Чарльз Диккенс
Замогильные записки Пикквикского клуба
Всего более обратили на себя его внимание трое или четверо мужчин весьма невзрачной наружности, которые с какими-то особенными ужимками раскланивались с проходившими адвокатами. Ясно, что здесь были у них постоянные дела, но какие именно, м‑р Пикквик недоумевал. Один из них был долговязый и немножко прихрамывавший джентльмен в черном истасканном фраке и белом галстухе; другой – дюжий и толстый детина в таком же фраке и запачканном красном галстухе; третий был сухопарый верзила с рябым и пьяным лицом. Они ходили взад и вперед, забросив руки назад, и по временам с беспокойными физиономиями перешептывались с писарями. М‑р Пикквик припомнил, что ему случалось довольно часто видеть этих господ, когда он проходил мимо Суда королевских адвокатов, и теперь любопытство его было возбуждено в высшей степени.
Он уже хотел осведомиться на счет них у м‑ра Немби, который стоял подле, поправляя огромное золотое кольцо на своем мизинце, как тут подоспел Перкер и, заметив, что времени терять не должно, пошел в суд. Лишь только м‑р Пикквик сделал несколько шагов за своим адвокатом, хромоногий джентльмен подскочил к нему и, учтиво прикоснувшись к полям своей шляпы, вручил ему писанную карточку. Не желая оскорбить отказом вежливого незнакомца, м‑р Пикквик взял карточку и положил ее в свой жилетный карман.
– Вот сюда, почтеннейший, – сказал Перкер, оборачиваясь, перед входом в одну из контор, к своим товарищам, которые шли позади. – Ба! вам что надобно?
Последний вопрос относился к хромоногому джентльмену, который тоже, не быв замечен м‑р Пикквиком, шел вместе с ними. В ответ на это хромоногий джентльмен прикоснулся опять к полям своей шляпы и указал с весьма учтивыми ужимками на м‑ра Пикквика.
– Нет, нет, – сказал Перкер, улыбаясь, – нам не нужно вас, почтеннейший, нам не нужно вас.
– Прошу извинить, сэр, – отвечал хромоногий. – Джентльмен взял мою карточку. Надеюсь, вы воспользуетесь моими услугами, сэр. Джентльмен кивнул мне. Он скажет вам. Вы ведь кивнули мне, сэр?
– Пустяки, пустяки! Вы ведь и не думали кивать, Пикквик? Ошибка, почтеннейший, ошибка, – сказал Перкер.
– Этот господин подал мне свою карточку, – сказал м‑р Пикквик, вынимая ее из жилетного кармана. – Я счел нужным взять ее, и мне в самом деле, интересно было взглянуть на досуге, что это такое.
Адвокат расхохотался и, возвращая карточку хромоногому джентльмену, объявил еще раз, что все это произошло по ошибке. Хромоногий рассердился и поковылял назад, не сказав ни слова.
– Кто это такой? – шепотом спросил Пикквик.
– Поручитель, – отвечат Перкер.
– Кто?
– Поручитель.
– Неужели?
– Да, почтеннейший, их тут около дюжины. Они готовы поручиться за вас на какую угодно сумму, если вы дадите им полкроны. Интересный промысел: не правда ли? – сказал Перкер, угощая свой нос щепотью табаку.
– Что вы говорите?! Должен-ли я понимать, что эти люди приобретают средства к существованию тем, что дают перед судьями фальшивые клятвы за полкроны? Клятвопреступление за полкрону. – Боже мой, – воскликнул м‑р Пикквик, пораженный этим открытием.
– Право, почтеннейший, я не знаю, что сказать вам на это, – отвечал маленький адвокат. – Клятвопреступничество, конечно, ужасное слово, да, ужасное. Это скорее юридическая фикция, почтеннейший, ничего больше.
Сказав это, адвокат пожал плечами, улыбнулся, взял другую щепоть табаку и пошел в контору судейского письмоводителя.
