Олег Александрович Якубов
Вернувшийся к ответу
– От знает, как меня туда занесло, – устало проговорил Марков.
– Какой еще «от», – не понял пограничник.
– Ну, от, моя лошадь, вернее конь.
– А, шутишь! – понял Коля. – А мне вот не до шуток. И то, что тебя китайские погранцы не пристрелили, это просто чудо какое-то. Я так понимаю, что твой от шел зигзагами, от китайцев к нам, от нас – к китайцам, или наоборот, кто теперь поймет. Это хорошо, что из-за снежной лавины тебя не заметили, а то бы шлепнули, ей-ей шлепнули. И разразился бы очередной советско-китайский конфликт. Представляешь, сколько было бы шума. Китайцы бы орали на весь мир, что уничтожили нарушителя границы. А нам и ответить бы нечего было…
На заставе ему пришлось пробыть три дня. Пропуск пропуском, а личность попавшего на границу столь экстравагантным способом репортера следовало уточнить. С Николаем за три дня они успели подружиться, и капитан с сожалением провожал своего незваного гостя.
***
Как же хорошо ему было в городе. Полчаса, никак не меньше, стоял он под тугими обжигающими струями душа, долго и тщательно сбривал двухнедельную бороду. Потом надел свой лучший костюм, белую сорочку, выбрал любимый галстук и тщательно вывязал модный узел. Никуда не спеша, пошел на работу пешком. На шумном базаре плотно позавтракал. Ему уже давно пришелся по душе «завтрак Тимура» – один маленький шампур шашлыка из баранины, стакан густой сметаны каймак, горячая лепешка и увесистая гроздь белого винограда кишмиш. Знатоки утверждали, что именно так завтракал Великий Хромой. Купив по дороге целую кипу газет, он еще выпил на привокзальной площади стакан газировки с двойным сиропом, и только после этого отправился в редакцию.
Первым, кого он встретил – ну надо же! – был замредактора.
– Марков, ты почему на планерку опоздал? Очерк о чабане написал? – спросил Кондрат, даже не поздоровавшись. – И вообще, где ты шлялся столько времени?
«Шлялся?!» Аркашка чуть не задохнулся от возмущения. Он-то думал, что в редакции его будут встречать как героя, чуть ли не с фанфарами, а тут надо же – оказывается, шлялся. То, что он по воле Кондрата оказался на Памире, отрезанный от всего белого света, то, что чуть не погиб в снежном буране, то, что чудом избежал пули китайских пограничников, – все это ерунда, выеденного яйца не стоит. Опоздание на планерку – вот чего нельзя простить.
Но заместителю редактора было в высшей степени наплевать на переживания репортера. Мавр сделал свое дело, мавр может удалиться. В уборную. После планерки Кондрат всегда шел первым делом не в свой кабинет, а в уборную, и по этому поводу в редакции строились всякие догадки.
Ну да ладно. Кондрат Кондратом, а ребята встретили героя бурной, явно неподдельной радостью и потребовали рассказа во всех подробностях. Но тут его вызвал редактор.
– Появился и носу не кажешь, – шутливо погрозил ему пальцем Сафаров. – Мне тут уже местные чекисты о твоих подвигах на китайской границе с три короба понарассказали. Но я, как говорится, из первоисточника хочу подробности услышать. Как ты в Китае оказался? И вообще, чего вдруг, с бухты-барахты, тебя понесло на Памиро-Алай? Кондратенко жаловался, что ты у него эту командировку из горла выгрызал, целые истерики ему закатывал, пока он тебя не отпустил.
Сдерживая эмоции, Аркадий рассказал редактору, как было дело. – Нечто подобное я и предполагал, – признался Сафаров, и добавил с невеселой усмешкой: – Любит тебя Андрей Михайлович, ох, любит. Ну с этим, брат, уже ничего не поделаешь, терпи.
Шеф впервые позволил себе такую откровенность с молодым сотрудником, и Аркадий воспринял этот как добрый знак. Настолько добрый, что по сравнению с ним придирки Кондрата представлялись никчемной возней, на которую ни нервов, ни времени тратить не следовало.
