Олег Александрович Якубов
Вернувшийся к ответу
Аркадий даже стал свидетелем, как Янчук, представленный к ордену Боевого Красного Знамени, в итоге опять получил Красную Звезду – уже третью по счету. А дело было так. Все осназовцы ходили в бой исключительно в китайских, так называемых волейбольных, кедах «два мяча». Это была единственная обувь, которой можно было нащупать растяжку итальянской пластиковой прыгающей мины. Вернувшись откуда-то из-под Мазари-Шарифа, смертельно усталый, грязный и заросший трехдневной щетиной, брел Володя Янчук домой. Стоящую от пота дыбом гимнастерку он снял и тащил в руках, шнурки на кедах развязались и волочились по земле. В довершении ко всему он забрел к знакомому духанщику и, взяв с него клятву, что водка не палёная, купил бутылку. Вот такую картину и узрел оказавшийся на пути у Янчука военный патруль.
На требование предъявить документы Володя «включил дурочку» и, пробормотав: «Ща, ребята, у меня ксива на тумбочке», – проворно шмыгнул в подъезд. Один из сержантов бросился было за ним, но Янчук успел дверь захлопнуть. Открыв окошко, Володька уселся на подоконник, поставил возле себя бутылку водки, вскрыл ножом тушёнку и неторопливо приступил к ужину. На угрозы майора сначала реагировал вяло, а потом, чтобы не зудел, дал поверх голов патруля короткую очередь из автомата. Патрульные залегли в непросыхающую лужу, что вызвало у капитана Янчука гомерический хохот. Ему так понравились барахтающиеся в грязи патрульные, что, когда они пытались подняться, Володька новой очередью снова укладывал их в лужу.
В результате вместо более высокого по статуту ордена он получил всё ту же Красную Звезду, уже третью по счету.
***
Скромная должность спортивного советника никак не соответствовала истинному положению Вадима Панаева в Кабуле. Ларчик открывался просто. Все официальные грузы из СССР в Афганистан поступали либо по линии министерства обороны, либо по линии министерства строительства или иных профильных министерств и ведомств. А вот неофициальные посылки на имя высокопоставленных советников отправлялись через спорткомитет России, и получал эти посылки не кто иной, как Вадим Панаев. Так что человек он был здесь не просто нужный, можно сказать, незаменимый.
Именно Вадим и объяснил Маркову, что так задело Поляничко, когда он узнал о визите журналиста в посольство.
– В Союзе в любой организации есть «треугольник» – руководитель, парторг и предместкома. Здесь тоже «треугольник», только рангом повыше: Поляничко – Посол – Командующий армией. Ну, командующий армией – это понятно, он воюет, и приказы ему отдает непосредственно Москва. Посол считает, что он здесь главный, хотя от него, честно сказать, теперь вообще ничего не зависит. Есть дипломатические отношения между Советским Союзом и Афганистаном, значит, должен быть посол. Иное дело – Петрович. Советник формального главы государства. На самом же деле – сам глава этого государства. К тому же прикинь, каково ему с этим алкашом Кармалем. Того и жди от него, что какую-нибудь поганку завернет. За Бабрака можно быть спокойным только тогда, кода он в запое. Так что ты сам решай, к какому тебе берегу причалить.
– Да выбирать-то, как я понял, особо не из кого. К Максимову не пробиться, все вопросы о поездках в войска приходится согласовывать с его помощниками, а они пуще всего на свете боятся самостоятельно что-нибудь решить. Посол в моих делах мне ничем посодействовать не может. Остается Поляничко.
– Вот и правильно, – одобрил Панаев. – Будешь играть в нашей команде – никогда не проиграешь.
– А нельзя мне вообще ни в какой команде не играть?
– Нет, брат, так не получится. Я, когда ехал, тоже думал, что сам по себе буду, но не тут-то было.
– А ты как здесь оказался?
– Эх, – горько вздохнул Вадим. – Когда-то фашисты своих провинившихся во время войны на Восточный фронт ссылали, а наши теперь – в Афганистан. У нас вечеринка была, председателю спорткомитета приснилось, что я слишком много внимания его жене уделяю. А мы с ней уединились всего на полчасика. Я, как говорится, штаны застегнуть не успел, как мне «оказали высокое доверие» и отправили сюда. А тебя за что?
– Да меня вроде как повысили. Для журналиста попасть на работу в загрансеть – это очень высоко, – поучительно произнес Аркадий.
– Ну понятно, других дураков не нашлось, – сделал свой вывод Панаев.
