Олег Александрович Якубов
Вернувшийся к ответу
…Валентина оказалась верна своему слову. Аркадия она к себе больше не подпускала. Лишь однажды позвала его сама. В эту ночь она не дала уснуть ему ни на минуту, то ласкала, то плакала, то, прижавшись к нему, требовала, чтобы он молчал, не произносил ни слова, и молчала сама. Ничего не объяснив, утром выставила за порог. Уходя, он заметил в комнате чемодан, но, поглощенный своими мыслями, не придал этому значения. Не дозвонившись до Валентины, позвонил ее коллеге и узнал, что Валя на три года уехала работать юридическим советником советского посольства в одну из африканских стран. Больше им встретиться не довелось. Но еще долгие-долгие годы вспоминал он ее тревожные глаза, когда она примчалась в редакцию. Чтобы выручить его из беды.
Глава двадцать первая
Свою первую книжку он назвал «Алёнкины рассказы».
Алёнка жила с бабушкой в угловой, самой маленькой комнатушке их Безымянного двора на улице «Двенадцать тополей». Её родители были то ли геологами, то ли полярниками, работали где-то далеко на Севере. Лет до десяти Алёнка бегала по двору да на улице босиком и в одних сатиновых, в мелкий синий горошек, трусах, которые ей сшила одна из соседок. Когда к Алёнке подходил кто-нибудь из старших ребят, а она во дворе была самой маленькой, Алёнка отбегала в сторону, высовывала язык и кричала: «Отойди, большой дурак. Что ты приставаешь? У меня трусы в горошек, что ли ты не знаешь?»
За Аркашкой она ходила по пятам, требовала, чтобы он читал ей сказки. И сама, выдумщица редкая, рассказывала о себе всякие небылицы. То она была Золушкой, то царевной Несмеяной, то Аленьким цветочком. Кое-что из её фантасмагорических бредней он запомнил и даже потом записал, чтобы из памяти не стёрлось.
После землетрясения жители Безымянного двора разъехались по всему Ташкенту. А Алёнка со своей бабушкой получили квартиру в одном доме с бабой Симой. Девушка выросла, закончила школу, медучилище, стала работать в клинике, где главврачом был близкий друг Аркадия. Так что встречались они часто. Иногда даже слишком часто, чтобы это было случайностью. Но занятому собой «великому журналисту» Маркову было, конечно же, не до того, чтобы обращать внимание на то, как краснеет девушка, всякий раз «случайно» сталкиваясь с ним на лестничной площадке дома или в приемной главврача.
***
Собрав воедино свои записи, Аркашка еще немного над ними покорпел и состряпал книжонку детских выдумок. Не мудрствуя лукаво, попросил художника изобразить на обложке бегущую босоногую девчонку – в одних трусиках в синий горошек. Книжка получилась славной, но валялась бы она на редакторских столах до скончания века, если бы не был Аркашка таким везунчиком.
Вообще, везение и невезение как явление нашей жизни изучено еще очень слабо. Ну почему, скажите на милость, один получает на сдачу лотерейный билет, ворчит от недовольства, так как хотел бы получить сдачу тридцатью копейками, а не этой бумажкой. А спустя несколько месяцев выигрывает автомашину или, скажем, кухонный комбайн. Другой же ползарплаты тратит на лотерейные билеты, а в итоге – шиш. Как бы там ни было, но появлению на свет «Алёнкиных рассказов» способствовало исключительно везение автора.
Заявившись в ташкентское отделение издательства «Молодая гвардия», Аркадий направился прямиком к главному редактору. Туту уж сработал сложившийся стереотип – журналист центральной партийной газеты Марков уже привык, что перед ним все двери открыты. Не успела секретарша доложить о его визите, как главный редактор самолично выскочил в приемную, радостно восклицая:
– Быть того не может, быть того не может! – увлекая Аркадия в кабинет.
– Сижу, понимаете, вот буквально сейчас, и голову ломаю, как бы мне познакомиться с кем-нибудь из «Звезды Востока». И вдруг секретарь мне докладывает: «К вам товарищ Марков из «Звезды Востока». Ну, разве не чудо? – не переставал восклицать Тулкун Аскарович.
