Яна Анатольевна Седова
Октябрический режим. Том 2
Обострение отношений правительства и Думы
В марте поползли любопытные слухи о недовольстве Г. Думой в правительственных кругах, где, по словам «Нового времени», «на наш парламент стали поглядывать как на аппарат, чуть ли не затрудняющий действие государственного механизма». Осведомительное бюро немедленно опровергло эти сведения. Затем некое высокопоставленное лицо сообщило сотруднику «Речи», что «Думой недовольны»:
– Правительству ничего и не оставалось делать, как везти воз государственности в одиночку, напрягая все свои силы, раз его пристяжка дурит и брыкается… А между тем, на нее столько возлагалось надежд!
– Принимая ваше сравнение, ваше высокопревосходительство, я позволю себе заметить, что упряжь прилажена не одинаково: для коренника она удобна и просторна, а для пристяжки…
– Какой же вам надо еще свободы для членов законодательного учреждения? Скажите на милость, что им, собственно, мешает толково и спокойно работать? Но большая половина Думы занимается только разговорами… Я вполне понимаю Петра Аркадьевича, который отстранился от подобного занятия. О чем говорить? Что законы наши плохи? Так сделайте милость, создайте хорошие законы; на то ведь вы и призваны.
Сколько бы либеральная печать не кричала об обструкции Г. Совета, это обвинение с тем же успехом может быть обращено на голову Г. Думы, и не только ввиду слишком долгих прений. Возможно, верхняя палата смирилась бы с либерализмом правительственных законопроектов, но радикальные поправки, внесенные народным представительством, окончательно портили дело.
В свою очередь, Хомяков был недоволен «небрежным отношением» правительства к Г. Думе: «последнее время «Столыпин» без раздражения он говорить не мог». В беседе с репортером Хомяков выразился о премьере осторожнее: «Его отношение к Г. Думе было всегда корректным и доброжелательным. Но нельзя не пожалеть, что в течение восьми месяцев он не счел возможным появиться в Думе. Это обстоятельство действовало на врагов ее ободряющим образом и косвенно, но решительно способствовало нервному настроению ее друзей». Охваченный чувствами, Хомяков даже позабыл о декабрьской речи Столыпина относительно мелких чиновников.
Смета МИД (2.III.1910)
Если ранее обсуждение сметы Министерства превращалось в обсуждение его политического курса, то на сей раз министр иностранных дел Извольский с места в карьер заявил, что «не счел возможным испросить в настоящее время разрешение Государя Императора», чтобы говорить в Думе о внешней политике.
Любопытства депутатов
Не желая поощрять, –
Дипломат из дипломатов, –
Он решился промолчать!
– писал Wega об Извольском.
Министру пришлось говорить о собственно смете, но избалованные депутаты не желали тратить время на подобные мелочи, поговаривая: «Все это рассказы для детей!», «Лучше бы и совсем не говорил!». Закончив, Извольский покинул зал заседания, возможно, чтобы не присутствовать при прениях.
Заклятые враги Милюков и Пуришкевич подали совместное заявление с просьбой не ограничивать их речи часовым сроком. Не веря собственным глазам, Хомяков уточнил: «Член Г. Думы Пуришкевич, это ваша подпись?». Оба депутата действительно произнесли огромные речи и оба коснулись внешней политики, о чем, собственно, нельзя было говорить, раз Извольский не получил разрешения.
Масштаб и обстоятельность выступления лидера кадетов характеризует следующий диалог:
– На этом я остановлю свой анализ…
– Слава Богу, – обрадовались справа.
– …по Ближнему Востоку и перейду к обсуждению нашего положения на Дальнем Востоке.
– Ох, – огорчились в том же лагере.
Пуришкевич указывал на коспомолитическое направление Министерства, напал на личность посланника, назначенного в Христианию. Хомяков остановил оратора, заметив, что посланники – это представители Государя Императора. «Государь Император знает, кого назначать, и никто Ему в этом указаний давать не может, тем более с этой кафедры». Зато к речи Милюкова Председатель отнесся благодушно и даже возразил Крупенскому, который по праву докладчика заявил, что лидеру кадетов не следовало говорить об иностранной политике.
