Чарльз Диккенс
Замогильные записки Пикквикского клуба
Глава XXVII
Самуэль Уэллер совершает путешествие в Доркин и созерцает свою мачеху.
Оставалось еще два дня до поездки пикквикистов на Дингли-Делль. М‑р Самуэль Уэллер сидел в общей зале таверны и, кушая свой завтрак, размышлял, как бы поприятнее провести это время. День был замечательно хороший. Переходя от одной мысли к другой, м‑р Уэллер вдруг почувствовал припадок сыновней любви и убедился, что ему необходимо сделать визит своему почтенному родителю и сходить на поклон к своей мачехе. Это убеждение: в такой степени подействовало на весь его организм, что он не постигал, как прежде подобные мысли ни разу не заронялись в его душу. Желая без малейшего замедления исправить такое непростительное забвение сыновнего долга, м‑р Уэллер тотчас же побежал наверх к м‑ру Пикквику и попросил позволения отлучиться для этой похвальной цели.
– Ступайте, мой друг, – сказал м‑р Пикквик, обнаруживая очевидный восторг при таком пробуждении нежных чувств в сердце своего слуги.
М‑р Угллер поклонился.
– Я очень рад, что вы помните свои сыновния обязанности, – сказал м‑р Пикквик.
– Я всегда их помнил, – отвечал Самуэль.
– Это делает вам честь, мой друг, – сказал м‑р Пикквик одобрительным тоном.
– Я и сам всегда так думал, – сказал м‑р Уэллер. – Если, бывало, я в чем имел нужду, то просил о том своего родители с великим почтением и преданностью. Иногда же брал и сам, из опасения не понравиться своему родителю какою-нибудь неуместною просьбой. Вообще, сэр, я избавил его от многих неприятных хлопот.
– В таком случае, мой друг, вы не совсем правильно понимали свой долг в отношении к отцу, – возразил м‑р Пикквик с благосклонной улыбкой.
– По крайней мере, сэр, у меня всегда были честные намерения, как говорил один джентльмен, колотивший свою жену по три раза в сутки за то, сэр, что она была несчастна с ним…
– Вы можете идти, любезный. Ступайте.
– Покорнейше вас благодарю, – отвечал Самуэль, отвешивая низкий поклон.
Через несколько минут м‑р Уэллер сидел в своем праздничном костюме наверху дилижанса, ехавшего в Доркин.
В этом предместьи мачиха м‑ра Уэллера содержала трактир, известный любителям изящного под именем «Маркиза Гренби». Он стоял при большой дороге, был обширен и удобен во всех возможных отношениях, хотя чистота и опрятность отнюдь не принадлежали к числу его отличительных свойств. Перед воротами трактира, на высоком столбе, красовалась огромная вывеска, изображающая голову и плечи джентльмена с раздутыми щеками, одетого в красный кафтан с голубыми обшлагами. Это был портрет достопочтенного маркиза Гренби. На окнах буфета рисовались горшки с цветами и разнокалиберные сосуды с жидкостью всех родов и видов. Открытые ставни были изукрашены золотыми надписями, содержавшими красноречивейшие рекомендации прекрасным постелям и превосходным винам первейших сортов. Пестрые толпы крестьян и ямщиков, бродивших вокруг конюшни, служили олицетворенным доказательством доброкачественности эля и крепких напитков, продававшихся за буфетом «Маркиза Гренби». Самуэль Уэллер, по выходе из кареты, осмотрел все эти достопримечательности глазами опытного путешественника и, вполне довольный результатом своих наблюдений, вошел в трактир.
– Что вам угодно, молодой человек? – закричал изнутри пронзительный женский голос, лишь только Самуэль переступил за порот буфета.
По тщательном исследовании оказалось, что голос принадлежал довольно высокой и плотной леди с красными щеками, обличавшими комфорт домашней жизни и совершеннейшее спокойствие духа. Она сидела перед камином и раздувала огонь для приготовления чая. По другую сторону камина, в мягких креслах с высокой спинкой, сидел, выпрямившись в струнку, какой-то мужчина в черном поношенном костюме, бросивший чрезвычайно пристальный взгляд на Самуэля, который, в свою очередь, оглядел его с ног до головы.