– Так какая у вас нужда к нашей газете? – поинтересовался Марков.
– Э, нет, дорогой, Будем уважать обычаи предков. Раз вы пришли ко мне, то сначала я обязан выслушать вас, – заявил главный редактор.
Без лишних слов Аркадий положил перед ним папку с рукописью.
Мельком глянув, Тулкун Аскарович велел секретарю соединить его с детской редакцией. Через пять минут «выяснилось», что в плане редакции образовалось «окно», которое срочно нужно чем-то заполнить, и рукопись товарища Маркова – это просто спасение, как раз то, что нужно. Так что не надо благодарить, надо подписать договор, чтобы рукопись вставили в план сегодня.
Уже немного зная, что такое издательский мир, Аркашка сейчас думал не о том, как ему повезло, а о том, какую услугу за такое вот «волшебство» потребует у него главный редактор издательства. Выяснилось, что супруга Тулкуна Аскаровича вскоре защищает докторскую диссертацию. А ее научный руководитель никак не может опубликовать какую-то свою статью об археологических раскопках, которая вот уже полгода находится в «Звезде Востока».
Все статьи, поступавшие в редакцию извне, регистрировались как входящие письма, и Маркову хватило одного телефонного звонка в свой отдел, чтобы выяснить: статья уважаемого академика находится в отделе науки.
Через две недели академик скупил экземпляров сто партийной газеты, где была опубликована его статья. А спустя три месяца начинающий писатель Аркадий Марков получил двадцать сигнальных экземпляров своей первой книги, в предисловии к которой было написано, что это новое, свежее слово в отечественной детской литературе.
***
Очередь в гонорарную кассу издательства была небольшой. Впереди Аркадия стояло всего три человека. Одного из них Аркадий знал, это был известный в республике писатель, можно сказать, классик, чьи книги на узбекском языке выходили огромными тиражами, двое других ему были незнакомы.
– Ты, что ли, крайний в кассу? – услышал он за своей спиной голос и, обернувшись, увидел еще одну знаменитость – поэта Александра Файна.
Файн писал отличные стихи, Маркову они очень нравились, у поэта уже вышло несколько сборников, и не только в Узбекистане, но и в Москве, в издательстве «Советский писатель». Аркашка учился в музучилище с племянником Файна – Гариком – и пару раз бывал в доме поэта.
– За гонораром? – уточнил Файн у Маркова. – Первая книжка? – и зычно крикнул: – А ну, товарищи классики, расступитесь – новое дарование идет.
Подталкивая Аркадия к кассе, пояснил:
– У нас традиция – гонорар за первую книгу в кассе получают без очереди.
– Да неудобно как-то, – засмущался Аркаша. – И очередь небольшая, я подожду…
– Что значит, неудобно, подожду? – возмутился поэт. – Тебе же говорят, традиция. А традиции ломать нельзя. Это все равно что с первого гонорара хоть одну непропитую копейку оставить. Тогда твой первый гонорар так навсегда последним и останется.
Из издательства они вышли вместе, в открытом уличном кафе Аркадий взял у стойки бутылку шампанского, шоколадку. Выпили за дебют.
– А откуда я тебя, старичок, знаю? – спросил Файн и, услышав про племянника, просиял: – Ну это совсем меняет дело. Друзья моего племянника – мои друзья. Давай еще по одной. Да что ты все озираешься, ищешь чего или в уборную хочешь?
– Да, – смутился Аркашка и витиевато пояснил: – Шампанское наружу просится. Не знаете, где тут…
– Не, не знаю, тут точно нет. Вон, за ширмой раковина, иди да пожурчи, не бежать же тебе в сортир обратно в издательство.
– Ну что вы, как можно! – искренне ужаснулся Аркашка.
– Только покойник не ссыт в рукомойник, – изрек поэт и радостно воскликнул: – Какой экспромт! Надо запомнить, а лучше записать. Слово «записать» – с одним эс, – хохоча добавил он.
