Александр Дюма
Ашборнский пастор
II. Дама в сером
Как раз на северной оконечности этого странного края, на берегу залива Сент-Брайдс,[414] не более чем в трех милях от Милфорда и в пяти милях от Пембрука, посреди сумрачной долины, лежит деревушка Уэстон.
В центре ее построен пасторский дом, прилепившийся к Церкви, словно ласточкино гнездо; слева от него тянется улица, единственная в Уэстоне, а справа расположено кладбище, настоящее Гамлетово кладбище[415] с высокими вечнозелеными деревьями, с разбитыми каменными надгробиями и погрузившимися в траву крестами.
В туманные дни, когда наступает мертвый сезон, отпугивающий завоевателей, когда облака обволакивают вершины Челианских гор[416] и образуют над долиной второе небо, которого, кажется, можно коснуться рукой, все это приобретает дикий и тоскливый вид, которому ночью еще более мрачный характер придает заполняющий все пространство шум волн, гонимых западным ветром, – шум, похожий на жалобы морского духа.
Церковь чисто романского стиля,[417] датируемая двенадцатым веком, увенчана квадратной башней, некогда исполнявшей роль крепости; над нею почти всегда кружат вороньи стаи, утомляя всех в окрестности своими надрывными криками.
Время от времени какая-нибудь уже не столь уж дикая ворона бьется грудью о трубу пасторского дома и тщетно зовет подруг присоединиться к ней.
Пасторский дом обширен, вдвое больше недавно покинутого нами.
Крыша дома заросла мхом, и все здание почернело от угольного дыма.
Поскольку здание первоначально было сооружено из дерева и глины и время от времени стены то здесь, то там обваливались, а провалы заделывали кирпичами, цвет которых, в зависимости от давности ремонта, оставался менее или более ярким, то общий вид дома не только не радует впервые брошенный на него взор, но и являет собой картину, к которой только с трудом можно привыкнуть.
Разумеется, из-за весьма малой привлекательности дома и в связи с тем, что община предоставила церковному совету право распоряжаться прилегающим к дому земельным участком, у жителей раз двадцать возникало намерение построить новый пасторский дом; однако, поскольку разрушить старое здание или позволить ему разрушиться казалось чем-то святотатственным, от строительных проектов отказывались и действующий пастор довольствовался тем, что при помощи местного каменщика восполнял новыми кирпичами и новыми подпорками ущерб, причиняемый крылом пролетающего времени этому хрупкому сооружению, похоже готовому развалиться в любую минуту и однако же на протяжении почти четырех веков созерцавшему, как сменяют друг друга и уходят поколения.
По обеим сторонам выходящей на улицу двери возвышаются две огромные липы, все лето отбрасывающие на порог дома густую тень, словно укрывая вечным ночным мраком вход в какую-нибудь новую пещеру Трофония.[418]
Но что придает дому особенно мрачный вид и фантастическую окраску, так это выросшее под стать этим двум липам у входной двери старое эбеновое дерево с чудовищно толстым стволом и необъятной кроной, ветви которого, подобно змеям, выползающим из одного гнезда, извиваются, переплетаются и ниспадают, обремененные зловещей густо-зеленой листвой; высится оно в конце длинного узкого сада, в котором выращивают только овощи да цветы.
Это дерево, возраста которого не знает никто, выглядит современником скалы, которая служит ему опорой, – скалы причудливых очертаний, обрывистой, неровной, из трещин которой непрерывно сочится ледяная вода, никогда, по крайней мере после появления этого дерева, не ведавшая тепла солнечных лучей.
В темной тени волшебного дерева можно лишь с трудом разглядеть прислонившуюся к скале гранитную скамью, целиком заросшую мхом, всю оплетенную плющом и уже наполовину вросшую в землю.
Этот мох и этот плющ, беспрепятственно укрывшие скамью, свидетельствуют о том, как редко сидел на ней человек; впрочем, это безлюдье вполне объясняется не только верой местных жителей в причастность эбенового дерева к неким таинственным силам, но также и прохладой, влажностью и печальным видом места, скорее не укрываемого тенью этого дерева, а овеваемого исходящей от него угрозой.
Вот почему этот уголок пасторских владений и является основной сценой, где разыгрываются события в упомянутом выше предании, которое, несмотря на материальные преимущества, предоставляемые пасторам, вынуждает их отказываться от уэстонского прихода.