Правые подали письменный протест, обвиняя Хомякова в пристрастности и заодно отметив, что по ст. 2 Венского регламента посланники являются представителями не Государя, а Правительства, в отличие от послов.
Пуришкевич сделал забавное предположение, что Милюков в прошлом году одобрял политику того же министра, курс которого теперь критикует, потому что тогда Извольский нанес лидеру кадетов визит, а сейчас нет.
Значительная доля речи самого Пуришкевича была посвящена нападкам на французскую делегацию, которая вела в России «пропаганду конституционных идей». От лица монархических организаций оратор обещал в следующий раз «оконфузить» тех, кто пригласит очередных гостей из иностранного парламента.
«что же, они будут камни с мостовой подымать и бросать в приезжих иностранцев?» – удивился фон Анреп и поспешил заверить, что «прием французских гостей составляет честь русскому обществу и русскому Правительству», покуда речь Пуришкевича не обернулась скандалом. Возражал и Максудов, заставив Председателя вмешаться со словами: «Не горячитесь так».
Фон Анреп особенно спорил с той властностью, на которую претендовал Пуришкевич, словно он был председателем второго Правительства в виде «объединенного союза всех монархистов в России». Этот «объединитель монархических партий» «надел на себя китайскую маску и хотел нас чем-то запугать. Снимите ее; мы и в маске видим, кто вы такой».
Смета Министерства Народного Просвещения (3, 5, 6, 8.III)
Шварц недоволен критикой
Разъяснения Министра Народного Просвещения Шварца по поводу сметы превратились в отповедь Г. Думе (3.III). Министр поставил ей в пример финансовую комиссию Г. Совета, члены которой, «знатоки дела», оценили по достоинству огромный труд, проделанный ведомством. Зато «отменно строгим требованиям вашей бюджетной комиссии мы и на этот раз опять, по-видимому, не удовлетворили».
Министр был раздражен как предложенными пожеланиями, так и сделанными в смете сокращениями. Вот что такое «Воспитание юношества в религиозных чувствах и в духе преданности Царю и отечеству»? Министерство всегда эту цель и ставит, к чему такие «неопределенные и неуместные по своей общности пожелания»?
Между прочим, так поразивший Шварца текст имеет свою историю. Как мы помним, при обсуждении сметы Министерства на 1909 год Марков 2 произнес оскорбительную для армии речь о пошатнувшемся патриотизме и внес пожелание, чтобы школа развивала чувства уважения и любви к воинскому званию. Взамен этого дополнения в формулу перехода был внесен более скромный текст фон Анрепа, показавшийся теперь Министру «неопределенным и неуместным».
В числе произведенных комиссией сокращений Шварц отметил, в частности, отклонение кредита на улучшение гигиенических условий средних учебных заведений, при том, что докладчик – «по странной игре случая бывший профессор гигиены».
Таким образом, слова представителя ведомства звучали недружелюбно, почти оскорбительно. Сотрудник «Голоса Москвы» писал, что министр принял «тон высокомерия и поучения народных депутатов». «Но как назвать поведение г.г. министров, которые являются в Думу читать ей нотации», – отмечал тот же корреспондент.
Отповеди Шварца предшествовала речь Капустина, очень скромная по меркам Г. Думы. Выступление «бывшего профессора гигиены» было не столько критикой, сколько советом. «Как старый педагог еще раз позволю себе сказать: побольше сердечного попечения, поменьше формальности, побольше любви к учебному делу», – закончил Капустин.
Поэтому все удивились: на что, собственно, обиделся Министр? «Не выносить такой снисходительной и доброжелательной критики – значит требовать панегириков», – писал «Свет». Но речь Шварца была прочитана им по бумажке, следовательно, представляла собой ответ на письменный доклад комиссии, а не на устное выступление Капустина.
«Голос Москвы» написал: «Министр кончает под слишком угодливые аплодисменты «квакеров» справа и под гробовое молчание всей Думы». Однако газета умалчивала о худшем – стенограмма отмечает шиканье, причем не только слева, но и в центре.
Капустин возразил Министру, что комиссия должна «критически рассматривать смету». «…упрекать нас, что мы берем смелость на себя давать уроки, это было бы неправильно. Мы исполняем свои обязанности, возложенные на нас нашими избирателями и принесенной нами присягой, и от этой обязанности мы не устранимся». Что касается пожелания о воспитании в духе преданности Царю и отечеству, то оратор не решился бы назвать такие слова неуместными.