Это была замечательно грязная комната с низким потолком и старыми панельными стенами. Свет не проникал сюда ни с одной стороны, и хотя на дворе было еще светло, однако ж здесь горели на конторках две большие сальные свечи. На одном конце была дверь в кабинет судьи: тут стояла толпа стряпчих, адвокатов и главных письмоводителей, которых допускали в кабинет по очереди, смотря по тому, как были записаны их имена в реэстре. Всякий раз, как дверь отворялась для впуска очередных, другие, следовавшие за ними, обнаруживали желание ворваться насильно, отчего происходил шум и гвалт, значительно увеличивавшиеся ссорою и крупным разговором тех господ, которые уже видели судью. Словом, здесь была страшная толкотня и давка, какую только возможно представить себе в комнате небольшего размера.
И не одни только эти господа производили резкие звуки, способные оглушить непривычное ухо. На другом конце комнаты, за деревянной перегородкой, стоял на утвержденном возвышении письмоводитель в очках, принимавший присяги (affidativs), которые большими пачками относились по временам, для окончательной подписи, в кабинет судьи. Надлежало привести к присяге множество адвокатских писарей, которые, не имея физической возможности присягать все вдруг, за один раз, теснились и давили друг друга, подвигаясь наперерыв к джентльмену в очках. Другой письмоводитель время от времени надсаждал свои легкие, перекликая фамилии господ, уже приведенных к присяге, для вручения им бумаги, подписанной судьею. Все эти вещи, вместе взятые, производили неописанный гвалт. Был еще другой разряд лиц, которых обязанность состояла, по-видимому, только в том, чтобы перекликать как можно громче фамилии особ, формально вытребованных к суду. Это производилось с большим эффектом.
Например. Недалеко от м‑ра Пикквика, прислонившись к стене, стоял малый лет четырнадцати, одаренный от природы звучным тенором, и подле него был клерк, обладавший превосходным басом.
Клерк выступил с пачкою бумаг и бросил вокруг себя пытливый взгляд.
– Сниггль и Блинк! – закричал тенор.
– Поркин и Сноб! – проревел бас.
– Стомпи и Дикон! – прокричал вновь прибежавший писарь.
Никто не отвечал; но все суетилось и волновалось. Бас и тенор заголосили опять.
Между тем, письмоводитель в очках хлопотал, по-видимому, изо всех сил, приводя к присяге писарей. Форма присяги произносилась без всякой пунктуации и обыкновенно сопровождалась следующими выражениями:
«Возьмите книгу в свою правую руку имя ваше и подпись вашей руки, клянитесь, что будете поступать по долгу совести и чести. Бог с вами шиллинг вам сдачи – мелких нет ступайте!»
– Ну, Самуэль, – сказал м‑р Пикквик, – я думаю, уже приготовили Habeas corpus.
– A я так думаю, сэр, – отвечал м‑р Уэллер, – что мы здесь путного не дождемся до светопреставления.
Но Самуэль ошибся. В эту минуту из судейского кабинета воротился Перкер и взял м‑ра Пикквика под руку. Все обычные формы были приведены к концу, Habeas corpus было написано таким образом:
«Сим свидетельствуется, что тело Самуила Пикквика поручается отныне кустодии типстафа[22] для того, чтобы он вверил оное тело хранению флитского тюремного замка, где оный Пикквик имеет содержаться до тех пор, пока не выплатит сполна всех судебных издержек и не удовлетворит законным образом вдову Бардль».
– До этого пройдет слишком много времени, – сказал м‑р Пикквик, улыбаясь. – Самуэль, наймите карету. Прощайте, Перкер, прощайте, любезный друг.
– Зачем прощайте! Я поеду с вами и посмотрю, как вас поместят там, – сказал м‑р Перкер.
– Нет, любезнейший, мне бы хотелось ехать одному с Самуэлем, – отвечал м‑р Пикквик. – Как скоро меня там устроят, я напишу к вам – дам знать обо всем, и буду ожидать вас немедленно. До тех пор – прощайте Перкер!
Сказав это, м‑р Пикквик сопровождаемый типстафом, сел в карету, и когда Самуэль поместился на козлах, карета двинулась с места.
– Удивительный человек! – сказал Перкер, приостанавливаясь, чтобы надеть перчатки.