Я почти забыл об этом предании во время нашего восьми – или десятидневного путешествия, забыл благодаря разнообразию мест и событий, свойственному всякому путешествию, но, когда мы добрались до Уэстона, когда вошли в этот мрачный пасторский дом, когда посетили этот таинственный сад, мысль о предании мало-помалу оживала в моей памяти и постепенно полностью завладела моим воображением.
Дорогой мой Петрус, я мужчина, и мне думается, в моем сердце и характере слабости не больше, чем у кого-либо другого; но послушайте: сад вдовы с его прудиком, его три разной высоты ивы, купающие свои ветви в неподвижной воде, его соловей, поющий на самой высокой ветви самой высокой из трех ив, вызывают во мне чувство грусти!
Пасторский же дом в Уэстоне с его печальным и мрачным видом, его стены, испещренные красными и черными пятнами, узкая полоса сада, на котором произрастают хилые цветы и скудные овощи и на краю которого высится это чудовищное эбеновое дерево со зловещей листвой; эта беспрестанно слезящаяся скала; эта замшелая скамья, даже в полдень едва различимая в сумрачной тени, и жуткое предание, витающее над всем этим, – все это внушает мне ужас!
Теперь это предание, мысли о котором я столь долго избегал, в конце концов вплотную приблизилось ко мне.
Оно неразрывно связано с проклятием, которое тяготеет над пасторами, живущими в этом доме, и переходит от поколения к поколению.
Однако, что касается причины этого проклятия и личности того, кто его произнес, рассказы настолько разноречивы, что при всей моей заинтересованности в знании истины, поскольку в данном случае проклятие должно тяготеть и надо мной, я, несмотря на все мои расспросы, поиски и расследования, добился не больше того, чего добивались другие, то есть по-прежнему остался в сомнениях.
Но, сколь бы различны ни были версии предания, во всех упоминается эбеновое дерево, о котором я вам рассказал, а местоположение и вид которого попытался обрисовать.
В общем и целом, рассказывают следующее.
Когда с обитателями пасторского дома должно произойти несчастье, то 28 сентября, в полночь, в тот миг, когда стрелка часов пересекает черту, отделяющую уходящий день святой Гертруды от наступающего дня святого Михаила,[419] дверь одной из комнат пасторского дома, запертая на протяжении трех столетий, открывается сама собой; женщина в сером, одетая по моде времен королевы Елизаветы,[420] выходит оттуда, беззвучно спускается по лестнице, проходит через весь дом, достигает сада и, скорее скользя, нежели шагая, при лунном свете вступает в тень эбенового дерева, ночью становящегося еще более мрачным и жутким, на минуту присаживается на гранитную скамью, а затем мало-помалу теряет свои очертания, испаряется и исчезает подобно туману.
Говорят, такое привидение появляется при двух обстоятельствах. Во-первых, если супруга пастора, живущего в этом доме, беременна и должна родить двух близнецов.
Во-вторых, если только что наступил год, когда, согласно проклятию, тяготеющему над отцами и над детьми, один из этих близнецов должен убить другого.
Разумеется, Вы знаете, дорогой мой Петрус, старое англо-норманнское предание о блуждании наших душ. Это предание утверждает: душа, прежде чем достичь уготованного ей места, будь это рай, ад или чистилище, проводит первую ночь своего странствия рядом со святой Гертрудой, а вторую – со святым Михаилом.
Именно во время этой второй ночи, когда Господь, взвесив добро и зло, содеянное этой душой на земле, решает ее участь и передает свое решение святому Михаилу, который и препровождает душу к месту ее блаженства или ее мучений.
Все это, я прекрасно понимаю, не имеет никакого отношения к даме в сером из пасторского дома, как называют привидение, однако, поскольку все в этом мире взаимно связано, я подумал, что, быть может, существует между страждущей душой и этими двумя небесными стражами нечто, сближающее одно предание с другим.
В деревне еще живут два человека, встречавшие это привидение.
Это одна женщина и один мужчина.
Они видели его в разное время.
И каждый раз предсказанное несчастье случалось.
В первый раз привидение предсказало зачатие двух близнецов; во второй раз оно предсказало смерть одного из них от руки брата.
Я разыскал этого мужчину и эту женщину.
Женщина не смогла сообщить мне ничего существенного.
Пасторский сад слева граничит с другим садом, а справа вдоль него тянется тропинка, которая заканчивается у входа в рудник, прорытый в толще горы.