***
…Следующий день собкор Марков начал с того, что решил одеться, как все. Как все – это костюм «сафари» из легкой плащевки, тонкие брюки и с накладными карманами просторная рубаха с короткими рукавами. «Сафари» носили все без исключения мушаверы. Выбрав духан с надписью «Валёдя», Аркаша зашел в душную лавку. «Валёдя» оказался выпускником партийных курсов при ЦК компартии Таджикистана, немного говорил по-русски. Но когда Аркашка, памятуя законы восточного базара, попытался с ним торговаться, хозяин лавки откинул ситцевую занавеску, и Аркадий увидел установленный на кипе отрезов шелка ручной пулемет. «Афганистан – страна чудес, зашел в духан и там исчез», – многозначительно продекламировал «Валёдя», и этот стишок ему удалось произнести почти без акцента, видно, повторял частенько.
Глава двадцать восьмая
Кабул обстреливали каждый день, если точнее, то каждый вечер. На часы можно было даже не смотреть – ровно в 19:00 сначала тихо, потом все громче, протяжнее начинала выть леденящая душу сирена воздушной тревоги, через несколько секунд раздавались первые взрывы ракет. Город обстреливали с окружающих столицу Афганистана гор, и лежал он перед атакующими как на ладони. Метили в основном по центру, но и жилым микрорайонам, где преимущественно жили советские специалисты – шурави, тоже доставалось изрядно.
За несколько минут до семи Аркадий отворял настежь все окна и балконную дверь, чтобы взрывной волной стекла не повышибало, потом наполнял стакан. Если была водка – хорошо, нет – так «шилом», так здесь спирт называли, обходился. Водка была в дефиците. Четырех «посольских» бутылок на месяц явно не хватало, а в местных духанах покупать было рискованно, всякую гадость подсовывали. «Шилом» можно было разжиться, бывая в армейских частях. Аркашка уже знал, что спирт водой разбавляют, или сразу запивают, несмышленые «шпаки» – не нюхавшие пороху штатские. Настоящий «шурави» пьет «шило» в чистом виде и закусывает кусочком сахара-рафинада, лучше всего предварительно чуть-чуть смоченного водой, чтобы быстрее растворялся. А уж потом можно было и холодной водичкой запить и закусить чем-нибудь, если кусок в горло лез. После первого стакана водки или глотка «шила» позорящий мужчину животный страх понемногу начинал отступать, обстрелы моджахедов воспринимались уже не так остро. Лучше всего, если рядом был кто-то из новых друзей. Совсем хорошо, если собкор военной газеты, дружок еще по Ташкенту, Валерка Глезденев приходил, или Вадик Панаев. При посторонних Маркову было стыдно трусить так отчаянно, что липкий пот сползал с затылка за шиворот. «На миру и смерть красна», – не раз вспоминал он в такие минуты древнюю мудрость и держался в присутствии друзей молодцом. Хозяйничал, приносил сахар, воду, открывал тушенку. Одним словом, и виду не подавал, что у него внутри все холодеет от этой мерзкой сирены и от взрывов ракет.
***
После обстрела, когда уже на Кабул наползала черная беспросветная темнота, совершали партизанскую вылазку «в город» – ехали на центральную улицу Шеринау. Здесь находились отели, магазины, несколько баров. На раздолбанной бомбежками Шеринау светилась парочка уличных фонарей и мигал единственный уцелевший на весь Кабул светофор. Советским спецам появляться здесь было запрещено в категорической форме, но душа после обстрела требовала притока адреналина, и путешествия в запретный центр стали не просто необходимостью, но еще и неким ритуалом – мы живы, живы мы!
На Шеринау отправлялись на горбатом вишневого цвета «Фольксвагене» без номерных знаков. Этого уродца где-то раздобыл непревзойденный доставала Панаев. Днем Вадим, как ему и положено было по статусу, раскатывал на служебной «Волге», для ночных вылазок использовали вишневого «немца», который в темноте был не виден. Пробираясь со скоростью пешехода по главной улице, въезжали в открытую дверь какой-нибудь лавчонки, из открытого окна машины кидали деньги, кричали: «Бира!» – подхватив упаковку холодных жестяных банок с пивом, пятились, разворачивались и ехали обратно. Советский патруль на Шеринау появлялся редко, но пару раз приходилось давать деру.