Это был красноносый джентльмен с длинной шеей, опухлыми щеками и с глазами, как у гремучей змеи, довольно проницательными, но производившими положительно дурное впечатление. На нем были коротенькие штаны и черные бумажные чулки, довольно грязные и поистасканные, как и все другие части его костюма. Его белый ненакрахмаленный галстух болтался весьма неживописно своими длинными концами по обеим сторонам его наглухо застегнутого жилета; старые бобровые перчатки, шляпа с широкими полями и полинялый зеленый зонтик на китовых усах лежали весьма чинно и уютно на ближайшем кресле, показывая таким образом, что красноносый владелец всех этих вещиц не имел ни малейшего намерения торопиться выходом из трактира.
От добра добра не ищут, и красноносый джентльмен был бы очень глуп и ветрен, если бы вздумал удалиться от перспективы роскошных благ, рисовавшихся перед его глазами. Огонь горел ярко в камине под влиянием раздувательных мехов, и весело кипел чайник под влиянием мехов и огня. На маленьком круглом столике, накрытом чистой скатертью, стоял поднос, и на подносе, в привлекательной симметрии, были расставлены чайные чашечки и ложечки со включением соблазнительных горячих пирожков, только-что вынутых из печи. Перед самым носом джентльмена стоял другой маленький поднос с ананасовым пуншем, в который он по временам погружал свои губы, посматривая каждый раз на гостеприимную леди, раздувавшую огонь.
Углубившись в созерцание этой восхитительной сцены, Самуэль Уэллер пропустил мимо ушей первый вопрос краснощекой леди.
– Что вам угодно, молодой человек? – повторила леди, возвысив свой голос. – Что вы стоите, разиня рот?
М‑р Уэллер понял неприличие своего поведения и отвечал вопросительным тоном:
– Старшина дома, сударыня?
– Какой старшина?
– Супруг ваш, сударыня.
– Нет его дома, – отвечала м‑с Уэллер, потому что высокая леди с красными щеками носила этот титул после смерти своего первого мужа, м‑ра Клерка. – Его нет дома и его не ждут здесь, если вам угодно.
– Стало быть, он уехал сегодня?
– Может быть, уехал, а, может, и нет, – отвечала м‑с Уэллер, подавая новое блюдо горячих пирожков красноносому джентльмену. – Я не знаю, да и знать не хочу, если хотите. – Прошу покушать, м‑р Стиджинс.
Красноносый джентльмен, исполняя желание м‑с Уэллер, тут же принялся уписывать пироги с величайшею жадностью.
Уже при одном взгляде на красноносого джентльмена Самуэль Уэллер пришел к вероятному предположению, что это должен быть тот самый пастырь, о котором рассказывал его почтенный родитель. Прожорливость джентльмена возвела эту догадку на степень аксиомы, и м‑р Уэллер понял, что, рассчитывая здесь утвердить свою временную квартиру, он не должен медлить ни одной минутой, иначе участие его в роскошном завтраке сделается физически невозможным. Поэтому он сделал несколько шагов к круглому столу, поклонился краснощекой леди и сказал:
– Здравствуйте, матушка. Как ваше здоровье?
– Должно быть, это какой-нибудь Уэллер, – сказала м‑с Уэллер, бросая весьма неблагосклонный взгляд на лицо Самуэля.
– Думать надобно, что Уэллер, – отвечал невозмутимый Самуэль, – и я надеюсь, что этот преподобный джентльмен извинит меня, если в его присутствии я засвидетельствую свое нижайшее почтение достойной супруге моего отца.
Это был, так сказать, двухствольный комплимент, означавший, во-первых, что м‑с Уэллер была приятная дама и, во-вторых, что м‑р Стиджинс имел священническую наружность. Выстрелив таким образом, Самуэль немедленно подошел к своей мачихе и влепил громкий поцелуй в её красную щеку.
– Отойди от меня, – сказала м‑с Уэллер, отталкивая молодого человека.
– Стыдитесь, молодой человек, – сказал красноносый джентльмен.