Собираясь ответить, Министр взошел на кафедру, но получил новое оскорбление: как раз наступило время обеденного перерыва, и никто не стал слушать. Хомяков уступил крикам из центра и слева и объявил перерыв. Случившееся было резюмировано Белоусовым так: «сегодня Г. Дума едва не спустила Министра Народного Просвещения с этой трибуны».
Несомненно, обед был лишь предлогом. Шварц уже исчерпал свои доводы и наверняка хотел лишь пояснить свои слова о «неуместности» пожелания. Из-за лишних пяти минут никто бы с голоду не умер, да и без перерыва всегда можно было выйти. Корреспондент «Света» справедливо заметил: «Может быть, Шварцу и следовало бы знать домашние думские порядки, но и Дума могла бы проявить вежливость и отложить перерыв. Более того, не предоставить слова министру – это нарушение ст. 40 Учр. Г. Думы: «министры и главноуправляющие должны быть выслушаны в заседаниях Думы каждый раз, когда они о том заявят», а вот обеденное время законом не установлено. Опираясь на эту статью, правые подали протест против действий Хомякова, который «пошел навстречу явно незаконным выходкам слева». Авторы заявления отмечали, что «неумелое несение г. Председателем его ответственных обязанностей причиняет постоянно вред ходу деловых занятий Г. Думы и осложняет положенье дел, внося пристрастие и произвол».
Оскорбленный Шварц совсем отказался говорить и уехал из Таврического дворца, оставив своего товарища Георгиевского, чтобы объяснить, что Министр назвал неуместным не само по себе пожелание, а обращение с ним к ведомству. Затем Георгиевский тоже ушел, и дальнейшее обсуждение сметы проходило при пустой министерской ложе.
Пуришкевич о непотребствах в высшей школе
Речь Пуришкевича (3.III) началась со слуха о соглашении октябристов: лишить этого оратора слова при первом удобном случае. Центр протестовал, крича: «вы сами сочинили». Возможно, что Пуришкевич таким путем нейтрализовал действия Председателя: Хомяков словно задался целью защищать свободу слова оратора, чем усугубил колоссальный скандал.
Пуришкевич намеревался посвятить часть своей речи перечислению непотребств, которые происходили и происходят в стенах высшей школы. Оратор сообщил о некоей еврейке, члене совета старост по юридическому факультету Петербургского университета, которая «носит название юридической матки и находится в близких физических сношениях со всеми членами совета».
«Если бы вторично обрушился думский потолок, наверное его падение не произвело бы такого эффекта, как последние слова г. Пуришкевича, – писал сотрудник «Света». – Поднялся непередаваемый шум. Крики «вон!» вероятно были слышны далеко за пределами зала, может быть и Таврического дворца.
Председатель напрасно пытается остановить это ревущее море, среди которого, не совсем подобно горе, возвышается субтильный оратор, твердо удерживающий позицию».
– Нет, я не уйду, – заявил Пуришкевич левым.
Вместо того, чтобы лишить оратора слова, Председатель лишь произнес:
– На совести того, кто говорит, лежит ответственность за сказанное.
Особенно негодовал Милюков. Согласно стенограмме он крикнул: «Нельзя взывать к совести Пуришкевича». Однако «Земщина» приписывает лидеру кадетов возглас: «Безобразный председатель», а также ругань вроде «мерзавца» и «негодяя».
Председатель попросил Милюкова «держать себя прилично». Начался диспут между Хомяковым и лидером кадетов. Стоя на своем кресле, он требовал, чтобы оратор был лишен слова.
– Я останавливаю того, кого считаю нужным, и указки вашей не требую, – объявил Председатель под бурные рукоплескания справа и крики: «браво».
Шум продолжался. Наконец Хомяков пригрозил:
– Если вам угодно из Г. Думы делать базар, то я закрою заседание, – и прокричал, что объявляется перерыв.
Правые и левые еще немного постояли лицом к лицу, как два войска перед битвой. Марков 2 и Егоров чуть было не схватились. Однако к чести Г. Думы надо сказать, что и на сей раз драка не состоялась.