***
Впрочем, все реже и реже обстрелы заставали Аркадия в городе. Он снова, как когда-то в Союзе, был в постоянных разъездах. Названия только теперь были иными, непонятными и тревожными даже на слух – Джелал-Абад, Мазари-Шариф, Кандагар, Саланг, Баграм…
Все изменилось с тех пор, как в Афганистан приехал командующий войсками Туркестанского военного округа генерал-полковник Белоножко. Он устроил что-то вроде пресс-конференции для немногочисленных советских журналистов, на которой, само собой, был и собкор «Известий».
Машина времени
(Заглядывая в прошлое)
Юного Аркашку Маркова на неопределенное время сослали в Арнасай – живописное место, окруженное горами, километрах в ста от Ташкента. Арнасай был Меккой для местных любителей рыбалки и охоты. В одном из охотхозяйств было что-то вроде дачи и командующего ТуркВО Степана Ефимовича Белоножко, в распоряжении которого и поступал, как высказался Тимофеев, корреспондент Марков.
Туркестанский военный округ готовился встречать свой неизменно славный юбилей. К юбилею от имени командующего была написана, на основании архивных материалов, книга с эпическим названием «Краснознаменный Туркестанский». Писал сей труд кто-то из журналистов окружной военной газеты. Видно, парень получил от издательства аванс и в одночасье его пропил, ничем иным оправдать тот бред, что вылился на страницы, было нельзя. В московском Воениздате с рукописью ознакомились и тяжко вздохнули. Книга была в плане, не издать ее – невозможно, корпеть над редактурой – противно. Вернули в округ с пожеланием «изложить все нормальным человеческим языком, желательно – русским».
Белоножко, встретив в коридорах ЦК партии Тимофеева, обратился к нему с просьбой помочь. Отрывать от работы опытного сотрудника было жалко, в Арнасай, где предстояло расчищать «авгиевы конюшни» за военным собратом, отправили шустрого Аркашку.
Писал он быстро и споро, но даже при его молодой скорости провозился почти три месяца. Примерно раз в две недели на дачу приезжал командующий с женой. Возвращались с охоты помолодевшими, за ужином мило переругивались – супруга у Белоножко была мастером спорта по стрельбе и иной раз показывала выдающемуся военачальнику, как надо в цель попадать. Молодой журналист во время ужинов присутствовал неизменно, надо сказать, относились к нему весьма доброжелательно.
Через три месяца Аркашка с облегчением покинул сей гостеприимный лесной домик, с огромным удовольствием получил спустя малое время по почте весьма солидный гонорар от «Воениздата». Вскоре позвонил ему адъютант командующего Коля Денисевич. С Колей Аркадий был знаком неплохо, его жена работала в их редакции в бюро проверок, и Николай частенько встречал супругу после работы. В Арнасай он тоже несколько раз приезжал в тот период, когда Марков корпел над «Краснознаменным Туркестанским».
– Старик, можешь подскочить в штаб округа? Для тебя сюрпризик имеется, – загадочно произнес Коля. – Пропуск я тебе уже заказал, так что поднимайся сразу ко мне.
– Командующий узнал, какой гонорар ты получил от «Воениздата» и разозлился, – поведал Коля. Человек, говорит, такую работу проделал, а ему за это копейки заплатили. Ну и распорядился выписать тебе премию. Сейчас сходим в нашу бухгалтерию, распишешься, ну а потом как тебе совесть подскажет – в рюмочную, или в чайхану.
– В рюмочную, и прямо сейчас, не заходя в бухгалтерию, – решительно заявил Аркадий. – Никаких денег мне не надо, и нигде расписываться я не буду.
– Совсем сбрендил? Там пятьсот рублей, – адъютант был явно озадачен.
– Ничего я не сбрендил. Все, что мне полагалось, я от издательства получил. А брать в частном порядке деньги у члена бюро ЦК – вот это действительно надо сбрендить.
– Ну, старик, ты даешь. Признал, признал.
Через несколько месяцев в зале приемов ТуркВО состоялся банкет по поводу выхода в свет книги «Краснознаменный Туркестанский». Пригасили и Маркова. Белоножко, в парадном мундире, сияя орденами и медалями, щурясь от беспрестанных фотовспышек, улыбаясь, подписывал книгу всем желающим. Аркадий тоже взял со стола книгу, подошел к командующему: «А мне подпишете, Степан Ефимович?»
– Тебе? Да ты и сам можешь на этой книге автографы ставить, – с этими словами он размашисто расписался. – А ты почему, мне Денисевич докладывал, от моей премии отказался?
– Какое-то недоразумение вышло, товарищ генерал-полковник, – сработал «под простачка» Марков. – На самом деле я к тому времени уже получил гонорар от издательства. Ну не мог же я за одну и ту же работу оплату два раза получать.
