Чарльз Диккенс
Замогильные записки Пикквикского клуба
М‑р Уэллер, мужчина толстый и тяжелый, бросился в толпу и, зажмурив глаза, принялся, с отчаянными усилиями, прочищать себе путь направо и налево. Усилия его были безуспешны: какой-то мужчина, которому он неосторожно наступил на ногу, нахлобучил шляпу на его глаза и решительно загородил ему дорогу. Но этот джентльмен, по-видимому, тотчас же раскаялся в своем опрометчивом поступке; из уст его вырвалось какое-то невнятное восклицание, и затем, схватив почтенного старца за руку, он быстро притащил его в галлерею коммерческого суда.
– Ты-ли это, Самми? – воскликнул, наконец, м‑р Уэллер, бросая нежный взор на своего нечаянного руководителя.
Самуэль поклонился.
– Ах, ты, детище мое беспутное! – продолжал м‑р Уэллер, – мог-ли я думать и гадать, что собственный сын, на старости лет, задаст мне нахлобучку?
– A как мне было узнать тебя, старичина, в этих демонских тисках? – возразил Самуэль. – Неужто, думаешь ты, что, кроме тебя, никто не мот придавить мне ногу таким манером?
– И то правда, друг мой, Самми, – отвечал разнеженный старик, – ты всегда был кротким и послушным сыном. За каким только дьяволом ты пришел сюда, желал бы я знать? Старшине твоему тут нечего делать. Коммерческие дела не по его части, Самми. Резолюции тут и протоколы пишутся для нашего брата.
И м‑р Уэллер тряхнул головой с великою торжественностью.
– Что это за старый хрыч! – воскликнул Самуэль. – Только у него и на уме, что резолюции да протоколы. Кто тебе сказал, что мой старшина в этом суде? Уж, разумеется, ему нет дела до ваших резолюций.
М‑р Уэллер не произнес ответа, но опять покачал головой совершенно ученым образом.
– Полно раскачивать своим кузовом-то, старый петушище, – сказал Самуэль запальчивым тоном, – будь рассудительнее, дедушка. Я вот вчера вечером путешествовал в твое логовище у маркиза Гренби.
– Ну, что, видел ты мачиху, Самми? – спросил м‑р Уэллер, испустив глубокий вздох.
– Видел, – отвечал Самуэль.
– Как ты ее нашел?
– Да так себе: она, кажется, повадилась у тебя прихлебывать по вечерам анисовый пунш вместо микстуры. Не сдобровать ей, старичина.
– Ты думаешь?
– Совершенно уверен в этом.
М‑р Уэллер схватил руку своего сына, пожал ее и стремительно оттолкнул от себя. И, когда он производил эти эволюции, на лице его отпечатлелось выражение не отчаяния и скорби, но что-то весьма близкое к приятной и отрадной надежде. Луч тихой радости постепенно озарил всю его физиономию, когда он произносил следующие слова.
– Право, Самуэль, я не знаю, как пойдут вперед все эти дела, но думать надобно, что авось как-нибудь выйдет приключен… горестное приключение, друг мой, Самми. Ведь ты помнишь этого жирного толстяка?
– Пастыря, что ходит к твоей сожительнице? Не забуду до гробовой доски.
– Так вот, у него, друг мой, Самми… как бы это в добрый час молвить, в худой помолчать… у него, видишь ли, зудит печенка и завалы в обоих боках.
– Стало быть, он очень нездоров? – спросил Самуэль.
– Он необыкновенно бледен, – отвечал отец, – только нос у него сделался еще краснее. Аппетит его так себе, ни то, ни се, зато уж пьет как, если б ты знал!
И, махнув рукой, м‑р Уэллер погрузился в глубокое раздумье.
– Все это прекрасно, – сказал Самуэль, – и я радуюсь за тебя, старый человек. Поговорим теперь о моем собственном деле. Развесь уши, и не заикайся до тех пор, пока я не кончу.
После этого приступа, Самуэль рассказал в коротких словах все подробности последнего своего разговора с м‑ром Пикквиком.
– Как? Остаться в тюрьме одному? – воскликнул м‑р Уэллер старший. – Не позволить никому ходить за собою? Бедный старичок! Нет, нет, Самми, до этого не надобно допускать его.
