен, Александр Сергеевич. А ваши стихи, посвящённые моей сестре, я всегда читаю моей жене Марии Сергеевне, когда мы ссоримся. Я припадаю к её ногам и произношу:
«Я вас любил: любовь еще, быть может…» А, после слов: «Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим», я говорю, что если не получу прощения, то с горя уйду в монастырь. Машенька моя тает, и я непременно получаю прощения.
Оленин громко расхохотался. Наталья Николаевна засмеялась тоже и сказала:
– Ой, что-то я не верю вам, Пётр Алексеевич. Вы и на коленях.
– Влюблённый мужчина способен на всякие глупости, Наталья Николаевна. Право, Наталья Николаевна, пожалуйте ко мне. Ну, что вы на почтовой станции с двумя маленькими детьми?
– Саша, действительно, давай примем приглашения от Петра Алексеевича. В конце концов, генералам не отказывают.
– Я – генерал-майор, Наталья Николаевна.
– Тем более.
– Правильно, Наталья Николаевна. Едемте ко мне, Александр Сергеевич.
– А что вы так настаиваете, а, Пётр Алексеевич?
– Хочу написать ваш портрет, Александр Сергеевич.
– Ах, вот вы какой хитрюга, Пётр Алексеевич, – улыбнулся Пушкин.
– Я художник-любитель. В январе этого года вышел в отставку. Занимаюсь любимым делом. Не откажите в любезности, Александр Сергеевич, согласитесь попозировать. Позвольте, так сказать, откусить кусочек вашей славы.
Пушкин улыбнулся.
– Право, Саша, поехали.
– Едем, – сдался Пушкин. – Как тут откажешь жене и генерал-майору?
В имении Оленина женщины – Наталья Николаевна и Мария Сергеевна – сразу затараторили о своём. Дочки их были с одного года рождения, жена Оленина оказалась на сносях, в общем им было о чём поговорить.
Мужчины удалились в кабинет к Петру Алексеевичу. Там Оленин усадил Пушкина в кресло, долго придирался к освещению, наконец, принялся делать карандашный набросок.
– Красками я потом смогу окончить портрет и без вас. Память у меня хорошая. Головные боли мучают, да я к ним привык.
– Ах, да, вы, Пётр Алексеевич, герой Бородинского сражения. Не откажите в любезности, расскажите, пока я вам позирую, не дайте умереть от скуки.
– Но, о чём рассказать, Александр Сергеевич? Какой я герой?
– О грозе двенадцатого года.
– О чём? – не понял Оленин.
Пушкин улыбнулся и продекламировал:
Гроза двенадцатого года
Настала – кто тут нам помог?
Остервенение народа
Барклай, зима иль русский Бог?
– Вот! Вот! Чудесно! Застыньте так, Александр Сергеевич, у вас такое вдохновенное лицо.
И карандаш Оленина заметался по бумаге.
– И всё-таки, Пётр Алексеевич, где вас застала гроза двенадцатого года?
– Гроза-то? Ну где она может застать боевого офицера? На марше, на манёврах под Вильно. Мы туда из Петербурга ещё в марте выдвинулись.
– И сколько боевому офицеру было лет в ту пору?
– Очень много – восемнадцать. Чудили мы с Николенькой. Два брата в одном Семёновском полку. Отец попросил своего друга полковника Максима Ивановича де Дама присмотреть за нами. Ну, как присматривал? Шалили и при нём, но беззлобно.
Пушкин улыбнулся:
– Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.
Оленин расхохотался.
– Да, Александр Сергеевич, так оно и было. Не в Летний сад, а на плац, но это сути дела не меняет. Но опекать, опекал, не без этого. Однажды мы забыли – Коленька кисет с табаком, а я несколько фунтов конфет. У Гатчины это было. Максим Иванович послал за ними. Но я от конфет отказался.
– Почему? – У Пушкина блестели смехом глаза.
– Ну, как же, Александр Сергеевич? Боевой офицер и конфеты? В воздухе войной пахнет, а тут – конфеты. Де Дама раздал их всем, кому угодно было. И расхватали их старые боевые офицеры.
– А сейчас как бы поступили на месте боевых офицеров?
– Взял бы. Чего стесняться? Отец нас с братом наставлял: ни от чего не отказывайтесь. Я надеюсь, что Машенька сына родит, я тоже хочу ему наставление оставить, хочу переделать из отцовского. Хотите, я вам его прочитаю?
– Извольте, Пётр Алексеевич.
Оленин достал шкатулку, открыл её, вынул бумагу и стал читать:
«Если ваши деяния честны, человеколюбивы и незазорны, то хотя бы и временное вас несчастье постигло, но рано или поздно святая и непоколебимая справедливость божья победит коварство и ухищрение. Одно спокойствие совести можно уже почитать совершенною себе наградою. Будьте набожны без ханжества, добры без лишней нежности, тверды без упрямства. Помогайте ближнему своему всеми силами вашими, не предавайтесь эгоизму, который только заглушает совесть, а не успокаивает её. Будьте храбры, а не наглы, никуда не напрашиваетесь, но никогда не отказывайтесь, если вас куда посылать будут, хотя бы вы видели перед собой неизбежную смерть, ибо, как говорят простолюдины, «двух смертей не бывает, а одна не минует». Да будет благословение наше на вас по конец дней ваших и в будущей жизни. Аминь».