– Какой бы чудесный банкрот вышел из него, сэр! – заметил м‑р Лоутон, стоявший подле. – Он бы, я думаю, замучил всех этих комиссионеров и уж, конечно, не испугался бы никаких угроз. Характер железный, смею сказать.
Но адвокат, по-видимому, не обратил внимания на замечание своего письмоводителя и молча пошел вперед, не удостоив его ответом.
Наемная карета потащилась с необыкновенной медленностью по направлению к Флотской улице, где стояла знаменитая тюрьма.
– Лошади бегут лучше, заметил извозчик, – когда едет кто-нибудь впереди.
И на этом основании они поплелись за деревенской телегой, которую им удалось настигнуть кое-как. Когда останавливалась телега – останавливались и они: телега подвигалась вперед – подвигались и они. М‑р Пикквик сидел насупротив типстафа, который, уложив шляпу между своими коленами, беззаботно насвистывал какую-то песню и выглядывал по временам из окна кареты.
Время производит чудеса, и влияние его распространяется даже на наемные экипажи, которым предстоит пробежать пространство в полторы мили. Лошади наконец остановились, и м‑р Пикквик выисадился у железных ворот Флита.
Оглянувшись через плечо на своего арестанта, чтобы удостовериться в его присутствии, типстаф пошел вперед и, пройдя широкий двор, повернул налево в корридор, где, перед железною дверью, встретил их тюремщик с ключами в руках. Скоро дверь заскрипела на своих огромных петлях, и м‑р Пикквик вступил во внутренность тюрьмы.
Здесь они остановились. Когда типстаф передал бумаги, м‑ру Пикквику сказали, что он должен посидеть, пока снимут с него портрет.
– Снимут с меня портрет! – воскликнул м‑р Пикквик.
– Образ ваш и подобие, сэр, – отвечал дюжий тюремщик.
– Мы ведь мастера снимать портреты, да было бы вам это известно. Не успеете повернуться, и рисунок будет готов. Сядьте, сэр, и будьте как дома.
Повинуясь приглашению, м‑р Пикквик сел, тогда Самуэль, остановившись за стулом, шепнул ему на ухо, что выражение «снимать портрет» должно здесь понимать в фигуральном смысле.
– Это значит, сэр, – сказал Самуэль, – что тюремщики станут всматриваться в ваше лицо, чтобы отличать вас от других арестантов.
– А! так вот что! – сказал м‑р Пикквик. – Ну, пусть их делают свое дело. Я готов к их услугам.
– Они задержат вас недолго, сэр, смею сказать. Видите-ли вы эти стенные часы?
– Вижу.
– Их колеса тоже, что тюрьма в тюрьме, на подобие птичьей клетки: не правда ли, сэр?
Когда Самуэль делал это философское замечание, м‑р Пикквик уже знал, что сеанс его начался. Толстый тюремщик, освобожденный теперь от своего чередного караула, спокойно сел на стул и беспечно посматривал на м‑ра Пикквика, тогда как тщедушный и долговязый его товарищ, которому приходилось стоять на карауле, сталь насупротив нового арестанта, закинув руки под фалды, и устремил на него самый пристальный взгляд. Третий, довольно суровый, джентльмен, оторванный, очевидно, от своего ужина, потому что в руках его был кусок бутерброда, остановился перед самым носом м‑ра Пикквика и принялся изучать его черты с напряженным вниманием и любопытством. М‑р Пикквик корчился неоднократно под этой операцией и вообще сидел весьма неспокойно на своем стуле; однако ж, в продолжение всего сеанса, он не сделал никому никаких замечаний, и даже Самуэль, сверх всякого ожидания, вел себя с удивительною скромностью. Верный слуга размышлял о несчастном положении своего господина и старался решить в своем уме проблему, поступит ли он юридически, если позволит себе заушить кого-нибудь из этих странных артистов.
Наконец, портрет был снят и м‑ру Пикквику сказали, что он может идти в тюрьму.
– Где я буду спать сегодня? – спросил м‑р Пикквик.
– Это еще покамест неизвестно, – отвечал толстый тюремщик. – Познакомьтесь наперед с своими товарищами, и завтра, авось, вы устроитесь, как следует. Первую ночь, может быть, придется вам провести на голых досках; но к этому можно привыкнуть.
