Яна Анатольевна Седова
Октябрический режим. Том 2
Переделка храма
Получив доступ в храм, от. Сальвицкий стал переделывать помещение. Интерпеллянты утверждали, что священник «велел уничтожить алтарь и другие принадлежности католической церкви». Однако еп. Евлогий, посещавший Ополе в 1908 г., засвидетельствовал, что алтарь по-прежнему находится в храме и лишь приспособлен для православного богослужения. Другие же принадлежности не могли быть уничтожены в Ополе в 1907 г., поскольку еще в 1890 г. были перенесены в костел соседнего селения.
Подвал опольского костела представлял собой фамильную усыпальницу Шлюбовских. Здесь находились останки шести представителей этого семейства. Интерпеллянты обвиняли от. Сальвицкого и в том, что он велел «пересыпать прахи покойников из одних гробов в другие и самые гробы перенести в склеп, вход в который велел заделать; при этом не обошлось без профанации тленных останков покойников».
Каким же образом эти захоронения помешали священнику? Поляки в Г. Думе утверждали, что в силу неких канонических правил погребения иноверцев не должны находиться под алтарем православного храма. Однако, по-видимому, такие случаи допускались, поскольку Алексеев указал, что предки одного из членов польско-литовского коло погребены именно под православным алтарем.
Ссылаясь на православные каноны, поляки умалчивали о том, что сами Шлюбовские в течение тридцати лет, прошедших после закрытия костела, не заботились об усыпальнице. За это время исчезла железная решетка, закрывавшая вход в подвал. Поэтому усыпальница была открыта для любопытствующих местных жителей, а также для домашних животных. Когда от. Сальвицкий получил доступ в храм, то некоторые гробы стояли открытыми, а на полу лежали кости покойных Шлюбовских. Волей-неволей священнику пришлось наводить порядок.
Было решено заделать усыпальницу кирпичом. Эту работу выполнил кирпичник из Холма, ввиду отказа местных мастеров. Перед закрытием помещения кости были сложены в гробы, а крышки закрыты. При этом, по уверению поляков, происходило издевательство над останками. В частности, один из скелетов «сажали и удивлялись тому, что он может сидеть и может показывать три пальца по-православному».
Свидетельские показания проливают очень мало света на этот эпизод. Как уже говорилось, опольские события расследовались, причем не только официальным порядком, но и частными лицами. Чиновник Министерства Внутренних Дел допросил крестьян, работавших в храме, местных жителей, как православных, так и католиков, а также свидетелей, выставленных опольским ксендзом. В свою очередь, Дымша, заняв особую комнату, принял по очереди 20-30 свидетелей, причем после каждого допроса приглашал священника и предлагал свидетелю подтвердить свои показания под присягой. Полученные таким образом данные двух расследований почти не поддаются согласованию. По словам директора Департамента духовных дел Харузина, лишь два свидетеля подтвердили факт профанации останков, причем один из этих лиц ссылался только на слухи, а второй поменял свои показания. Напротив, Дымша нашел очевидцев издевательства над покойными Шлюбовскими.
Заметим, что чиновник опрашивал обе стороны – и православных, и католиков. Расследование Дымши, по-видимому, не отличалось таким объективным подбором свидетелей. Обратимся к рассказу еп. Евлогия об этом втором допросе. «5 апреля 1909 г., в воскресенье, опольский ксендз с амвона объявляет, что приезжает депутат Дымша, и он просит изготовить побольше жалоб». Прибывшие Дымша и несколько помещиков-поляков «собрались у ксендза Хоецкого; там же собралось около 200 чел. крестьян, местных католиков, которые один по одному входили и давали разные показания и жалобы». Очевидно, речь идет только о католиках, прихожанах ксендза, услышавших его объявление с амвона. Вероисповедание свидетелей Дымши видно и из того, что их приводил к присяге местный священник: разумеется, речь идет о католическом ксендзе, поскольку православный батюшка, по словам самого депутата, отказался даже показать ему спорный храм.
Еп. Евлогий подробно рассказал, как католики добивались желательных показаний от одного из главных свидетелей по фамилии Мазурик, обещая ему 100 р. награды. Это обещание давалось и крестьянами, и помещиком Шлюбовским, но Мазурик не верил и молчал.