– Не надо ничего переделывать, – сказал Пушкин, – Алексей Николаевич завещал это сыновьям и внуку его сгодиться тоже.
– Вы считаете?
– Вы меня недавно гением обозвали, уверяю вас, Пётр Алексеевич, в словесности я разбираюсь. Ничего не переделываете. Так продолжайте ваш рассказ, не отвлекайтесь.
– Извольте. После того, как наш император объявил 15 июня войну Франции, а до этого Наполеон 12 числа пересёк Неман, наш Семёновский полк, Преображенский и кавалергарды, короче, гвардия пошла нагонять действующую армию. Неприятеля мы в глаза не видели, только слышали гул его орудий. Что поделать – мы главный резерв. И на Бородинском поле стояли мы на левом фланге в поле за Хорошевским ручьём. Впереди мы, инфантерия, за нами – кавалерия. Стояли и теряли людей. Меня, как младшего из братьев, полковник де Дама назначил к себе адъютантом, посчитал, что это более безопасно, а Николеньке, как старшему, доверил взвод. Сражение началось в половине шестого утра ещё в сумерках. Там, впереди загрохотало, полетели ядра. Мне лошадка досталась крестьянская, выстрелов боялась, пришлось отдать её в обоз, нашим дядькам, что нам с Колей прислуживали, нашим крестьянам Михайле Карасёву и Тимофею Мешкову. Тут у кавалергардов кого-то убило или ранило и его лошадь досталась мне. Где-то около восьми утра Максим Иванович послал меня с каким-то поручением. Сейчас уж не помню: куда и зачем. От поручения я, естественно, не отказался, а неизбежную смерть перед собой не видел. И вот, Александр Сергеевич, в поле одинокий всадник поймал своё не менее одинокое ядро. Оно прошло между левым плечом и шеей. Само ядро меня почти не задело, но контузия была сильной. Я упал с лошади и дальше ничего не помню. В общем-то на этом моё участие в Бородинском сражении и закончилось, по сути так и не начавшись.
– Печально, – произнёс Пушкин, – значит, что произошло дальше вы рассказать не можете.
– Почему не могу? Могу. Мне так часто об этом рассказывали и Мешков и Карасёв, и де Дама, и офицеры нашего полка, причём рассказывали, прибавляя всё новые и новые подробности, так что за правдивость рассказа я не ручаюсь.
– Пётр Алексеевич, красиво не соврать – истории не рассказать.
Полтора часа грохотало сражение, уже рассвело, за спинами русских войск всходило солнце.
– Тимоха, – сказал Карасёв, – чего мы тут стоим в тенёчке под берёзками? Ни хрена ничего не видно. С барчуками чего случится, мы и не узнаем.
– Так приказали денщикам отойти подалее, с лошадьми быть.
– Кому они нужны, эти лошади. Господ своих отсель совсем не видно. Пойдём к перевязке, поможем лекарям перевязывать солдатиков, хоть какая-то польза от нас будет. Чего стоять без толку. Судьба России решается, а мы тут в теньке стоим.
– Да как-то, Михайло, без приказа, – засомневался Мешков.
– Так мы, чай, не солдаты, какой приказ? Пошли, Тимоха, пошли.
Мужики пошли к перевязке, подлекаря молча без возражений приняли их помощь. Раненые поступали всё больше и больше, стоны, крики, кровь, олененские мужики трудились наравне со всеми.
Адъютант третьего батальона Семёновского полка подскакал ко второму батальону.
– Оленин! Николай, крепись, брата твоего Петю убило. Вон его несут к братской могиле.
Николай побледнел, из глаз его поневоле брызнули слёзы, губы задрожали.
– Петя, Петенька, как же так?
– Крепись, Оленин, ты офицер.
– Я отомщу! – горячо воскликнул Николай. – Как только будем в деле, я отомщу врагу за смерть брата моего. Господи, помоги! Скорее бы в дело.
Слёзы на лице Николая высохли, взор его устремился туда, где громыхал бой, где началась вторая атака французов на Багратионовские флеши.
На перевязки Михайло Карасёв толкнул Мешкова.
– Смотри, Тимофей, нашего барина принесли.
– Какого?
– Да младшего, Петеньку.
– Да нет, Миня, наши баре мальчишки, а этот старик какой-то седой.
– Наш это, наш. Пойдём поближе.
Мужики подошли к свежевыкопанной братской могиле
– Куда вы их, братцы? – спросил Карасёв солдат похоронной команды.
– В братскую могилу, – ответил один из солдат. – Куда ж ещё?
– Только началось, а сколь убитых.
– Война.
– Постойте, постойте, это наш барин, мы его сами похороним.
– Разрешение надо у офицера взять.