К счастью, однако ж, открылось, что один из тюремщиков имел у себя лишнюю постель, и м‑р Пикквик с удовольствием согласился взять ее на прокат.
– Я покажу вам и постель, и номер, – сказал обязательный тюремщик. – Постель небольшая но, скажу я вам, лихая для спанья. Сюда пожалуйте, сэр.
Они прошли через длинный корридор во внутреннюю дверь. Ключ повернулся за ними, и м‑р Пикквик, первый раз в своей жизни, очутился в стенах долговой тюрьмы.
Часть третья
Глава XLI
О том, что случилось с мистером Пикквиком, когда он углубился во внутренность тюрьмы, каких должников он увидел, и как провел первую ночь.
М‑р Том Рокер, джентльмен, сопровождавший м‑ра Пикквика в долговую тюрьму, круто повернул направо в конце длинного корридора, прошел через железные ворота, стоявшие отворенными, и, поднявшись на верхния ступени первой лестницы, очутился наконец с своим пленником в длинной узкой галлерее, грязной и низкой, вымощенной камнями, и тускло освещенной двумя небольшими окнами с противоположных концов.
– Вот мы и пришли, сударь мой, – сказал проводник, засунув руки в карманы и беспечно посматривая через плечо м‑ра Пикквика. – Это у нас галлерея номер первый.
– Вижу, любезный, вижу, – отвечал м‑р Пикквик, устремив беспокойный взгляд на темную и грязную лестницу, которая вела, по-видимому, в подземелье, к сырым и мрачным каменным сводам. – A в этих погребах, думать надобно, вы содержите горючий материал для отопления арестантских комнат. Гм! Спускаться туда очень неприятно; но кладовые, по всей вероятности, весьма удобны для своих целей.
– Гм! Еще бы они были неудобны, как скоро здесь живут порядочные люди, – заметил м‑р Рокер. – У нас тут все устроено на широкую ногу, и в этих комнатах, смею вас уверить, живут припеваючи. Это, ведь, Ярмарка.
– Как! – воскликнул м‑р Пикквик. – Неужели вы хотите сказать, что в этих душных и грязных вертепах могут жить существа, одаренные разумною душою?
– A почему ж я не могу этого сказать? – возразил с негодующим изумлением м‑р Рокер. – Что вы тут находите удивительного?
– И вы не шутите, – продолжал м‑р Пикквик. – Вы уверяете серьезно, что в этих трущобах живут люди?
– Не только живут, но умирают очень часто, – отвечал тюремщик. – И было бы вам известно, что удивляться тут нечему, потому что у нас все содержится в исправности, на чистоту, как следует. Комнатки хорошие, не темные, привольные; всякий может жить здесь, сколько ему угодно. И нечему тут удивляться. Да.
Много и еще в этом роде говорил красноречивый тюремщик, считавший, по-видимому, непременной обязанностью вступаться за интересы и честь заведения, где он состоял на действительной службе; но м‑р Пикквик уже не сделал никаких возражений, тем более, что проводник его, одушевленный своим предметом, начал бросать на него весьма сердитые и, в некотором смысле, яростные взгляды. Затем м‑р Рокер, продолжая свой путь, пошел наверх по другой, столько же грязной лестнице, как и спуск в подземелье, о котором сейчас была речь. За ним последовал м‑р Пикквик, сопровождаемый своим верным слугою.
– Вот здесь у нас кафе-ресторан, – сказал м‑р Рокер, останавливаясь перевести дух в другой такой же галлерее. – Там будет еще одна галлерея, a там уж четвертый этаж, и вы будете спать сегодня в смотрительской комнате, вон там, неугодно-ли сюда.
Проговорив все это одним духом, м‑р Рокер пошел опять по ступеням лестницы, ведя за собою м‑ра Пикквика и Самуэля.
Все эти лестницы весьма тускло освещались небольшими узенькими окнами, откуда был вид на тюремную площадь, огражденную высокими кирпичными стенами с железной остроконечной решеткой поверх её. Площадь эта, как сказал м‑р Рокер, назначалась для игры в мяч. Немного подальше, в той части тюрьмы, которая выходила на Фаррингтонскую улицу, была так называемая – Живописная площадь, получившая это название от стен, где изображены были подобия военных людей во весь рост. Эти и другие артистические рисунки, по свидетельству м‑ра Рокера, были произведением какого-то маляра, заключенного и умершего в этой тюрьме за несколько десятков лет назад.