– Ах ты шельмец, – засмеялся Белоножко. – Надо же, какой щепетильный. Ну коли ты так трактуешь, то ладно. Я тебя запомню, Аркадий Марков, – в голосе его звучало явное одобрение. Он склонился к Аркашке, шепнул, чтобы другие не слышали: – Я бы тоже не взял.
***
После пресс-конференции во дворце Амина, где разместился штаб 40-й армии «ограниченного контингента советских войск» – так это называлось, – Аркадий, решив, что приезд командующего в Кабул как шанс редчайший упускать грешно, пробился к Степану Ефимовичу, которого окружили генералы. Белоножко узнал его сразу:
– А, Марков, и ты здесь. Наслышан, наслышан, и читал. Молодец, хорошо пишешь.
– Степан Ефимович, можно мне к вам с просьбой…
– Тебе – можно, я же вроде твой должник, а долги терпеть не могу.
Аркадий сжато изложил Белоножко, что каждый раз, когда ему надо выехать в части сороковой армии, возникают всякие бюрократические препоны, иной раз разрешения приходится ждать неделями, а то и вовсе не дают, не объясняя при этом причин.
– Полковник, – командующий жестом подозвал армейского особиста. – Оформите товарищу Маркову постоянный пропуск со всеми необходимыми печатями и подписями. В ваших документах можете сослаться на мое личное распоряжение. Пропуск вручить завтра, об исполнении доложить. Выполняйте.
Стоявшие поблизости журналисты лишь завистливо перешептывались. Ну как тут обойдешь этого Маркова, если ему сам командующий Туркестанским военным округом своим личным распоряжением выдает пропуск-вездеход.
***
«Аркадий, ты зря так рискуешь, – увещевали его друзья. – Ну зачем ты суешь голову в самое пекло?» Он никого не слушал, да и не слышал. Лез в такие горячие места, куда добровольно ни один здравомыслящий человек носа не сунет. Не для того, чтобы оказаться там единственным из своих собратьев по перу, а для того, чтобы наконец понять, самому разобраться, что тут происходит на самом деле.
Идеологи Кремля официально трактовали, что Советский Союз оказывает Демократической Республике Афганистан интернациональную помощь, а ограниченный контингент советских войск введен в страну исключительно для поддержания порядка. Ни о какой войне речи не было и быть не могло – так утверждала советская пропаганда. Поэтому о том, что идет война, говорить категорически запрещалось. Журналистам, работающим в ДРА и освещающим ход этой самой «интернациональной помощи», было предписано говорить о том, что в Афганистане проходят… учения. Эта идиотская схема, в публикациях советской прессы, выглядела примерно так: «Это было три месяца назад. На перевале Саланг проходили очередные учения стрелков мотопехоты. В ходе учений рядовой (сержант, лейтенант, капитан – выше капитана звания указывать было запрещено военной цензурой) Иванов, сам тяжело раненный, вынес с поля боя командира, подорвавшегося на мине «противника». За ратный подвиг рядовому Иванову присвоено звание Героя Советского Союза, ему вручены Золотая звезда и орден Ленина».
Слово «противник» следовало непременно брать в кавычки. Читателям этого бреда оставалось только недоумевать, на каких-таких учениях командиры подрываются не на учебных камуфляжных, а на реальных минах, и каков должен быть уровень этих учений, чтобы рядовой получил звание Героя Советского Союза. И отчего, в результате этих нескончаемых многолетних учений, которые проводятся по чьей-то злой воле исключительно в «дружеском» Афганистане, плач стоит «по всей Руси великой», потому что «черные тюльпаны» день и ночь доставляют на родную землю цинковые гробы.
Не реже одного раза в месяц собкор должен отправлять в редакцию репортаж о том, как радушно встречают афганское население воинов-интернационалистов, с каким нетерпением их ждут. Как плачут женщины и дети, когда советские солдаты, после короткого привала, покидают кишлак, и льют им вслед по местному обычаю воду, и бросают цветы, желая легкого пути. Никакой такой традиции лить вслед воду и бросать цветы в Афганистане и в помине никогда не существовало, этот мудизм тоже придумали кремлевские пропагандисты. Вот стрелять вслед уходящим солдатам могли – это всегда пожалуйста. Что да, то да.