– Уж, конечно, не надобно, – подтвердил Саму-эль. – Это я и без тебя знал.
– Да они там съедять его живьем, Самми, и с косточками! – воскликнул м‑р Уэллер.
Самуэль нашел это мнение весьма основательным.
– Он ведь еще не доварился, Самми, когда вступил в эти казематы, – продолжал м‑р Уэллер метафорически, – a они, поверь мне, пропекут и изжарят его так, что никто из самых близких друзей не угадает в нем прежнего птенца. Не так ли, Самми?
– Истинно так.
– И выходит, что этого не должно быть, Самуэль.
– Уж это как водится.
– Стало быть, речь о том, как уладить это дело?
– Именно об этом, – отвечал Самуэль. – Ты, старичина, умен не по летам, позволь тебе это заметить: говоришь ладно, складно, и видишь впереди всю подноготную, как этот вот краснощекий Никсон, которого продают с картинками в маленьких книжках по шести пенсов за штуку.
– Что это за человек, Самми? – спросил м‑р Уэллер.
– До этого уж тебе нет дела, кто он таков, – возразил Самуэль, – довольно с тебя, что он не извозчик.
– Знавал я в старину одного конюха, которого звали Никсономь: не он-ли Самми?
– Нет, не он. Это был джентльмен, да еще вдобавок кудесник.
– A что такое кудесник?
– A это, видишь ли, человек, который знает будущее так, как мы с тобой не знаем и настоящего.
– Вот что! Желал бы я познакомиться с таким человеком, Самуэль, – сказал м‑р Уэллер. – Авось он поведал бы мне кой-что насчет печенки и завалов, о которых мы с тобой беседовали. Но уж если он скончал свой живот и никому не передавал своего секрета, так нечего об этом и распространяться. Ну, Самми, катай дальше, любезный! – заключил Уэллер, вздохнув из глубины души.
– Ты вот расклал по пальцам лучше всякого кудесника, что будет с нашим старичком, если оставить его одного в тюрьме, – сказал Самуэль. – A не знаешь-ли ты, как бы этак нам с тобой помочь этому горю?
– Нет, друг мой, не возьму в толк, – сказал м‑р Уэллер после минутного размышления.
– И не видишь ты никакого средства?
– Средства, то есть, как бы выручить честного мужа из несчастья! Нет, Самми, не вижу… a вот разве попробовать…
Необыкновенный свет премудрости озарил чело почтенного старца, когда он приложился к уху своего возлюбленного сына и шепотом сказал:
– Принесем-ка, любезный, складную кровать, впихнем его туда, да и вынесем так, чтоб не пронюхал ни один тюремщик. – Или еще лучше: нарядим его старухой и прикроем его фатой.
Но Самуэль объявил, что оба эти плана никуда не годятся и снова предложил свой вопрос.
– Нет, – сказал старый джентльмен, – если он не хочет сохранить тебя при своей особе, так я уж решительно не вижу никакого средства. Не проедешь, Самми, будь ты тут хоть семи пядей во лбу.
– Проехать можно, да только осторожно, – возразил Самуэль. – Послушай, старичина: ссудика ты мне фунтиков двадцать пять.
– A на что тебе? – спросил м‑р Уэллер.
– Это уж мое дело, – отвечал Самуэль. – Может, тебе вздумается потребовать от меня эти денежки минут через пять, a я, может статься, не заплачу и заартачусь. Не придет ли, этак, тебе охота задержать своего сынка и отправить его в тюрьму за долги?
При этой остроумной выдумке отец и сын обменялись полным кодексом телеграфических взглядов и жестов, после чего м‑р Уэллер старший сел на каменную ступень и расхохотался до того, что лицо его покрылось багровой краской.
– Что это за старый истукан! – воскликнул Самуэль, негодуя на бесполезную трату дорогого времени. – Как тебе не стыдно рассиживаться, как петуху на на шесте, когда тут не оберешься хлопот на целый день? Где у тебя деньги?
– В сапоге, Самми, в сапоге, – отвечал м‑р Уэллер, подавляя в себе этот припадок необыкновенного веселья. – Подержи-ка мою шляпу, Самми.
