Анатолий Никифорович Санжаровский
Дожди над Россией
19
И на весах судьбы случаются недовесы.
С. Белоусов
– Антракт окончен! – Илья Ильич Косой воинственно обвёл притихающий класс единственным глазом, на подходе к столу махнул журналом. – Садитесь. С вашего позволения сяду и я.
Он распахнул журнал. Поправляя чёрную повязку на виске, забегал единственным глазом по столбцу наших фамилий.
– Тэ-экс… трэ-экс… Ну, кто хочет двойку исправить? На пятёрку? Или на кол?.. Это кому какая пьеса ближе… Четверть… акт на исходе. Ловите момент. Сегодня я добрый после Первомая… – Он поднял голову, осмотрелся. – Клыков, ты что? То поднимешь руку, то опустишь. Дразнишь? Тут не Испания. Ты не матадор, я не бык с одним глазом. Иди на сцену. Давай монолог… э- э-э… Решай вот эту… Я ногтем отметил…
Илья Ильич отдал Юрке задачник по тригонометрии и забыл думать про урок. Воистину, «работа – время, в течение которого наиболее полно используется право на отдых».
Вчера Илья Ильич был в театре. Разве мог он это утаить? О! Он такой театрал! Он не скажет: перемена кончилась, а непременно: антракт окончен. Класс у него труппа, подсказчик – суфлёр, доска – рампа, простор у доски – сцена…
Наверное, в Махарадзе не только математики, но и все мышки большие театралки. Как-никак в Махарадзе сам Немирович-Данченко родился. Разве это ни к чему не обязывает?
Ещё ка-ак обязывает… Так обязывает, что Илья Ильич в пол-урока не может вжать свои вчерашние театральные впечатления.
С театра Илью Ильича весело сносит в зыбкую глубь веков, в детство, к гусям. Пузыриком он пас гусей. И вечно у него были распри с этими гусями. Кончились пикантные препирательства тем, что он недосчитался глаза. Всякий раз пропажа ока трактовалась разно. Сегодня скажет, что убегал от осатанелого гусака, наткнулся на что-то и выколол. Через неделю эта версия забывалась, подавалась свежая.
Оказывается, однажды полусонного пастушонка подняли и велели гнать на луг стадо. Мальчик гнал и плакал.
К нему подошёл вожак.
– Ч-че-го… ч-че-го… плачешь? – спросил гусак.
– По тебе соскучился! – ещё сильней ревнул Илюнька и бездумно плюнул.
Вожак степенно отёр лицо крылом белым и одним ударом выхватил у крохи глаз и проглотил.
– Вот какова себестоимость глупости! – Илья Ильич назидательно постучал себя по чёрной повязке и тут же, без перехода, не поворачиваясь к Юрке, резко: – Клыков, реплику!.. Ответ!
Это так неожиданно, так нахраписто, что Юраня вздрогнул, побелел. Какой ответ? Задачка ещё не решена.
А шло всё премило.
Одни, таких было большинство, с живейшим показным участием слушали исповедь театрала, другие сбились на передних партах в могучую кучку, скопом пыхтели над клыковской задачкой.
Такое разделение ролей устраивало, похоже, всех.
Но отдуваться, оттопыриваться приходится одному Юроньке. Задачку даже асы не развязали!
– Попрошу ответ! Что-то слишком долго я не слышу ответа! – Илья Ильич всё так же не поворачивается к Клыкову, начинает сердиться. – Какой пустяк! Называй ответ и садись. Аншлаг! Пятёрка на сберкнижке! Или в кармашке под булавкой! Храни, где хочешь…
Юрка зачем-то полез в карман. В кармане пусто, уныло.
Он вздохнул для разгонки, затянул песню табунщика.
– Вы посмотрите на него! – настоятельно рекомендует Илья Ильич. – Нужно всего одно число назвать. А он из вводных слов, из предлогов, междометий пересказывает «Войну и мир». Видите, куда у него Гендель-Будённый поскакали?[80] Ответ!
Юрка назвал и тупиково покраснел.
– Сам за себя краснеешь! – Илья Ильич тукнул указательным пальцем в столешницу. – На авось сказал. И не угадал. Невоспитанный молодой человек!
– Почему-у? – удивился класс.
Илья Ильич обрадовался этому интересу и уже вдохновенней продолжал:
– А потому… Вы знаете, что сказал наш великий земляк? Ни больше ни меньше: «Хорошее воспитание – это когда другим хорошо»! А мне от такого ответа нехорошо! Потому Клыков и невоспитанный!
