Чарльз Диккенс
Замогильные записки Пикквикского клуба
Когда м‑р Пикквик вошел в буфет, пожилая женщина явилась из-за ширм к его услугам.
– Не здесь ли м‑р Лоутон? – спросил м‑р Пикквик.
– Здесь, – отвечала трактирщица. – Чарли, проводите этого джентльмена к м‑ру Лоутону.
– Теперь нельзя, – отвечал рыжеватый мальчишка, – м‑р Лоутон поет песню. Подождите, сэр, он скоро кончит.
Лишь только рыжеватый мальчишка проговорил эти слова, как вдруг из внутренности трактира раздались громогласные восклицания, возвещавшие об окончании песни. Оставив Самуэля услаждать досуг портером, м‑р Пикквик пошел наверх, в сопровождении трактирного слуги.
– С вами желают поговорить, сэр.
Одутловатый молодой человек, занимавший первое место за столом в качестве президента, молодцовато взъерошил волосы, и взглянул с некоторым изумлением в ту сторону, откуда происходил этот доклад. Изумление это увеличилось еще более, когда взор его упал, наконец, на фигуру джентльмена, которого до той поры никогда он не видал.
– Прошу извинить, сэр, – сказал м‑р Пикквик; – мне очень жаль, что присутствие мое расстроивает, некоторым образом, вашу компанию; но я пришел по особенному, весьма важному делу, не терпящему ни малейшего отлагательства. Впрочем, я задержу вас не более пяти минут и буду вам крайне обязан, если вы будете иметь снисходительность выслушать меня наедине.
Одутловатый юноша вышел из-за стола и попросил неизвестного джентльмена занять подле него место в темном углу этой залы. М‑р Пикквик со всеми подробностями, от начала до конца, рассказал свою горемычную повесть.
– A! – воскликнул Лоутон, когда м‑р Пикквик кончил рассказ. – Додсон и Фогг!.. – славная практика у них… – отличные юристы: знаю я этих господ. Додсон и Фогг!
М‑р Пикквик согласился, что Додсон и Фогг – отличные юристы. М‑р Лоутон продолжал:
– Перкера теперь нет в городе, и он воротится не прежде, как в конце будущей недели; но если вам угодно почтить меня доверенностью в этом деле, я могу сделать все необходимые распоряжения до приезда м‑ра Перкера.
– Об этом-то собственно я и хотел просить вас, м‑р Лоутон. Распоряжайтесь, как умеете, и, в случае надобности, пишите ко мне по почте в Ипсвич.
– Извольте, с большим удовольствием, – сказал конторщик м‑ра Перкера. Заметив потом, что м‑р Пикквик с любопытством посматривал на его товарищей, сидевших за столом, м‑р Лоутон прибавил: – не угодно ли вам, сэр, присоединиться к нашему обществу часика на полтора? Компания у нас веселая, м‑р Пикквик. Здесь главный конторщик Самкина и Грина, канцелярия Смитерса и Прайса, клерк Пимкина – чудесно поет народные песни, Джак Бембер и многие другие джентльмены, с которыми, надеюсь, вам приятно будет познакомиться, м‑р Пикквик. Вы, кажется, недавно воротились из провинции. Угодно вам пожаловать?
М‑р Пикквик не решился пропустить такого благоприятного случая к изучению человеческой натуры. Его представили всем веселым джентльменам, и м‑р Пикквик, заняв за столом место подле президента, немедленно потребовал себе стакан холодного пунша.
Последовало глубокое молчание, совершенно противное ожиданиям ученого мужа.
– Вас не беспокоит табачный дым? – сказал джентльмен с сигарой во рту, сидевший по правую руку м‑ра Пикквика.
– Нисколько, – сказал м‑р Пикквик, – я очень люблю табачный запах, хоть сам никогда не курю.
– Это жаль, – заметил другой джентльмен с противоположного конца, – a я так скорее соглашусь сидеть без хлеба, чем без табаку.
Продолжительное молчание. Прибытие незнакомого джентльмена, очевидно, расстроило общую веселость.
– М‑р Гронди споет нам что-нибудь, – сказал президент.