В то же время Дымша объяснял молчание этого свидетеля страхом: крестьянин-де сказал, «что о профанации покойников он показал бы очень многое, но боится, ибо ему угрожали, что если он скажет правду, то его убьют, и что уже сейчас, когда он шел давать показания, два стражника грозили ему кулаками». Любопытно, что те два лица, на которых Дымша указал с кафедры как на найденных им лично свидетелей профанации, были жителями не Ополе, а соседних деревень. Запуганностью опольских крестьян можно объяснить то обстоятельство, что официально командированный чиновник не смог собрать никаких толковых показаний против православных.
Итак, порядок производства обоих расследований заставляет сомневаться в достоверности полученных данных. Кроме того, те немногие свидетельства, о которых шла речь с кафедры, противоречивы: в роли осквернителей останков фигурируют разные лица. Бобрук и некий житель деревни Городище обвиняют Корнелюка, Мазурик – Иванюка, Герман – «муляра» (каменщика). Особенно сомнителен свидетель Мазурик. Будучи православным, он дает показания против своих единоверцев. Истина дороже? Но, оказывается, в то время он ожидал наследства от матери-католички. После ее смерти он изменил свое показание и отрицал профанацию. Всего же он допрашивался чиновником трижды и каждый раз ухитрялся показывать по-другому.
Вызвал споры вопрос о возможности вообще производить такие действия со скелетом. Харузин заявил с кафедры, что это невозможно. Через несколько дней в «Новом времени» появилось письмо, подписанное буквами «С. О.». Автор письма сообщал, что костяной остов после истления распадается на отдельные кости, так что свидетель Бобрук видел эти манипуляции «вероятно во сне после слишком сытного ужина».
Дымша возразил и Харузину, с кафедры, и автору письма, посредством той же газеты, что речь идет не о скелете, а о набальзамированном теле Ивана Шлюбовского, останки которого были привезены в Ополе из Парижа. «Новое время» ответило, что Дымша говорил в своей речи именно о костях и скелете.
За разъяснением члены Г. Думы обратились к экспертам. Полученные заключения разнились. Анатом-прозектор, запрошенный Алексеевым, заявил, что сухожилия и суставы бальзамированных трупов твердые. В то же время профессора, к которым обратился Дымша, отметили, что кости скелета порой остаются соединены высохшими мягкими частями, и тогда скелет можно посадить или переместить пальцы его руки; такому же высыханию подвергаются бальзамированные трупы. Когда слушатели спросили Дымшу, кто его эксперты, то он назвал две польские фамилии, чем вызвал смех справа.
«Нужно дивиться, кому пришла в голову эта легенда об оскорблении останков, – говорил еп. Евлогий, – легенда, которую можно назвать только инсинуацией». Впрочем, дыма без огня не бывает и возможно, что Бобрук и Мазурик говорили правду. Но профанация, несомненно, совершалась и до распечатания храма, поскольку на момент снятия печатей некоторые кости находились на полу усыпальницы. Вспомним, что помещение было открыто гораздо раньше. Возможно, местные жители с детства привыкли лазить в интересный подвал и играть с костями. Но тогда свидетелей не находилось, а сейчас католики раздули дело.
При чем же здесь Дума? Установить виновность крестьян – задача уровня местного суда, а не государственного учреждения. Поляки, однако, возлагали ответственность за профанацию на от. Сальвицкого, из-за чего одиум падал и на гражданские власти, способствовавшие «захвату» храма.
Какова была роль священника? На вопрос гр. Бобринского 2 опольский ксендз ответил, что от. Сальвицкий не участвовал в профанации. К тому же выводу пришел подполковник Волжинск, расследовавший дело. По мнению католиков, священник был виноват в том, что не предотвратил профанацию, допустив проникновение в склеп посторонних лиц. Но вспомним, с какой целью был вызван в Ополе тот «муляр», которому один из свидетелей приписал издевательство над останками.
Польские депутаты потом выражали возмущение и тем, что какие-то действия с останками производились без уведомления здравствующего потомка Шлюбовских. Яронский сослался на ст. 22 действовавших в Царстве Польском правил о погребении умерших: перенесение останков возможно только по желанию семейства покойного. Следует уточнить, что ст. 22 говорит не о перенесении, а об эксгумации, ограничивая ее четырьмя определенными случаями и устанавливая сложный порядок ее разрешения. Желание семейства перенести останки в другую могилу – один из этих случаев. В опольском же деле эксгумация совершилась до фактической передачи храма в руки православного духовенства, поэтому от. Сальвицкий не виноват в нарушении ст. 22. Он, наоборот, постарался устранить последствия этого прискорбного события.