За время перерыва октябристы, напуганные намерением оппозиции не давать Пуришкевичу говорить, постановили: Пуришкевича лишить слова, Милюкову сделать замечание. Приговор был приведен в исполнение Хомяковым по возобновлении заседания. Он признал, что Пуришкевич «позволил себе совершенно недопустимые слова в собрании, которое сколько-нибудь уважается говорящим. Он позволил себе оскорбить, хотя и анонимно, женщину в выражениях самой невозможной формы». Что до Милюкова, то он стоял «во главе» шума, не слушал замечаний. Хомяков заявил, что это поведение «недопустимо и, скажу, постыдно со стороны человека, который должен бы уважать Г. Думу».
После речи товарища министра запись ораторов была возобновлена, и Пуришкевич снова подал записку. Однако Председательствующий предоставил слово не ему, а фон Анрепу, пояснив, что возобновленная запись будет присоединена к списку ораторов. Правые зашумели и покинули зал заседаний, за исключением гр. Бобринского 1. Вышли и некоторые националисты.
Оппозиция осталась недовольной поведением Хомякова, особенно употребленным им словом «постыдно». Милюков запротестовал сразу же, как его услышал, а затем распространились слухи о готовящемся открытом письме левых в таком же роде.
Говорили, что особа, о которой говорил Пуришкевич, на самом деле «не еврейка, а христианка, племянница одного из видных членов кадетской партии» и в тот день присутствовала в Г. Думе.
В следующем дневном заседании (5.III) Пуришкевич, поменявшись очередью с Тычининым, заявил, что продолжает свою речь, и вернулся к списку непотребств, произошедших в стенах высщей школы.
– Гг., я не буду повторять того, что я сказал прошлый раз.
– Я просил бы даже не упоминать об этом, – вставил Шидловский.
Оратор перешел к фактам, произошедшим в Петербургском университете.
– Не надо, – попросили в центре. Оратор был неумолим:
– Нет, извините, надо.
Пуришкевич сообщил о разврате в университетских ватерклозетах, о деятельности некоей Маньки Портовой, о свальном грехе в «комнате для молодых» Петербургского университета и, наконец, о «возмутительных фактах непотребства студентами университета» на паперти университетской церкви.
Председательствующий Шидловский продолжал линию поведения, принятую Хомяковым, то есть защищал свободу слова оратора, делая замечания левым за их протесты. Как только Пуришкевич вышел на трибуну, кадеты демонстративно покинули зал заседания, но по меньшей мере один из них остался: стенограмма отметила возглас Герасимова об ораторе: «он клеветник или сумасшедший». Затем оппозиция подала протест против «безучастного отношения Председательствующего к столь ясному нарушению благопристойности с трибуны Г. Думы».
6 марта состоялся третий акт комедии. Пуришкевич получил слово по личному вопросу. Как только оратор заговорил, кадеты встали и направились к выходу.
– Я вижу исход из земли Ханаанской, – обрадовался Пуришкевич, и уходившие вернулись.
Напряжение зала вырвалось наружу, когда оратор заметил, что в высшей школе происходят разврат и воровство. Оппозиция «пришла в состояние крайнего неистовства: посыпалась самая неприличная брань и крики: «нахал! вон, долой, не дадим говорить» и проч.».
Гегечкори тут же получил справа наименование «кавказской обезьяны».
– Мерзавец, – ответил Гегечкори.
– Сами вы мерзавцы, – возразил Тимошкин.
И тут началось! «Скандала, подобного сегодняшнему, по общим отзывам в Г. Думе еще не видали, – писал сотрудник «Голоса Москвы». – Самое точное стенографическое воспроизведение речей, возгласов, криков и заявлений может дать только слабое представление о той хаотической картине, которую представлял думский зал в течение почти двух часов».
Прежде всего Председательствующий предложил исключить Гегечкори и Тимошкина за слово «мерзавец» на 2 заседания каждого. Предложение поддержали представители двух противоположных лагерей: гр. Бобринский 1, кому рукоплескали центр, слева и справа, и председатель Г. Думы II созыва Головин, впервые вышедший на кафедру за все три года существования этой Думы. Он отметил, между прочим, что благодаря несдержанности некоторых лиц нижняя палата превращается в «такое учреждение, состоять членом которого иногда бывает совестно признаться».