– А больше ничего такого интересного не сказал наш великий земляк? – пискнул девчачий голосок откуда-то от окна.
Вопрос был провокационный. Надо было как можно дальше увести математика от урока. Дальше от урока – дальше от двойки!
– Сказал! «Режиссёр должен умереть в актёре». Слышал, Клыков?
Юраня торопливо кивнул.
– Так вот лично в тебе, в плохом актёре, я не собираюсь умирать. Не дождёшься! – почти выкрикнул он с вызовом. – Умирай, но – сам! Я тебе компании не составлю! Будешь знать, как наугад выкрикивать ответы!.. Сам себе устроил бенефис… Садись и больше не волнуйся. Я ставлю тебе твёрдую двойку. Аплодисментов, переходящих в бурные овации, не надо! Вставать тоже никому не надо!
Те, кто решал Юрке задачку и не решил, распято уставились учителю в глаза, искали пощады.
– И-илья-я-а Ильи-и-иич… по-ми-ло-серд-ствуйте… – хором заскулили посрамлённые суфлёры и по совместительству адвокаты. – Ну, пожа-алуйста!..
– По-хорошему, надо бы и вам всем по персональной двойке… Вместе решали! Понимаешь, устроили тут массовку. Тайные гастроли МХАТа! Я рассказывал, но одновременно слушал и все ваши подсказки. И твои, Сидорова. И твои, Титаренко. И твои, Третьякова. И твои, Сергеев. И твои, Никурадзе. И твои, Авешникова. И твои, Скоропад. И твои, Кобенко. И твои, Панфилёнок. И твои, Решетникова. И твои, незабвенная Васильченко… Неверные у вас подсказки. Плохие вы суфлёры. А точней если… Вся труппа – трупы! Эту кроху пьеску… ы-ы-ы… эту тему вы тоже не знаете. У меня зреет скромное желание не обидеть… не обнести и вас двойками. Однако… Влепи я своей рукой одиннадцать лебедей – директор не поверит такому урожаю. Пускай каждый сам себе поставит. Кто считает, что знает больше, чем на два, милости прошу! – Не поворачиваясь, он указал рукой на доску. – Я демократ. У меня полнейший «разгул демократии». Ну, кто первый? По алфавиту? Авешникова! К рампе-с!
Класс онемел.
Этот одноокий болтал сам и одновременно слышал и видел всех!? Неслыханное коварство!
– Авешникова, ты всех задерживаешь. Почему не выходишь? Или стесняешься осквернить сцену своим присутствием?
Зиночка медленно поднялась, но из-за парты не вышла. Горько опустила глазки. Ну кому охота ни за что привечать двойку?
Рыжий циклоп ждуще косился на обаяшку. Неожиданная улыбка стянула с мятого холостяка напускную суровость. Наверное, никогда не родится мужчина, кому с первого же взгляда не нравилась бы наша кисуня.
– Ну что, Авешникова? – светлеет голосом Илья Ильич. – К рамке бежать не с чем? А к журналу ноги не идут?
– Не идут… Илья вы Ильич… – пожаловалась Зиночка.
– Причина уважительная. Ладно… Садись.
Огненное одобрение весело проскакало по партам.
– А наш одноглазик всё же человек! – благоговейно шепнула мне Почему. – Не стал кидаться парами.
– Не пыли. Замни базар…[81] Похвалишь после звонка.
– Мохнатая тоска с тобой!
Приоткрылась дверь.
Боком, воровато Яша втёк в тесный светлый простор, угнулся и на пальчиках прожёг к своей крайней парте под бочок к Анусе. Илья Ильич даже не заметил.
– Вот кто герой! – мечтательно зацвела Почему. – Обалдайс!
– Оппаньки! Ну, сбегай возьми у этого драного уха автограф. Будешь первая!
– Кози-кози… – поманила меня к себе пальцем Инга. – Зави-идки тебя дерут… А Яша храбрун. Экстракласс! Был прикован к столу, как Прометей к скале!
– Пришпилен. И я могу так пришпилиться.
– Героизм под копирку унижает.
– Хо! Да хочешь, подвижок твоего Тоганяна – дамский! Не делай большие глаза. Давно убедился, это у тебя получается… Женщина под серёжки протыкает мочки. Подвиг? По-твоему, да? А вот я нос проткну мизинцем! И вдену кольцо! О!
– Так, так!
Я зашарил в карманах.
Почему угнулась ниже к парте. Хохотнула:
– Что, мизинчик забыл дома?