– A может и не споет, – сказал м‑р Гронди.
– Отчего же? – сказал президент.
– Не могу, – сказал м‑р Гронди.
– То есть вы не хотите, – заметил президент.
– Не хочу, – отвечал м‑р Гронди.
Другая продолжительная пауза. Президент, казалось, был в большом затруднении.
– Что же, господа? – сказал он. – Никто не думает повеселить нас?
– Это ваша обязанность, господин президент, – отвечал, выходя из-за стола, молодой человек с густыми бакенбардами и косыми глазами.
– Слушайте! Слушайте!
– У меня, господа, была всего одна песня, да и ту я пропел два раза, – сказал президент. – Неужели я должен ее повторить опять?
Общее молчание заменяло на этот раз отрицательный ответ.
– Сегодня, господа, – сказал м‑р Пикквик, надеясь ввзести какой-нибудь интересный предмет для общих рассуждений, – сегодня вечером, господа, зашел я в такое место, которое, без сомнения, всем вам известно, но где, по стечению разных обстоятельств, не случалось мне быть уже несколько лет сряду. Я разумею гостиницу «Лебедя» и тот квартал, где она стоит. Велика и обширна британская столица, господа! Каких гостиниц не найдешь в этих захолустьях!
– Ну, теперь пойдет потеха! – сказал президент на ухо м‑ру Пикквику: – вы задели за самую чувствительную струну одного из этих джентльменов, Старик Джак Бембер вечно говорит об этих гостиницах. Вы развязали ему язык.
М‑р Пикквик сначала не заметил желтого, широкоплечего, низенького и сутуловатого человечка с длинным носом и карими глазами, на которого намекал м‑р Лоутон. Теперь ученый муж увидел, сообразил и понял, что это был старик, странный старик. Когда он поднял свое морщинистое лицо, устремил на него острый, лукаво проницательный взгляд, м‑р Пикквик не мог надивиться, каким образом сначала ускользнули от его внимания такие примечательные черты. Старик облокотился подбородком на свою длинную костлявую руку украшенную желтыми ногтями необычайной длины, склонил свою голову на один бок и дико заморгал своими карими глазами. М‑р Пикквик заключил и решил, что это весьма замечательная личность.
Мы надеемся познакомить читателей с личностью Джака Бембера в следующей главе.
Часть вторая
Глава XXI
Старик Джак Бембер садится на своего любимого конька и рассказывает странные анекдоты.
– Ага! – воскликнул старый джентльмен, отрекомендованный читателю в последней главе нашего достоверного раппорта. – Ага! кто завел здесь речь о подворьях нашего квартала?
– Я, – отвечал м‑р Пикквик. – Я заметил вообще, что гостиницы в этих местах должны быть очень странны.
– Вы! – сказал старик презрительным тоном. – Что-ж вы знаете, сэр, о том времени, когда молодые люди запираются в своих пустынных кельях и читают, читают и читают, час за часом, ночь за ночью, до истощения умственных сил, до затмения рассудка, в мрачном лабиринте полночных занятий, до тех пор, пока заря и утренний свет перестанут иметь живительное влияние на их здоровье, и они зачахнут жертвами чрезмерной любви к науке, под грудою старых книг и накопившихся тетрадей? Что знаете вы о постепенной гибели под бременем тифа или чахотки, которую, в другое время и при других обстоятельствах жизни, испытывал в этих же самых комнатах жалкий человек, безумно промотавший свежие силы юных лет? A сколько несчастных, думаете вы, отступило с разбитым сердцем от дверей неумолимого юриста, чтобы найти последнее убежище на дне Темзы или мрачный приют за тюремными стенами? Да, сэр, есть странные жилища в широких захолустьях британской столицы. Придайте, если можете, памяти и слова этим деревянным панелям, и вы услышите из под каждой доски тысячи ужасных повестей, тысячи романов из жизни – действительной жизни. Ничего не значат для меня все ваши легенды с ужасающими именами против одной истинной истории, взятой на удачу из воспоминаний этих старинных перегородок.