***
Утром Аркашка проснулся от нестерпимой головной боли. Не понимая, где находится, огляделся – его окружили незнакомые вещи, диван, на котором он сейчас лежал, видимо, был приспособлен не для сна, а для пыток, из него торчали острыми концами обломленные проржавевшие пружины. Из соседней комнаты раздавался оглушительный храп. Аркашка поднялся, заглянул в приоткрытую дверь – на кровати спал выдающийся поэт современности Александр Файн.
Постепенно он все вспомнил. Накануне вечером Саша настоял на том, чтобы весь полученный за книгу гонорар был пропит Аркадием до последней копейки и выразил готовность активно этому способствовать.
– Уйдем в запой, старик, на недельку, – убеждал он нового друга. – Поэт обязан уединяться, чтобы обдумать, кто он и каково его место в обществе, в литературе. А для этого нужен запой. Не вульгарная пьянка в какой-нибудь заблеванной рыгаловке, а осмысленный запой. У меня есть чудесная холостяцкая норка, там нас не найдет никто, даже телефона нет, только будка-автомат на углу дома.
Еще ни разу в жизни Аркаше не приходилось «уходить в запой». Да еще его приглашал в это необычное приключение сам Александр Файн. Надо соглашаться.
– Ты картошку жарить умеешь? – осведомился по дороге поэт.
– Умею, даже несколько разных рецептов знаю. Можно пожарить с яйцами, вообще классно получается.
– Только не с яйцами. Во время пьянок в доме никаких яиц быть не должно, я ими швыряться начинаю, все в голову стараюсь попасть. В прошлом году Толян Симбирцев ко мне приезжал из Томска, так ему после запоя пришлось наголо постричься.
…Посчитав пустые бутылки, Аркашка ужаснулся, наскоро принял душ, выскочив на улицу, поймал частника и через двадцать минут уже был в редакции. Проработав до двенадцати дня, уехал обратно «в запой». Файн еще спал, так что Аркашка успел навести в двухкомнатном вертепе относительный порядок и принялся жарить картошку. Этот продукт они вчера приобрели, как выразился Александр, «в строгой пропорции с водярой». На аппетитные запахи поэт пробудился, через десять минут, свежий и бодрый, уже сидел за столом и, открывая водочную бутылку, напевал: «Трудней всего с утра начать, об этом спорить нечего…»
***
– Саша, мне, конечно, известно: «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…», и так далее.
– Ну, давай, давай, покажи мне, как ты хорошо Ахматову знаешь, загни еще «как желтый одуванчик у забора, как лопухи и лебеда», – вызверился вдруг Файн. – К чему ты этот разговор завел? Так хорошо первая пошла, и тут – на тебе! – он со своей Анной Андреевной лезет. Чего ты хотел спросить? – внезапно смягчился поэт.
–– Я именно это и хотел спросить, из какого сора они растут – стихи? Понимаешь, как человек начисто лишенный поэтического дара, я всегда с восхищением относился к людям, у которых мысли не просто рифмуются, а приобретают некую завершенную форму.
– Конечно, на филфаке и в литинституте имени Горького тебе понарасскажут целые теории о стихосложении. Но рассказывают, как правило, те, кто стихов не пишет. А те, кто пишет, те не рассказывают. И я, член Союза писателей СССР Александр Файн, ответить тебе не могу. Наверное, бабка была права, когда утверждала, что ни хера мы не знаем, из какого сора растут стихи, и совершенно точно – стыда не ведают. А ты что, думаешь, в прозе как-то иначе. Из того же самого сора рождаются слова, лезут из тебя, и ты не знаешь, где они раньше находились – в каких-то тайниках твоей башки или блуждали в космосе. А вообще, я тебе так скажу. Все в этом мире вторично и то, что мы сейчас говорим, давно, может быть, много веков назад, уже кто-то сказал. Только иными словами. А мы их просто не услышали и вот теперь повторяем уже сказанное кем-то. Как можно вообще оценить чье угодно творчество, называть кого-то гением, когда лучший в мире роман был написан множество веков назад. И написан всего в двух словах: «Иисус плакал». Разве к этому можно еще хоть что-нибудь добавить?
– Откуда это? – спросил ошеломленный Марков.