***
Аркадий географию поиска для своих информаций и репортажей постоянно расширял. Город ему был уже тесен. Он стал много ездить по области, побывал во всех районах, в колхозах, совхозах, крупных агропромышленных объединениях. Приехав в какой-нибудь райцентр, первым делом отправлялся на книжную базу – редакционное удостоверение открывало ему любые двери без проблем. Книги на русском языке сюда поступали, как на любую районную базу Советского Союза, без учета национальных особенностей. Тупая и равнодушная система планирования – ах, какое же ей спасибо! – способствовала тому, что у Аркадия вскоре собралась не просто хорошая, а великолепная библиотека.
Книги на русском языке в узбекской глубинке спросом почти не пользовались. Заведующие базами журналисту областной газеты рады были отдать книги даже в подарок, без всяких денег. Но он этого не позволял. Единственную мог дать слабинку, когда не хватало при себе наличных денег. Скрупулезно записывая сумму долга, Аркадий непременно снова приезжал в этот район и долг возвращал. Заведующие базами теперь уже хорошо знали этого парнишку, у которого глаза начинали лихорадочно блестеть, когда он брал в руки книги. Они звонили ему по телефону, как только получали очередные новинки, и он, бросив все, мчался, чтобы не упустить новые сборники стихов Цветаевой, Евтушенко, Рождественского, Вознесенского, собрание сочинений Паустовского, только что вышедший роман Катаева, повесть Аксенова, сборники рассказов Зощенко, Бабеля, Бухова… Одна из комнат его «трешки» была теперь полностью забита книгами, заботливо укрытыми простынями. Он с тоской размышлял, как бы сэкономить денег, чтобы соорудить стеллажи.
Если раньше зарплаты и гонораров за статьи ему хватало с избытком, то теперь, почти все тратя на книги, едва сводил концы с концами. Одежду себе не покупал; вспомнив уроки Марка Кошеватого, строго планировал свой рацион, питался скудно и скверно, но отказаться от приобретения таких замечательных книг, которые были на районных базах, был не в состоянии. Свою страсть к книгам он не афишировал, и редакционные, видя постоянную безденежность коллеги, недоумевали и строили всяческие догадки по поводу того, на что он тратит свои «чемпионские гонорары», которые у него и впрямь теперь бывали рекордными – так много он публиковался.
Разумеется, не только за книгами ездил он по районам. Каждая поездка непременно и непреложно воплощалась в репортаж, а то и несколько публикаций. Но даже не это стало для него главным.
Частенько оставаясь в райцентре на ночлег, он по вечерам вел долгие беседы с кем-то из секретарей райкомов, чаще всего с секретарями по идеологии, которые считали своим долгом сопровождать приезжего журналиста.
Вопреки расхожему мнению, что в глубинке работают одни только «чурки», среди этих партийных секретарей было достаточно людей образованных, думающих. Безусловно, и они уже были, в той или иной степени, испорчены системой, но иметь-то свое мнение им никто запретить не мог. Вечерние эти беседы, иногда затягивающиеся далеко за полночь, открывали Аркаше ту сторону жизни области, в которой он работал, о которой он и понятия не имел.
Очень самобытная, с плодородными землями и самая густонаселенная в Узбекистане, Андижанская область могла бы процветать, если бы не сгибалась под невыносимым хлопковым бременем. Земли, которые способны были давать невиданные урожаи овощей, фруктов, безжалостно засеивались хлопчатником. Овощеводство и животноводство приходили в упадок, народ чуть ли не голодал, но Москва требовала только одного – ей нужен был хлопок, «белое золото», как пышно именовали эту ставшую роком народа капризную сельхозкультуру. И хлопок давали. Давали реальный, давали «нарисованный» на бумаге.
Ржавчина всеобщего, всесоюзного обмана, разъедала всю жизнь этого народа. Приписывали всё и приписывали все. Хлопкоробы приписывали хлопок, животноводы – количество голов скота, строители – дома, спортивные функционеры – липовых мастеров спорта… Кремлевские башни из красного кирпича, с рубиновыми звездами на куполах, были прожорливее сказочных чудовищ. Вот только сводками о небывалых темпах производства мяса, молока и прочих продуктов накормить этот доверчивый, веками одураченный народ досыта ну никак не удавалось.