– Кольцо… Вдевать нечего… Зато вот булавка… Смотри внимательно…
Я зажал раскрытую булавку в левой руке, с разбегу хлопнул над своими коленками в ладоши.
– Ты что сделал? – посуровела Инга.
Под партой, в сумерках, я шевельнул кулаком правой руки. Белый нос булавки на целый сантиметрище вроде надёжно торчал из края спины ладони.
– Смотри… Принимай работу…
– На-асквозь?! – обмерла Почему.
– Может быть… У нас всё насквозь!
– А где же кровь?
– Они задерживаются… Попозжей будут…
Играть так играй до конца.
Я обмяк и весьма чувствительно уплыл мешком под парту. Это было подано как обморок. Верх почему-то негнущейся левой руки застрял где-то над откинутой крышкой.
– Инга, твой сосед, я так понимаю, рвётся отвечать, но не решается? Руку поднял, а сам под парту? – Илья Ильич, вижу из-за мачаварианинского кирзового сапога, наклонился к журналу. – Передай ему, может не волноваться. Не надо отвечать. Я уже поставил оценку.
Я срочно вылез под хиханьки:
– Какую?
– А какую б ты хотел?
Я слегка подумал:
– На дважды два я б согласился.
– И я. На дважды два дробь два.
– В дробях многовато одному. Дробь единица, а?
– Дробь два.
– Единица… Единицу, ну пожалуйста. Я ж не отвечал.
– Больше чем на двойку не знаешь.
– Я всю ночь учил…
– Ночью рекомендую спать. Меняй режим.
– Если изменю, – начинаю торговаться, школа рынка, – двойку не поставите?
– Я уже поставил.
– Перечеркните. Что вам сто́ит?
– Странный ты человек. Не работал, получил и ещё не доволен!
Я разочарованно сажусь на своё место и вскакиваю: Почему подставила ручку вверх пером!
– Ты что?
– Не хватай пару.
– Завидуешь? Могу тебе отдать.
– Спасибо. Двойку я и сама как-нибудь добуду… Особо не горюй. Исправишь.
Я смотрю на забрызганное веснушками лицо, на крупные тугие губы, на блёсткие печальные серые глаза, и мне хочется, чтоб она никогда не отрывала щёку от парты и глядела только на меня.
Наверное, её и посадили на то со мной.
В восьмом, в Насакирали, мы сидели кто с кем попало. Больше девчонки с девчонками, мальчишки с мальчишками.
А здесь, в этом городе… Навалился кислый казус, пала среди мальчишек дисциплина. На прорыв срочно мобилизовали наших ненаглядных весталок. Подсадили к каждому. Всем братцам по серьгам!
Не берусь судить, зауважало ли ребятьё дисциплину. Лично мне некогда стало баловаться. За чужими спинами нравится нам с Почему класть головы на парту, не мигая смотреть друг на дружку. Кто кого пересмотрит. Игра это у нас такая.
– Вот ты, писарелли, – Илья Ильич ткнул в меня пальцем и фыркнул, – в «Молодом сталинце» дал заметку, что в Махарадзе к Первомаю заасфальтировано ровно пять тысяч квадратных метров тротуаров. Ты что, локтем… саженью мерил? Или складным метром?
Класс загоготал.
Я покраснел. Подумал:
«Зачем же такой наив?»
– Так где ты взял эту цифру? Очень уж впечатляющая. С потолка слизал?
– В райисполкоме сказали…
– Ах, в райисполкоме!.. А если тебе неточно в том раю сказали? А газета должна говорить правду и только правду! – насмешливо отчеканил он.
– У вас есть случай проверить. Возьмите метр…
Не знаю, что б я ещё наплёл с горячих глаз, не войди директор.
Наши взгляды столкнулись.
Директорий хищневато поманил меня к себе злым пальцем:
– А-а! Оратор!.. Ко мне. Ко мне, дружок Цицероненко!
Почему ободряюще щипнула меня за локоть.
– Держи там у него в козлодёрке хвостик пистолетом!
Я весь съёжился.
Не до шуток рыбке, когда крючком под жаберку хватают.
20
По мнению учителей, яйца курицу не учат, по мнению учеников, курица не птица.
Л. Сухоруков
В холодном директорском кабинете, в этой комнате смерти, у меня прорезалась потребность в лёгкой дрожи. Кажется, я мелко завибрировал.
Я терялся в догадках.
К чему эта аудиенция с глазу на глаз при плотно закрытых дерматиновых дверях? Не на чай же сгрёб диктатор меня с урока. Чем всё это кончится в этой респектабельной волкоморне?