Ночью, когда впервые появилось привидение, женщина находилась в своем саду.
Она вспомнила, что разостлала на траве белье и забыла его забрать.
Около полуночи, озабоченная этим, она встала и пошла за бельем.
Женщина уже заканчивала собирать его, когда ей показалось, что поверх невысокой изгороди пасторского сада она увидела (а небо в ту ночь было довольно темным) человеческую фигуру, которая вышла из пасторского дома и, низко опустив голову, медленно направилась к эбеновому дереву.
Женщина подумала, что это супруга пастора, которая тоже по каким-то хозяйственным делам вышла в сад.
– Доброй ночи, соседка! – крикнула женщина.
Но в ответ на приветствие дама в сером только молча подняла голову и продолжила свой путь к дереву, в тени которого она и исчезла.
Вот тут-то соседку пастора охватил страх и, бросив белье, вся дрожа от ужаса, она возвратилась к себе в дом и разбудила мужа.
Ее муж, могучий тележник, встал, взял косяк колесного обода, как это сделал бы Геркулес[421] со своей палицей, и, несмотря на мольбы своей супруги, страшившейся, как бы с ним не случилось несчастья после встречи с дамой в сером, вышел из дому и смело направился к эбеновому дереву.
Но в тени его никого не оказалось, скамья была пуста, и тележник вернулся домой спать, сочтя свою жену помешанной; впрочем, это не помешало ей рассказать своим подружкам то, что она повторила и мне, а именно: она своими собственными глазами, воочию, по выражению Оргона,[422] видела даму в сером.[423]
И эта убежденность завоевала у деревенских жителей тем больше доверия, что неделю спустя беременная жена пастора произвела на свет двух близнецов.
Это то, что касается рассказа женщины; я Вам поведал все, что смог с помощью многочисленных вопросов выведать из двухчасовой беседы с ней.
Впрочем, она призналась, что испытала сильный страх, поэтому единственное, в чем она не сомневается, это реальность привидения, но из-за испуга никаких подробностей вспомнить не может.
Перехожу теперь к рассказу мужчины.
Это старик-рудокоп, который в то время был в расцвете сил – другими словами, ему незадолго до этого исполнилось сорок лет; половину своей жизни, даже большую половину, он провел под землей в темноте, вследствие чего при дневном свете глаза его мигали, как у сыча или совы, зато ночью его зрение обретало особую остроту и верность.
Проведя воскресный день со своими детьми, около полуночи он шел из дома, с тем чтобы в три часа ночи снова приступить к своей работе в недрах горы.
На плече он нес кирку, страшное оружие в руках рудокопа, ведь с одной стороны она отточена, словно бритва, а с другой – заострена, словно кинжал.
Прощаясь с женой и детьми, он выпил всего лишь стаканчик джина.[424]
Дело было ровно через тринадцать лет после первой встречи с привидением, о которой поведала соседка пастора и сразу после которой жена пастора родила двух близнецов.
Близнецы были мальчики, всегда неразлучные, очень любящие друг друга, и эта их дружба успокаивала родителей насчет какого бы то ни было бедствия, каким грозило им страшное проклятие.
Однажды вечером оба они пришли поиграть к детям рудокопа, которые пообещали им устроить путешествие в царство гномов, расположенное в центре земли.
В девять вечера близнецы, опираясь друг на друга, словно античные Кастор и Поллукс,[425] возвратились к родителям, и двадцать минут спустя люди видели, как в пасторском доме погасли все огни, свидетельствуя о том, что пастор, его супруга и оба ребенка легли спать и спокойно отдыхали.
И вот около полуночи рудокоп, направляясь к своей горе, под чудным лунным светом шел по тропинке, протянувшейся вдоль сада, когда вслед за полуночным боем часов ему показалось, что на пороге пасторского дома появилась дама в сером.
Не стоит напоминать, что происходило это 28 сентября, в ночь между днем святой Гертруды и днем святого Михаила.
Он слышал рассказ соседки пастора о ее видении; оно имело место, повторяю, за тринадцать лет до этого, и тем не менее ее рассказ вспомнился ему во всех подробностях.
Рудокоп остановился и стал молча ждать, что будет дальше.
Он миновал почти треть сада, когда дама в сером появилась за его спиной, и, если бы он оставался на том же месте, а дама продолжала бы двигаться вперед, она должна была бы пройти шагах в двадцати от него и, сделав сто – сто двадцать шагов, сесть под эбеновым деревом.