Эти известия выгружались, по-видимому, сами собою из груди словоохотливого тюремщика, и он сообщил их вовсе не с тою целью, чтоб увеличить массу сведений и наблюдений ученого мужа. Пройдя еще одну лестницу, м‑р Рокер пошел быстрыми шагами на противоположный конец узкой галлереи. Здесь он отворил дверь, и перед глазами его спутников открылся апартамент вовсе непривлекательной наружности. Вдоль стен этого номера стояло восемь или девять железных кроватей.
– Вот вам и комната, – сказал м‑р Рокер, остановившись в дверях и бросая на м‑ра Пикквика торжествующий взгляд.
Но на лице м‑ра Пикквика не отразилось, при этом известии, ни малейших следов внутреннего удовольствия, и м‑р Рокер, с досадой отвернув от него взор, сосредоточил все свое внимание на физиономии Самуэля Уэллера, который, вплоть до настоящей минуты хранил упорное и глубокомысленное молчание.
– Вот и комната, молодой человек! – заметил м‑р Рокер.
– Вижу, – отвечал Самуэль, делая ласковый кивок.
– Такой комнаты не найти вам и в Фаррингтонском отеле, – не правда ли? – сказал м‑р Рокер с самодовольною улыбкой.
В ответ на это, м‑р Уэллер весьма замысловато подмигнул и прищурил левый глаз, и это, смотря по обстоятельствам, могло означать, или то, что он совершенно согласен с мнением вопрошающего, или вовсе не согласен, или наконец, что он совсем не думал о таких вещах. Выполнив этот маневр и снова открыв свой глаз, м‑р Уэллер приступил к расспросам относительно той знаменитой койки, которая, по рекомендации м‑ра Рокера, должна была иметь удивительные свойства.
– A вот вам и постель, – сказал м‑р Рокер, указывая на стоявшую в углу железную кровать, покрытую ржавчиной. – При одном взгляде на нее, так и разбирает охота повалиться и всхрапнуть. Лихая койка!
– Я так и думал, – отвечал Самуэль, обозревая этот род мебели с величайшим отвращением. – Не нужно есть и маку, чтобы спать на ней с аппетитом.
– Совсем не нужно, – сказал м‑р Рокер.
Самуэль искоса взглянул на своего господина, желая вероятно уловить на его физиономии впечатление, произведенное зрелищем этого печального и грязного жилища. Великий человек быль совершенно спокоен.
– A эти господа, что спят в этой комнате, джентльмены, я полагаю? – спросил м‑р Уэллер.
– Джентльмены с маковки до пяток, – отвечал м‑р Рокер. – Один из них выпивает в сутки по двенадцати кружек пива и не выпускает трубки изо рта.
– Молодец! – заметил Самуэль.
– Первый номер! – подтвердил тюремщик.
Нисколько не озадаченный этим известием, м‑р Пикквик с улыбкой объявил о своей решимости испытать на себе в эту ночь снотворное влияние чудесной койки.
– Вы можете, сэр, ложиться когда вам угодно, без всякой церемонии, – сказал тюремщик и, слегка кивнув головою, оставил своего арестанта.
М‑р Пикквик и слуга его остались в галлерее. Было жарко, душно и темно. Двери от маленьких каморок по обеим сторонам галлереи были немного приотворены. Прогуливаясь взад и вперед, м‑р Пикквик заглядывал в них с большим участием и любопытством. В одной комнате, через густое облако табачного дыма, разглядел он четверых дюжих молодцов, игравших в засаленную колоду карт за столом, уставленным со всех концов полуопорожненными кружками пива. В соседней каморке сидел одиноко джентльмен степенной наружности, перебирая пачки грязных бумаг, пожелтевших от пыли: он хотел, казалось, при свете сального огарка, писать, чуть ли не в сотый раз, длинную историю своих душевных скорбей и огорчений в назидание какому-нибудь великому человеку, который, по всей вероятности, никогда не станет и читать этого литературного произведения. В третьей комнате виднелось целое семейство: муж, дети и жена; они стлали постель на полу и на стульях, где должны были провести эту ночь младшие члены семьи. В четвертой, пятой, шестой, седьмой и т. д. – шум, толкотня, пиво и табак, стук, брань, смех и карты – тюремная жизнь во всем разгаре.