Я присох, заякорился у порога, воткнул рога в пол.
Немного освоился, крайком взгляда пошарил вокруг. Упругий живописный ковёр улыбчиво спал на полу. Солидный чёрный диван с валиками, чёрные пышные кресла льстиво жались к стенам. Массивный п-образный одутловатый стол степенно дремал под зелёным сукном посреди комнаты. Огромная высокая комната жила без майского тёплышка. Наверное, как и все ученики, оно тоже боялось сюда заходить? Говорили, все зимы пережидали здесь лето. Филиал вечной мерзлоты! Филиалом Верхоянска звала дирюгин кабинет ребятня, что была ударена двойками и попадала сюда на сеанс скоростной перековки.
Хозяин кабинета стоит ко мне спиной у зеркальной дверцы шкафа, сурово изучает у своего двойника внушительный горбатый нос. Из носа робко выглядывали щёточки белых волос. Илларион Иосифович пробежался расчёской по седому ёжику, хмыкнул. При этом его тело несколько подалось вперёд, взгляд застыл в удивлении, как бы спрашивал меня в зеркале: ты-то что здесь забыл? Он недоуменно пялился на меня в зеркале, машинально сложил ладони вместе и заиграл указательным пальцем по указательному, безымянным по безымянному, мизинцем по мизинцу.
Очередь дошла до меня.
– Я давно мэчтал с тобои встретиться, – ровно, протокольно зудит Илларион Иосифович. – Но толко вот сэгодня посчастливилось. Ми живём в замечателное время, когда всэ мэчты сбиваются. Сбилас наконец и моя…
Яд в его голосе холодил душу.
В судороге я сглотнул слюну, вмельк глянул на него.
– Он эсчо дэрзит! – сорванно пальнул дирик и выхватил очки в золотой оправе из нагрудного кармашка, суетливо оседлал свой величественный кавказский нос.
Очки ему вовсе без нужды.
Но года два назад, когда в моду въехали очкарики, он привёз из Тбилиси полную тележку очков.
Он наводит на меня насуровленный взор и совсем ничего не видит. Всё расползлось в тумане, больно глазам. Он зло сшиб очки на самый пик почти орденоносного носа, с петровской выси[82] устрашающе воззрился поверх очков на меня, будто изготовился основательно боднуть.
Я ужался, глаза вниз.
Мне видны лишь так углаженные его брюки, что стрелкой можно порезаться, как косой.
– Он эсчо дэрзит! – после короткого передыха сделал Илларион Иосифович второй заход для верной разгонки. Только нотой выше, ересливей.
– Я не сказал ни слова… – пискнул я.
– Он нэ сказал! Да кто тебе даст з д э с рот открить?! Пачаму ти позавчера не бил у нас в городе на первомайски демонстраций? Я бил на трибун. Я видэл, кто бил, кто нэ бил. Пачаму ти нэ бил?
– Я сеял кукурузу.
– Личны огород эсчо нэ город! И твой кукуруз мнэ нэ волнуэт! Ти должэн бил бить на дэмонстраций. Ти знаэшь политицки значень дэмонстраций? – это тэбэ нэ глазки строить какой-нибуд козе с сосэдни парта!
Мне надоел этот нудёж, я вежливо молчал.
– Карашо… Пачаму ти вчэра нэ бил на воскресник?
«Воскресник – показатель безделья», – вспомнилось где-то прочитанное, но сказал я другое:
– Вчера был пока четверг.
– Ну и что, умник? – Илларион Иосифович одёрнул стального цвета полы костюма, воткнул руки в брюки, перекатился с пяток на носки блестящих остроносок. – Два дня шалопайничать – жирно будэт! Первого поскакали и хватит. А второе ми объявили воскрэсником. Для старшеклассников. Прикажэшь мне за тэбэ таскай металлолом, убирай наш парк? Где ти бил вчера?
– У себя на огороде сеял кукурузу.
– Опять кукуруз! Сэял он у сэбя! У сэбя!!! Вот твоя суть. Кто из тэбя вырастэт? Кулак! Мироэд! Башибузук! Кругом праздник на мэждународни солидарности трудящихся! Всэ – вмэсте! Работ – вмэсте! Отдих – вмэсте! А он один у сэбе на огород! Долго такоэ будэт продолжай? Ти всэгда игнорируэшь дружни школьни коллектив. Нет тэбэ на собраниях, нет на встречах, нет на воскрэснике! Ти ставишь сэбя вне школьни обшества. Какое же ти имээшь право представлять его на страницах уважяемой комсомолски газэти? Ти субъект повышенной опасности! Ничего не знаэшь, строчишь всякую эрундистику-болванистику! Думаэшь, я нэ знаю? Это ти зимой наябедничал, что на каникулах в нашей школе било скучно. Видите, нэту дажэ шяхмат! Это твои чёрни глупости!.. Ти! Ти стукнул, толко другои памили подписал!