– Стыжусь, очень стыжусь, покорно вас благодарю, – отвечал Самуэль, – м‑с Уэллер еще так молода и хороша. Вы справедливо изволили заметить.
– Все суета сует, – сказал м‑р Стиджинс.
– Ах, да, и всяческая суета! – подхватила м‑с Уэллер, поправляя свой чепец.
Самуэль Уэллер не сделал никаких замечаний. Его молчание служило несомненным знаком беспрекословного согласия.
Красноносый джентльмен был, по-видимому, очень недоволен визитом Самуэля, и не подлежало ни малейшему сомнению, что м‑с Уэллер могла бы также, не нарушая своего комфорта, обойтись без этого визита. Не было, однако ж, никаких основательных причин выпроводить молодого человека, и м‑с Уэллер, скрепя сердце, пригласила его принять участие в общей трапезе.
– Как поживает мой отец? – спросил м‑р Уэллер.
При этом вопросе м‑с Уэллер воздела к потолку свои руки и странно моргнула обоими глазами, как будто в её сердце пробудились весьма болезненные чувства.
М‑р Стиджинс простонал.
– Что делается с этим джентльменом? – спросил Самуэль.
– Он соболезнует о поведении твоего отца, – отвечала м‑с Уэллер.
– Неужели? – сказал Самуэль.
– И у него есть на это основательные причины, – прибавила с важностью м‑с Уэллер.
М‑р Стиджинс взял новый пирожок и простонал глубоко.
– Отец твой – закоснелый грешник, – сказала м‑с Уэллер.
– Соболезную о нем и совоздыхаю, – сказал м‑р Стиджинс.
Затем м‑р Стиджинс послал в рот огромный кусок пирога и снова испустил глубокий стон.
М‑р Уэллер почувствовал сильнейшее желание вышибить что-нибудь, похожее на действительный стон из груди красноносого джентльмена; но он обуздал свою волю и проговорил довольно спокойным тоном:
– Что-ж? Разве старик совратился с истинного пути?
– Совратился! Он никогда и не знал истинного пути, – сказала м‑с Уэллер, – его сердце ожесточилось, душа окрепла и воля его обращена на нечестивые дела. Каждый вечер этот добродетельный человек, – не хмурьтесь, м‑р Стиджинс: я всегда скажу, что вы добродетельнейший человек, – каждый вечер он приходит к нам, и сидит по целым часам; но это не производит на твоего отца никакого впечатления.
– Скажите, пожалуйста, это очень странно, – заметил Самуэль, – на меня бы, авось, это произвело сильнейшее впечатление, если бы я был на его месте. Жаль, очень жаль.
– Дело в том, молодой мой друг, – сказал м‑р Стиджинс торжественным тоном, – что одебелело сердце вашего родителя, и тяжело слышит он своими умственными ушами. Ах, юный друг мой, кто бы кроме него мог устоять против победительного красноречия наших шестнадцати сестер, собирающих подписку на благочестивое дело? Добродетельные особы, принадлежащие к нашему обществу, желают снабдить детей вест-индских негров фланелевыми фуфайками и носовыми нравственными платками.
– Что это за носовые нравственные платки? – спросил Самуэль. – Я в жизнь не слыхал о такой мебели.
– Эти платки, юный друг мой, изобретены вместе для забавы и поучения, потому что по краям их четкими буквами изображены разные нравственные изречения, приспособленные к детскому разумению, – сказал красноносый джентльмен.
– Да, я видывал их в лавках полотняных товаров, – сказал Самуэль. – Выдумка недурная.
М‑р Стиджинс выпил глоток ананасового пунша и снова испустил глубокий вздох.
– И ваши дамы никак не могли уломать моего отца? – спросил Самуэль.
– Никак. Сидит себе, как байбак, прости Господи, и покуривает трубку, – сказала м‑с Уэллер. – Раз он даже назвал этих детей вест-индских негров… чем он их назвал, м‑р Стиджинс?
– Паршивыми щенками, – отвечал с глубоким вздохом м‑р Стиджинс.
– Ну да, я и забыла, – сказала м‑с Уэллер. – Горе ему, окаянному.
Два новых вздоха и стона заключили достойным образом этот приговор нечестивому старику.