В самых галлереях, и особенно на ступенях лестницы, виднелись разнообразные джентльмены с более или менее замечательными физиономиями. Одни прохаживались взад и вперед, вероятно потому, что их комнаты унылы и пусты; другие потому, что в комнатах душно и тесно; но большая часть этих господ, томимых внутренним беспокойством, выходили из своих убежищ с единственною целью убить как-нибудь однообразные часы затворнической жизни. Были тут люди из всех сословий, ох земледельца в бумазейной куртке, до промотавшегося эсквайра в шелковом халате с изодранными рукавами; но все они отличались одним и тем-же беспечным видом, и тою беспардонною юркостью, которая составляет особенность тюремной атмосферы. Всего этого невозможно изобразить словами; но тем не менее, вы поймете эту жизнь в одно мгновение ока, лишь только перешагнете за порог долговой тюрьмы и потрудитесь взглянуть на пеструю группу, представлявшуюся теперь наблюдательному взору великого мужа.
– Странно, Самуэль, – сказал м‑р Пикквик, облокотившись на лестничные перила, – из всего того, что я здесь вижу и слышу, можно придти к заключению, что арест за долги не составляет, по-видимому, никакого наказания для этих господ.
– Вы так думаете? – спросил м‑р Уэллер.
– Как-же иначе? Все они пьют, курят, поют и кричат, как в какой-нибудь харчевне, – отвечал м‑р Пикквик. – Они, очевидно, не думают о своем положении.
– Что правда, то правда, сэр, – заметил м‑р Уэллер, – есть тут джентльмены, которые не думают ни о чем: тюремная жизнь для них – вечный праздник. Портер, мячи и карты – чего им больше? Но есть, конечно, в этих стенах и такие горемыки, которым не пойдет на ум этот кутеж. Они бы и рады заплатить своим заимодавцам, если бы могли. Здесь они с тоски пропадают. Дело вот в чем сэр: если, примером сказать, запропастится сюда какой-нибудь забулдыга, привыкший таскаться по харчевням, ну, дело известное, ему все равно была бы только водка да карты, но человеку работящему, скажу я вам, беда сидеть в тюрьме. Так поэтому, оно, знаете, человек на человека не походит, и не всем тут масляница, как можно пожалуй подумать с первого раза, или, что называется, с бухта барахту, как обыкновенно говорит мой почтенный родитель.
– Справедливо, Самуэль, – сказал м‑р Пикквик, – вполне справедливо.
– На свете все бывает, – продолжал м‑р Уэллер после минутного размышления. – Привычка много значит, и я помню, мне рассказывали когда-то об одном грязнолицем человеке, которому нравилось жить в долговой тюрьме.
– Кто же это такой? – спросил м‑р Пикквик.
– Вот уж этого я никак не могу сказать вам, – отвечал Самуэль. – Знаю только, что этот человек всегда ходил в сером фраке.
– Что он сделал?
– A тоже, что и многие другие люди почище его: покутил на свой пай, да и попался в лапы констэблю.
– То есть другими словами: он наделал долгов? – спросил м‑р Пикквик.