– Я такую заметку не писал. Я б не отказывался, напиши я. Чего мне прятаться за чужую фамилию?
– Хоа! Так я тэбе и поверил! – Он в экстазе кинул руки к потолку в жёлтых разбегах. – У Аржадзе нэту шяхмат!
Он распахнул гардероб, подбито пал на корточки.
– Вот! – горячечно тычет в высокую стопу новеньких шахматных ящичков. – На! Проверь! – Он с грохотом сунул мне ящичек. – На! На! На!
Однако Илларион Иосифович излишне увлёкся. Набросал ящичков с десяток. Вот-вот вывалятся у меня из рук. Я кое-как поджимаю к себе стопку подбородком.
– Зачем они мне? Я не играю… Не умею в шахматы…
– Чтоб ти убедился и нэ писал чэпуху эсчо!
– В газете чепухи не бывает. Правильно ж написали. Разве шахматам место в вашем гардеробе?
Он зверовато уставился на меня. Прохрипел:
– Яйца курицу учат?! Хулиган! Бандыт! Постидись моих сэдин!
Я постыдился, вытянул руки по швам.
Коробки грохнули на пол, фигурки радостно брызнули куда какой хотелось.
– Ти самачечи!.. – Хрипучий его голос едва был слышен.
Он кинулся лихорадочно подбирать коробки, фигуры. В беспорядке лихостно метал всё назад в гардероб.
Я извинился и стал помогать ему.
Он оттолкнул меня локтем.
– Нэ трогай! Эсчо украдёшь мои пигури…
Господи, да на хрена мне его фигульки! Что они мне – огород засеют? Воды принесут? Тригонометрию за меня вызубрят?
Я поднялся, пристыл столбиком. Стою наблюдаю, как ударно хлопочет наш чабан. Возится, шебуршится папашик Арро, как мышь при галстуке в норе.
Мой глаз зацепился за слоника – упал в гардеробе на горку доспехов ревнивой барышни. Тут и расчёсок с дюжину, и баночки со всякими кремами, и ногтечистка, и пудреница, и щёточка, и чёрный карандаш для бровей… Над всей этой чепухнёй висят на жёрдочке задумчивые костюмы. Дорогие, один другого бойчей на расцветку.
Теперь до меня доходит, почему директорио, изячный, респектабельный, румяненький, духовитый почти каждую перемену выскакивает в коридор в новеньком форсистом нарядике.
Мне отчего-то становится совестно. Взгляд упирается в заляпанные грязью кирзовые сапожищи. В одной кирзе я шлёндаю в школу осень, зиму, весну.
Мешковатые штаны с пузырями на коленях сливаются в сапоги одутловато, гармошкой. И смокинг на мне не родня директорским. Нас три охламона. Вырос из пиджака старший, таскай середняк. Оттрепал середнячок – мой черёд. Долгие рукава пообтирались – бахрома сплошная. По самое некуда выдирал я её с мясом. Так и подсекало укоротить рукавчики топором на бревне, всё не соберусь. Да и без того всё на мне латаное-перелатаное. Видок мало не пажеский, только собак до инфаркта разжигать.
Себе я скучен.
Обозреваю стену и натыкаюсь на беспризорную мудрость:
«Школа – учреждение, где старшие учат младших грамоте и прилежанию, а младшие старших – выдержке и терпению».
Занятно. Взяли в рамочку, всё культуришь. Но кто это сказал? Спросить? Ну его, ещё вспышку даст…
Угрёб Илларион Иосифович шахматные побрякушки в гардероб, хлопнулся в кресло. Уф-уф! Сопрел, совсем сопрел! Кинул ногу на ногу, промокнул лоб вчетверо сложенным платком.
– У меня нэту своих на тэбя слов… – жёлто блеснул он. У него полрта золотого. – Повторю чюжое… «Легкое отношение к жизни может привести к тяжелым последствиям». Ти к этим тяжёлим послэдствиям ужэ приэхал. В газэт тэбе болша делать нэчего… Допёк редакцию. Бедняжка ишэт обшественни форм воздействи на тэбе. И нашла, дорогой, в моём лице!