В силу своего возраста, недостатка элементарного житейского, да и профессионального опыта молодой журналист не мог охватить всего масштаба бедствия, но многое из того, что ему доводилось увидеть и услышать, помноженное на интуицию, уже подсказывало ему, что вокруг творится что-то неладное. И редакция была лучшим тому подтверждением.
***
«Трубадуры режима» лучше других ощущали, что отражают не подлинную жизнь, а такую, как им велят отображать. Они даже сочинили немудрящую, но достаточно зловещую шутку: «В газете есть одна правда, одна полуправда, а все остальное – вранье. Правда – это число, за которое вышла газета, полуправда – прогноз погоды, все остальное, стало быть, – вранье». А для того, чтобы не чувствовать себя продажными, как панельные девки, лучше всего помогали цинизм и водка.
Цинизм газетчиков вовсе не был удобной позой. Ну разве лишь самую малость. Просто, проработав какое-то время в газете, невозможно не стать циником. А уже потом начинаешь понимать, как это удобно. За маской цинизма можно спрятать все что угодно и все что угодно оправдать. И чем больше в этой жизни и в окружающей тебя действительности ты понимаешь, тем большим становишься циником, тем охотнее и легче оправдываешь пьянство, измены, ложь.
Конечно, он не отдавал себя отчета в том, что и сам со временем становится типично циничным газетчиком. Но уже, не сильно страдая, когда нормальные слова не лезли в голову, прибегал к стандартным газетным штампам. Научился, если надо, писать: «выполняя решения партии», «претворяя в жизнь», «советские люди, все как один, в едином трудовом порыве…» и прочую ахинею. Без зазрения совести врал, что позвонит, и если не хотел, то и не звонил, не думая извиняться.
Глава шестнадцатая
Приближался первомайский праздник. Редактор вызвал Маркова.
– Аркашка, – он последнее время так называл его все чаще и чаще. Сына Рубена Акоповича звали Аркадием, и иначе, как Аркашка, он его не называл. – У тебя на праздники какие планы?
– Хотел, наконец, домой съездить. Родителей давно не видел, с мамой раз в неделю только по телефону разговариваю. Дома телефона нет, так она по четвергам на почту ходит.
– Причина, конечно, уважительная, но я тебя попрошу задержаться, домой после праздников слетаешь, я тебе даже командировку выпишу в Ташкент денька на три. А в праздничный номер нам с тобой подежурить придется. Больше некому – в редакции всего двое непьющих, ты и я.
Шеф знал, что говорит, отчасти даже сам этому способствовал. На каждый праздник его водитель Расул готовил для всех редакционных плов. Плов у Расула был восхитительный, народ с вожделением ждал каждого праздника. К тому же это прекрасное блюдо редактор субсидировал из собственного кармана. Разумеется, у Сафарова и сомнений не было, что к плову будет закуплено водки немерено, но что было поделать?.. Традиция есть традиция.
Вот и на этот раз все шло по обычному сценарию. Ровно в двенадцать дня Расул внес в большую комнату, где уже были в центре составлены столы, покрытые газетами – не зря фольклор гласил: «Газета – скатерть журналиста», – огромное блюдо с пловом. Аромат от блюда исходил такой, что все немедленно похватали ложки. Во главе стола уселся редактор. Он настоял, чтобы и Аркадий тоже на торжество явился. «От коллектива отрываться нельзя, посиди минут пятнадцать-двадцать и домой езжай, отоспаться перед дежурством». Отведав этого на самом деле волшебного плова, о котором Марков уже был наслышан, он по-тихому смылся и на редакционной «Волге» отправился домой – дежурному полагалось.