Освободившись от этого груза, м‑р Уэллерь внезапно перегнулся на один бок, засунув свою правую руку за голенище, и через минуту вытащил из этого оригинального влагалища бумажник огромного формата в осьмушку, перевязанный толстым ремнем. Отдохнув, сколько было нужно после этой трудной операции, он вынул из бумажника две нахлестки, три или четыре пряжки, мешочек овса, взятого на пробу, и наконец небольшой сверток запачканных ассигнаций, из которых тотчас же отделил требуемую сумму для своего возлюбленного сына.
– Вот тебе, друг мой Самми, – сказал старый джентльмен, когда нахлестки, пряжки и пробный овес были вновь уложены на свое место в неизмеримом кармане за голенищем, – теперь надо тебе доложит, Самми, что я знаю тут одного джентльмена, который мигом подсмолит нам всю эту механику… Сорвиголова, Самми, собаку съел в законах: мозг у него, как у лягушки, рассеян по всему телу, и каждый палец прошпигован таким умом, что просто рот разинешь. Он друг самого лорда-канцлера, Самми, и стоит ему пикнуть одно только словечко, так тебя упрячут, пожалуй, на всю жизнь в какую угодно тюрьму.
– Ну, нет, старичина, – возразил м‑р Уэллер, – авось мы обойдемся без этой механики.
– Как же это?
– Слыхал-ли ты, что тут называется у них по судейской части Habeas corpus?
– Нет. A что?
– A это, сударь мой, такое изобретение, лучше которого человеку ничего не придумать до скончания веков. Об этом читал я и в книгах.
– Да ты-то что станешь с ним делать?
– Войду через него в тюрьму к своему старшине и больше ничего, – отвечал Самуэль. – Только уж лорду-канцлеру про это ни гугу, – иначе, пожалуй, пойти-то пойдешь этой дорогой, да там и застрянешь навсегда, как рак на мели.
Соглашаясь с мнением своего сына, м‑р Уэллер старший, не теряя драгоценного времени, отправился еще раз к ученому Соломону Пеллю и познакомил его со своим желанием подать немедленно бумагу ко взысканию двадцати пяти фунтов, со включением судебных издержек, с некоего Самуэля Уэллера, отказавшегося выплатить этот долг. Благодарность за труды по этому делу перейдет в карман Соломона Пелля, и он получит вперед за свои хлопоты.
Стряпчий был в самом веселом расположении духа, так как несостоятельный клиент его был в эту минуту благополучно освобожден из коммерческого суда. Он отозвался в лестных выражениях относительно удивительной привязанности Самуэля к его господину и объявил, что этот случай напоминает ему его собственную бескорыстную преданность к лорду-канцлеру, почтившему его своим вниманием и дружбой. Окончив предварительные переговоры, они оба отправились в Темпль, и м‑р Соломон Пелль, с помощью своего письмоводителя, изготовил в несколько минут, по всей юридической форме, просьбу о взыскании вышеозначенной суммы за собственноручным подписанием заимодавца.
Самуэль, между тем, отрекомендованный почтенным представителям кучерского сословия, сопровождавшим несостоятельного джентльмена, освобожденного из суда, был принят ими со всеми признаками искреннего радушие, какого мог заслуживать единственный сын и наследник м‑ра Уэллера. Они пригласили его принять участие в их пиршестве, и Самуэль с великой охотой последовал за ними в общую залу трактира.
Веселость этих джентльменов имеет обыкновенно спокойный и серьезный характер; но по поводу настоящего радостного события, каждый из них, оставляя обычное глубокомыслие, решился вести себя нараспашку, предаваясь, без всякого ограничения, душевному разгулу. Пиршество началось громогласными и торжественными тостами в честь главного комиссионера в коммерческом суде, м‑ра Соломона Пелля, удивившего в тот день извозчичью компанию своими эксцентрическими талантами по юридическому крючкотворству. Наконец, после обильных возлияний, один пестролицый джентльмен в голубой шали сделал предложение, чтобы кто-нибудь из почтенной компании пропел какую-нибудь песню для общей потехи. На это отвечали единодушным требованием, чтобы пестролицый джентльмен сам принял на себя труд развеселить компанию вокальной музыкой, и когда тот отказался наотрез от этого неучтивого требования, последовал разговор весьма шумный и крупный, воспламенивший извозчичьи сердца.