Во мне всё так и обломилось.
Я пробовал взглянуть ему в лицо, в котором проницательная редакция что-то нашла, пробовал и не мог, ещё круче угинал голову.
«И газета меня по мусалам? За что? Или все они как сговорились?»
– Вот! – Он сошвырнул на зелёный край стола редакционный конверт. – Получи!
Я опасливо взял желтовато-грязный конверт.
Сбоку он был аккуратно обрезан.
– В-вы…. ч-читали?..
Директор зверовато свёл толстые надутые брови.
– Читал… Твой писмо прислали в копии мнэ. Нэту у тэбя от меня сэкретов! Винужден читать твой писмо. А ти заподозрил мнэ в нэпорядочности?
Илларион Иосифович так усердно топнул, что в недрах шкафа испуганно звякнул звонок, что выпускал нас на волю с уроков.
– Смотри на адрес!
– Да. Письмо вам…
– А ти хотела лови мэня на слов? Подкуси язик, бумажка-марашка! А то вилэтишь из кабинэт, как шямпански пробка! Твоя счастья, что я должен провэсти с тобой воспитательни работ, а то б ужэ бил за двэр!
Он хрустко развернул письмо, раскатился читать.
– «Учэнику дэвяти класс махарадзэвски средни школ имэни Макси Горки»… Тэбэ. Памили свой знашь сам…
– Знаю, знаю свою фамилию…
– Эсли забил, эсчо напомню… Долгов… Антон… Рэдактор всё подчеркнул синим. О-очэнь тэбе уважяет… «Копии: Дырэктору махарадзэвски срэдни школ имэни Макси Горки глубокоуважяемому товарищу Аржадзе Иллариону Иосифовичу»… Как видышь, рэдактор мне тож уважяет, но болша, чэм тэбя. Он мне, – папаша Арро торжественно воздел к небу указательный палец, – он мне глубоко уважяет! Глубоко! Понимашь!? А тэбе так… Нэглубоко… И мнэ он говорит товарисч! А тэбе ужэ нэ говорит. Не товарисч ти эму болша! И мне ти не товарисч! – принципиально отмахнулся от меня папик Арро.
И когда он принципиально махнул перед моим носом письмом, я увидел, что в письме ничего нету того, о чём с таким упоением он пел. В письме не было добавки: «глубокоуважаемому товарищу Аржадзе Иллариону Иосифовичу». Там просто машинкой настукано: «Директору махарадзевской школы им. М. Горького». И всё! Никаких ни глубоких, ни мелких уважений! Ничего прочего. Зачем же папаша Арро своё желание выдал за редакторское?
– Читаем далше… «Сэкретарю Махарадзевского райкома комсомола тов. Багатурия… Ваше…»
Это письмо из редакции я получил перед праздником. Я знал его наизусть.
Я слушал директора и не знал, что ему сказать.
Слышу, челюсть у меня отвисла. Да постойте, постойте! Да что он читает? Где он всё это взял? Разве может в копии быть то, чего нет в оригинале?
– У в-вас… – замялся я. – У меня напечатано просто. «Директору махарадзевской школы им. М. Горького». Всё. Нету никакой прибавки. Нету «глубокоуважаемого товарища Аржадзе Иллариона Иосифовича».
– Ка-ак нэту?.. Твой писмо не годится. Твой писмо неправильни. Твой писмо нечесни. Скажэшь, мэня и в кабинэт нэту? И кабинэт не мой? Нэ забывайся! Кто я? Кто ти? Тэбе в редакции знают. А мэня не знают? Да? Знают и глубоко уважяют!
Я распято кивнул, покраснел.
По его лицу скользнуло подобие удовлетворения.
– Продолжяэм ну нашю громкую читку… – заговорил он мягче. – «Вашэ…» – Он снял очки, потыкал ими в меня. – Твоё! Имэнно твоё!
Я резко отвернулся от него.
– Ти пачаму нэ хочэшь слушать? Чито ти думаэшь?
– Я думаю… В гимназии учитель обращался к ученику на Вы уже с первого класса… А я уже в девятом.
– Вах-вах! Ти нэ забывайся! У нас совецки школ, а не твой говназия… Ишь, прынц насакиралски! Нэ прынц ти. Ти политицки недозрели кисли алыча. Ти чито, хочэшь вэрнуть гнилой самодержавью? Ми тэбе исчо за политицки незрели мысл… мыслялки твои из комсомол тэбя бабахнем. Сиди и молчи, как килька на приёме. Лучше слушай… «Ваше последнее письмо, впрочем как и многие предыдущие, вызвали среди всех работников редакции справедливое недовольство, недоумение и сожаление по поводу того, что будучи еще школьником вы уже оказывается зазнались (какая причина я не знаю) и начали воображать довольно развязным тоном упрекая редакцию в чем-то непонятном.