Несомненно, следовало предоставить решение судьбы склепа либо Шлюбовскому, либо католическому духовенству. Например, в Виннице, где переданный ведомству православного исповедания костел тоже заключал в себе семейную усыпальницу поляков Грохольских, останки были вынесены под наблюдением представителя католического епископа, о чем составлен акт. Однако в Ополе бушевали такие страсти, что лишнее обращение к католикам могло бы вызвать новые беспорядки. Недаром приехавшего через пять недель Шлюбовского вообще не пустили в храм. Однако еп. Евлогий с думской кафедры заявил, что если наследник пожелает забрать прах, то препятствий не встретит.
Полумеры для успокоения католиков
Власти предприняли некоторые меры для успокоения опольских католиков. По ходатайству прихожан, возбужденному в начале 1907 г., немедленно было дано разрешение открыть временный храм. По словам Дымши, этот импровизированный костел был неудобен. Для него пришлось нанять помещение оранжереи, вмещавшее всего 150-200 чел.
Кроме того, Министерство Внутренних Дел предложило ассигновать по 6 000 р. ежегодно в течение 1908-1910 гг. на постройку нового костела. Однако по настоянию польского коло прихожане отказались от этого предложения. «Те 18 000 р., которые предлагали опольским католикам, навеки останутся в памяти, – говорил от. Мацеевич, – и отец сыну, и дед внуку будут рассказывать: нам за этот костел, который захватили, старались дать 18 000 р., но нам совесть не позволяла за деньги продавать святыню».
В чем незакономерность?
Итак, два юридических акта – указ 1890 г. и объявление Департамента духовных дел 1907 г. – и два дерзких поступка местных вероисповедных общин – захват храма католиками в 1906 г. и освящение его по православному обряду в 1907 г. Справа основывали права православного духовенства на указе 1890 г. и критиковали объявление Департамента, которое не имеет силы закона и «отменяет Высочайшее повеление». Слева, наоборот, утверждали, что указ 1890 г. незакономерен, а объявлению 1907 г. придавали колоссальное значение: этот документ свидетельствует, что прошению католиков дан ход, потому следовало отложить освящение храма до решения вопроса в Петербурге.
Состоявшийся, тем не менее, обряд поляки рассматривали как самоуправство православного духовенства. Запрос обвинял и ряд должностных лиц, содействовавших освящению храма, – уездного исправника, стражников и седлецкого губернатора. Директор Департамента духовных дел Харузин попытался оправдать действия последнего тем, что он-де не знал об объявлении 1907 г., но Парчевский и Дымша резонно усомнились в этом обстоятельстве.
Можно сомневаться в законности освящения храма православными, но очевидна незаконность захвата здания католиками. По справедливому указанию варшавского генерал-губернатора, это деяние содержит признаки преступления, предусмотренного ст. 269 Улож. Наказ.: участие в публичном скопище, учинившем похищение или повреждение чужого имущества вследствие, в частности, религиозной вражды.
Удивительно, что поляки после подвигов, совершенных их опольскими единоверцами, осмелились обвинить православных в самоуправстве. Еп. Евлогий напомнил по этому поводу польскую пословицу «сам бие, сам кшиче». Владыка указывал, что говорить в данном случае о насилии со стороны православных – значит «валить с больной головы на здоровую».
В свою очередь, националисты, по обыкновению, винили власти в потворстве католикам.
Битва цифр
В те годы русские и поляки спорили о соотношении православного и католического населения проектируемой Холмской губернии. В 1909 г. это разногласие выразилось в двух книгах: «Карты русского и православного населения Холмской Руси с статистическими таблицами к ним» проф. Францева и «Статистика населения Люблинской и Седлецкой губерний по поводу проекта образования Холмской губернии» С. Дзевульского. Первая книга отстаивала большинство православных, вторая оспаривала эти данные.
Во время прений, посвященных опольскому делу, вопрос о том, кто больше нуждается в здании спорного храма, – католики или православные, – вызвал целую битву цифр. Повторился спор Францева и Дзевульского: поляки утверждали, что католиков в Опольской гмине большинство, а русские не соглашались.