– Господа! – сказал президент пиршества, владелец многих кабриолетов и карет, – вместо того, чтобы расстраивать общую дружбу, не лучше-ли попросить нам м‑ра Самуэля Уэллера сделать одолжение всей компании?
Единодушный говор одобрения утвердил предложение президента.
– Право, господа, я не привык петь в большой компании без аккомпанемента, – сказал Самуэль, – но уж если вы требуете и приказываете, мое горло будет к вашим услугам. Просим прислушать.
И после этого предисловия Самуэль, постепенно возвышая голос, затянул странный романс о том, как некогда разбойник Торпин, герой народных английских преданий, остановил на большой дороге карету одного епископа, как завладел его кошельком и как, наконец, всадил пулю в лоб неосторожному кучеру, который, спасаясь от разбойника, погнал своих лошадей в галоп. Песня отзывалась с большим неуважением об этом вознице.
– Утверждаю, господа, что здесь скрывается личная обида кучерскому сословию, – сказал пестролицый джентльмен, прерывая Самуэля на последней строфе. – Я хочу знать, как звали этого кучера.
– Имя его осталось в неизвестности для потомства, – отвечал Самуэль, – в его кармане не отыскалось визитной карточки.
– A я утверждаю, что такого кучера никогда не было и не могло быть на свете и что эта песня клевета на нашего брата! – возразил пестролицый джентльмен.
Это мнение, нашедшее отголосок во всей компании, произвело сильный и жаркий спор, который, к счастью, окончился без дальнейших последствий прибытием м‑ра Уэллера и м‑ра Пелля.
– Все обстоит благополучно, Самми, – сказал м‑р Уэллер.
– Констэбль будет здесь в четыре часа, – сказал м‑р Пелль. – Этим временем, надеюсь, вы не убежите, сэр, – э? Ха, ха, ха!
– Подожду, авось к той поре умилостивится мой родитель, – отвечал Самуэль.
– Ну, нет, от меня уж нечего ждать никакой пощады, – сказал м‑р Уэллерь старший, – я не потатчик расточительному сыну.
– Взмилуйся, старичина: вперед не буду.
– Ни-ни, ни под каким видом! – отвечал неумолимый кредитор.
– Дай отсрочку хоть месяца на два: заплачу с процентами, – продолжал Самуэль.
– Не нужно мне никаких процентов, – отвечал м‑р Уэллер старший, – сейчас денежки на стол или пропадешь в тюрьме ни за грош.
– Ха, ха, ха! – залился Соломон Пелль, продолжавший за круглым столом высчитывать судебные издержки в пользу своего кармана. – Вот это потеха, так потеха! Хорошенько его, старик, хорошенько! Проучить молодца не мешает. Вениамин, запишите это, – с улыбкой заключил м‑р Пелль, обращая внимание м‑ра Уэллера на итог вычисленной суммы.
– Благодарю вас, сэр, благодарю, – сказал стряпчий, принимая из рук м‑ра Уэллера несколько запачканных ассигнаций. – Три фунта и десять шиллингов, и еще один фунт да десять – итого пять фунтов. Премного вам обязан, м‑р Уэллер. Сын ваш прекраснейший молодой человек, и такие черты в его характере достойны всякой похвалы, – заключил м‑р Пелль, завязывая свой судейский портфель и укладывая ассигнации в бумажник.
Перед появлением констэбля Самуэль приобрел такое благорасположение во всей честной компании, что все единодушно и единогласно вызвались сопровождать его до ворот Флита. В назначенную минуту истец и ответчик пошли рука об руку; впереди их – констэбль, a восемь дюжих кучеров замкнули их в арьергарде. На перепутьи вся компания остановилась на несколько времени в кофейной адвокатского суда, и потом, когда окончательно выполнены были все судебные формы, процессия тем же порядком продолжала свой путь.
В улице, где стояла тюрьма, произошла небольшая сумятица по поводу упорного намерения восьмерых джентльменов идти рядом с м‑ром Самуэлем, и тут же принуждены были оставить пестролицого джентльмена, вступившего в боксерское состязание с разносчиком афиш. За исключением этих мелких приключений, шествие совершилось благополучно. Перед воротами Флита вся компания дружески рассталась с арестантом.