– Эх, ты, эрудит! Это из Библии. В твоем возрасте пора бы уже не только лысого и лохматого читать перед экзаменом по научному коммунизму, а книги посерьезнее, те, что о жизни, – наставительно произнес Файн.
– А Библия – это о жизни?
Файн смерил его долгим взглядом, словно сомневался, можно ли ему открывать великую тайну, сказал строго:
– Только Тора, Библия и Коран – книги о жизни. Все остальное, что создано людьми, – это плагиат или вообще глупости, которые мы повторяем как заведенные. Типа «свобода – это осознанная необходимость».
– А ты что, с Марксом не согласен?
– Ну, во-первых, вопреки устоявшемуся мнению, это сказал все же не Маркс, а Энгельс. А во-вторых, почему я должен с этой глупостью соглашаться?
– Почему же с глупостью?
– Да потому, что свобода не может быть необходимостью. Необходимость – это же форма порабощения, так при чем тут свобода?
Он налил водку по стаканам, подцепил на вилку зажаристый ломтик картошки, сказал не зло, а скорее устало:
– И хватит об этом, давай лучше о бабах – мы же все-таки в запое, а не в лектории.
– Ну в лектории то, что я сейчас услышал от Файна, мне вряд ли поведают, – усмехнулся Аркадий.
– Надеюсь, у тебя хватит ума и порядочности не цитировать мои сегодняшние высказывания?
***
Еще три дня кряду Аркашка, проснувшись утром, уезжал в редакцию, возвращался к полудню, жарил картошку – запой шел своим чередом. Но на четвертой день, вернувшись в логово, он застал за неприбранным кухонным столом мрачного Файна.
– Ты где был? – осведомился он хмуро.
– На работу ездил, беспечно ответил Аркаша. – Да ты, Саш, не беспокойся, я сейчас мигом картошечки пожарю.
– Иди ты в жопу со своей картошечкой, – вспылил Файн. – Ты, может, уже не первый раз на работу ездил?
– Ну, конечно, я каждое утро, пораньше, чтобы тебя не будить…
– Да ты понимаешь, что ты натворил?! – заорал поэт. – Ты же весь запой обосрал. Опохабил саму идею чистого непорочного алкогольного затворничества. Знать тебя больше не желаю!
***
Изгнанный с позором «из запоя», Марков отправился домой, привести себя в порядок. Возле подъезда крутилась Алёнка.
– О, как хорошо, что я тебя встретил. А у меня для тебя сюрприз, – и он извлек из наплечной сумки книжицу «Алёнкиных рассказов». Девушка глянула на обложку, раскраснелась и воскликнула:
– Дурак! Большой, а дурак, – и неожиданно добавила: – А я все равно на тебе женюсь!
Через пару недель баба Сима попеняла внуку:
– Аркаша, ну зачем ты Алёнку обидел. Нарисовал её в одних трусах, а она же уже взрослая девушка. Да ещё в книжке написал, что она босиком и без платья по двору бегала, как будто ей надеть нечего было. Она обиделась…
***
Хлопкоробу Алиму-ата Джураеву исполнилось сто лет. В свой вековой юбилей он утром вышел на поле и под вспышки нескольких десятков фотокамер сорвал с куста зеленую хлопковую коробочку со снежного цвета волокнами того, что в республике пышно именовалось белым золотом. Потом в районном доме культуры ему вручили золотую звезду Героя Социалистического Труда и орден Ленина, говорили нескончаемые речи. Алим-ата сидел в президиуме, время от времени дремал: русский язык он знал не очень-то хорошо, поэтому, когда говорили на русском, не понимая, о чем речь идет, придремывал. Услышав родную узбекскую речь, просыпался, слушал, как люди говорят о каком-то человеке, всю свою жизнь совершавшем подвиг, не очень-то соображая, что речь идет о нем самом. Но подарки дарили ему, и сомневаться, что вся эта суматоха затеяна в его честь, уже не приходилось. Потом был банкет, с которого внуки совсем уже обессилевшего юбиляра увезли домой. Отсутствия Алим-ата, понятное дело, никто и не заметил, давно уже не до него было – «вино лилось рекой, сосед поил соседа».