Каково же соотношение храмов обоих исповеданий? В самом Ополе был один православный храм, построенный в 1821 г. и по ветхости не использовавшийся. Богослужение совершалось в этом здании один раз в год – на престольный праздник. Тем не менее, Дымша уверял, что церковь хорошая. Дотошный депутат даже лично измерил здание и выяснил, что оно на 4 саж. больше, чем спорный костел. У католиков же был временный костел в оранжерее, вмещавший, по словам Дымши, лишь 150-200 чел. Депутат даже упомянул, что его единоверцы молятся теперь «под открытым небом», то есть, по-видимому, здание не имело крыши.
Если брать в расчет не только Ополе, а всю опольскую гмину, то у католиков в ней не было других костелов, а у православных была еще церковь в Головне.
Отметим, что если еп. Евлогий и Харузин говорят о двух православных храмах в гмине, то Дымша – о трех. «О третьей церкви епископ вам не говорит», – возмущался поляк, находя почему-то, что владыка Евлогий умолчал о ветхом опольском храме. А остальные две православные церкви, по мнению Дымши? Головнинский храм и… опольский костел! Удивительно, что правящий архиерей не считает этот костел в числе православных храмов, а католик – считает.
Далее, в радиусе 10-12 верст от Ополе были расположены еще 7 православных храмов. Запрос насчитывал их 8, а Дымша принес на кафедру карты, согласно которым на этом пространстве было 9 православных храмов и ни одного костела. На сей раз депутат исходил, очевидно, из того, что в опольской гмине 2 храма, а не 3.
Зато в 20-верстном радиусе цифры были более благоприятные для католиков. В запросе ошибочно утверждалось, что в этой местности нет ни одного костела. Однако ближайший от Ополе был в пос.Вишницы, в 10-11 вер. Кроме того, чуть далее стояли еще 3 костела и 1 строился.
Об этом пространстве Харузин говорил как о территории, которую предположено включить в опольский католический приход. Таким образом, выходило 3576 православных / 8 храмов = 446, 2000 католиков / 6 костелов = 333. Яронский выразил недоумение по поводу этих цифр. По утверждению этого депутата, в состав опольского прихода входили гмины Ополе, Кривоверба (именуемая оратором «Крживовежи») и часть гмины Турно. На 4 000 католиков, проживавших в этой местности, очевидно, приходился всего один опольский костел. Православных же приходов было 5.
Подстрекатели
Противники поляков возлагали ответственность за самовольный захват католиками костела на «подстрекателей» толпы: Замысловский – на ксендзов, которые «разжигали в крае самый нестерпимый фанатизм», «подбивали толпу на акты самого невероятного и ужасного насилия», а еп. Евлогий – еще и на местных поляков-помещиков и, главное, на польское коло Г. Думы.
«Но главные нити этой агитации, гг., шли из Петербурга; они находились в руках некоторых членов Г. Думы, которые в этом видели прекрасный случай живописать деспотический произвол русской власти и угнетенную польскую невинность. В этом смысле шло усиленное воздействие на общественные и правительственные круги в Петербурге и дача соответствующих директив на месте».
Впоследствии П. П. Заварзин, в 1906-1909 гг. начальник Варшавского охранного отделения, подтвердил, что сепаратистическим движением в Царстве Польском руководило польское коло, и описал случай, когда член Г. Думы Дмовский был пойман с поличным на тайном съезде помещиков и общественных деятелей Седлецкой и Люблинской губерний.
Диалог националистов с поляками и полякующими
Обращение к религиозной совести
Слева обвиняли православное духовенство и его сторонников в том, что они – плохие христиане. Булат противопоставил Христа и Его учеников, погибавших за свою веру, нынешним «полицейским защитникам» и «князьям» православной церкви, отстаивающим веру путем захвата чужого имущества.
Утверждали, что совесть не позволит православным прихожанам молиться в бывшем костеле. «…в таком храме Бога нет и Бога никогда не будет», – говорил Дымша. Эту же мысль красноречиво развил Львов 1: «в дни покаяния, в дни страстной недели разве не прозреет простая человеческая душа и не откроет всю слепоту ожесточения, разве не заставит людей, один за другим, уйти из того храма, где самые камни давят на душевное сознание молящихся людей?».