Дрожащий голос старика и дикое выражение его лица совершенно сбили с толку ученого мужа, так что на этот раз он не сделал никакого замечания в ответ на его странные речи. Довольный произведенным впечатлением, старик Бембер улыбнулся, окинул собрание торжествующим взглядом и продолжал таким образом.
– Взгляните на них с другой, гораздо более обыкновенной и не столько поэтической точки зрения: что это за скромные приюты для нуждающегося человека, который промотал свое богатство и, обманув ожидания своих друзей, вступил на дорогу, где нет для него насущного куска хлеба! Ожидание – надежда – неудачи – страх – бедность – нищета – отчаяние, и потом – последний конец в бурных волнах или в грязном кабаке среди оборванных негодяев: какая странная, дикая и вместе разнообразная перспектива человеческой жизни!
Старик Бембер, оживленный предметом своей беседы, самодовольно потирал руками и, казалось, готов был ознакомить своих слушателей с новыми более интересными подробностями.
М‑р Пикквик смотрел во все глаза и готов был слушать во все уши. Молодые люди улыбались и молчали.
– Убирайтесь вы с вашими германскими университетами и фантастическою жизнью немецкого студента, – продолжал старик Бембер, – много у нас своих романов, разыгрывающихся внутри уединенных стен: стоит только поискать!
– Вы меня изумляете, – сказал м‑р Пикквик, – ни разу мне не случалось думать о романах такого рода.
– Еще бы! Разумеется, вы не думали, – отвечал старик. – Вот так-же один приятель спрашивал меня: – «Что вы находите особенного в этих комнатах?» – Комнаты довольно странные, – говорил я. – «Совсем нет», – говорил он. – «Пустынные», говорил я. – «Ничуть не бывало», – говорил он. И вот в одно прекрасное утро, собираясь отворить наружную дверь, он умер от апоплексического удара. Он опрокинулся головою на корзинку, где лежали письма, и пробыл в этом положении восемнадцать месяцев сряду. Все думали, что он выехал из города.
– Как же его нашли? – спросил м‑р Пикквик.
– Хозяин решился, наконец, выломать дверь, так как его жилец не платил за квартиру целых два года. Призвали полицию, взломали замок… и на руки дворника, отворившего дверь, шарахнулся сухой скелет в синем фраке, черных панталонах и шелковых чулках. Ведь это, я полагаю, довольно странно, милостивые государи, а?
И, склонив голову на бок, маленький старичок опять самодовольно начал потирать руками.
– Знаю я еще другой случай, если вам угодно послушать. Позвольте… так точно – это случилось на клиффордском подворье. Один беспокойный жилец – продувная бестия, я знал его – нанимавший для себя квартиру в верхнем этаже, вдруг задумал принять мышьяка и запереться в шкафу, который стоял в его спальне. Управляющий подумал, что жилец сбежал и немедленно прибил на воротах билет, что вот, дескать, отдаются в наймы такие-то покои. Явился новый постоялец, омеблировал пустые комнаты и расположился в них жить. День проходил у него, как-следует, в занятиях разного рода; но по ночам не смыкал он глаз в своей спальне и всегда чувствовал какое-то беспокойство. «Это, однако ж, странно, подумал он наконец, – попытаюсь спать в другой комнате, и пусть эта спальня будет моей гостиной». – Сказано, сделано. С этой поры, он ночи стал проводить спокойно, но зато никак не мот читать по вечерам. Усаживаясь в новой гостиной за своим письменным столом, он вдруг становился беспокойным, раздражительным, и беспрестанно снимал со свечи, не находя никакой возможности приковать свое внимание к перу, бумаге или книге. – «Я никак не могу раскусить этой загадки», – сказал он однажды, воротившись домой из театра и выпив стакан холодного грога. – «Не могу я раскусить этой загадки», – повторил он опять, прислонившись спиною к стене, чтобы отнять у своей фантазии силу вообразить за собой какой-нибудь посторонний предмет. В эту минуту глаза его вдруг обратились на маленький, всегда запертый шкаф, и невольная дрожь мгновенно пробежала по всему его телу, с ног до головы. – «Странное ощущение», – подумал он, – «и уж, кажется, я испытываю его не в первый раз. Неужели тут завелась какая-нибудь чертовщина? Посмотрим». – Сделав над собою значительное усилие, он взял кочергу, ударил со всего размаха в дверь – и что же? В углу шкафа, вытянувшись во весь рост, стоял последний жилец с багрово-синим лицом, исковерканным судорогами насильственной смерти. Маленький пузырек с ядом был еще крепко сжат его правою рукою.