Откуда у вас такой тон, стиль, почему вы вечно чем-то недовольны, и, наконец, почему вы не считаетесь с дружескими советами старших товарищей из редакции?»
– Фуй, какой букэт! – директор кинул лист на стол. – Зазнайство! Развязност! Упрёки! Нэдоволство! о тэбе сама рэдакция говорит. Нэ я. Пачаму ти не считаэшься с дружэскими совэтами старших товарищей из редакции? А? Что всё это значит? Что случилось?
Я пожал плечами и молча всматриваюсь в широченные калоши – стояли в углу друг на дружке чёрным крестом.
«Желание еще раз, – читал дальше директор, – помочь вам советом и вниманием заставило меня написать это письмо.
Ни один наш юнкор (а их немало) не доставляет нам столько хлопот и не отнимает столько времени, сколько вы. Если вы считаете, что пишете интересные, нужные и вполне удовлетворяющие требования любой сегодняшней газеты материалы, то глубоко ошибаетесь. Вам еще долго и немало надо работать, чтобы заслужить право печататься на страницах газеты, тем не менее мы стараемся кое-что использовать, а кое-что объяснить в наших ответах. Но вам ничего не нравится: ни то, что публикуем ваши заметки с редакционными правками, ни то, что мы отвечаем вам». Скажитэ, како классик!.. Эго ужэ нэ устраиваэт рэдакционная правка!
– Не устраивает, – глухо подтвердил я. – Я пишу вот как есть. Просто… по-человечески… А там как накрутят, как накрутят… Дым винтом… «Воодушевленные историческими решениями предстоящего очередного внеочередного съезда родной Коммунистической партии и всех последующих её пленумов, встали на героическую трудовую вахту молодые славные труженики расцветающей советской деревни!» Вплетут в строку комсомольский огонёк напару с задором… И пошла, и пошла барабанная трескотня. Стыдно читать. Не писал я такого, а внизу фамилия-то моя. Красней я. Я просил, лучше бросьте в корзинку заметку, только не ломайте на свой паточно-сусальный лад. Не обстругивайте, как палку.
– Слюши, кто должен кого слюшать? Ти их или они тэбя? Им хужэ знать, как и чито?
– Не спорю. Но почему все заметки резаны под одну гребёнку? Где рука автора? Я хочу узнавать в газете свои заметки, а не только свою фамилию.
– Уф! Уф! Патриах всэя Всэлэнной! Сразу видно, переучили ми тэбя. Крэпко пэрэучили! Саму рэдакцию киртиковать! Думаэшь, я нэ умэю киртиковать? Самого Толстого!!!
Илларион Иосифович подолбил когтистым ногтем в стол, где под стеклом желтела цитата из «Войны и мира»:
«Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что все, что ему сказал Долохов, и все, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что все это уже прискучило ему и что все это совсем не то, что нужно».
– Эух! Шэст что, чэтырэ все, три это, три он, три ему! В один фраз! Это красит мирового классика? Нэт! Это позорит даже махарадзэвского двоэчника! Крупни, очен крупни нэдоработка классика! Макси Горки прямо скажи: «Толстой очень хорошо умел писать – он по девять раз переписывал. Пока наконец не получалось коряво». Зачэм тэбэ писат коряво? Хочэшь бить корявэй Толстого? Нэ позволим! Не до революции живёшь. «Молодой сталинец» учит тэбя писат по-советски, счастливо. Ти должен благодарить редакцию. А ти?
Илларион Иосифович вздохнул, машинально потрогал макушку своего ёжика, попробовал разлизать его пальцами на косой пробор, бросил и без видимого желания поднёс лист к глазам. Забубнил:
– «Еще в августе прошлого года редакция обращала ваше внимание на развязность тона, необоснованные претензии и грубые упреки, с которыми вы, ученик и совсем еще молодой читатель нашей газеты обрушились на редакцию.
Однако письмо нашего работника прошло мимо вашего внимания и вы продолжаете писать письма в прежнем духе.
В чем дело? Что случилось? Как вы смеете так писать в редакцию нашей газеты?
Я представляю, как вы ведете себя в школе, как обращаетесь с товарищами, а может и с педагогами. Поэтому я и решил направить копию этого письма директору вашей школы и секретарю райкома комсомола.