Среди сторонников православного духовенства живописный рассказ Львова 1 встретил ироническое отношение. «…ну, и страсти рассказывает», – воскликнул Тимошкин с места. Следующим оратором оказался Львов 2, который вновь первым делом выступил против своего брата: «Гг. члены Г. Думы. Я не буду обращаться к метафизике, играющей на чувствах народных представителей, а перейду к фактам и к основанию запроса».
Отвечая Дымше, еп. Евлогий вновь указал, что поляки сами вносят в церковь политику. «Я думаю, что он неправ, что в Опольском храме есть Бог и будет Бог всегда, когда туда будут собираться для молитвы и для совершения бескровной жертвы, когда там пастыри и пасомые будут объединяться в благоговейных чувствах к Господу Богу. Но 30 августа, когда там пелись мятежные польские песни, там, действительно, не было Бога. (Бурные рукоплескания правой и в центре)».
Отнятия храмов у православных
Католики указывали, что если бы храм был отнят не у их единоверцев, а у православных, то правые депутаты подняли бы шум по поводу совершенной несправедливости. При этом ораторы забывали и о захвате костела прихожанами в 1906 г., и о том, как поляки в годы своего владычества отнимали множество униатских храмов, которые «беспощадной рукой польского пана и даже сеймовыми конституциями приводились в запустение и стирались с лица земли». По словам еп. Евлогия, при униатском холмском епископе Фердинанде Цехановском за 18 лет было потеряно 39 православных храмов.
Борьба против поляков
Как еп. Евлогий, так и от. Юрашкевич откровенно заявили, что не сдадут полякам свои позиции и будут продолжать обороняться.
Владыка в первой своей речи по опольскому запросу назвал своих оппонентов «братьями-поляками» и попросил их отказаться от «двойственной иезуитской политики». Когда же член Г. Думы Жуковский назвал это обращение «продуктом сомнительного политического спорта или сознательного лицемерия», то владыка пояснил, что действительно не считает себя врагом польского народа и пользуется его доверием. «…много раз польские крестьяне приходили ко мне со своими нуждами, с просьбами походатайствовать, похлопотать о них в разных учреждениях. Вот еще недавно я получил, совсем на днях, как бы к этому случаю, очень любопытный документ – прошение польских крестьян». Однако оратор борется против вождей этого народа, «которые натравливают его на все русское, православное». «И притом борьба моя, гг., борьба не наступательная, а только оборонительная, направленная лишь в защиту и охранение моей многострадальной паствы, которая до сих пор терзается и расхищается волками-хищниками».
От.Юрашкевич выражался жестче. Оговорившись, что питает к полякам уважение, в заключение речи оратор указал, что те сделали русским в Западной Руси много зла и снова поднимают войну. «…насколько хватит наших сил, насколько подрастет национальное сознание русских, насколько просветится это сознание изучением истории, настолько ваши затеи вам не удадутся», – заявил священник.
Мнение либералов и центра
Прения по опольскому запросу не ограничились спором националистов и поляков. Свое слово сказали и полякующие – члены оппозиционных фракций.
С точки зрения левых, возвещенная Манифестами 17 апреля и 17 октября свобода совести лишает силы Высочайший указ 1890 г., поэтому католики имеют полное право на свой костел и потому местные власти не должны были допустить освящение храма по православному обряду.
Члены Г. Думы от коренной России не были знакомы с тонкостями взаимоотношений западных русских крестьян и поляков. Порой в речах либералов опольский костел сопоставлялся со старообрядческими святынями, отобранными у верующих при помощи светских властей: храмом на московском Рогожском кладбище, драгоценностями, осевшими в консисториях. Ораторы не понимали, что в старообрядческом вопросе нет такой ярко выраженной политической подоплеки, как в католическом, и что никому не приходит в голову видеть в возвращении старообрядческой святыни признак сдачи русских позиций в какой-либо окраинной местности.
Либералы наивно призывали католиков и православных к примирению. «С прошлым нет больше счетов …, – говорил Львов 1. – Опольское дело это есть неправое дело, это есть религиозная вражда после акта мира, который мы получили в день 17 октября». Родичев заявил, что вообще во всех вопросах, которыми Г. Дума занимается, «истории должна быть дана амнистия». Даже гр. Уваров, прослуживший лет восемь в Царстве Польском, присоединился к этим призывам и даже упрекнул ораторов – представителей православного духовенства в том, что они забыли евангельские слова о миротворцах. «Отдайте … католикам этот самый костел и заключите, наконец, в этой части окраины мир, который давным-давно необходим во всей Польше». О необходимости прекращения исторической розни заявили и октябристы.