И, окончив эту речь, старик с наслаждением взглянул на внимательные лица озадаченных слушателей.
– Что это у вас за странные анекдоты, сэр! – сказал м‑р Пикквик, устремив свои очки на загадочную физиономию старика.
– Странные!.. какой вздор! – возразил старик. – Забавные, может быть; но ничего необыкновенного в них нет.
– Забавные! – воскликнул м‑р Пикквик.
– Ну, да, забавные и веселые, – подтвердил. старик с демонской усмешкой. И, не дожидаясь ответа, он продолжал с прежним одушевлением.
– Знал я еще человека – позвольте… этому уж будет лет сорок слишком. Нанял он сырые, затхлые комнаты в одной из старинных гостиниц, стоявшие пустыми и запертыми несколько лет сряду. Носились о них бабьи сплетни и рассказывались разные фантастические истории, способные навести страх и ужас на всякую легковерную душу; но он был человек бедный, квартира отдавалась за бесценок, и, стало быть, ничего мудреного нет, если он, с философским равнодушием, решился занять полусгнившие покои. Вместе с квартирой, в его распоряжение поступил огромный деревянный шкаф для книг и бумаг, с большими стеклянными дверями, задернутыми извнутри зеленою тафтой; но мебель этого рода, при существующих обстоятельствах, не могла иметь никакой определенной цели: книг не читал он во всю свою жизнь, бумагами не занимался, и все статьи туалета, от единственных сапогов до единственного галстука, носил он с собою во время дневных прогулок. Очень хорошо. Он перенес сюда все свое движимое имущество, состоявшее из четырех колченогих стульев, и в первый же вечер заказал в кредит два галлона дистиллированной водки. Усевшись на одном из своих стульев, он залпом выпил первый стакан и от безделья погрузился в размышление, раздумывая, во сколько лет он может расплатиться с буфетчиком за водку. Между тем глаза его невольно обратились на стеклянные дверцы деревянного шкафа.
– Как, подумаешь, глуп и неопытен, смертный человек, угораздившийся смастерить такую гадкую мебель! – воскликнул он, испустив глубокий вздох при взгляде на занавешенные стекла. – Жаль, что нельзя снести ее назад, в мебельную лавку. Однакож, послушай, любезный, – продолжал он, обращаясь к шкафу и принимая его за одушевленный предмет; – не лучше ли мне употребить тебя вместо дров для моего камина?
Лишь только произнес он эти слова, как из внутренности шкафа раздался звук, весьма похожий на стон живого существа. Жилец испугался и вздрогнул; но скоро успокоил себя предположением, что звук, по всей вероятности, исходил из соседних комнат, где запоздалые гуляки оканчивали свой обед. Он положил свои ноги на решетку и, выпив еще стакан живительной влаги, принялся разгребать кочергою уголья в камине. В эту минуту звук повторился опять, шкаф медленно отворился, и жилец увидел в нем бледную, исхудалую фигуру в грязных и оборванных лохмотьях. Высокая, сухопарая и тонкая фигура имела чрезвычайно озабоченный и беспокойный вид, и во всей её осанке были такие неземные признаки, какие отнюдь не могли принадлежать живому существу, одаренному мыслью и чувством.
– Кто вы, приятель? – сказал оторопевший жилец, взвешивая кочергу на своей руке и приготовляясь, в случае надобности, вступить в открытую борьбу, – кто вы?
– Бросьте кочергу, – отвечала фигура, – борьба со мною неуместна. Я выше земных стихий, и мне не повредят ни железо, ни огонь. Ваша кочерга пролетит сквозь меня и ударится о стену этого шкафа. Я дух, бесплотный дух.
– Чего-ж вам здесь надобно? – пролепетал жилец.