Были бы, вероятно, открыты и другие прегрешения в этом роде, но чай уже слишком разжижился, ананасовый пунш исчез и не осталось на столе ни одного из горячих пирожков. Красноносый джентльмен вспомнил весьма кстати, что ему предстоит выполнить еще кое-какие обязанности и вышел из дверей в сопровождении хозяйки.
Когда чайный поднос исчез со стола и огонь потух в камине, м‑р Уэллер старший подъехал к воротам «Маркиза Гренби» и, войдя в трактир, встретился с своим возлюбленным сыном.
– Ба! Это ты, Самми! – воскликнул отец.
– Я, дядюшка, – сказал сын.
И они крепко пожали друг другу руки.
– Рад тебя видеть, Самми, – сказал м‑р Уэллерь старший, – хотя не понимаю, черт побери, как ты поладил с своей мачехой. Она ведь беспардонная баба!
– Тише! – остановил его Самуэль. – Она дома.
– Ничего: не услышит. После чаю она всегда спускается вниз часика на два, и мы с тобой можем повальяжничать, Самми.
Проговорив это, старик Уэллер налил два стакана горячего пунша и набил две трубки табаком. Отец и сын уселись перед камином на мягких креслах друг против друга и закурили свои трубки.
– Кто-нибудь был здесь, Самми? – спросил старик после продолжительного молчания.
Самуэль утвердительно кивнул головой.
– Красноносый парень? – спросил отец.
Самуэль кивнул опять.
– Расторопный малый, черт бы его побрал, – сказал м‑р Уэллер, выпуская облако дыма.
– Это видно с первого взгляда, – заметил Самуэль.
– Ведет дела на чистоту, – сказал старик.
– Как это?
– Занимает деньги у этих баб и отдает их в долг по мелочам – на жидовские проценты, так что капитал у него удвоивается в какие-нибудь два месяца. Плут первостатейный, Самми.
Самуэль согласился с таким крайним выводом своего достопочтенного родителя.
– Так ты не подписался на эти фланелевые фуфайки? – сказал он.
– Разумеется, нет. Посуди сам, мой друг: за коим бесом фланелевые фуфайки чертенятам, которые никогда не будут их носить?
– Конечно, конечно, ты прав, старик. Еще страннее по-моему, собирать подписку на какие-то нравственные носовые платки, совершенно бесполезные для негров.
– Поди ты – толкуй с ними. Все эти бабы ходят как помешанные, и этот урод совершенно сбил их с толку. Намедни как-то случилось мне проходить мимо их сходки, и что же я увидел? какая-то смазливая девочка обходила народ с серебряным блюдом, и почти каждый клал туда золотую или серебряную монету. Все эти денежки поступили, разумеется, в распоряжение красноносого болвана.
– Да он их просто грабит, этот мошенник! – заметил Самуэль.
– Конечно, грабит, – отвечал старик. – Всего досаднее то, что ему удалось вскружить головы многим мололым девчонкам, которые просто без ума от него. Толкует он им всякий вздор, где сам дьявол ничего не поймет, a они сидят, развесив уши, как будто бы он первый мудрец в свете.
– Как это жаль! – воскликнул Самуэль.
– Еще бы! Он их обманывает кругом, и они этого совсем не замечают. Почти каждый день он пускается на новые проделки, за которые бы просто стоило его повесить за ноги на первой виселице.
Кончив эту сентенцию, старик Уэллер допил свой стакан и поспешил налить другой. В эту минуту раздался по корридору пронзительный женский голос.
– Слышишь, как рычит твоя мачеха, Самми, – сказал м‑р Уэллер.
И вслед за этими словами, м‑с Уэллер вошла в комнату.
– Ты уж воротился? – сказала м‑с Уэллер.
– Воротился, моя милая, – отвечал м‑р Уэллер.
– Что? Еще не приходил м‑р Стиджинс? A уж пора бы и ужинать.
– Нет еще, моя милая, и сказать тебе всю правду, я бы не умер от тоски, если бы он вовсе позабыл дорогу к нашим воротам.
– Урод! – воскликнула мсь Уэллер.
– Спасибо на добром слове, душечка, – отвечал м‑р Уэллер.