Совет забыть прошлое показался еп. Евлогию запоздалым: «я думаю, что мы и так слишком многое забыли, и так много уроков истории пропало для нас даром и ничему нас не научили. … И я думаю, гг., что не забыть нам нужно это, нет, не забыть, а положить этому когда-нибудь конец, положить конец этому польскому засилью над бедным холмским народом». Духовенство указывало, что католики-то не стремятся к примирению: «Не с нашей стороны вражда». Вл.Евлогий высказался о словах Львова 1 про акт мира так: «Очень хотелось бы мне поверить этому, да мешают мне эти 170 000 наших несчастных братьев, которые совершенно погибли, мешают мне стоны и вопли этого несчастного нашего холмского народа в 1905-1906 гг., которые до сих пор стоят в моих ушах и болью отзываются в моем сердце».
От. Юрашкевич дал резкую отповедь другому «миротворцу»: «Гр. Уваров, будьте любезны, обратитесь с этой речью к полякам, мы не нуждаемся. Все то хорошее, что вы говорите нам, все это скажите по их адресу». Выразив удивление по поводу слепоты гр. Уварова, прозрению которого не способствовала даже служба в Царстве Польском, священник продолжил еще резче: «Он, по-видимому, относится к тем, которых нянька когда-то уронила».
Националисты отдали должное великодушию русских депутатов, поддерживающих опольский запрос. В то же время гр. Бобринский 2 напомнил, что «иногда обидчик, притеснитель к нам приходит в облике гонимого и обиженного», а еп. Евлогий отметил, что наши либералы великодушны только к чужому народу, а не к своему. «Вот в чем горе, – говорил владыка, – наши эти широкие русские люди, широкие русские либералы, эти всечеловеки, граждане не только России, но и целого мира, в своем широком всеобъемлющем сердце часто не оставляют даже скромного уголка для своего русского и родного».
Обсуждение холмского вопроса
По мнению преосв. Евлогия, опольский запрос был выдвинут поляками с целью прощупывать отношение Г. Думы к холмскому вопросу. В сущности, его обсуждение велось параллельно с обсуждением собственно запроса.
Обе речи еп. Евлогия пришлись на председательствование Шидловского, который предоставил оратору полную свободу и не препятствовал ему подробно говорить о холмском вопросе. Все возражения оппозиции были тщетны. После очередного возгласа Председательствующий заявил следующее: «Покорнейше прошу без замечаний с мест. А призвавшего с левых скамей оратора «к делу» прошу иметь в виду, что дело Председательствующего просить оратора вернуться к обсуждаемому вопросу, а не его. (Рукоплескания и голоса в центре: правильно).».
Зато гр. Бобринскому 2 довелось выступать при Хомякове, не расположенном слушать упреки в адрес поляков. Председатель трижды прерывал оратора просьбой вернуться к вопросу. В конце концов гр. Бобринский 2 «с дрожью в голосе и чуть не со слезами» закончил речь, указав, что Холмский край уже 400 лет ждет решения своей участи и еще немного подождет. Правые поддерживали оратора бурными рукоплесканиями. В зале стоял шум, вероятно, из-за действий Хомякова, поскольку тот для вида обратился к следующему оратору с просьбой держаться в пределах запроса. Впоследствии гр. Бобринский 2 сказал, что он «единственный из ораторов по настоящему запросу был лишен свободы слова».
Националисты надеялись, что холмский вопрос будет вскоре решен Г. Думой, причем решен в желательном для них смысле. Эта надежда проскальзывала в речах некоторых ораторов. Еп. Евлогий призывал «положить конец этому польскому засилью над бедным холмским народом», а гр. Бобринский 2 объявил этому народу, «что если не сегодня, то скоро и русская Г. Дума, и вся Россия, и все славянство узнают о его недоле, узнают, что русский народ его вспомнил, что русский народ ему протянет руку, и что он будет избавлен от того гнета, гонения, ига, в котором находится».
Опольский храм как барометр
Рассматривая опольское дело в контексте всего холмского вопроса, еп. Евлогий и его сторонники указывали, что возвращение католикам костела подорвет веру в Царскую власть и будет выглядеть как победа польской государственности над русской. Депутации от местных православных крестьян, посещавшие еп. Евлогия, говорили, что если храм вернут, то им «житья не будет от злорадства, насмешек и постоянного издевательства торжествующих католиков».