– В этой самой комнате, – отвечало привидение, – совершилась погибель земной моей жизни. Отсюда пустили по-миру меня и всех моих детей. В этот самый шкаф положены были судейские бумаги, накопившиеся в продолжение моей бесконечной тяжбы. Здесь, на этом самом месте, и в ту пору как я умирал от печали, две презренные гарпии делили мое богатство, из-за которого я судился всю свою жизнь. Все отняли у меня до последнего фарсинга, и когда я умер, семейство мое осталось без хлеба и без крова. Вот почему, спускаясь по ночам на землю, я брожу исключительно по этой жалкой юдоли своих земных страданий, пугая людей присутствием существа, непостижимого и незримого для них. Эта квартира принадлежит мне: оставьте ее.
Жилец между тем выпил еще стакан водки и совершенно ободрился.
– Извольте, – сказал он, – я готов с величайшим удовольствием уступить вам эту незавидную квартиру, если вы имеете неизменное желание оставаться здесь целую вечность; но во всяком случае, я желал бы, собственно для вашей же пользы, предложить вам один вопрос.
– Говорите: я готов внимать вашим словам, – отвечал дух суровым тоном.
– Очень хорошо, – сказал жилец, – мое замечание, впрочем, будет относиться не к вам одним, а ко всем вообще бесплотным духам, сколько я могу знать и понимать сущность их природы. Дело видите ли в чем: ведь пространство для вас ничего не значит?
– Ничего, – сказал дух, – быстрее, чем молния, мы можем переноситься с одного места на другое.
– И прекрасно. Зачем же, скажите на милость, имея полную возможность порхать и устроивать свою квартиру в прелестнейших местах земного шара, вы любите проводить свое время именно там, где вы натерпелись всякой всячины в продолжение своего земного бытия? Такой образ действия, по-моему мнению, заключает сам в себе непростительные противоречия.
– A что, ведь это правда. Удивляюсь, как прежде подобная мысль ни разу не приходила мне в голову.
– Это показывает, любезный друг, что вы не умеете рассуждать. Эта комната, на мой взгляд, не представляет для вас ни малейших удобств. Судя по наружности этого шкафа, я догадываюсь, что тут бездна клопов: так или нет?
– Так точно.
– Ну, так что-ж вам за охота проводить свое время в обществе таких презренных животных? Право, я думаю, вы могли бы, без малейшего труда, приискать для себя отличную квартиру.
– Конечно, могу.
– И уж если пошло дело на правду, я бы вообще посоветовал вам оставить Лондон; потому что, согласитесь сами, здешний климат чрезвычайно неприятен.
– Ваша правда, сэр, – сказал дух учтивым тоном, – вы, можно сказать, пролили яркий свет на мой образ мыслей. Сейчас же переменяю воздух.
И, проговорив это, он начал постепенно исчезать, так что ноги его уже совсем скрылись из вида.
– И если вы, сэр, – продолжал жилец в догонку за исчезающим привидением, – если вы постараетесь внушить другим бесплотным джентльменам и леди, навождающим теперь пустые старые дома, что им будет гораздо удобнее поселиться в других, прелестнейших местах за пределами Англии, то вы окажете нашему обществу величайшее благодеяние, и я готов заранее принести вам чувствительную благодарность от всех англичан.
– Внушу, сэр, непременно внушу, – отвечало привидение – я не понимаю, как все мы были настолько глупы до сих пор.
С этими словами дух исчез, и, что всего удивительнее, господа, – заключил старик, озирая всю компанию с заметным удовольствием, – с той поры никогда не возвращалось это привидение, и дешевая квартира освободилась раз навсегда от нечистых навождений.
– Не дурно, если эта история не выдумана, – сказал джентльмен с мозаичными пуговицами на фраке, зажигая новую сигару.
– Если! – вскричал старик, бросая презрительный взгляд на скептика. – Этак, пожалуй, – прибавил он, обращаясь к Лоутону, – он скажет, что и та история, которую я вам рассказывал о странном клиенте, невероятна, чудесна, выдумана… Как, подумаешь, нынче стали недоверчивы люди.