– Полно, старик, – сказал Самуэль. – Вот опять идет преподобный джентльмен.
При этом докладе м‑с Уэллер поспешила отереть слезы, навернувшиеся на её глазах. Старик угрюмо насупил брови и закурил трубку. Дорогой гость вошел, поклонился и с большим комфортом занял свое место.
Покорный убеждениям хозяйки, м‑р Стиджинс выпил с дороги стаканчик ананасового пунша, потом другой и потом третий, который должен был предшествовать легкому ужину, приготовленному для него.
За ужином по большей части поддерживали беседу м‑с Уэллер и достопочтеннейший м‑р Стиджинс. Они рассуждали преимущественно о добродетельных овечках, принадлежавших к их стаду, и при всяком удобном случае подвергали грозной анафеме нечестивых козлищ, совратившихся с истинного пути. По многим несомненным признакам оказывалось, что самым гадким козлом был не кто другой, как неисправимый супруг м‑с Уэллер.
Наконец, м‑р Стиджинс, упитанный и упоенный, взял свою шляпу, и, пожелав своей овечке спокойной ночи, вышел из дверей. Вслед затем, заботливый родитель отвел в спальню своего возлюбленного сына и оставил его одного.
Довольный событиями этого вечера, Самуэль скоро погрузился в сладкий сон; но это не помешало ему встать на другой день с первыми лучами восходящего солнца. Закусив на скорую руку, он немедленно собрался в обратный путь и уже переступил за порог гостеприимного дома, как вдруг отец остановил его.
– Едешь, Самми? – сказал он.
– Еду. A что?
– Если бы ты угораздился завернуть как-нибудь и взять с собой этого урода…
– Какого?
– Стиджинса.
– Зачем ты позволяешь ему показывать свой красный нос под кровлей «Маркиза Гренби»?
– Да разве я могу не позволить?
– Разумеется, можешь.
– Нет, Самми, не могу, – отвечал старик, покачивая головой.
– Почему же?
М‑р Уэллер старший устремил на своего сына глубокомысленный взор и проговорил тоном отчаянно-грустным:
– Ты еще глуп, друг мой, Самми. Женись, тогда и узнаешь всю мудрость; но Боже тебя сохрани жениться.
– Ну, так прощай, – ответил Самуэль.
– Погоди еще немножко.
– Если бы я быль владельцем «Маркиза Гренби», и если бы этот негодяй повадился есть пироги за моим буфетом, я…
– Что бы ты сделал?
– Отправил бы его к чорту на кулички.
М‑р Уэллер старший покачал головой и бросил невыразимо грустный взгляд на своего сына. Затем, пожав ему руку, он медленно отошел от ворот и предался размышлениям, обсуждая совет, данный ему любезным сыном.
Самуэль спокойно дошел до большой дороги и еще спокойнее сел в дилижанс, отправлявшийся в Лондон. Он думал о своей мачехе, о своем отце и о вероятных последствиях своего совета, если только старик послушается его на этот раз. Мало-помалу, однако ж, он выбросил все эти мысли из своей головы, и, махнув рукой, сказал самому себе:
– Пусть будет, что будет.
A будет именно то, о чем в свое время и в приличном месте мы намерены известить наших читателей в следующих главах этих достоверных записок.
Глава XXVIII
Английские святки и свадьба на Дингли-Делле с описанием разнообразных, весьма назидательных увеселений, которые, к несчастью, почти вывелись из употребления в наше время.
Рано по утру, двадцать второго декабря, в тот самый год, когда совершались описанные нами события, пикквикисты, проворные, как пчелы, поднялись с своих постелей и поспешили приветствовать друг друга в общей зале. Приближались святки во всем своем грозном величии и со всеми счастливыми обетованиями для честных людей, способных ознаменовать это время беззаботною веселостью, гостеприимством и простодушною любовью к ближним. Старый год, подобно древнему философу, готовился собрать вокруг себя искренних друзей и распроститься с ними раз навсегда за веселой пирушкой, при звуках труб и литавр. Веселое время! Счастливое время! Таким по крайней мере было и казалось оно для четырех пикквикистов, утопавших в океане блаженства при одной мысли о предстоящих святках.