Переданный таким образом на руки темничных стражей, к неимоверному изумлению Рокера и даже флегматического Недди, м‑р Уэллер младший, по совершении обычных церемоний в тюремной конторе, отправился прямо к своему господину и постучался в двери его комнаты.
– Войдите! – откликнулся м‑р Пикквик.
Самуэль вошел, снял шляпу и улыбнулся.
– Ах, это вы, мой друг! – воскликнул м‑р Пикквик, очевидно обрадованный прибытием своего скромного друга. – Добрый товарищ, я не имел намерения нанести оскорбление вашей деликатности вчерашним разговором. Кладите шляпу, Самуэль: я объясню вам подробнее свои намерения.
– Нельзя-ли после, сэр?
– Как после? Отчего же не теперь? – спросил м‑р Пикквик.
– Теперь оно, знаете, не совсем удобно, сэр.
– Почему же?
– Потому что… – проговорил Самуэль, запинаясь.
– Да что с вами? – воскликнул м‑р Пикквик, встревоженный несколько застенчивостью своего слуги, – объяснитесь скорее.
– Вот видите, сэр, – отвечал Самуэль, – мне тут надобно исправить кой-какие делишки.
– Это что еще? Какие у вас могут быть дела в тюремном замке?
– Да так… особенного ничего нет, сэр.
– А! Ничего нет особенного? В таком случае, вы можете меня выслушать, Самуэль.
– Нет, уж не лучше ли, сэр, когда-нибудь в другой раз… на досуге.
Озадаченный м‑р Пикквик раскрыл глаза, но не сказал ничего.
– Дело в том, сэр… – начал Самуэль.
– Ну?
– Мне вот, сэр, не мешает наперед похлопотать насчет своей койки, прежде чем примусь я здесь за какую-нибудь работу.
– О какой это койке говорите вы? – вскричал м‑р Пикквик с величайшим изумлением.
– О собственной своей, сэр, – отвечал Самуэль, – я арестант. Меня заключили сюда за долги, по закону и судебной форме.
– За долги! – воскликнул м‑р Пикквик, опрокидываясь на спинку кресел.
– Да, сэр, за долги, – отвечал Самуэль, – и уж мне не вырваться отсюда до тех пор, пока вы сами не изволите выйти.
– Ах, Боже мой! Что все это значит?
– Вещь очень простая, сэр, – если бы, чего Боже сохрани, пришлось мне просидеть с вами лет сорок сряду, так я быль бы очень рад и весел во все это время. Флит, так Флит, Ньюгэт, так Ньюгэт – по мне все равно. Теперь вы, сэр, завладели моей тайной, и, стало-быть, – не стоит толковать об этом.
С этими словами, произнесенными с великим эффектом и выразительностью, м‑р Уэллер бросил свою шляпу на пол и, скрестив руки на груди, устремил пристальный взгляд на лицо своего господина.
Глава XLIV
Мелкие приключения тюремной жизни и таинственное поведение мистера Винкеля, со включением некоторых подробностей об арестанте из сиротского суда.
М‑р Пикквик, растроганный до бесконечной степени удивительною привязанностью своего верного слуги, не обнаружил ни малейшего гнева или неудовольствия по поводу безразсудной торопливости, с какою Самуэль заключил себя в долговую тюрьму на бессрочное время. Ему только слишком хотелось узнать имя бессовестного кредитора, не оказавшего молодому человеку никакой пощады; но относительно этого пункта, м‑р Уэллер решился хранить глубочайшее и упорное молчание.
– И стоит-ли вам, сэр, расспрашивать об этом? – сказал м‑р Уэллер. – Кредитор мой – человек без души, без сердца, ростовщик и такой ужасный скряга, что готов, при случае, повеситься за какую-нибудь копейку. Его ничем нельзя усовестить.
– Но послушайте, Самуэль, – возразил м‑р Пикквик, – это ведь такая ничтожная сумма, что уплатить ее ничего бы не стоило. И притом, решаясь здесь оставаться со мною, вы должны были припомнить, что я мог бы употребить вас с большею пользою, если бы вам можно было выходить в город, когда вздумается.