– Я никогда не слышал этой истории, – ответил скептик, – и, конечно, не могу судить о степени её достоверности. расскажите, и я выскажу вам свое мнение.
– Я тоже желаю слышать ее, – заметил м‑р Пикквик, – и прошу вас рассказать.
– Да, да, расскажите, – сказал Лоутон, – никто здесь не слышал ее, кроме меня, да и я, правду сказать, перезабыл ее почти совсем.
Старик обвел глазами вокруг стола и покосился еще страшнее, чем прежде; видя глубокое внимание, изобразившееся на лицах всех присутствующих, он улыбнулся, и в его глазах блеснуло торжество. Затем, потерев подбородок и взглянув на потолок, как бы ища там вдохновения, он начал свой рассказ.
Разсказ старика о странном клиенте.
«Я полагаю, никому не интересно знать, где и как я подцепил эту короткую историю, – сказал старик. – Если б мне пришлось рассказывать ее в том порядке, в каком она дошла до меня, мне пришлось бы начинать с середины, a дойдя до конца, обратиться опять назад, к самому началу. Достаточно будет сказать, что некоторые события, о которых в ней идет речь, случились на моих собственных глазах; что касается остальных, я могу удостоверить, что они действительно происходили, и до сих пор еще живы люди, которые, так же, как и я, помнят их очень хорошо.
В Боро, в Гайстрите, подле церкви Сен-Джоржа, по одной с нею стороне дороги, как многим из вас известно, стоит самая тесная из наших долговых тюрем – Маршальси. Хотя в последнее время она стала далеко не тою грязною помойною ямой, какою была прежде, но и теперешнее её исправленное состояние внушает слишком мало искушений для мота или утешений для неосторожного должника. Осужденный преступник в Ньюгете пользуется ничуть не худшим двором, где он может дышать чистым воздухом и гулять, чем неоплатный должник в тюрьме Маршальси.
Может быть, на меня находит чудачество, может быть, я не могу отделять этого места от связанных с ним воспоминаний, но только я не выношу этой части Лондона. Улица широка, магазины на ней роскошные; шум проезжающих экипажей, гул шагов непрерывного потока людей – все эти звуки торговых, промышленных и иных сношений между людьми гудят на ней с утра и до полуночи. Но примыкающие к ней улицы малы и тесны; бедность и разврат гнойно гнездятся в этих переполненных густым населением закоулках; лишения и нищета олицетворяются соседней тюрьмою; над всей этой картиной роскоши, нищеты и позора – по крайней мере, в моих глазах – тяготеет что-то мрачное и горькое, придающее ей неприятный, болезненный отпечаток.
Многие глаза, сомкнутые уже давно в могиле, взглядывали довольно равнодушно на эту картину в первые дни пребывания их владельцев в старой тюрьме Маршальси; они смотрели так потому, что первый удар несчастья редко сопровождается отчаянием. Человек еще верит, что он может положиться на неиспытанных друзей, он вспоминает о многочисленных предложениях услуг, так охотно расточавшихся ему добрыми приятелями, когда он в них еще вовсе не нуждался; он обладает надеждой, – надеждой счастливой неопытности, – и хотя она ослабляется при первой же неудаче, но все же снова возрождается и цветет здесь короткое время, пока не завянет окончательно под ржавчиной разочарования и равнодушие. Как быстро эти самые глаза глубоко вваливались и сверкали мрачным огнем, как быстро худело и желтело изможденное голодом и заточением лицо в те дни, когда еще речь о том, что должники гниют в тюрьме, без надежды на облегчение, без надежды получить свободу, не была простой риторической фигурой! Эта жестокость нынче уже не существует в полном своем объеме, но и того, что от неё осталось, достаточно еще для порождения таких явлений, при виде которых сердце обливается кровью.