Вспомните всю вашу переписку с редакцией и вдумайтесь, постарайтесь сделать выводы, попытайтесь критически отнестись к своим действиям, посоветуйтесь со старшими в школе и в семье.
Учтите, что, если вы и в дальнейшем не пожелаете прислушиваться к нашим советам, стараться удовлетворять требования редакции, то мы не в состоянии будем использовать присылаемые вами материалы и заниматься безрезультатной перепиской, тратя на это время и энергию наших работников.
Редактор газеты «Молодой сталинец» О.Кинкладзе.»
– Ну что, тихий гэний, скажэш? Сам рэдактор пишэт! Чито прикажэш им отвечать? – Илларион Иосифович злюще тряхнул письмом. – Исправился? При беседе ошибки признал свои, осудил, раскаялся и в монастырь просится?
– В чём мне раскаиваться? Редакция напридумала мне полный мешок грехов. Поклёпница… А я им верил… Я им больше ни строчки не катану! Тупые костыли!
– Чито ти мэлешь, острый гвоздик?
– Хорошо, что газету вычитывают корректора. А то б над грамотёшкой вашего редактора хохотали б все куры. У него, извините, острый дефицит запятых. Причастные обороты… Даже вводное слово оказывается не хватило ума обнять запятыми.
– Вижю, пэрэучили ми тэбя сверх всякои мэри. Ти чито, звёздочку поймал?[83] Как ти смээшь грубить уважяемому рэдактору в моём очэн уважяемом лице? Ти эсчо напиши эму, чито он неграмотны. Он газэт дэлаэт! Вся страна-цветок Грузия читай! Рэдактор нэ можэт бит нэграмотни! – Он грозно ахнул белёсым кулачком по столу, подул на кулак. Видимо, зашиб. – Дэмагог! Всё, я сказал! Я эсчо вижму из тэбя образцови поведень. Подчиню твёрдым унифицированным законам советски школи!.. Понимаэшь, язик туда-сюда… Убирайся! Бэз матэри завтра не приноси сюда свой нос! Сэгодня на занятиях нэ бил и не допускаэшься!
– Был… И оценку добыл.
– Оценку! – передразнил он. – Без матери никаких оценок. Оценку твою ми ликвидируем как вредни класс!
– Спасибо.
– А что там у тебя?
– Да так… Пустячок… Слова не сто́ит.
– Ну, полслова скажи.
– Двойка по тригонометрии.
– Оух! Двойка мэждународная оценка! Неприкосновэнна! Persona gratissima!..[84] Веди мат, гэрой нашэго вэликого времены![85] Я недавно бил у вас на район как внештатни инструктор и агитатор от райком партий. Я нэ мог сэбе позволить подойти к ней… Опуститься так… Тогда всэ скажют: это что за дырэктор, что сама прибежала домой к матэри безотвэтствэнни лоботряски!? Она воспитала такого, пускай суда и прыходыт… А тогда мнэ било не до нэё. Я приезжал на район по поручень партии! Я тэбэ нэ кто-нибудь… Внэштатни инструктор, пропагандыст и агитатор на райком! Я харашё разъясни народам проблем приближень камунисма. Ми всэ строим… ужэ стоим на порожка камунисма! Ти тоже возле эта порожка бегаэшь? Нэ бэгай напрасно! Не попадёшь ти на эта порожка! Нэ пустим тэбэ на камунисма!
Я как-то бесшабашно легко – как с куста! – отнёсся к директорскому приговору и даже не огорчился, что меня не возьмут в коммунизм. Сейчас меня крайне занимало другое. Я был на подбеге к радости, что мои догадки сошлись. Оказывается, городская папаха, агитировавшая за перестройку нашего посёлушка, и наш дирюжка – одно лицо! Ещё в прошлом году я не мог его знать. Я ж тогда бегал в свою совхозную школу, в восьмой класс, и только в этом учебном году сунулся в девятый класс в городе, к Аржадзе.
С минуту я вымолчал и потом с напускным огорчением деловито посмотрел на него и подчёркнуто почтительно спросил:
– А что такое коммунизм?
Он уставился на меня поверх очков дикошарым взглядом разъярённого быка:
– Ти сумачечи? Да?!.. Посмотри на этого!.. Он нэ знаэт, чито такоэ камунисма! Всэ знают! Малэнки рэбёнка-цыплёнка спроси – знаэт! Одна эта балбесик нэ знаэт! Корэспондэнт!
– Расскажете, и я буду знать…