Но не одни пикквикисты в этом мире встречают с наслаждением святки – время взаимной любви, упований и надежд. Сколько семейств, разъединенных между собой огромными пространствами и рассеянных по распутиям тревожной жизни, соединяются теперь опять у домашнего очага союзом дружбы и любви, в котором заключается источник чистейших наслаждений, несовместных с заботами и печалями кратковременной жизни! Не напрасно повсюду, на самых крайних точках земного шара, между племенами американских дикарей, так же как между образованнейшими нациями Европы, существует верование, что в эту пору честный человек предвкушает первые радости будущего бытия, уготованного для него за пределами могилы. О, сколько полузабытых воспоминаний и отживших симпатий пробуждают в душе веселые святки!
Теперь мы пишем эти строки за несколько сот миль от того места, где встарину мы, из года в год, встречали этот день в веселом родственном кругу, вполне счастливые и довольные своей судьбой. Многие сердца, трепетавшие тогда от полноты душевного восторга, теперь совсем перестали биться; многие взоры, блиставшие в ту пору ярким светом, угасли навсегда; дружеские руки охладели; глаза, которых мы искали с нетерпением родственной любви, уже давно сокрыли блеск свой в душной могиле, и, однако ж, этот старый дом, эта самая комната, эти веселые голоса и улыбающиеся лица, их шутки, игры, смех, все без исключения, и даже самые мелочные обстоятельства, соединенные с этими счастливыми встречами, живо обновляются в душе с исходом каждого года, как будто последнее собрание происходило только вчера. Как же не назвать счастливым это время святок, если оно с такою отчетливостью воспроизводит в нашем воображении беззаботные дни детских радостей, если старик, убеленный сединами, с восторгом припоминает удовольствия своей цветущей юности, и если путешественники и матросы мысленно переносятся за тысячи миль, возвращаются к домашнему очагу и тихим радостям семейной жизни.
Но мы совсем заговорились и, увлеченные превосходнейшими свойствами святочных вечеров, представляющихся нам в виде добродушного провинциального джентльмена старой школы, оставили без внимания м‑ра Пикквика и его друзей, которые между тем сидят в беспокойном ожидании, под открытым небом, на империале моггльтонского дилижанса, куда, после многих хлопот, забрались они, окутанные с ног до головы шинелями и конфортерами массивного свойства. В дилижанс укладывались вещи пассажиров. Кондуктор и м‑р Уэллер истощали все силы своего гения, чтоб пропихнуть в передний ящик огромную треску, забитую в длинную серую корзинку, обложенную соломой по бокам, снизу и сверху. В ящиках уже покоились боченки с устрицами, составлявшими неотъемлемую собственность ученого мужа, и теперь задача состояла в том, чтобы на поверхности устриц утвердить треску. М‑р Пикквик следит с живейшим участием и любопытством за всеми эволюциями своего верного слуги и кондуктора: они сжимают и комкают несчастную треску на всевозможные лады, поднимают ее вверх головой и потом вверх хвостом, сдавливают с боков, тискают с углов, но неумолимая рыба мужественно противостояла всем этим проделкам до тех пор, пока кондуктор не ударил кулаком, невзначай, по самой средине корзинки, отчего она вдруг прошмыгнула в ящик, a с нею голова и плечи самого кондуктора, который вовсе не ожидая такой непредвиденной уступчивости, переносил теперь жестокие удары, к неизреченному удовольствию и потехе всех находящихся в дилижансе джентльменов. М‑р Пикквик улыбается наилюбезнейшим образом и, вынимая шиллинг из кармана, снисходительно просит кондуктора выпить за здоровье своих костей стакан горячего пунша: кондуктор улыбается и снимает шляпу, и на лицах Снодграса, Винкеля и Топмана тоже появляется лучезарная улыбка. Чемоданы уложены, сумки упакованы, провизия взята; все счастливы и довольны. Кондуктор и м‑р Уэллер исчезают минут на пять, вероятно для того, чтобы выпить на дорогу заздравный тост в честь пикквикистов, и страшно несет водкой из их уст, когда они вновь взгромождаются на верх дилижанса. Кучер взбирается на козлы, пикквикисты закрывают шалями свои носы, м‑р Уэллер дает условный знак: возжи тронулись, бич взвился, и свежие кони быстро помчались из ворот конторы дилижансов.