На юбилей славного хлопкороба Аркадий приехал по заданию главного редактора. Тимофеев предупредил, чтобы Марков его непременно дождался. Николай Фёдорович был депутатом Верховного Совета от той области, где жил столетний Джураев, и пропустить такое событие не мог. Аркашка бы давно уже и сам смылся с этого осточертевшего ему нудного торжества, но шеф, бросив на ходу: «Захвачу тебя с собой», – уселся разговаривать с каким-то очень важным типом, и приходилось ждать, пока он освободится. Потом важный тип и Тимофеев оказались за одним столом с секретарем местного обкома партии. Когда Аркашка, специально приблизившись, прислушался, он услышал, как важный, подняв рюмку с водкой, на полном серьёзе произнес: «За мир во всем мире! Попрошу за этот тост, товарищи, выпить стоя». И все поднялись и стали благодарить важного, что он сказал то, о чём они все денно и нощно думают. Аркашку изловил секретарь райкома, на территории которого и проходило торжество. Видимо, уязвлённый тем, что его не позвали за стол, где гуляло большое начальство, райкомовский деятель стал изливать душу заезжему корреспонденту и в итоге, туша душевный пожар, влил туда столько сорокаградусной жидкости, что вскоре совсем потерял дар речи и только мычал.
Наконец, сильные мира сего поднялись и начали прощаться. Большинство из них от райкомовского коллеги мало чем уже отличались, на ногах стояли непрочно и слова произносили невнятно. «А наш-то молодцом», – с восхищением отметил Аркашка. Тимофеев и впрямь выгодно отличался от своих сотрапезников. По нему и не видно было, что он пьян, хотя Марков видел, что за каждый произнесенный тост шеф не только исправно поднимал свою рюмку, но и пил наравне со всеми.
Тимофеев уселся на заднее сиденье своей роскошной правительственной «Волги», Аркашка разместился рядом с водителем. В молчании проехали с полчаса, когда Николай Фёдорович обратился к водителю:
– Алишер, остановись и пересядь на заднее сиденье, я сам поведу машину.
Видимо, для водителя это было не в диковинку, и он безропотно выполнил команду. «Во даёт, – с восхищением подумал Аркашка. – Влил в себя немерено и за руль садится. А впрочем, какой же гаишник посмеет остановить машину с такими номерами?»
– Ну как тебе юбилей? – осведомился Тимофеев, хотя ответа не ждал. – Обычно на таких торжествах решаются очень важные вопросы, и многие руководители высокого ранга специально для этого приезжают на такие вот торжества, чтобы в непринужденной обстановке обсудить то, что они хотят. Тебе это надо знать, в дальнейшем может пригодиться. Не в каждом кабинете можно сказать то, что говорится в такой вот обстановке.
Редактор приспустил стекло, закурил и милостиво разрешил:
– Кури, если хочешь.
Курить Аркашке хотелось уж давно, но в машине шефа он, понятно, себе такую вольность позволить не мог. Теперь, получив разрешение, полез в карман за сигаретами.
– Погоди, – остановил его Николай Фёдорович. – Попробуй-ка моих, – и протянул пачку отечественных «красногвардейских».
– Спасибо, я к своим привык, – вежливо попытался отказаться Аркадий, удивляясь, что главный редактор курит такие непрестижные дешевенькие сигареты.
– Свои еще успеешь, – настаивал Тимофеев. – Да ты не гляди на пачку, это не те, что в киосках продаются за двадцать копеек. Я эти сигареты покупаю, когда в Москву на совещания в ЦК КПСС приезжаю. Только там они и есть. Это не простые «красногвардейские», а особые – их по спецзаказу делают специально для Леонида Ильича и продают в буфете ЦК, чтобы генсек думал, что такие сигареты в продаже есть.
Аркашка закурил предложенную шефом сигарету, табак был куда лучше, чем в дорогущем болгарском «ВТ», которые он раздобывал с трудом. От комментариев он, впрочем, благоразумно воздержался.