– Очень вам благодарен, сэр, – отвечал м‑р Уэллер с важностью, – но мне казалось, что уж лучше бы этого не делать.
– Не делать – чего, Самуэль?
– Не унижаться перед этим бессовестным кредитором.
– Да тут не было бы никакого унижения, если бы вы просто заплатили ему свой долг.
– Прошу извинить, сэр, – отвечал Самуэль, – это было бы с моей стороны большим одолжением и милостью, a беспардонный ростовщик не заслуживает ни милости, ни одолжения. Нет, уж что сделано, то сделано, и вы, сэр, не извольте беспокоиться из-за таких пустяков.
Здесь м‑р Пикквик, волнуемый разными недоумениями, начал слегка потирать кончик своего носа, и на этом основании м‑р Уэллерь счел приличным свести свою речь на другие предметы.
– Я поступил в этом случае по правилу, сэр, так как и вы, я думаю, поступаете всегда по известным правилам, – заметил Самуэль, – a это приводит мне на память одного джентльмена, который из за правила лишил себя жизни. Ведь об этом, я полагаю, вы слышали, сэр?
Предложив этот вопрос, Самуэль приостановился и посмотрел исподлобья на своего господина.
– Нет, вы попадаете не всегда в цель, Самуэль, – сказал м‑р Пикквик, стараясь улыбнуться наперекор своему внутреннему беспокойству, – слава джентльмена, о котором говорите вы, еще не достигала до моих ушей.
– Неужели! – воскликнул м‑р Уэллер, – вы изумляете меня, сэр, потому что этот джентльмен был человек известный, и служил в одной из правительственных контор.
– Право?
– Уверяю вас, сэр, и если сказать правду, сэр, это был презабавный джентльмен! – сказал м‑р Уэллер. Наблюдая чистоту и опрятность, он, как скоро на дворе стояла скверная погода, надевал всегда резиновые калоши с пожарное ведро величиною, и все его рубашки сшиты были из заячьей шкуры. Он копил деньги по правилу, каждый день переменял белье тоже по правилу, никогда не говорил со своими родственниками из опасения, чтобы не попросили у него денег взаймы, и в то же время, сэр, это был прелюбезнейший джентльмен. Он стригся два раза в месяц по принятому правилу и, ради экономических рассчетов, заключил с портным контракт, чтобы тот каждогодно доставлял ему по три фрака и брал назад его старое платье. Любя во всем аккуратность, он обедал каждый день в одном и том же месте, где заплатите только один шиллинг и девять пенсов и уж режьте говядины, сколько душе угодно. И аппетит его быль такого рода, что трактирщик, бывало, со слезами рассказывал, как он обжирался всяких, этак, трюфелей, рюфлей и свинтюфлей, не говоря уже о том, что, в зимнюю пору, усаживаясь после обеда у камина, с кочергой в руках, он переводил углей по крайней мере на четыре с половиною пенса за один присест. A как любил он читать журналы и газеты! Бывало, только что входит в двери, и уж кричит трактирному мальчишке: – «Подать мне „Morning Post“, когда дочитает его джентльмен! да посмотрите, Том, не свободен-ли „Times“. Дайте мне заглянуть в „Morning Herald“, когда будет готов, да не забудьте похлопотать насчет „Chronicle“. Теперь, покамест, принесите мне „Advertiser“: слышите?» – И затем, усаживаясь на стул, он не сводил глаз с часов. За четверть минуты перед тем, как разносчик должен был явиться с вечерним листком, он выбегал к нему навстречу и, вооружившись этой газетой, принимался читать ее с таким неослабным усердием, что приводил в отчаяние всех других посетителей трактира, и особенно одного горячего старичка, который, говорят, уже не раз собирался проучить его, да и проучил бы, если бы слуга не смотрел за ним во все глаза. Так вот, сэр, сидел он тут битых три часа, занимая самое лучшее место, a потом, переходя через улицу в кофейную, выпивал чашку кофе и съедал четыре масляных лепешки. После этого он благополучно отправился домой в Кенсингтон и ложился спать. Однажды он захворал и послал за доктором. Доктор приезжает в зеленой