Напротив, трудовики высказались против обоих исключений, причем Булат повторил слово «мерзавцы» по отношению ко всем трем председателям, которые потакали Пуришкевичу. Кн. Волконский предложил исключить и Булата на 5 заседаний. Тот пояснил, что, подумав, не берет свое слово назад в отношении рукоплескавших Пуришкевичу. Ввиду того, что новое оскорбление было совершено спокойно, а не сгоряча, кн. Волконский повысил меру наказания до 15 заседаний. Все трое были исключены.
Пуришкевичу оставалась 1 минута для окончания речи по личному вопросу. Справа и в центре депутата попросили отказаться, но благоразумный совет оказался тщетным. Тогда крайние левые устроили обструкцию, стуча «барабанным боем» по пюпитрам.
– Вы не будете говорить!
– Нет, я буду говорить, – возразил Пуришкевич.
– Он больше не будет говорить по этому вопросу! – крикнул Чхеидзе.
– Ошибаетесь, – заявил оратор.
Чтобы навести порядок, кн. Волконский прежде всего обратился к Пуришкевичу:
– Если вы позволите себе сделать указание кому-нибудь, хоть одним словом, я буду обязан вас лишить слова.
Тот понял дружеский совет и замолк. Председательствующий принялся за крайних левых. Они кричали, что не позволят оратору говорить, тем самым нарушая его свободу слова, а значит нарушая закон. Кн. Волконский предложил исключить наиболее выделявшихся обструкционеров – Захарова 2 и Чхеидзе. Выяснилось, что их мнение разделяется целым рядом левых, которые просят применить к ним ту же меру наказания.
«Бледный и взволнованный председатель не находил выхода из затруднительного положения, в котором он оказался», – писал сотрудник «Нового времени». Однако стенограмма свидетельствует об обратном. Кн. Волконский прекрасно справился. Он произнес восхитительные слова:
– Покорнейше прошу всех занять места и тех, кто присоединяется к этому заявлению, встать. Это будет короче.
Кадеты действительно присоединились, выразив свое мнение не вставанием, а устами лидера. «Когда будет исчерпан тот материал членов Думы, который сейчас предлагает себя к исключению, – заявил Милюков, – члены фракции народной свободы, в свою очередь, предложат себя и посмотрят, до каких пределов Г. Дума солидарна с тем низменным уровнем, на который спускает Думу ее президиум».
Всю фракцию кн. Волконский исключать не стал, ограничившись ее лидером.
«Крики, переходившие в сплошной гул и стон, не прекращались». Дума неистовствовала. Черницкий только во время перерыва узнал, что вел себя так, что соседи держали его за руки. Сломали два пюпитра, причем принадлежавшие исключенным и покинувшим зал депутатам, – ведь расходы по починке этого предмета относились на счет владельца!
Последовавший получасовой перерыв не охладил горячие головы левых. Они решили сражаться до последнего. Следующим исключенным оказался Кузнецов.
Тем временем вновь занявший кафедру Пуришкевич поменял тактику. Он смирился с тем, что за шумом его не слышно, прочел остаток своей речи и бросил ее текст стенографисткам. Правые окружали трибуну, готовясь защищать товарища.
«Если бы Пуришкевич не догадался под общий шум прокричать то, что ему во что бы то ни стало хотелось поведать миру, церемония исключения левых могла бы с успехом продолжаться до позднего вечера», – отметил сотрудник «Нового времени».
Когда воцарилась тишина, кн. Волконский ответил на многочисленные упреки левых в том, что он будто бы потакает Пуришкевичу. Оказалось, что Председательствующий дважды призвал оратора к порядку и, кроме того, сделал ему строгое замечание.
Тем не менее оппозиция внесла протест по поводу действий всех трех Председательствующих, обвиняя их в «умышленном потакании деп.Пуришкевичу в его гнусной клевете на учащуюся молодежь».