По дороге редактор говорил о всяких, ничего не значащих пустяках, но, уже подъезжая к Ташкенту, задал неожиданный вопрос:
– А ты знаешь, как называют нашу газету в ЦК? – и сам ответил: – Синагога. Намекают на то, что в моей газете слишком много евреев. Да, много, но что я могу поделать, если у нас в республике самые лучшие журналисты – евреи. Да и не только у нас… – он оборвал разговор, снова закурив.
Аркашке показалось, что в дороге хмель все-таки взял свое, иначе чего бы шеф так разоткровенничался.
Глава двадцать вторая
А Тимофеев о своей откровенности пожалел уже через неделю. После совещания в ЦК его подозвал первый секретарь Рашидов.
– В объединении «Заветы Ильича» открывается спортивный комплекс. На открытие приедут олимпийские чемпионы, чемпионы мира, Европы, Союза, – начал «хозяин республики». – Я тут на днях прочитал отчет о столетнем юбилее Джураева. Хорошо написано, живо. Вот пусть этот журналист и в «Заветы Ильича» поедет. Акилова предупредят.
Сказать, что Николай Фёдорович был озадачен этим разговором, значит, не сказать ничего. Репортаж Маркова со столетнего юбилея хлопкороба был обычным рутинным материалом, который не мог вызвать ни восторгов, ни порицания. Как редактор Тимофеев это понимал лучше всех. И вдруг Рашидов посылает к самому Акилову, дважды Герою Соцтруда, своему любимчику, не кого-нибудь, а именно Маркова. Хотя он фамилию не назвал, однако же сказал, что Акилова предупредят о приезде. Он же не просил уточнить, кто именно приедет, значит, фамилия журналиста известна.
– Ты что, знаком с Шарафом Рашидовичем? – напрямую спросил Тимофеев Маркова, вызвав его, едва переступил порог собственного кабинета.
– Ну как знаком? – замялся Аркадий. – Мы когда-то рядом с Рашидовыми жили на улице «Двенадцать тополей», но они скоро переехали. С Володей Рашидовым я иногда вижусь, но очень редко.
– Ты что, в доме у них бываешь?
– Нет, что вы? Только у Володи, у него же своя квартира, он отдельно живёт.
– Ну ладно. Собирайся в командировку. Поедешь в агропромышленное объединение «Заветы Ильича».
– К Акилову?! Я? – поразился Марков.
– Ты, именно ты. Причём, что любопытно, на твоей кандидатуре настоял сам Шараф Рашидович. Так конкретно и сказал, чтобы Марков, мол, ехал, – несколько исказил суть разговора с первым секретарём редактор.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Аркадий.
– Ну и я – не больше твоего, – вынужден был признать Тимофеев.
Когда сотрудник покинул кабинет, Тимофеев с сожалением подумал, что никаких личных заданий Маркову больше давать не следует. Он вспомнил о своих ночных откровениях в машине и досадливо поморщился, уже сожалея о сказанном. «Ну откуда, откуда Рашидову может быть известен журналист Марков?», – задавал он себе раз за разом вопрос и не находил ответа. То, что «хозяин» мог запомнить сопливого дошкольника, больше двадцати лет назад жившего на одной с ним улице, – исключено. Сын что-то сказал? Возможно, хотя тоже мало вероятно. Не иначе тут Сафаров подсуетился – Рубена Акоповича недавно перевели из Андижана, и он теперь возглавлял сектор печати ЦК партии.
Тимофеев благоволил молодому журналисту. Ему нравились его расторопность, напористость и умение понимать гораздо больше, чем сказано. Николай Фёдорович, конечно, был далек от мысли, что Марков может быть настолько близок к Самому. Но как знать, кто из окружения Рашидова завтра начнет опекать журналиста. Нет-нет, в качестве особо доверенного лица Тимофеев его больше рассматривать не может. А коли так, то нечего ему штаны просиживать в отделе писем и ждать особых заданий. Надо перевести парня в отраслевой отдел, пусть вкалывает, как все.
Опытный царедворец, Николай Федорович Тимофеев с точностью рассчитал ситуацию. Фамилию Маркова первому секретарю ЦК действительно назвал Сафаров. Когда речь зашла о том, что в агропромышленном объединении построили спорткомплекс, Сафаров сказал, что это событие непременно надо осветить в партийной печати.