С громом несется громоздкий экипаж по улицам обширной столицы, и вот он, наконец, на открытом и обширном поле. Колеса перекатываются по замерзшей почве, твердой как кремень, и кони, послушные взмахам бича, бегут дружной рысью по гладкой дороге, как будто все вещи позади них – дилижанс, пассажиры, треска, чемоданы и боченки с устрицами ученого мужа – были не более, как легкими перьями на их копытах. Вот они спустились по косогору и вступили на равнину, на расстоянии двух миль гладкую и твердую, как мрамор. Еще энергический взмах бичом – и гордые кони мчатся галопом, забрасывая свои головы назад и побрякивая блестящей сбруей, как будто им приятно выражать свое удовольствие по поводу быстроты своих движений. Кучер между тем, с возжами и бичом в одной руке, снимает другою свою шляпу и, укладывая ее на колени, вынимает из тульи носовой платок и отирает пот с своего чела, показывая таким образом проходящим пешеходам, что искусному и ловкому вознице ничего не стоит управлять четверкой рысаков. Затем, окинув окрестность торжествующим взглядом, он укладывает платок в тулью, надевает шляпу, напяливает на руки шерстяные перчатки, засучивает рукава, взмахивает еще раз длинным бичом, и борзые кони несутся стрелой, вперед и вперед по необъятному пространству.
Лачужки, домишки и сараи, разбросанные там и сям по сторонам большой дороги, возвещают наглядным образом о приближении к какому-то городку или деревне. Весело трубит кондуктор на открытом холодном воздухе в свой медный рожок и пробуждает стариков, мальчишек и старух, которые, отрываясь от огня, только что разведенного в камине, дружной группой подбегают к окнам своей хижины и долго любуются на огромный экипаж, на кучера и взмыленных коней. Опять и опять раздаются звуки веселого рожка, и вот с беззаботным криком повысыпали на самую дорогу веселые мальчики, дети фермера, между тем, как отец их, чуть не за милю от этого места, только что разменялся с кучером дружеским поклоном.
Быстро мчится дилижанс по улицам провинциального города, припрыгивая и приплясывая по веселой мостовой. Кучер натягивает возжи и готовится остановить измученных кокей. М‑р Пикквик высвобождает свой нос из-под теплой шали, и озирается кругом с величайшим любопытством. Заметив это, кучер извещает ученого мужа, что это такой-то город, и что здесь, на этой самой площади, был вчера знаменитый базар, предшествующий святкам. М‑р Пикквик качает головой, и потом, с прибавлением различных замечаний политико-экономического свойства, сообщает все эти подробности своим ученикам, которые спешат подобострастно высвободить свои уши и глаза из-под воротников своих шинелей. И долго слушают они, и мигают, и вздыхают, и молчат. М‑р Винкель сидит на самом краю империала и, болтаясь одной ногою в воздухе, изъявляет готовность низвергнуться на середину улицы, между тем, как экипаж, обогнув острый угол подле сырной лавки, летит на край площади, назначенной для рынка. М‑р Снодграс млеет и дрожит, выражая энергическими знаками свое внутреннее беспокойство.
Но вот, наконец, въезжают они на обширный двор гостиницы дилижансов, где стоят уже свежие и бодрые кони, украшенные блестящей сбруей. Кучер бросает возжи, спрыгивает с козел, и вслед за ним опускаются на землю верхние пассажиры, за исключением джентльменов, не совсем уверенных в своей способности с приличною ловкостью взобраться опять на свои места. Эти господа остаются па империале, хлопают руками и бойко стучат нога об ногу, между тем, как их жадные глаза и красные носы устремляются на яркий огонь за буфетом трактира и на свежие листья остролистника, украшающего окна своими блестящими ягодами[6].