Дежурство выдалось нехлопотным. Из Москвы, по каналам ТАСС, пришел на телетайп отчет о первомайской демонстрации на Красной площади, фотоснимки по бильду поступили тоже без особых задержек. Прочитав полосы, Аркадий открыл недавно приобретенный новый роман Леонида Жуховицкого «Остановиться, оглянуться» и приготовился к долгому ожиданию – ему предстояло подписывать газету в свет, а в ротационный цех его позовут не раньше, чем часов через пять-шесть. Роман рассказывал о жизни крупной московской редакции и о том, как фельетонист, поленившись тщательно проверить факты, стал невольным пособником, во всяком случае, он сам себя в этом корил, смерти своего близкого друга. Жуховицкий писал просто, без витиеватостей, текст ложился, что называется, на душу.
«Остановиться, оглянуться,
На том случайном этаже,
Где вам приходится проснуться»,
– прочитал Аркадий. «Как здорово сказано», – подумал он, и в это время на столе зазвонил телефон. «Кто бы это?» – удивился Марков и глянул на настенные часы в кабинете, они показывали без нескольких минут одиннадцать ночи.
– Товарищ дежурный, зайдите ко мне, – услышал он официальный голос редактора.
– С полосами, Рубен Акопович?
– Нет, – последовал лаконичный ответ, и в трубке раздались короткие гудки.
Недоумевая, что делает шеф в редакции в столь поздний час и что могло от него, Маркова, понадобиться, раз велел явиться без газетных полос, он направился в редакторское крыло. В кабинете у Сафарова сидел какой-то вальяжный человек в черном костюме, со значком депутата Верховного Совета.
– Вот, Мирза Ходжаевич, это наш новый, вернее уже не совсем новый сотрудник – Аркадий Александрович Марков. Приехал к нам из Ташкента, я вам о нем докладывал, – и, уже обращаясь к Аркадию, добавил: – Секретарь областного комитета партии Мирза Ходжаевич Мухитдинов заехал в редакцию поздравить с праздником дежурную группу. То есть нас с тобой.
В этот момент дверь в кабинет отворилась, зашел человек с блюдом плова, прикрытого лепешками, водрузил его на стол, извлек из карманов банку черной икры, бутылку армянского коньяка, и удалился. Сафаров откупорил коньяк, разлил по пиалам, выжидательно посмотрел на гостя.
Мухитдинов о достижениях области и важной роли журналистов в жизни советского общества говорил долго и так вдохновенно, будто слушали его не два, а по крайней мере двести человек. А Аркашка с тоской смотрел на пиалу с коньяком. К спиртному он в итоге более или менее привык – выпивал с ребятами из редакции, а в колхозах так и вовсе без вариантов. «Удар» держал хорошо, мог выпить много, не пьянея. Вот только из пиалы не получалось пить ну никак. То ли дело стакан – опрокинул и вся недолга, а из широких краев пиалы напитки у него вечно проливались. В итоге он приспособился широко разевать рот и вливать в него содержимое, называя это упражнение натягиванием пасти на сосуд. Но в присутствии редактора, да еще и секретаря обкома партии такая выходка вряд ли получила бы их одобрение. Мухитдинов, наконец, добрался до конца своего нескончаемого тоста, все дружно чокнулись, и Аркашка, отхлебнув из пиалы обжигающую жидкость, тотчас отломил кусок пахучей, еще горячей узбекской лепешки. После обеденного плова в редакции он ничего не ел и изрядно проголодался. С удовольствием отведал бы и икорки, и плова, который источал такой аромат, что у него, голодного, даже голова закружилась. Но, оглядевшись, не увидел на редакторском столе ни ложек, ни вилок, ни даже ножа какого, чтобы икры подцепить.
– Икра-микра отдыхает, когда плов на столе, – глубокомысленно заявил Мухитдинов. – Плов надо есть, пока он горячий, – и первым, сложив ладонь жменей, запустил ее в блюдо, мгновенно и ловко собрав горку риса с кусочком мяса поверху, отправляя все это сооружение в рот. Сафаров в искусстве есть рукой партийному боссу не уступал, и плов они уплетали с видимым наслаждением. Аркашка же жевал единственное доступное ему на этом столе блюдо – хлеб.
– Вы почему плов не кушаете? – спросил Мирза Ходжаевич, обратив в итоге внимание на странное поведение молодого человека.
– Спасибо, я не голоден, недавно поужинал, – вежливо соврал Марков.