Так оно и произошло.
Дама в сером двигалась вперед с задумчивым и мрачным видом, и казалось, что она не идет, а скользит, как это заметила местная жительница, первой увидевшая это привидение.
Рудокоп ни на секунду не выпускал призрака из виду и, поскольку ночью его зрение было более острым, нежели днем, вот что, по его утверждению, он увидел.
Дама в сером была очень бледна; за десять минут, в течение которых рудокоп наблюдал за ней, глаза ее ни на одно мгновение не прикрывались веками; они оставались недвижными и словно погруженными в сон.
Она была одета в серое платье из обычной ткани, какую носят наши вдовы год или два спустя после смерти мужа.
Покрой ее одежды, судя по тому, как его описал мне рудокоп, соответствовал, что уже было мною упомянуто, моде времен королевы Елизаветы.
Старик (а ему теперь шестьдесят) признался, что, когда он увидел даму в сером, волосы зашевелились у него на голове, а у их корней проступили капли пота.
Однако, поскольку рудокоп был человеком мужественным, верующим в покровительство Господне и убежденным в том, что мертвые не имеют власти над живыми, он спросил в ту минуту, когда дама в сером проходила перед ним:
– Кто ты? Чего ты хочешь? Куда ты идешь?
Ему показалось, что дама в сером вздрогнула, услышав эти три вопроса, как если бы за годы, проведенные в могиле, она забыла звук человеческого голоса.
Затем, когда рудокоп более твердо повторил свои вопросы, она медленно подняла руку, знаком повелевая ему оставаться на месте, и продолжила свой путь.
Но тот, кому она отдала свое молчаливое приказание, оказался не из тех, кто готов был повиноваться ей беспрекословно; он дал привидению удалиться на полсотню шагов и, одной рукой совершив крестное знамение, а другой изо всех сил сжав рукоять кирки, перешагнул через изгородь и стал преследовать привидение.
Шагах в десяти от эбенового дерева дама в сером остановилась.
Движением рук она, казалось, провела между собой и частью сада незримую черту.
Затем она возобновила свой путь к эбеновому дереву.
Когда дама в сером скрылась в его тени, рудокоп подошел к месту, где она провела разделительную черту.
И здесь он уже не смог двинуться дальше.
Конечно же, это было помутнение разума, но ему показалось, что перед ним образовалась глубокая трещина в земле; эта трещина доходила до самых земных недр, и в этих недрах бушевал и ревел, подобно океану во время бури, тот могучий огненный очаг, откуда, по преданию, вулканы черпают пламя, лаву и дым.
Трещина была слишком широка, чтобы через нее перепрыгнуть, а впрочем, признался рудокоп, будь она даже намного уже, он не решился бы на прыжок.
Так он и застыл на краю бездны.
В это время дама в сером углубилась в самую густую тень эбенового дерева и села на скамью, покрытую мхом.
Рудокоп же, не будучи в состоянии приблизиться к ней, не сводил с нее глаз и, благодаря своей обретенной способности во тьме видеть лучше, чем при свете дня, не терял ни одной подробности происходящего.
Не отрывая взгляда от дамы в сером, он стал повторять один за другим пять «Pater».[426] и пять «Ave»[427]
Во время первой части молитвы дама в сером оставалась тем же, чем она предстала перед глазами рудокопа, то есть тенью, имеющей полную видимость тела; черты ее лица, контуры ее фигуры были отчетливо видны.
Во время второй части молитвы славному человеку показалось, что черты лица дамы в сером расплылись, а контуры утратили определенность и стали стираться.
Наконец, во время третьей части молитвы этот распад завершился: привидение превратилось в облачко, само по себе бесследно испарившееся.
И по мере того как привидение исчезало, подземный гул стихал, огонь гаснул, трещина закрывалась.
В ту минуту, когда облачко стало всего лишь легким паром и этот пар рассеялся, препятствие, не пускавшее рудокопа к эбеновому дереву, скале и скамье, исчезло окончательно.
И тогда мужественный наблюдатель продолжил свой путь; но в тени дерева никого не было, пуста была и скамья, и только сыч скрипуче пел свою мрачную песню в ветвях эбенового дерева.