– Я бы туда отправил корреспондента «Звезды Востока» Маркова. Мой кадр, раньше в «Андижанской газете» работал». Да вы его знаете, Шараф Рашидович, во всяком случае, однажды видели…
Машина времени
(Заглядывая в прошлое)
Аркашка всего несколько недель проработал в «Андижанке», когда открывалась очередная ветка БФК – Большого Ферганского канала. Канал строили уже с добрый десяток лет, открывая один участок за другим. Из важного события открытия этих «веток» давно уже превратились в обычную техническую процедуру, мало кого интересующую. Но для порядка кого-то из газеты отправить следовало. Кому, однако, охота тащиться по жаре за полста километров? Вот и отправили новичка, вернее, двух новичков – Маркова и фотокора Борю Юсупова.
Машину им не дали, молоды еще барствовать, и добирались ребята на перекладных, опоздав к назначенному времени. Хотя ничего страшного не произошло, открытие по неизвестным причинам и на неизвестное время задерживалось. Потом началась непонятная суета, все забегали, притащили трибуну, подушечку с красной лентой и ножницами. Вскоре выяснилось, что находившийся в одной из соседних областей Рашидов узнал о событии на БФК и решил лично принять участие. Он уже выехал и с минуты на минуту будет здесь. В андижанский обком уже позвонили, и первый секретарь тоже сюда мчится.
Вздымая клубы пыли, причалили «Чайка» и «Волги» правительственного кортежа. Рашидов, седовласый, высокий, с золотой звездочкой Героя на лацкане серого костюма, в сопровождении свиты, сначала постоял на крутом берегу канала, потом подошел к тому месту, где оставалась тоненькая перемычка. Двое строителей канала уже растянули красную ленточку, секретарь обкома спешил навстречу «хозяину» с ножницами. Приехавшие с первым секретарем корреспонденты республиканской фотохроники, не сговариваясь, горестно запричитали.
– Капец картинке, ни черта не получится, солнце как раз бьет Рашидову в лицо, кроме черного пятна, ничего не будет, – сформулировал Боря Юсупов общее горе.
– Так надо перейти на другую сторону ленточки, – брякнул Аркадий.
– Вот ты их и переведи, – насмешливо посоветовал кто-то из хроникеров, – а мы посмотрим.
Будь Марков ну хоть чуточку постарше и благоразумнее, он бы никогда в жизни не осмелился на ту «выходку», что совершил в тот миг.
Рванувшись вперед, он замахал высоко поднятыми над головой руками и что было сил закричал:
– Солнце, солнце, нельзя снимать – солнце!!!
Чьи-то крепкие руки схватили его за локти и вывернули так, что чуть суставы захрустели. Боль была такой несносной, что от этой боли он закричал про солнце еще громче, еще пронзительнее.
– Что там происходит? – недовольно спросил Рашидов и, увидев, как охранники скрутили какого-то парнишку так, что он пополам согнулся, властно приказал: – Да отпустите вы его, – и, уже обращаясь непосредственно к Аркашке, все так же недовольным тоном переспросил: – Что происходит, что с солнцем не так?
– Шараф Рашидович, нельзя снимать отсюда, солнце всю историю погубит, – торопливо и сбивчиво начал объяснять Аркашка. – Будет темное пятно, надо снимать с другой стороны.
Когда-то, еще когда он раненым вернулся с фронта домой, Рашидов работал в газете, даже главным редактором был какое-то время. Он сразу уловил, о чем так взволнованно бормочет этот парнишка.
– Ну что же, товарищи, ради того, чтобы сохранить в истории этот важный момент, давайте перейдем туда, где солнце не помешает, – и он первым обошел ленточку и встал с другой стороны.
Уже собираясь уезжать, Рашидов обратился к одному из своих помощников:
– Георгий Алексеевич, узнай, откуда этот парень, что про солнце кричал.
– А я уже выяснил, – доложил помощник. – Это Марков из «Андижанской газеты», главный редактор Сафаров.
– Хорошие кадры у Сафарова, так ему и передай, – велел первый секретарь ЦК.