Но Сафарова этой отговоркой было не провести: «Мирза Ходжаевич, он же ташкентский, руками есть ош («ош» в переводе с узбекского «плов». – прим. автора) не умеет.
Редактор и секретарь обкома от души рассмеялись, хлопнули кончиками пальцев друг друга по ладони, что на Востоке означает в том числе высшую степень взаимного откровения и восхищения, и Сафаров уже серьезно сказал: «Давай, учись, пока здесь все свои, мы из тебя сейчас человека сделаем».
Прежде чем делать из него человека, снова наполнили пиалы коньяком, и Аркашка, а, была не была, запустил всю пятерню в плов. Обжёгся и поспешно отдёрнул руку.
– Нет, сынок, не так, – терпеливо поправил его Мирза Ходжаевич. – Ну-ка дай мне твою руку.
Он взял ладонь Аркадия, сложил его пальцы вместе и, приговаривая: «Кончиками, кончиками», – стал собирать рис с края блюда. Сначала рисинки осыпались, не хотели держаться на ладони горкой, но с каждым разом получалось все ловчее и ловчее, и под конец он даже испытал удовольствие от этого процесса.
Время близилось к часу ночи, когда секретарь обкома стал прощаться. Уже на пороге остановился, что-то явно вспомнив, сказал:
– Рубен Акопович, у нашего городского детского дома юбилей. Надо бы кому-то из твоих поручить, пусть напишут что-нибудь хорошее, душевное. Ты же знаешь, сколько детей здесь во время войны кров нашли.
– А вот ему и поручим, – кивнул Сафаров на Аркадия. – Вы не против, Мирза Ходжаевич?
– Ну если ты, Рубен Акопович, его за свой дастархан («дастархан» в буквальном переводе с узбекского «скатерть», в широком смысле – гостеприимный стол. – прим. автора) приглашаешь, то, значит, ему любое дело поручить можно, – без тени улыбки произнес Мухитдинов.
***
Детский дом находился на самой окраине Андижана. Старенькое, но чисто побеленное одноэтажное здание на пологом берегу широкого быстротечного арыка. Во дворе бегают, играют ребятишки. Но странно как-то играют – не шумно. Возле дома Аркашки находился детский сад, так оттуда с утра до вечера такой гомон доносился, хоть уши затыкай, а эти, детдомовские, тихие какие-то. Разыскал директора. Совсем еще молоденькая выпускница пединститута Малика Аширова работала здесь меньше года. «У меня мама больная, я по распределению ехать не могла. Мне сказали, в кишлак ехать не хочешь, в городе оставаться хочешь, тогда иди в детдом директором. Сюда никто идти не хотел. Я пошла», – откровенно поведала молодая директриса. Обошли дом. К чести сотрудников, чистота царила повсюду. Только чистота какая-то сиротская. Заглянул на кухню. Там готовили суп из рыбных консервов «килька в томате». До этого дня Аркадий находился в полной уверенности, что эти дешевые консервы, кроме алкашей, никто не покупает.
– Детям положено есть рыбу два раза в неделю, – пояснила Аширова. – Рыбу нам не завозят, привозят рыбные консервы, вот из них суп готовим.
Дав себе слово разобраться, какая сволочь в детдом рыбу не завозит, а заодно проверить, в каком количестве завозят другие продукты, Аркадий спросил: «А не осталось ли каких-то документов или фотографий со времен войны, когда здесь были эвакуированные дети?»
– У нас полгода назад ремонт был, архивные документы в отдел народного образования сдали, а фотографии Ирина Петровна к себе домой увезла, – ответила Малика.
– А кто такая Ирина Петровна?
– Она в годы войны здесь директором была. Очень хороший человек Ирина Петровна. Детям как родная мать была.
– Адрес или, может, телефон домашний не дадите?
Нашелся и адрес, и телефон. Аркадий смотрел на записку с удивлением: на листке бумаги Малика Аширова написала его собственный адрес, только номер квартиры был другой.