Однако, не доверяя даже собственным глазам и дополняя одни ощущения другими, он захотел, чтобы его рука предоставила ему то же самое свидетельство, что и его глаза, чтобы осязаемое подтвердило увиденное.
Рудокоп ощупал все: узловатый ствол эбенового дерева, влажную слезящуюся скалу, замшелую, затянутую плющом скамью.
Никого не было.
Рудокоп поднял камень и бросил в сыча.
Сыч[428] испустил последний скрежещущий звук, бесшумно взлетел и уселся на один из кладбищенских тисов, темная вершина которого виднелась за домом.
Затем мужественный человек, чтобы хоть как-то убедить самого себя, что он бодрствует и все происшедшее на его глазах не было сновидением, попытался запеть народную балладу:
Нанн и его невеста были Столь юными, вступая в брак, Но смерть ревнива и в могиле Их обрекла на вечный мрак!..
Но тщетно пытался он запеть; голос его никак не мог зазвучать, хотя слова баллады он прекрасно помнил.
И рудокоп удалился, столь же молчаливый, как сыч, поднявшийся с дерева и полетевший к кладбищу.
Рудокоп же удалился в прямо противоположную сторону.
Через десять минут он вступил под мрачный свод горы, а еще четверть часа спустя присоединился к своим товарищам.
– Э, да что с тобой со вчерашнего случилось?! – воскликнули они, увидев его и приблизив свои факелы к его лицу. – Половина твоих волос поседела!..
«И правда, сударь, – сказал мне старик, завершая свой рассказ, – именно в ту ночь волосы мои побелели!»
III. Замурованная комната
Так же как за тринадцать лет до этого поступила соседка пастора, рудокоп рассказал жителям деревни обо всем увиденном.
Дама в сером не произнесла ни единого слова; никакая человеческая или сверхчеловеческая сила не обязывала его хранить тайну, так что у него не было причины скрывать, что с ним произошло.
И поскольку подтвердилось, что первое появление дамы в сером предвещает рождение двух близнецов, люди предположили, что второе ее появление предвещает смерть одного из них.
И правда, однажды вечером к концу сентября, месяца появления призрака, один из братьев возвратился домой испуганный, страшно бледный, весь в слезах.
Минуту спустя из пасторского дома донесся душераздирающий вопль.
Затем дверь распахнулась; на пороге возникли пастор и его жена; с криками «Помогите! Помогите!» они, словно обезумев, помчались к той речушке, о которой я вам уже говорил.
А случилось вот что.
Закончив свое домашнее задание раньше брата, старший из близнецов один вышел из дому.
Младший обещал присоединиться к нему, как только закончит свое задание. Дети настолько любили друг друга, что лишь крайне редко отдыхали порознь.
Местами их отдыха почти всегда служили или берега речушки, или возвышающаяся над ней гора, откуда видно дюжину прибрежных поселений и огромный, темный, безграничный океан, на котором порою покачиваются парусники, издали похожие на играющих с волнами чаек.
Старший брат вскарабкался довольно высоко на гору.
Там он стал развлекаться тем, что скатывал камни по ее крутому склону. Камни катились, кое-где подпрыгивая на неровностях откоса, и под конец оказывались в том месте, где склон переходил в отвесный обрыв, словно какой-то горный дух гигантским топором разрубил там скалу.
Отколотая часть скалы лежала внизу в речке, разбитая на чудовищные глыбы, у которых постоянно кипела задержанная в своем беге вода.
Младший сын пастора, закончив свое задание, помчался из дома, чтобы поскорее присоединиться к брату.
Но извилистая горная тропа была слишком длинной, если учесть его нетерпение; он попытался подняться в гору наискось, как проделывал это уже раз двадцать.
Старший раскачивал тем временем небольшую глыбу, с тем чтобы низвергнуть ее в пропасть точно так же, как он сбрасывал туда обычные камни.
Глыба долго сопротивлялась; однако, после четвертьчасовой борьбы она шевельнулась в выемке, образовавшейся в результате раскачивания ее, подобно тому, как шатается в десне наполовину обнажившийся зуб; наконец, скала уступила усилиям юного титана и, целиком вырванная из земли, покатилась в пропасть.
Ее падение сопровождалось вырвавшимся у победителя криком радости.
Но, в то самое мгновение, когда глыба скатилась с обрыва горы, в ответ на этот радостный крик раздался жуткий вопль, вопль ужаса, отчаяния и нестерпимой боли.