Двадцать лет тому назад плиты тротуара подле тюрьмы топтались одною матерью и ребенком, которые так же аккуратно, как само утро, появлялись ежедневно перед тюремными воротами; часто они приходили сюда после ночи, проведенной без сна, в тревожной тоске, под влиянием скорбных дум, удручающих ум и чувство, – приходили целым часом раньше срока, и тогда молодая мать грустно поворачивала назад, подводила ребенка к старому мосту и, приподняв его на своих руках, указывала ему на блестящую воду, окрашенную лучами утреннего солнца, обращала его внимание на шумные приготовления к труду или удовольствию, которыми бывает полна река в эти утренние часы. Мать пыталась развлечь сына этими занимательными для него предметами, но она быстро сажала его на землю и, закрыв себе лицо платком, давала волю душившим ее слезам, потому что на исхудалом и болезненном личике ребенка не проявлялось никакого удовольствия или удивления. У него было мало воспоминаний, и все они были на один образец, – все вертелись на бедности и нищете его родителей. По целым часам сиживал он у матери на коленях, вглядываясь с детским сочувствием в слезы, текущие по её лицу, и потом тихонько забивался в какой-нибудь темный уголок, где рыдал до тех пор, пока не засыпал. С той самой минуты, как он стал понимать окружающие предметы, когда в нем начал пробуждаться рассудок, он сроднился с самой тяжкой действительностью жизни: с ужасными лишениями – с голодом и жаждой, с холодом и нищетой, и хотя по наружности и физическому развитию он был малое дитя, но не было у него ни веселости, ни беззаботного смеха, ни сверкающих детских глазок.
Отец и мать, видя такое неестественное развитие своего ребенка, с глубокой тоской, смотрели молча друг на друга, не осмеливаясь выразить словами тяготящие их мысли. Отец – здоровый, сильно сложенный человек, который мог бы перенести всякий труд и физическое упражнение, – изнывал в тесном заключении и нездоровой атмосфере переполненной узниками тюрьмы. Мать, худая, нежная женщина, склонялась под двойным бременем физической и нравственной болезни; – ребенок видел все это, и молодое сердце его надрывалось.
Наступила зима, a с нею целые недели сильного дождя и холода. Бедная женщина перебралась в дрянную квартиренку по близости места заключения её мужа, и хотя это переселение было вызвано её возраставшею нуждой, она была счастливее теперь, потому что была ближе к нему. В продолжение двух месяцев после этого переселения, она и её маленький спутник поджидали времени открытия тюремных ворот, не пропуская ни одного утра. Но вот однажды они не явились, и это было в первый раз с того дня, как муж попал в тюрьму. Ребенок умер.
Те, которые, о подобных потерях бедных людей холодно толкуют, как о счастливом избавлении от страданий для усопшего, и о милосердном облегчении от издержек для оставшихся, – такие люди не понимают, – смело это утверждаю – решительно не понимают того неисходного горя, которое влекут за собой подобные потери. Молчаливый взгляд привязанности и участия в то время, когда все прочие глаза от нас холодно отвернулись, – уверенность в том, что мы обладаем сочувствием и любовью хоть одного существа, когда все прочие покинули нас – это такая подпора, такое прибежище, такое утешение среди глубочайшего горя, которых нельзя купить ни за какие деньги, нельзя добыть никаким могуществом. Ребенок сиживал по целым часам у ног своих родителей, терпеливо сложив свои ручонки и подняв к отцу и к матери свое исхудалое личико. Они видели, как, день за днем, он таял, и хотя его краткая земная жизнь была без радостей, a теперь, после своей смерти, он наслаждался миром и спокойствием, которых он – малый ребенок – не знал на земле, – но все же они были ему отцом и матерью, и потеря его залегла глубоко в их души.
Смотря теперь на изменившееся лицо матери, было не трудно предсказать, что смерть скоро прекратит и её горькие испытания и невыносимые страдания. Двое тюремных товарищей мужа несчастной женщины не захотели усугублять своим присутствием его скорбь и горе и предоставили ему одному каморку, которую занимали с ним втроем. Бедная его жена перешла к нему сюда, и вот потянулась там, без мучений, но и без надежд, медленно угасая, её страдальческая жизнь.
Однажды вечером она лишилась чувств на руках своего мужа. Когда он поднес ее к открытому окну, чтобы оживить ее свежим воздухом, свет луны упал ей прямо на лицо и указал на такую разительную перемену в её чертах, что несчастный, как слабое дитя, дрогнул под бременем удручавшего его горя.