Пожилую женщину, живущую на первом этаже, с неизменной папиросой, зажатой в зубах, он видел частенько. По утрам она поливала цветы, растущие возле их подъезда. Просто не знал, что она Ирина Петровна, он вообще никого из соседей не знал. Когда встречал в подъезде, непременно здоровался, но знакомств не заводил.
Из детского дома поехал к своему дому, позвонил в квартиру на первом этаже. Ирина Петровна улыбнулась приветливо: «Не иначе у товарища Маркова ко мне какое-то дело».
– Вы меня знаете? – удивился Аркадий.
– Помилуйте, кто же вас не знает? Такая знаменитость! А мы, соседи, так просто гордимся, что живем в одном доме с корреспондентом «Андижанской газеты» Аркадием Марковым.
Преодолевая смущение от такой встречи, Аркадий стал объяснять, что привело его к ней.
– Так и будем на пороге разговаривать? Проходите же в дом. Имейте в виду, мы, пенсионеры, – народ болтливый. Не боитесь? – и Ирина Петровна провела его в комнату.
Уяснив, в чем причина визита, достала из шкафа несколько папок с пожелтевшими уже фотографиями, какими-то письмами. Это было богатство! Аркашка только с ужасом подумал, что для того, чтобы разобраться в этом богатстве как следует, понадобится ну никак не меньше недели, а то и больше. Они проговорили несколько часов. Потом он сбегал в магазин, вытряс из завмага, напуганного внезапным визитом журналиста, дефицитный голландский сыр, торт с жуткими сливочными розочками, коробку зефира в шоколаде – завмаг чуть не расплакался, отдавая этот редчайший в их краях продукт – немного поколебавшись, купил еще и высокую причудливой формы бутылку финского малинового ликера. Вернулся к Ирине Петровне. И они снова перебирали фотографии, письма. О каждом письме, о каждой фотографии Ирина Петровна могла рассказать целую историю.
В десятом часу вечера Марков вызвал скорую помощь – пожилой женщине от всех этих эмоций, связных с воспоминаниями, стало плохо с сердцем. Он ругался с подстанцией, которая не торопилась высылать машину, грозился сообщить в горздрав. Наконец, они приехали, сделали укол, Ирина Петровна уснула, и он, тихонечко притворив дверь, поднялся на свой второй этаж.
Утром снова зашел к ней. Она, бодрая и энергичная и опять с папироской, ждала его с завтраком. И снова говорили, говорили. Вернее, говорила она, а он только слушал, даже мало что записывал в свой блокнот, понимая, что услышанное не забудет.
***
Выпускница двухгодичного учительского института Ирочка Голдаевич стала директором андижанского детского дома 25 июня 1941 года. Вскоре туда стали прибывать дети из Ленинграда. Кто же мог представить, что эшелоны, которыми они ехали, подвергались обстрелам и бомбежкам фашистов, что у многих из них в дороге погибли или потерялись родители. Дети прибывали без документов, малыши не знали ни своего возраста, ни фамилий, а иногда даже и имен…
К концу войны 120 детей из андижанского дома носили фамилию Голдаевич – так и не узнав фамилий многих воспитанников, Ирина Петровна записывала их на свою фамилию. Продуктов не хватало, не хватало одежды и обуви. Она могла им дать только свою заботу, ласку, искреннюю, поистине материнскую любовь. И фамилию. Вот и давала то, что могла.
В детском доме проработала до пенсии, еще сколько-то лет после. Да и жила здесь же. Сказали, что пора ей и на покой, спасибо, дали однокомнатную квартирку, есть куда голову приклонить.
– Многие из моих пишут, не забывают, теперь-то Голдаевичей по всему Советскому Союзу почти четыреста человек, у моих же и дети, и внуки есть, вот и разрослась моя семья, – всплакнула Ирина Петровна.
***
Назвав очерк «Сердце матери», с заголовками он по-прежнему не дружил, Аркадий пошел к редактору – его же задание выполнял. Но выяснилось, что Сафаров накануне улетел в срочную командировку и будет теперь только через неделю. Была еще надежда, что материал прочитает Марат, он к тому времени стал ответственным секретарем.
– Конечно, конечно, – заверил Садвакасов, – положи в папку, раскручусь к вечеру и обязательно прочитаю.