Для населения, говорил еп. Евлогий, опольский храм был «так сказать, барометром, показателем силы русской власти»: «за кем останется этот костел – та власть в крае сильнее, – русская или польская». Караулов и Дымша набросились на это сравнение. Архиерей, дескать, вмешивает политику в религиозное дело и унижает значение храма. Но владыка в ответ подчеркнул, что говорил не «должен быть», а «был», что эта роль храма – «печальный факт», «грустное явление». Иными словами, мы-де не призываем смотреть на храм как на политический барометр, но зато эту точку зрения усвоили поляки.
Отобрание костелов как направление политики Правительства
Члены Г. Думы католики от. Мацеевич, Булат и Парчевский говорили о множестве других католических храмов и монастырей, отобранных русским Правительством в Западном крае и Царстве Польском начиная с 30-х гг. XIX в. Цифры были красноречивы. С 1832 г. до приблизительно 80-х гг. в 6 губерниях Западного края отобрано 244 монастыря и 379 костелов, включая часовни. За последние 30-40 лет в Северо-Западном крае отобрано 200 монастырей, а в Царстве Польском – 305. В период воссоединения униатов в Седлецкой губ. закрыто 20 костелов.
Прихожане, разумеется, были возмущены, и кое-где пришлось водворить порядок с помощью оружия. Булат напомнил, что в Кенстайцах народ, заступившийся за монастырь, был разогнан полицией, а «в Крожах губернатор Клингенберг, явившись с казаками, избил массу населения, потопил в реке, женщин подверг оскорблениям и т. д.». Оратор умолчал о том, что в результате сопротивления прихожан губернатору пришлось спасаться в костеле, ожидая помощи казаков, оставленных в соседнем местечке.
Отобранные храмы передавались не только ведомству православного исповедания, как опольский костел, но и другим ведомствам, которые использовали полученные здания для своих нужд. От. Мацеевич и Парчевский указывали храмы, переделанные на клуб, на архив, на казармы. Крожский костел по Высочайшему указу подлежал снесению.
От. Мацеевич уверял, что в настоящее время православное духовенство, пользуясь политической реакцией, старается присваивать себе католические святыни. «…из-за того, что кто-нибудь вошел, пропел гимн, какой-нибудь псалом, отслужил службу, часовни причисляются к православному ведомству. Неудивительно, что раз власть молчит, раз власть позволяет подобные явления, то аппетит разгорается и где только возможно, что только возможно забирается в свои руки».
Католики устами от. Мацеевича заявили, что они просят вернуть не все костелы, переделанные в православные храмы, а лишь те, которые пустуют из-за отсутствия прихожан.
Справа напоминали, что причиной, заставившей Правительство упразднять костелы, было участие католического духовенства в польских восстаниях. В доказательство еп. Евлогий прочел отрывок из Высочайшего указа 27 октября 1864 г. об упразднении значительного числа римско-католических монастырей в Привислинском крае: «С большой скорбью усмотрели мы, что во всех возникших в Царстве Польском волнениях некоторая часть римско-католического духовенства не оказалась верной ни долгу пастырей, ни долгу присяги, даже монахи забыли заветы Евангелия, возбуждали кровопролития, подстрекали к убийству, оскверняли стены обители, принимая в них святотатственные присяги на совершение злодеяний, а некоторые вступали сами в ряды мятежников и обагряли руки свои кровью невинных жертв».
Замысловский и от. Юрашкевич утверждали, что католическое духовенство содействовало мятежу словом и делом, устраивая в костелах склады оружия и укрывая здесь же повстанцев. «Правительство закрывало вовсе не храмы, – говорил Замысловский, – оно закрывало то, что гг. католики предварительно превратили во враждебные Правительству вооруженные лагери».
От. Юрашкевич напомнил, что за участие в польском восстании 1863-1864 гг. подверглись наказанию 177 ксендзов. Оратор прочел отрывки из манифеста, изданного другими польскими священниками-эмигрантами в Париже: «все польское духовенство, хотя и католическое, действует заодно с революцией»; «в Польше невозможно иначе возбудить народ, как посредством религии»; «католическая вера представляет самое удобное средство для восстания».