Кондуктор между тем передал, кому следует, серый бумажный пакет, вынутый им из маленького мешечка, повешенного через его плечо на кожаном ремне, тщательно осмотрел заложенных лошадей, сбросил на мостовую седло, привезенное им из Лондона на кровле дилижанса, и произнес несколько замечаний по поводу беседы между кучером и конюхом, рассуждавшими о гнедом жеребчике, который имел несчастье в прошлую поездку испортить одну из своих передних ног. Затем, кондуктор и м‑р Уэллер снова заседают сзади на своих местах, кучер красуется на козлах, старый джентльмен, смотревший в окно извнутри кареты, задергивает стекло, и все обнаруживает готовность пуститься снова в дальнейший путь, за исключением «двух толстеньких джентльменов», о которых кучер уже минуты две заботится и расспрашивает с видимым нетерпением. Еще одна минута, и сильная тревога поднимается на широком дворе. Кучер, кондуктор, Самуэль Уэллер, м‑р Винкель, м‑р Снодграс, все конюхи и все праздные зеваки, им же нет числа, кричат во все горло, призывая к своим постам отставших джентльменов. Раздается отдаленный ответ с противоположного конца: м‑р Пикквик и м‑р Топман бегут взапуски, едва переводя дух: были они в буфете, где промачивали свои застывшие горла двумя стаканами горячего пунша, и пальцы м‑ра Пикквика окоченели до того, что он провозился пять минут, прежде чем успел вытащить из кошелька шесть пенсов, чтоб вручить буфетчику за пунш.
– Скорее, господа! – кричит нетерпеливый кучер.
– Скорее господа! – повторил кондуктор.
– Как вам не стыдно, господа! – возглашает старый джентльмен, считавший неизъяснимым бесстыдством бегать из кареты, когда честный пассажир должен дорожить каждою минутой.
М‑р Пикквик карабкается по одну сторону, м‑р Толман по другую, м‑р Винкель кричит «шабаш!» Самуэль Уэллер гласит «баста», и дилижанс благополучно трогается с места. Шали приходят в движение на джентльменских шеях, мостовая трещит, лошади фыркают, несутся, и пассажиры опять вдыхают в открытом поле свежий воздух.
Дальнейшее путешествие м‑ра Пикквика и его друзей на мызу Дингли-Делль не представляет ничего слишком замечательного, особенно в ученом смысле. Само собою разумеется, что они останавливались в каждом трактире для утоления своей жажды горячим пуншом, который в то же время должен был предохранить их джентльменские носы от злокачественного влияния мороза, оковавшего землю своими железными цепями. Наконец, в три часа за полдень, они остановились, здравы и невредимы, веселы и спокойны, в гостинице «Голубого льва», что в городе Моггльтоне, где некогда удалось им присутствовать на гражданском пиршестве криккетистов.
Подкрепив себя двумя стаканами портвейна, м‑р Пикквик принялся свидетельствовать своих устриц и знаменитую треску, вынырнувшую теперь из ящика на привольный свет, как вдруг кто-то слегка дернул его сзади за подол шинели. Оглянувшись назад, ученый муж с изумлением и радостью увидел, что предмет, вздумавший таким невинным и любезным способом обратить на себя его джентльменское внимание, был не кто другой, как любимый паж м‑ра Уардля, известный читателям этой достоверной истории под характеристическим титулом «жирного парня».
– Эге! – сказал м‑р Пикквик.
– Эге! – сказал жирный парень.
И сказав это, жирный парень с наслаждением взглянул на устриц, на треску и облизнулся. Был он теперь еще несколько жирнее, чем прежде.
– Ну, как вы поживаете, мой юный друг? – спросил м‑р Пикквик.
– Ничего, – отвечал жирный толстяк.
– Вы что-то очень красны, любезный друг, – сказал м‑р Пикквик.
– Может быть.
– Отчего бы это?
– Да, я вздремнул малую толику на кухне, в ожидании вашей милости, – отвечал толстяк, покоившийся невинным сном в продолжение нескольких часов, – я приехал сюда в тележке, в которой хозяин приказал мне привести домой ваш багаж. Он хотел было послать со мною верховых лошадей, да рассудил, что, может быть, вы вздумаете лучше пройтись пешком до Дингли-Делль, так как, видите ли, теперь довольно холодно.