– Возьмём. В сторону его отложите. Погоди, погоди, да он живой. Глаз один открыл.
– Показалось.
– Да где, показалось!
Михайло припал к груди Петра Оленина.
– Сердце вроде бьётся, – доложил он. – Лекаря сюда!
– Будет ещё дохтур с мертвяками возиться.
Михайло яростно посмотрел на солдата и сжал кулаки.
– Лекаря сюда!
За спину Карасёва встал Мешков с грозным видом.
– Рядовой, – раздался голос за спиной солдата, – я приказываю привести сюда, к прапорщику, доктора.
Солдат обернулся. Перед ним стоял подпоручик князь Сергей Трубецкой с повязкой на голове. Он возвращался с перевязки, услышал шум, подошёл.
Пришёл недовольный доктор, поднёс зеркальце к носу Оленина, пощупал пульс, приоткрыв веки, посмотрел глаза.
– Да, жив, – сказал он, – глубокая контузия.
– Слава Богу, – крестились солдаты, – грех на душу не взяли. Чуть живого не закопали.
Карасёв и Мешков понесли своего барина подальше от братской могилы к перевязке.
Князь Трубецкой подошёл ко Второму батальону, где на травке сидел, убитый горем, Николай Оленин и курил трубку. Он грустно посмотрел на подпоручика и спросил:
– Ну, что, похоронили Петеньку?
– Да, Господь с тобой, прапорщик. Кто ж его живого похоронит?
– Как живой?
– Так живой. Без сознания, правда, контузия у него крепкая, но живой.
Обстрел левого фланга русской армии усилился, всё чаще в ряды Семёновского полка врезались французские ядра. Полковник барон де Дама скомандовал:
– Господа офицеры, по местам!
Николай Оленин резво вскочил, выбил трубку и радостно полетел к своему взводу. Семёновцы вставали в боевое построение, Николай встал у своего взвода и крикнул командиру соседнего взвода поручику Татищеву:
– Серж! Порадуйтесь со мной: Петенька мой жив. Контужен крепко, без сознания.
– Слава Богу, Николя. Нам бы в дело поскорее, мы за всех бы отомстили и за твоего брата тоже.
– А славно, граф, что братик мой жив.
Свист французского ядра они не услышали. Оно со спины насквозь пробило тело Татищева, вырвало сердце из груди Оленина, вылетело из спины и оторвало ногу унтер-офицеру Степанову. Полковник де Дама увидел это, случайно посмотрев в ту сторону. На глаза у него навернулись невольные слёзы: двух мальчишек, одним ядром.
– Боже мой, – произнёс он, – несчастные Алексей Николаевич и Елизавета Марковна, старший сын.
Давешний солдат похоронной команды подошёл к Карасёву и Мешкову. У мужиков похолодело внутри.
– Николай Алексеевич? – спросил Михайло
– Не знаю. Идите за мной.
Офицер похоронной команды показал Мешкову и Карасёву на тела двух поручиков. Мужики оторопело смотрели на них: головы целы, а ниже кровавое месиво из костей и мяса.
– Одним ядром, – пояснил офицер. – Полковник де Дама просит вас отвести своего барина Петра Алексеевича в Москву, а по возможности и дальше. А Николая Алексеевича Оленина и Сергея Николаевича Татищева похоронить в Можайске по-христиански.
– Передайте, Максиму Ивановичу: всё сделаем, – заверил Карасёв.
Пётр Алексеевич придирчивым взглядом осмотрел набросок:
– Вроде как получилось, надо, конечно ещё доработать. Вот так и закончилось, Александр Сергеевич, моё участие в «грозе двенадцатого года». Николеньку и Татищева в Можайске отпели и похоронили по-христиански. Мужики наши где-то раздобыли два гроба. А меня повезли дальше в Москву. По дороге нагнал нас, раненный в левую руку, полковник де Дама. В Москве он очень помог, Карасёв всё им нахвалиться не мог. Там я в сознание пришёл. Из Москвы меня повезли в Нижний Новгород. Выздоравливал долго. Действующую армию я нагнал там, где меня застала война – в Вильно. Так что, Александр Сергеевич, в войне 1812 года мне участвовать почти не пришлось. Но Заграничный поход русской армии прошёл весь, в Париже был. На память о двенадцатом годе мне остались седина в восемнадцать лет и частые головные боли. А Николенька мне почему-то вспоминается на марше к Вильно: он надел на сапоги громадные шпоры, хотя пехоте шпоры не положены, и гремел ими на всю округу. Деревенская улица, Коленька сапогами поднимает пыль, звенит шпорами, щурится на майское солнышко и улыбается, как блаженный. Царство небесное тебе, братик.
Генерал-майор вытер слезу и перекрестился. Появился слуга.
– Извольте на ужин.
– Да, Александр Сергеевич, прошу к столу. Чем, так сказать, Бог послал. О Заграничном походе потом расскажу и портрет ваш допишу.
«Потом» как-то не сложилось и портрет дописан не был.
27.06.2022 г.