***
…Батальон капитана Александра Плохих поднялся в горный кишлак под вечер, когда уже стемнело. У входа в поселок «интернационалистов» встречали несколько седобородых благочестивых с виду стариков, которые преподнесли им хлеб и отправились резать барана, чтобы солдаты могли как следует подкрепиться. Сытые, завалились спать. Когда утром покидали кишлак, комбат Плохих подивился – будто вымерли все, нигде ни души, и провожать никто не вышел. Как только спустились в ущелье и оказались зажатыми с двух сторон горными скалами, сверху ударили из крупнокалиберных пулеметов. У капитана полегло до семидесяти процентов личного состава. Отстреливаясь, поднялись наверх, в тот же самый кишлак, произвели зачистку. Обнаружили семнадцать человек – в основном старики, женщины, дети. Капитан приказал загрузить их в вертолет и, когда поднялись в воздух на порядочную высоту, самолично каждого, держа за ноги, вышвырнул из люка «вертушки» в ущелье.
За полгода до этого, тогда еще старшего лейтенанта Плохих, «за мужество и героизм, проявленные при взятии Джалал-Абада» представили к званию Героя Советского Союза. За казнь мирных афганских жителей капитана Плохих военный трибунал приговорил к расстрелу. Потом выяснилось, что представленных к званию Героя расстреливать нельзя, капитана сначала помиловали, а потом отправили обратно «за речку» – кровью искупать «на учениях» свой грех.
Эту жуткую историю майор Сашка Плохих рассказывал Аркашке, когда они валялись на соседних койках в первой хирургии главного военного госпиталя Кабула.
– Саня, а почему ты их за ноги выбрасывал, мог просто вытолкнуть, – спросил Аркашка.
– Жалко мне их в тот момент не было, но смотреть им в глаза все-таки не хотел, – признался «самый хороший в советской армии майор Плохих», так его звали тогда солдаты.
***
…Валерку Кирсанова в армию не провожала ни одна девчонка. Был он худ, тщедушен и золотушен, как говорится, не на что позариться. Из рязанского села попал он в знаменитую учебку под Ферганой, однако статным и бравым десантная подготовка его так сделать и не смогла – где ничего не положено, там нечего взять.
Как-то вечером, когда начался очередной обстрел, Кирсанов заметил невдалеке от их позиций старика и маленького мальчишку, сидящих верхом на осле. Как они здесь оказались, было совершенно неясно, да и не до размышлений было – советские «воины-интернационалисты» открыли ответный огонь. Чья пуля, советская или душманская, попала в осла – неважно, животное завалилось на бок, дед и пацан оказались под ним, как под щитом. Действуя скорее машинально, чем осознанно, Кирсанов по-пластунски добрался до убитого животного и извлек из-под него мальчишку, тот был весь в крови. Как жив остался – непонятно, подбитого осла пулями просто в решето превратили.
– Мальчишка-то легкий был, не то что старик, – позже объяснял Валерка свои действия, – вот я его и поволок.
Благополучно добравшись до окопа, он свалил пацаненка, словно куль, облегченно вздохнув. Мальчишку стали перевязывать, он что-то по-своему лопотал, ручонкой показывая в ту сторону, где остался дед. Кирсанов вздохнул и, будто выполняя неизбежную недоделанную работу, пополз снова. Когда он, волоча старика, был уже возле своих, нашлась и его пуля. Ранение оказалось легким, но каким-то обидным, можно даже сказать, неприличным – в то самое место, где спина теряет свое благородное название. Да еще и прапор, гад, глумился: «Кирсанов, ты даже ранение как нормальный солдат получить не можешь, взял да жопу подставил».
Понапрасну глумился глупый прапор. Замполит полка усмотрел в действиях Кирсанова истинный поступок «воина-интернационалиста», который, рискуя собственной жизнью, под огнем «противника», разумеется, во время очередных учений в ДРА, спас жизни мирных афганских жителей – семидесятишестилетнего старца и пятилетнего ребенка. Вот так это трактовал замполит, так преподнес собкору союзной газеты Маркову, с которым вместе навестил Кирсанова в медсанбате: мягкие ткани можно залечить, и не отправляя в госпиталь. После выхода в свет статьи о подвиге рядового Кирсанова замполит настрочил лихое представление, и Валерка получил звание Героя Советского Союза.