Утром Аркадий заглянул в секретариат. «Ну как, прочел?» – спросил он друга. Марат виновато вздохнул:
– Понимаешь, только ты ушел, заявился Кондрат, стал рыться в папке, забрал несколько материалов, в том числе и твой очерк. Он на время отсутствия шефа исполняет обязанности редактора. Что я мог ему сказать?
Вот уже несколько месяцев удавалось Маркову лавировать так, чтобы его материалы к ненавистному заму не попадали. Но, видно, пришло время Кондратенко. Отыгрался он по полной. От очерка «Сердце матери» остался по сути только заголовок. Аркашка психанул, заявил, что отказывается от материала и просит снять его с полосы. Но Кондратенко был непреклонен в своем садизме. «Это не в вашей компетенции, Марков», – не смог он сдержать гнусной ухмылки. И вечером забил последний «гвоздь». Аркашка уже в полосе вычеркнул свою фамилию и поставил какой-то наспех придуманный псевдоним под этим до безобразия искаженным и сокращенным материалом. Но дежурящий по номеру Кондратенко восстановил его фамилию.
Вечером к Маркову домой заглянул собственный корреспондент центральной партийной газеты Узбекистана Иван Новоженин. Его особый статус и высокое положение в области позволяло Новоженину держаться особняком. Не то чтобы он кичился, но с периферийными коллегами дружбы не водил, в общих пьянках не участвовал. К Аркашке иногда заглядывал по соседству, книжку взять почитать. Как раз взятую недавно книгу в тот вечер и занес.
– Что там у вас за базар сегодня был с Кондратенко? – вскользь поинтересовался он.
– Сам посмотри, – Аркадий достал второй экземпляр очерка, который оставил у себя, и экземпляр газеты. – Вот что было, а вот – то, что Кондрат оставил.
– Дай-ка мне копию, – попросил Новоженин. – Глядишь, ты меня и выручишь. У меня к Дню Победы нет ничего, вот я и пошлю твой материал. Не возражаешь?
Утром, просматривая, как обычно, свежие газеты, Аркадий увидел на четвертой полосе центральной газеты свой очерк – слово в слово, без единого изменения. Материал занимал целый подвал – самое броское место, не заметить такой «кирпич», как газетчики называли крупные материалы, было невозможно. Аркаша аккуратно сложил газету, написал несколько слов на листке: «Мама, посылаю тебе большую статью. Как обещал. Твой сын», – сбегал на почту и отправил заказным письмом в Ташкент.
Когда он вернулся в редакцию, ему сказали, что его разыскивает Марат. Что-то срочное. В секретариате, как всегда, было полно народу. Садвакасов бесцеремонно всех выпроводил, кого-то просто вытолкав за дверь. Народ ничего не понял, настолько необычным было поведение Марата.
– Даже не знаю, как сказать, пожалуй, лучше, если ты сам прочитаешь, – и он протянул Аркаше бланк телеграммы.
«Срочно вылетай похороны папы», – прочитал Аркадий. Перечитал еще раз, второй, третий. Что могло случиться? Из прострации его вывел голос Марата:
– Старик, я позвонил начальнику аэропорта, тебе забронировали место на ближайший рейс. Но надо торопиться, домой ты уже заехать не успеешь. Зайди к Надежде Борисовне, я попросил, чтобы она тебе из кассы взаимопомощи выделила, сколько возможно, там деньги понадобятся.
***
Выйдя возле дома из такси, Аркадий увидел толпящихся возле подъезда людей – знакомых и незнакомых. Молча, ни на кого не глядя, он поднялся по лестнице, зашел в квартиру, где зеркало в прихожей было завешено черной тканью. И тут появился… отец. Он взял сына за руку, как брал когда-то в детстве, провел его в комнату. Посередине, на каком-то возвышении, стоял гроб. В нем лежала мама.
Уже после похорон выяснилось, что на почту попросили сходить кого-то то ли из дальних родственников, то ли соседей. В телеграмме нужно было написать: «Срочно вылетай похороны. Папа». Точку пропустили, вместо «папа» написали «папы», вот и получилось «прилетай похороны папы». Кто виноват, поди теперь разбери. Да и в этом разве дело.