Заседание закрылось под бурные рукоплескания центра и правой по адресу кн. Волконского. Такая же овация ждала его в кулуарах и сопровождала до ухода из Думы. В этот день князь превзошел самого себя. «Настоящее избиение думских младенцев, за которое нельзя было не приветствовать кн. Волконского от души», – восхищался корреспондент «Света». «Трудно было держаться на председательском месте с большим достоинством, большим беспристрастием и большей твердостью, чем держался вчера князь», – писала «Земщина».
А вот «Рославлев» осуждал Председательствующего за его пунктуальность, поскольку весь сыр-бор произошел из-за одной-единственной минуты, оставшейся Пуришкевичу. «Говорить о минуте в стране, где валяются и гниют дни, месяцы и годы, из-за минуты лезть на стену, ссорить между собой две непримиримые и без того части Думы, вызывать всероссийский, всемирный скандал, – странно. … В крайнем случае, кн. Волконский мог бы сослаться и на неточность своих часов». На столь хитроумную уловку, конечно, Председательствующий был не способен.
Пуришкевич на сей раз вел себя спокойно, но, конечно, в скандале виноват прежде всего он. Его откровенные рассказы о студенческих непотребствах шокировали не только левых. «Еще раз пришлось подивиться: к чему народный представитель, имеющий сказать так много и умеющий говорить так красноречиво, не щадит ни себя, ни слушателей ради ошеломляющего непристойностью словца, – писал референт «Света». – Это нужно предоставить тем, кто ни на что другое не способен и смотрит на правый или левый «протест» с точки зрения комаринского мужика».
Но сам депутат был убежден в целесообразности своих разоблачений. «Делать можно, а называть нельзя?», – спросил он левых, возражавших во время его речи. Тот же «Свет» уже в передовой статье почти согласился с депутатом: «Жалки и смешны эти разъяренные вопли по поводу непристойной фразы Пуришкевича. Какое, подумаешь, несчастие по сравнению с тем, о котором он говорил!». Газета отметила, что на приведенные факты у кадетов не нашлось других возражений кроме скандала.
Сходки многих высших учебных заведений ответили Пуришкевичу протестующими резолюциями. В Петербургском университете к протесту присоединился даже лидер местного отдела Союза русского народа Шенкин. Совет профессоров того же учебного заведения решил выступить с официальным опровержением.
Прекрасным фельетоном откликнулся на действия Пуришкевича Wega:
Дайте, дайте мне полено,
Высшей наглости урок,
Череп, голый, как колено,
Побрякушку и свисток!
Дайте мне язык болтливый,
Безответственность притом!
Наглый, дерзкий и игривый,
Я бы в Думе стал шутом!
Поднимая шум искусно,
Женской чести не щадя,
Занялся бы сплетней гнусной
И интригой черной я!
Для отчизны благородной
Не щадя ни средств, ни сил,
Я ругался бы свободно
И скандалы заводил!
Балаганную арену
Я б из Думы сделать мог…
Дайте ж, дайте мне полено,
Череп, лысый как колено,
Побрякушку и свисток!
Оппозиция тоже хороша. «Новое время» справедливо отметило, что учиненный левыми «всероссийский скандал с членами Г. Думы, как школьниками, «выставляемыми» из зала», только поддержал их оппонента.
«Пуришкевич, как Антей, черпает свои силы из скандалов, – писал сотрудник газеты. – И сегодня оппозиция всячески старалась влить в его скудную и истощенную кошницу все новые и новые средства».
– Вот мы вас ругали, Николай Алексеевич, а скоро, может быть, пожалеем о вашем отсутствии, – сказали социал-демократы Хомякову 9.III.
– Ничего, брань на вороту не виснет. Милые бранятся только тешатся, – ответил тот.
В другой раз бывший Председатель сказал, что теперь он спокоен за словечко «постыдно»: «Милюков меня оправдал теми скандалами, которые не могут быть названы никаким иным именем».
Поведение левых возмутило и крестьянина Дворянинова, который с думской кафедры попросил их «заниматься делом». «…если здесь оскорбляют некоторые члены Думы невинное студенчество, то применяйте наказание к ним, но не делайте такой канители – выходить поодиночке, – это безобразие. Убедительно прошу сделать порядок».
Пусть Россия твердо знает,
Что иного нет исхода
И шутов не посылает
В представители народа! -
писал тот же Wega о 7 исключенных депутатах.