Герою предоставили отпуск на родину, на десять суток, не считая дороги. Герой решил, что негоже появляться в родном селе с пустыми руками. Он представил, как обомлеют деревенские красавицы, увидев на его гимнастерке Золотую звезду, а в руках японский двухкассетник. Звезда уже была в наличии, дело оставалось за малым. Дождавшись каравана с гуманитарным грузом из Японии, Кирсанов грамотно отсек последний в колонне грузовик, расстрелял в упор водителя-афганца и сопровождающего, забрал двухкассетник и видеокамеру, остальное ему было без надобности, потому и не тронул. На вопрос дознавателя, зачем убил водителя и сопровождающего, удивленно ответил: «Так они же мне по-хорошему магнитофон бы не отдали…»
– Ну как такое может быть? – поражался Аркадий. – Подвиг и мародерство. Вчера он этих афганцев под пулями, собственной жизнью рискуя, выносит, а завтра убивает за какую-то игрушку, – говорил он майору Плохих в госпитале. – Или взять твой случай…
– Не надо брать никаких случаев, – сказал, как отрезал, Сашка. Видно, этот разговор был ему неприятен. – И вообще, не ищи в жопе мозга, там – говно. Это война. Её можно называть помощью, учениями, можно даже назвать прогулкой, суть не меняется. Это – война. А на войне как на войне, слыхал, конечно, такое высказывание.
***
Да, это была война, и он так в ней запутался, что вскоре и впрямь перестал искать смысл в том, чего не понимал. Писал то, что от него требовали, и старался особо не задумываться над происходящим. Хотя не всегда и получалось. В том смысле, что совсем уж не задумываться получалось далеко не всегда.
Поговорка «кому война, а кому мать родна» относится ко всем войнам, афганская исключением не стала. В цинковых гробах вместо трупов отправляли золото и наркотики, продавали оружие и боеприпасы, обмундирование, медикаменты и продовольствие. Продавали все, что можно было продать. Транспорты с гуманитарными грузами грабили отнюдь не так, как деревенский простачок Кирсанов, забирали на корню все, что было. Особо ценились японская радиоаппаратура, оптика, превыше всего – телевизоры. Колонны с гуманитарными грузами с одинаковым энтузиазмом грабили и душманы, и советские воины-интернационалисты.
***
Отцу и бабе Симе в Ташкент, Арине и сыну в Ленинград он писал редко и скупо. Да подробностей все равно бы военная цензура не пропустила, а передавать письма с оказией было запрещено категорически. И не то, чтобы Марков боялся строгую инструкцию нарушить, просто не хотелось пугать родных ненужными подробностями. К тому же газеты, где регулярно появлялись репортажи собкора Аркадия Маркова, они читали, подробности его нынешнего житья-бытья, видимо, дополняли в воображении сами. Отец ответные письма писал коротенькие. Такие же, как когда-то, много лет назад, присылал своей любимой Ривочке из армии. Будучи человеком малограмотным, в конце письма непременно ставил одну строчку точек, одну запятых, приписывая, что точки и запятые пусть расставит по своему усмотрению. Так теперь делал и в письмах к сыну.
Арина о себе почти ничего не сообщала, подробно писала, как растет Славик, как радует её, чем огорчает. О том, как поживают знакомые, хотя он и спрашивал, не сообщала вообще ни слова. Её письма были какими-то отстраненными, так, во всяком случае, ему казалось.
***
Довольно часто приезжали в Афганистан артисты, преимущественно эстрадные певцы и всевозможные ВИА, которых тогда развелось множество. Большинство из них, особенно ансамбли, выступали исключительно в Кабуле, в главном военном госпитале. Собирались все ходячие больные, медперсонал. Каждый концерт – праздник, как дуновение с родной земли. Артистам долго аплодировали, не отпуская их со сцены. И они, надо отдать им должное, старались от души, иногда такие концерты длились по нескольку часов.
Солисты, особенно знаменитые, частенько заявляли, что желают выступить непосредственно перед бойцами, рвались, как они говорили «на передовую». Замполиты, их сопровождавшие, долго «согласовывали», на самом деле просто вид делали, время тянули для достоверности. Потом на бронетранспортерах, чтобы антураж войны был полный, везли «на передок». На самом деле неуклюжая броня долго крутилась и петляла по запутанным окрестным тропам в предместьях Кабула, и привозила артистов в одну из вспомогательных частей штаба сороковой армии. Для пущей убедительности и реального антуража кто-нибудь из специально отряженных для этой цели сержантов или прапоров устраивал стрельбу из автомата, мог даже гранату подорвать. Иллюзия боя была полной, артисты пребывали в святой уверенности, что находились непосредственно в районе боевых действий. В штабе их не разочаровывали, некоторых даже «за участие в боевой операции» представляли к награждению орденом Красной Звезды, так как им награждать имел полномочия командующий армией.