– Посади меня, Джорж, – слабо произнесла она. Он исполнил её желание, и, сев возле неё, закрыл себе лицо рукой и залился слезами.
– Мне тяжело покинуть тебя, Джорж, – сказала она, – но на то Божия воля, и ради меня ты должен спокойно перенести разлуку со мною. О, как я благодарю Бога за то, что Он взял к себе нашего мальчика! Малютка счастлив, он теперь на небе. Что бы он стал делать тут, без своей матери?
– Ты не должна умереть, Мери, не должна, возразил ей муж, вставая. Он принялся ходить взад и вперед по комнате, нещадно ударяя свою голову сжатыми кулаками, потом снова сел возле больной и, поддерживая ее в своих объятиях, прибавил более спокойно:
– Ободрись, моя милая, прошу тебя, ободрись. Ты наверное поправишься.
– Никогда уже, Джорж, никогда! – отвечала умирающая женщина. – Пусть меня похоронят возле моего бедного мальчика: но обещай мне, если ты выйдешь когда-нибудь из этого ужасного места и разбогатеешь, ты перевезешь нас на какое-нибудь мирное сельское кладбище, далеко, далеко, – как можно дальше отсюда, – где бы мы могли спокойно лежать. Милый Джорж, обещай мне, что ты это сделаешь.
– Сделаю, сделаю, – проговорил он, страстно кидаясь на колени перед нею. – Но скажи мне еще слово, Мери… хотя взгляни… раз взгляни…
Он замолк, потому что рука, обвивавшая его шею, вдруг отяжелела и отвердела. Глубокий вздох вырвался из груди умиравшей; губы шевельнулись и на лице мелькнула улыбка, но губы эти были бледны, и улыбка сменилась неподвижным мертвенным взглядом… Он остался один на земле.
В эту ночь, среди безмолвия и одиночества своей жалкой каморки, стоя на коленях возле трупа своей жены, несчастный призвал Бога в свидетели страшной клятвы; с этой минуты он посвящал себя одному делу: мести за смерть жены и сына, с нынешнего дня и до последнего своего издыхания; он обрекал все свои силы на служение одному этому делу; месть его должна быть медленною и ужасною, ненависть нескончаемою и ненасытимою. По всему миру должна она преследовать тех, кого она наметит своими жертвами.
Глубочайшее отчаяние и почти нечеловеческое напряжение произвели такие страшные перемены в его теле и в чертах его лица, что его товарищи по несчастью отшатнулись с испугом, когда он проходил мимо них учащенными шагами. Глаза его налились кровью, лицо было мертвенно бледно, стан согнулся, как бы под бременем лет. Он почти насквозь прокусил себе губу в пылу своего душевного страдания, и кровь, капавшая из раны, текла по его подбородку и запятнала его рубашку и галстук. Он не проронил ни слезы, не испустил ни одного звука жалобы, но его блуждающий взгляд и беспорядочная торопливость, с которою он ходил взад и вперед по двору, обличали сожигавший его внутренний жар.
Тюремное начальство заявило ему, что необходимо немедленно же увезти тело его жены из тюрьмы. Он выслушал это требование с полным спокойствием и согласился с его разумностью. Почти все тюремные обитатели собрались для печальных проводов; они поспешно расступились по сторонам, при появлении вдовца; он быстро прошел вперед и стал одиноко в небольшом отгороженном пространстве, примыкавшем к помещению привратника; толпа отошла оттуда, по инстинктивному чувству деликатности. Медленно подвигались вперед люди с тяжелым гробом на плечах. В толпе господствовало мертвое молчание, нарушавшееся только жалобными восклицаниями женщин и шарканьем ног носильщиков по плитам. Они дошли до того места, на котором стоял муж умершей, и остановились. Он положил руку на гроб и, машинально поправив на нем покров, дал знак идти далее. Тюремные сторожа, стоявшие в сенях, сняли свои шляпы при выносе гроба, и через минуту дверь тюрьмы затворилась за ним. Вдовец посмотрел тогда бессмысленно на толпу и грохнулся озем.