Старший брат сразу узнал голос младшего и окаменел от испуга, не в силах произнести ни малейшего звука, запустив пальцы в волосы, вставшие от ужаса дыбом.
За первым криком последовал второй.
Этот крик был предсмертным: он донесся из глубины пропасти.
И звук удара двух тяжелых тел, упавших в воду один за другим, звук зловещий и душераздирающий, донесся до выступа, на котором стоял невольный братоубийца, невинный Каин.[429]
Сдвинутая им глыба, низвергаясь в пропасть, столкнулась на своем пути с младшим из близнецов и увлекла его в бездну.
Затем тяжелая скала первая ушла на дно речки, а тело мальчика последовало за ней.
Все это произошло при свете дня, прямо на глазах у несчастного ребенка, но, как это бывает при любом внезапном, чудовищном, неслыханном несчастье, он все еще не хотел верить в реальность происшедшего.
Мальчик быстро, рискуя сорваться, добрался до места, где скала отвесно обрывалась, вцепился в куст можжевельника и наклонился над пропастью.
Он увидел тело своего несчастного брата, которое речка быстро волокла по своему извилистому руслу, пока оно не наткнулось на преграду из скал, перегораживавших течение.
И вот тогда, уже не сомневаясь в достоверности случившегося, старший из близнецов поспешил к пасторскому дому и сообщил жуткую весть родителям.
Те в слезах бросились вон из дома, побежали к природной каменной плотине, где и увидели колотившийся о скалы труп сына.
Часть деревенских жителей поспешила вслед за ними: ведь пастор и его супруга были превосходными людьми, милосердными к своим прихожанам, умевшими утешить их в горе; неудивительно, что паства всегда вспоминала о них с добром.
Мать опустилась на колени на берегу речки; отец с пятью или шестью крестьянами отважился ступить на полуразрушенный влажный и скользкий мост, опоры которого непрестанно сотрясал поток, разъяренный препятствием на его пути, с ревом бурливший и швырявший пену выше гранитной плотины.
С помощью веток и канатов им удалось извлечь труп из воды; крестьяне водрузили скорбную ношу на плечи, донесли вброд до берега, и там положили тело сына у ног рыдающей матери.
Старший сын, понимая, что в эти минуту его присутствие причинит родителям боль, скрылся за скалой и там рвал на себе волосы и рыдал, уткнувшись лицом в землю.
Сколько было у нее слез, а у матерей их много, бедная женщина излила в скорбной муке над телом своего ребенка.
Затем, когда иссякли ее жгучие слезы, а плакать ей хотелось еще и еще, она огляделась вокруг в надежде увидеть старшего сына.
Звать его пришлось долго, прежде чем он появился; бедный ребенок даже не подозревал, что он, виновник горя, может в то же время быть источником радости, что материнскую любовь утратить невозможно и что вся та нежность, какую несчастная Ниобея[430] испытывала к мертвому сыну, теперь будет отдана ему, живому.
И, обретя своего второго сына, мать обрела новые слезы.
Она заключила в объятия виновника своего бедствия и крепко прижала его к груди, закрыв глаза, чтобы видеть только сердцем.
Присутствующие воспользовались этим, чтобы унести труп как можно дальше от нее. И теперь отец сам нес погибшего ребенка до пасторского дома, точно так же как когда-то он нес его живого, просто уснувшего, а за ним шла мать, неся на руках второго близнеца.
Тело бедного мальчика обмыли, перевязали ему раны, как если бы он был еще жив, и уложили на его постель, как если бы мрачная смерть была сладким сном.
Через день пастор произнес над его телом отходные молитвы, и в присутствии всей деревни гроб был опущен в могилу, над которой еще и сегодня стоит небольшой надгробный камень со сбитым углом, а на камне можно разглядеть такую надпись:
ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ
ДЖОН БЕНТЕРС,
ВТОРОЙ СЫН ПАСТОРА ЭДГАРА БЕНТЕРСА ПЕГО
СУПРУГИ ЭЛИЗАБЕТ ЭГБЕРН; ОН ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБ 22 ИЮНЯ 1737 ГОДА.
ПРОХОЖИЕ, МОЛИТЕСЬ ЗА ЕГО НЕВИННУЮ ДУШУ.
УСОПШЕМУ БЫЛО ВСЕГО ЛИШЬ 13 ЛЕТ.