– Именно так, сэр, и за долги попал в тюрьму, – отвечал Самуэль. Бездельная сумма: всего кажись девять фунтов, a с судебными проторями – четырнадцать; но, как бы то ни было, в тюрьме просидел он ровно семнадцать лет. С течением времени появлялись уже морщины на лице; но никто их не видал, так как они замазывались грязью и сливались с нею. В семнадцать лет, говорят, он не умывался ни разу и никогда не снимал серого фрака с своих плеч. Был он человек характера дружелюбного и спокойного: всегда, говорят, забавлялся с разными приятелями, суетился вокруг них, играл в карты, в мяч, но не выигрывал никогда. Тюремщики полюбили его как нельзя больше: каждый вечер он приходил к ним в комнату и рассказывал без умолку многие замысловатые историйки из своих прежних похождений. Но вот, однажды, калякая о разных пустяках, он вдруг, ни с того ни с сего, и говорит: – «Послушайте, Вильям, давно я не видал базара перед Флитом (в ту пору был тут рынок на тюремной площади); вот уж, брат, семнадцать лет прошло, как я не видал базара». – Знаю, очень знаю, говорит тюремщик, покуривая трубку. – «Вот что, брат Вильям, говорит маленький человек с необыкновенным азартом: – мне пришла в голову маленькая фантазия, этакая, в некотором роде, химера: хотелось бы мне взглянуть один разок на городскую улицу, прежде чем я умру. И уж поверьте совести, Вильям, если не хлопнет меня паралич, я возвращусь назад за пять минут до урочного часа» – Ну, a что будет со мной, если вас прихлопнет паралич? – сказал тюремщик. – «А ничего, говорит грязнолицый человек: – кто-нибудь подымает меня на дороге, и прямо привезет сюда по принадлежности, потому что я распорядился хитро: адрес у меня всегда в кармане: „№ 20 в кофейной галлерее Флита“». – И это была сущая правда: всякий раз как нужно было познакомиться с каким-нибудь гостем, маленький человек вынимал из кармана засаленную карточку с обозначением этих слов, и по этому уж его звали тут не иначе как двадцатым номером, или просто двадцатым. Тюремщик взглянул на него во все глаза, и сказал на торжественный манер: – «Послушайте, Двадцатый, я верю вам, честная душа: надеюсь, вы не введете в напасть своего старого друга». Нет, душа моя, не введу: вот тут в старину было у меня кое-что, сказал маленький человек и, выговаривая эти последние слова, он сильно ударил себя по нижней части жилета, причем из обоих глаз брызнуло у него по слезинке, и это вышел совершенно необыкновенный случай, так как до сих пор никто не ведал, не гадал, что у него водятся под глазами водяные шлюзы. Вслед затем он дружески пожал тюремщику руку, и вышел вон из тюрьмы.
– И, разумеется, он не воротился назад? – спросил м‑р Пикквик.
– Нет, сэр, не угадали: – воротился он за две минуты до срока, взбешенный так, что все волосы поднялись у него дыбом. Он сказал, что какой-то извощик чуть не раздавил его и что на другой день он намерен подать на него просьбу лорду-мэру, потому, дескать, что он не намерен терпеть вперед такого нахального обращения. Наконец, кое-как его угомонили, и с той поры, маленький человек целых пять лет не показывал носа из тюрьмы.
– И по истечении этого времени, он умер, конечно, – перебил м‑р Пикквик.
– Опять вы ошиблись, сэр, – перебил Саму-эль. – Он был здрав и невредим, и захотелось ему однажды попробовать пивца в новом трактире, выстроенном против тюрьмы. Там он нашел приличную компанию, и с тех пор забрала его охота ходить туда каждый вечер. Долго он путешествовал, как ни в чем не бывало, и возвращался домой в приличном виде за четверть часа до запирания ворот. Наконец, веселые пирушки понравились ему до того, что он начал уж забывать урочный час, да и совсем не думал, как идет время, и возвращался в тюрьму все позже, и позже. Вот, наконец, однажды пришел он в ту самую минуту, как приятель его, тюремщик, собрался запирать железные ворота, и уже повернул ключ. – «Постойте, брат Вилльям!» – сказал маленький человек. – Как? это вы, Двадцатый? – спрашивает тюремщик. – «Да, говорит, это я», – отвечает маленький человечек. – Неужто вы еще не воротились, Двадцатый? – говорит тюремщик, – a я, признаться, думал, что вы давно на своей койке. – «Нет, еще не на койке», – отвечает с улыбкой маленький человечек. – Ну, так я вот что скажу вам, любезный друг, – говорит угрюмый тюремщик, медленно и неохотно отворяя ворота, – в последнее время, думать надобно, вы попали в дурную компанию, и это уж я давно с прискорбием заметил. Поэтому, Двадцатый, слушайте обоими ушами, о чем пойдет речь: если вы потеряли стыд и совесть, и если для вас мало этих обыкновенных прогулок, то вперед, как скоро вы опоздаете, я захлопну ворота перед вашим носом, и оставайтесь у меня, где хотите: я вам не слуга. – Маленький человечек задрожал, как осиновый лист, словно обухом съездили ему по виску. С того времени он уж ни разу не выходил из тюрьмы.