***
Объединение «Заветы Ильича» в Узбекистане считалось самым лучшим и самым передовым. По всем отраслям сельского хозяйства. Генеральный директор объединения Ахмаджон Акилов давал стране больше всех хлопка, овощей и фруктов, молока и мяса. В объединении были свои фабрики, производящие продукты питания, одежду, обувь, свое строительное управление. Страна высоко ценила генерального директора – Ахмаджон Акилов был дважды награжден Гертрудой, бессменно «избирался» в Верховный Совет СССР. В республике о нем ходили слухи самые невероятные. Говорили, что у Рашидова нет друга ближе и довереннее, чем Акилов, и что «хозяин» советуется с ним по всем вопросам, разговаривая ежедневно по несколько раз по прямому проводу, который проложен только для двух этих людей. Ходили слухи, что у Акилова в объединении даже не военная, а тюремная дисциплина, что за любую провинность он лично наказывает нерадивых, избивая их плетью, в которую меж кожаных ремешков вплетен свинец. Некоторые даже утверждали, что в объединении, где-то в горах, подальше от людских взоров, есть тюрьма, где морят голодом и не то что еды, а воды по нескольку суток не дают.
Что из этого правда, что – нет, не знал толком никто. Но сотрудникам партийной газеты было доподлинно известно, что Акилов журналистов не жалует. Во всяком случае, никто из газетчиков «Звезды Востока» не мог похвастать, что побывал в агропромышленном объединении. Без приглашения Акилова туда попасть было невозможно, все попытки пресекались дюжими охранниками, а в гости к себе дважды Герой Соцтруда приглашал, в порядке исключения, только двоих – фотокорреспондента газеты «Правда» Майю Скурихину и фотокора журнала «Огонёк» Вячеслава Костырю. Имел Акилов такую слабость – обожал свои портреты на обложке популярнейшего журнала и на первой полосе главной газеты страны.
И вот теперь, непонятно за какие заслуги, в овеянное сплетнями и легендами агропромышленное объединение отправлялся ничем доселе не прославившийся Аркадий Марков.
***
В аэропорту Намангана представителя центральной газеты встречал секретарь обкома партии по сельскому хозяйству. По дороге в объединение, а ехали больше часа, этот человек не произнес и нескольких фраз. Уже понавидавшийся всякого ранга сопровождающих, Марков подумал, что обкомовца явно тяготит его миссия. И в своих предположениях, как вскоре выяснилось, не ошибся. В области предпочитали «не совать голову в пасть тигра», и даже самые высокопоставленные чиновники без острой нужды в хозяйство всемогущего «хана», так его в Намангане звали и в глаза, и за глаза, не ездили. Через час бешеной гонки – водитель обкомовской «Волги» не слишком считался с правилами дорожного движения – остановились у шлагбаума, перегородившего дорогу. Из капитально выстроенного КПП вразвалочку вышли два дюжих молодца в узбекских чапанах, под которыми они не очень-то скрывали автоматы. Один из них вступил в переговоры с водителем, потом связался с кем-то по рации. Секретарь обкома себя никак не проявил, помалкивал, будто его в машине и не было. Второй автоматчик обошел «Волгу» с той стороны, где сидел Аркадий, наклонился к приспущенному стеклу и произнес по-узбекски: «Ассалом алейкум, хурматли мехмон. Хуш келибсиз», – что означало: «Здравствуйте, дорогой гость. Добро пожаловать». Машина тронулась дальше. Пока прибыли на место, им пришлось еще два раза останавливаться на шлагбаумах. «Не агропромышленное объединение, а какой-то военный объект», – удивлялся Аркадий.
Наконец, остановились у полевого стана. Присели на традиционном айване – деревянном возвышении, устланном кошмой. К ним приблизился старик, облаченный во все белое, поставил чайник, две пиалы. Щелкнул пальцами, какой-то мальчишка услужливо поднес ему рацию. «Уважаемый хан, – заговорил старик, – приехал гость и обком». Рация довольно отчетливо прохрипела: «Гость пусть меня дождется, обком покормите, и может уезжать».