ЕГО РОЖДЕНИЕ И ЕГО СМЕРТЬ ПРЕДВОЗВЕСТИЛА ДАМА В СЕРОМ.
В течение трех лет после этого бедствия пастор и его жена умерли. Женщина, потрясенная более глубоко, поскольку она была мать, умерла первой; пастор последовал за ней.
Юный Кларенс Бентерс исчез, и с тех пор в деревне Уэстон его имя никогда никем не упоминалось.
И поскольку все эти беды (а я рассказал Вам только о последней из них) крестьяне приписывали влиянию дамы в сером, местный каменщик вызвался замуровать дверь, через которую она выходила из комнаты, считавшейся нежилой; дверь эта была неизменно закрытой и открывалась лишь при появлениях дамы в сером.
Кстати сказать, ни один пастор никогда не имел ключа от этой комнаты и, насколько люди помнили, никто не отваживался открыть ее или распорядиться открыть.
Предложение каменщика приняли.
Пригласили пастора из соседней деревни, чтобы придать церемонии некий религиозный характер, и в сопровождении молитв, предназначенных для ритуала изгнания бесов, дверь была замурована.
Это произошло в 1741 году, за четырнадцать лет до нашего приезда.
В течение всех этих четырнадцати лет лишь один священник жил в пасторском доме; то был шестидесятилетний вдовец, имевший единственного сына, который был убит в сражении при Фонтенуа.[431]
Прошло пять лет; затем умер и он, оставив по себе добрую память у своих прихожан.
В течение четырех лет после его смерти место пастора в Уэстоне оставалось свободным, и никто не решался его занять.
Приняв во внимание просьбы обитателей деревни, оставшихся без пастора и потому лишившихся божественного слова, жалованье на этой должности удвоили.
Несмотря на эту прибавку, превратившую приход бедной деревушки в один из перворазрядных, никто так им и не прельстился до того дня, когда Ваш почтенный брат, дорогой мой Петрус, предложил его мне, и я в моих бедственных обстоятельствах с благодарностью принял это предложение.
Более того, как Вы сами видите, времени я даром не терял и собрал все сведения о своем новом месте службы, какие только мог собрать.
Теперь к подробностям вещественного характера следовало бы присовокупить плоды воображения крестьян.
Я говорю «воображения», так как, несмотря на все разыскания, предпринятые мною, мне не удалось вырвать у прихожан-старожилов хоть какую-нибудь фактическую подробность, кроме тех, о которых я Вам уже сообщил.
В привидении дамы в сером, в случаях появления этого привидения, в результатах его воздействия здесь никто не сомневается: в представлении крестьян все происходившее было совершенно достоверным.
Они говорят – но ведь Вы прекрасно понимаете, дорогой мой Петрус, что их предположения остаются лишь туманной легендой, – так вот, они говорят, что дама в сером – вдова бывшего здешнего пастора времен начала Реформации,[432] доведенная до самоубийства внутриприходскими кознями, которые затеял преемник ее мужа.
Кончая с собой, несчастная предала приход страшному проклятию. Результаты этого проклятия, непреклонно исполняемого ее истерзанной душой, вам уже известны.
И наконец, чтобы подтвердить эту версию, в самом темном, самом влажном, самом пустынном уголке кладбища показывают небольшой каменный крест с полустертыми буквами, которые, по моим догадкам, составляют имя «Анна» и фамилию «Голдсмит».
Да и могильщик передает то, что он услышал от своего предшественника, а тот от своего: эта могила, затерянная, одинокая, забытая, но жуткая в своем забвении, как раз и есть могила несчастной самоубийцы.
Что касается каменщика, замуровавшего дверь комнаты, то он до сих пор жив и сам пришел ко мне рассказать о том, как он действовал. Эта дверь находится на третьем этаже дома, между чердаком и кладовой для белья.
На стене и теперь еще легко заметить шов, отделяющий старую штукатурку от недавней, и благодаря ему можно различить прямоугольник двери.
На фасаде дома две полуразрушенные ставни закрывают два окна проклятой комнаты.
Должен Вам признаться, дорогой мой Петрус, все эти рассказы, сколь бы неправдоподобны и фантастичны они ни были, не оставили равнодушными ни меня, ни Дженни.
Мы дошли до того, что ранее сочли бы просто немыслимым: мы возблагодарили Бога за то, что, несмотря на свой возраст, Дженни, по-видимому, была обречена на бесплодие Сарры![433]