коляске с робинсоновскими подножками, устроенными, как вы знаете, таким манером, что можно из экипажа выйти и опять войти, не беспокоя кучера на козлах. A это было теперь тем более кстати, что у кучера камзоль-то был ливрейный, a панталоны просто из сермяги, неизвестной моды и покроя, чего, разумеется, никто не мог заметить, когда он спокойно сидел себе на козлах. – «Что с вами?» говорит доктор. – «Очень нездоров», говорит пациент. – «Что вы кушали в последнее время?» говорит доктор. – «Жареную телятину», говорит пациент. – «Еще что?» говорит доктор. – «Еще масляные лепешки», говорит пациент. – «Так оно и есть», говорит доктор, – «я пришлю к вам коробочку пилюль, и вы уж больше не кушайте их». – «Чего – их? пилюль, то-есть?» говорит больной. – «Нет, лепешек», говорит доктор. – «Как?» говорит пациент, привскакивая на своей постели, – «я вот уж пятнадцать лет каждый вечер съедаю по четыре лепешки, и это заведено у меня по правилу». – «Ну, так теперь я прошу вас отказаться, на время, от этого кушанья по правилу», говорит доктор. – «Лепешки, сэр, здоровая пища», говорит пациент. – «Нет, сэр, лепешки – вредная пища», говорит доктор. – «Но ведь они так дешевы, что за ничтожную сумму набиваешь ими полный желудок», говорит пациент. – «Но вам они обойдутся слишком дорого», говорит доктор, – «вы не должны кушать их даже в том случае, когда бы самим вам предложили за это целую кучу золота и серебра. Съедая по четыре лепешки в сутки, вы подвергаетесь опасности умереть не дальше, как через полгода». – Пациент пристально смотрит ему в глаза, думает, да подумывает, a потом и говорит: – «Уверены-ли вы в этом, сэр?» – «Я готов отвечать за это своей докторской славой и честным именем благородного человека», говорит доктор. – «Очень хорошо, сэр», говорит пациент, – «а сколько надобно съесть лепешек, чтобы умереть в тот же день?» – «Не знаю», говорит доктор. – «Довольно-ли купить их на полкроны?» говорит пациент. – «Довольно, я полагаю», говорит доктор. – «А если купить их на три шиллинга?» говорит пациент. – «В таком случае непременно умрете», говорит доктор. – «Вы ручаетесь?» говорит пациент. – «Ручаюсь», говорит доктор. – «Очень хорошо», говорит пациент, – «спокойной вам ночи, сэр». Поутру на другой день он встал, развел огонь в комнате, заказал на три шиллинга лепешек, поджарил их, съел все до одной, взял пистолет и – застрелился.
– Зачем? – спросил вдруг м‑р Пикквик совершенно озадаченный непредвиденным окончанием этой трагической истории.
– Как зачем? – отвечал Самуэль. – Он доказал этим справедливость своего правила, что масляные лепешки – здоровая пища, и притом, действуя всегда по правилу, он ни для кого не хотел изменить своего образа жизни.
Анекдотами и рассказами в этом роде м‑р Уэллер забавлял своего господина до позднего часа ночи. Испросив позволение м‑ра Пикквика, Самуэль нанял, для собственного помещения, особый угол в одной из комнат пятого этажа, у лысого сапожника, который за еженедельную плату согласился разделить с ним свое убогое жилище. Сюда м‑р Уэллерь перенес свой матрац и койку, взятую напрокат у м‑ра Рокера. В первую же ночь он водворился здесь, как у себя дома, и смотря на его спокойную физиономию, можно было подумать, что он родился и вырос в этих четырех стенах.
– Вы этак всегда покуриваете трубку, когда лежите в постели, старый петух? – спросил м‑р Уэллер своего хозяина, когда оба они отправились на сон грядущий.
– Всегда, молодой селезень, – отвечал сапожник.
– Не можете-ли вы разъяснить мне, почтенный, зачем вы устроили свою постель под этим досчатым столом? – спросил м‑р Уэллер.
– A затем, что я привык спать между четырьмя столбами, прежде чем переселился на эту квартиру, – отвечал сапожник. – Здесь я нахожу, что четыре ноги стола могут с некоторым удобством заменять кроватные столбы.