Он стоял у гроба, перед глазами была одна-единственная картина: залитая неярким осенним солнцем площадь, модно одетая веселящаяся молодежь и маленькая женщина в заляпанном краской рабочем комбинезоне и тяжелых ботинках. Его мама. Мама, которой он тогда застеснялся. И она это поняла, почувствовала. Но не упрекнула. Просто ушла. Ушла, чтобы уже никогда к сыну не вернуться.
***
…Карщик Тёма спёр бутылку спирта. Настоящего, медицинского. Вот уж повезло так повезло. Лет десять назад он выиграл в лотерею рубль, но бутылка спирта это вам не рупь какой-то; если разбавить, то аккурат две бутылки водяры получится, подсчитывал карщик. Карщиком Тёма назывался потому, что ездил по заводской территории на автокаре, по утрам вместе с помощником Колюней они подвозили к самолетам высоченные стремянки на колесиках, укрепляли их металлическими «башмаками» – Тёма держал стремянки, а Колюня втыкал «башмаки» под колесики, ногой проверял прочность; вечером стремянки отвозили обратно в ангар, на склад. Другой работы у Тёмы не было, и весь рабочий день он либо слонялся по заводской территории, либо выполнял нехитрые поручения мастера Григорьича. Овладев бутылкой со спиртом, Тёма первым делом разыскал своего напарника и верного кореша Колюню и поделился с ним радостью. До конца рабочего времени оставалось всего минут сорок – пятница, короткий рабочий день, но эти сорок минут казались вечностью. Душа горела, требовала пожар немедленно затушить, тем более, что спасительная влага – вот она, в руках, только греется зря.
– Айда к Григорьичу, отпросимся у него, работы все равно нет, – решил Тёма как старший по должности.
– Григорьича придется третьим брать, – скаредно засомневался Колюня.
– Без него никак, – сурово возразил карщик. – Опять-таки, Григорьичу много не надо, он уже старенький, плеснешь чуток, с него и хватит.
Мастер к страданиям своих рабочих отнесся с пониманием – сам пьющий. Посмотрел в журнал учета – все стремянки, кроме одной, уже значились на складе.
– Стоянка 33, там стремянка на ремонте восемнадцатого «Илюши». Отгоните на склад, и пошабашим. Я тоже не с пустыми руками. Мне моя сегодня утром пирожков с собой дала, а я забыл и в столовке порубал.
– О, классный закусон, – восхитился Тёма и, уже заводя автокар, уточнил: – А люди на 33-й есть?
– Да не должно быть в такое время, – усомнился мастер, – но вы все же посмотрите.
На 33-й стоянке у Ил-18 действительно стояла стремянка. Рабочие обошли «Илюшу» вокруг, задрали головы, но никого не увидели. По инструкции они должны были подняться на фюзеляж и убедиться, что сверху не ведется никаких работ. Но о какой инструкции можно было думать, если их ждала дармовая выпивка, да к тому же с домашними пирожками на закуску. Подцепив стремянку, они повезли ее на склад.
Едва разлили по второй, как завыла протяжно, леденя душу, сирена, гудя промчались две спецмашины – пожарная и скорая помощь, – и, хотя смена уже на заводе закончилась, откуда-то появились люди, что-то тревожно кричали, бежали куда-то.
…Рива Маркова в тот вечер работала на фюзеляже только что поступившего в ремонт Ил-18, специальным раствором смывала краску. Самолет был старый, краска, как говорили заводские смывщицы, «приварилась», отдиралась с трудом. Наконец, она справилась с тем участком, который наметила закончить до конца смены, облегченно вздохнула и шагнула к краю самолета, туда, где стояла стремянка. Изо дня в день те, кому приходилось работать на фюзеляжах самолетов, ступали на деревянную площадку стремянки спиной, иначе было неудобно. Она и ступила, как обычно, только не на площадку, а в пустоту. Дальше… Никакого «дальше» не было. Упав с десятиметровой высоты на бетон, женщина, как констатировали потом врачи, упала на висок и скончалась мгновенно.