Когда Самуэль кончил свой рассказ, м‑р Пикквик медленно спустился по лестнице и, сделав несколько шагов по галлерее, намекнул своему слуге, что уже время им обоим отправиться на сон грядущий. Он приказал ему провести эту ночь в каком-нибудь ближайшем трактире, и завтра поутру явиться опять в тюрьму для принятия от своего господина окончательных распоряжений относительно гардероба и вещей, оставшихся в гостинице «Коршуна и Джорджа». М‑р Самуэль Уэллер выслушал приказание с обычным добродушием, но не обнаруживал на первый раз готовности к повиновению. Он даже составил в своей голове план прикурнуть эту ночь на голых досках подле кровати старшины; но м‑р Пикквик строго запретил ему думать о такой глупости, и верный слуга, понурив голову, принужден был удалиться из тюрьмы.
По долгу справедливости, мы обязаны заметить, что м‑р Пикквик, по уходе Самуэля, почувствовал некоторую тоску и упадок духа. Это не могло быть следствием недостатка в обществе: тюрьма была наполнена народом, и стоило только заказать бутылку вина, чтобы без дальнейших церемоний окружить себя веселою компанией, готовою к излиянию дружеских чувств; но он был одинок среди этой грубой толпы, и мысль, что его закупорили в эту клетку, без всякой надежды ка освобождение, тяжелым бременем давила его душу. Он мог, конечно, освободить себя, удовлетворив бессовестным требованиям Додсона и Фогга; но об этом великий человек не хотел и думать.
В таком расположении духа он повернул опять в ту галлерею, где был буфет, и начал прохаживаться взад и вперед. Пол и стены были тут необыкновенно грязны и без привычки можно было задохнуться от табачного дыма. Стук, хлопанье дверьми и смешанный гул от разнообразных голосов раздавались по всей галлерее. В буфете поминутно слышался смех и звон стаканов. В пестрой толпе среди галлереи замешалась, между прочим, женщина с грудным младенцем на руках, слабая, больная, едва способная передвигать ноги: она стояла, потупив глаза, и разговаривала с своим мужем, которого не могла видеть в другом месте. Проходя мимо этой четы, м‑р Пикквик ясно расслышал рыдания несчастной женщины, сотрясавшие её тело до того, что она, наконец, принуждена была прислониться к стене. Муж взял ребенка к себе на руки и старался успокоить жену.
М‑р Пикквик не мог более вынести этого зрелища и ушел в свою спальню.
Хотя смотрительская комната, не представлявшая ни малейших удобств в отношении мебели и убранства, была в тысячу раз хуже какого-нибудь лазарета в провинциальной тюрьме, однако ж, в настоящем случае, она имела по крайней мере то неоспоримое достоинство, что в ней не было ни одной живой души, кроме самого м‑ра Пикквика. Он сел в ногах своей маленькой железной постели и, от нечего делать, принялся размышлять, сколько тюремный смотритель выручает в год от сдачи в наймы этой грязной комнаты. рассчитав по пальцам с математическою верностью, что этот апартамент равен по своей годовой цене выручке квартирных денег за целую улицу в каком-нибудь лондонском предместье, м‑р Пикквик углубился в размышление, по каким побуждениям грязная муха, ползущая по его панталонам, вздумала забраться в эту длинную тюрьму, в то время, когда пред ней был выбор самой живописной местности в необозримом воздушном пространстве. Переходя от одного суждения к другому, он пришел мало-помалу к неотразимому заключению, что вышеозначенная муха спятила с ума. Остановившись на этом умозаключении, он начал сознавать с достаточною ясностью, что его сильно клонит ко сну. М‑р Пикквик вынул из кармана свою ночную ермолку с кисточками, надел ее на голову, разделся, лег и тотчас же уснул.