– Вы, я вижу, человек с характером, почтеннейший, – заметил м‑р Уэллер.
– Спасибо за ласку, любезнейший, – отвечал сапожник.
В продолжение этого разговора м‑р Уэллер распростерт был на матраце в одном углу комнаты, тогда как хозяин его лежал на противоположном конце. Комната освещалась ночником и сапожниковой трубкой, которая, под столом, имела вид пылающего угля. Разговор этот, при всей краткости, сильно предрасположил м‑ра Уэллера в пользу его хозяина: он приподнял голову, облокотился на руку и принялся тщательно осматривать физиономию лысого джентльмена, на которого до этой поры ему удалось взглянуть только мимоходом.
Это быль мужчина с желтым, гемороидальным цветом лица, какой обыкновенно бывает у мастеров сапожного ремесла, и борода его, как у всех сапожников, имела подобие щетины. Лицо его представляло весьма странную, крючкообразную фигуру, украшенную двумя глазами, которые, вероятно, осмысливались встарину выражением радости и веселья, потому что даже теперь в них отражался какой-то добродушный блеск. Ему было лет под шестьдесят, и Богу одному известно, на сколько годов он состарелся в тюрьме. Ростом был он очень мал, сколько, по крайней мере позволяла судить об этом его скорченная поза под столом. Во рту торчал у него коротенький красный чубук: он курил и самодовольно посматривал на ночник. Можно было подумать, что он находился в состоянии самого завидного покоя.
– Давно вы здесь, старый ястреб? – спросил Самуэль, прерывая молчание, продолжавшееся несколько минут.
– Двенадцать лет, – отвечал сапожник, закусывая конец чубука. – A за что, вы думаете, посадили меня?
– За долги, верно?
– Нет, любезнейший, я в жизнь никому не был должен ни одного фартинга.
– За что же?
– Угадайте сами.
– Ну, может быть, вы вздумали строиться и разорились на спекуляциях?
– Нет, не отгадали.
– Так неужели за какой-нибудь уголовный проступок? Этого быть не может: вы смотрите таким добряком.
– Вот в том-то и дело, молодой человек, что вам не разгадать этой загадки до седых волос, – сказал сапожник, вытряхивая пепел из трубки и вновь набивая ее табаком. – Меня запрятали сюда за то, что одному человеку пришло в голову сделать меня наследником частицы благоприобретенного им имущества. Наследственные деньги сгубили меня, молодой человек.
– Мудрено что-то, старина, и уж чуть-ли вы не отливаете пули на мой счет, – возразил Самуэль. – Я бы очень желал, чтоб какой-нибудь богач устроил этим способом мою погибель.
– Вы не верите мне, общипанный селезень, – сказал сапожник, спокойно покуривая трубку, – на вашем месте и я бы не поверил; но в том-то и штука, что я говорю чистейшую правду.
– Как же это случилось? – спросил Самуэль, готовый наполовину поверить действительности этого непостижимого факта.
– Да вот как, – отвечал словоохотливый собеседник: – жил был старый джентльмен, на которого я работал несколько лет и с которым породнился через женитьбу на одной из его бедных родственниц, – она умерла теперь, к моему благополучию. Этот мой родственник захворал да и отправился.
– Куда? – спросил Самуэль, начинавший уже чувствовать непреодолимую дремоту после многосложных событий этого дня.
– На тот свет отправился; но куда именно, не могу доложить, – отвечал сапожник, выпуская дым изо рта и через нос.
– A! Так вот что! – сказал Самуэль. – Ну?
– Ну, вот он и оставил после себя пять тысяч фунтов, – продолжал сапожник.
– Это очень хорошо, – заметил Самуэль.
– Одна тысяча пришлась на мою долю, так-как я женат был на его родственнице.
– Прекрасно, – пробормотал м‑р Уэллерь.
– Окруженный целой толпой племянников и племянниц, он знал, что они непременно перессорятся после его смерти из-за этого имения.
– Это уже как водится, – заметил Самуэль.
– Поэтому он делает меня душеприказчиком, – продолжал старик, раскуривая новую трубку, – и оставляет мне все имущество по конфиденции, дабы я разделил его сообразно требованию завещания.
