Анатолий Никифорович Санжаровский
Дожди над Россией
38
Не вступай в спор с литературным карликом. Поневоле ведь будет бить ниже пояса.
В. Брудзинский
Одноликие душные больничные дни скрипели уныло, как забытая Богом арба в распалённой степи.
Мне не разрешали вставать. Не разрешали даже лечь на бок. На спине, на одной спине недвижимо. Сорок пять дней!
Боялись пролежней, несколько раз отирали спину спиртом. Но тошней всего подпекал свербёж под гипсом. Хлыстиком я залезал под белую броню, до зуда никогда не доезжал и разготов был вспрыгнуть и пробежаться по стенке.
Последние бубонные деньки я еле перетёр.
Наконец-то конец!
Прибежал Митич, привычно подставился, и мы поскакали на рейсовый городской автобус.
Хирург развалил гипс, сошвырнул его в бак.
Я вмельк глянул на ногу и меня понесло в обморок.
Нашатырь открыл мне глаза.
– Что это ты, герой кверху дырой, такой нежный? – выпел доктор. – Было б с чего сходить с орбиты.
Круглое крупное лицо пылало заревом.
– Эй ты, шлёп-нога! Мне б твои хлопоты… Наш брат хирург живёт всего пятьдесят лет. Вечная мобилизация. Полостные операции изо дня в день. И как-то не позывает в обмороки. А тут… Ну, вошек целый зверосовхоз развёл под гипсом. Ну, малость погрызли… Не без того. Вши – весь домашний скот нашего пролетария. Так теперь у тебя с ними полный разводишко. Нога как нога, высший сорт. Чем не нравится? Какие претензии к доблестной, к самой передовой в мире нашей медицине?
Нога страшная. Я боюсь на неё смотреть.
Вздрогнул – красно-синяя кожа шатнулась, словно плохо застывший холодец. Местами лохмотья кожи закурчавились, как на березе. Потянул – снимается, точно мундир с картошки.
– Шевельни пальцами.
Я подвигал.
– От-ли-чич-но! Всё пучком![184] Первосортная ножулька!
– С-спа… с-си… бо… – как-то растерянно прошептал я.
– Спасибо? Всего-то?.. Хо! Спасибо не буль-буль!
Он насмешливо посмотрел на меня и провёл пятернёй по лицу с верха до низу:
– Выкушал!.. До состояния нестояния!
На что он намекает? Сунуть ему в лапу на пузырёк?
Я покраснел. Ничего другого я не мог.
– Ну! – вздохнул хирург. – Раз целоваться[185] некогда, то и не будем. Давай бегом со стола прямо на свидание! Обжималочку уже завёл в хозяйстве?
Я ужался. Попробовал согнуть ногу.
– До… доктор… А ч-чего… он-на… н-не гнётся?..
– Чересчур гордая! Потому и не гнётся. От народ! Полный обалдемон! Дай ему мёд да дай и ложку самую большую! Ты радуйся, что красавицу ногу сберегли!
Но радость как-то не накатывала.
– А как же?.. В прошлый раз вы обещали… Про футбол…
– Будет тебе футбол. Будет… Но не всё кучей… – пусто промямлил хирург и быстро пошёл из кабинета.
Митя со страхом глянул на мою бедную ногу и трудно перевёл обиженные и злые глаза на хирурга в дверях:
– Что утворил с ногой этот мудорез? Ну не гадство, якорь тебя?!
Митик угрюмо присел.
Я сполз со стола братычу на плечи.
Мы молча дотащилась до угла Ленинской площади, молча ждали попутный автобус, молча ехали, молча расстались уже в своей совхозной больничке. Ну что было трясти языки? Не гнётся нога – нет ноги.
Неужели я больше не побегу? Не выйду играть в мяч? И какая Танечка станет водиться с хромуном?
Нет, нет! Должна гнуться!
Обязана!
Там, при городском пижонистом молодом хирурге, может, она стеснялась? А сейчас чужих рядом нет. Кого стесняться?
Начнём всё сначала.
Пошевелим пальцами.
О! Живые. Двигаются!
Потрогаем пяточкой прут в спинке кровати. Прут прохладный. Значит, нога живая, раз чувствует тепло-холод.
А живая, так ты уж, пожалуйста, гнись.
Дружись…
Я уважительно потянул её под себя – боль обожгла, осадила меня.
«Не сгибается», – пожаловался я самому себе.
От страха всё выстыло во мне. Вдобавок будто кто упарил обухом по голове, радужные круги плеснуло перед глазами.
Я зарылся лицом под подушку и заплакал.
Час был вечерний.
Кто унырнул в кинцо, кто гулял под окнами по косогору и некому было прилипать с расспросами.
Под подушкой я так и уснул.
На первом свету ко мне подскрёбся сияющий стакашка-зацепа.
– У меня, – доложил, – сегодня закрывается отпуск. Выписывают нах хаузе[186]. Один рыпок[187] – и я дома!.. Постой, постой… А ты чего киснешь в грусти? Как выпал из саней… Смотреть на потолок и грустить… Вот такого добра не надо. Это ж страшнее пустого стакана! Слушай сюда…
Он подбоченился, тихо запел:
– Человека водка вяжет,
Он напьётся и спать ляжет.
Я вызывающе отвернулся к стенке.
– Понял, понял! Меняю пластинку! Ты знаешь, как спастись от блошек?.. Слушай. По жизни пригодится… Съешь пять селёдок без хлеба, без воды. И беги в воду. Блошки наедятся твоей солонины, кинутся с тебя в воду пить. А ты поворачивайся и быстро-быстро убегай от них.
– Да идите вы! – спустил я злость сквозь зубы. – Издеваться? Да? Мне только и драпать на костылях от ваших блох!
– Прошу пардонику-с, – и старик, не поворачиваясь, в поклонах пошёл от меня пятками наперёд. – Удаляюсь… Удаляюсь в кабинет задумчивости… В сортирий… Прощальный визит… Прощальная гастроль…
Долго ли, коротко ли я лежал – крик:
– Пти-и-ички!.. Завтрикать!.. За-а-автрикать, пти-ички!..
Тётя Галя летала с тарелками из палаты в палату.
– Птичка, ты уже съела?
Через минуту:
– Птичка, дай я тебе компоту капну.
Мы ей не люди. Птички.
Шатнула моё плечо.
– Птичка, клюй! – с пристуком поставила тарелку на тумбочку и пропала.
К еде я не притронулся.
Нагрянул обход.
Чочиа подсел на койку, положил руку мне на грудь.
Рука была бледная, перевитая синими верёвочками жил. И холодная.
Лёгкий озноб качнул меня.
Было такое чувство, будто он боялся, что я убегу от того, что он скажет, и на всякий случай предусмотрительно положил руку на грудь. Теперь-то, блиныч, никуда не улизнёшь!
Сердце моё запрыгало зайцем.
А ну и этот бухни, что не станет нога сгибаться? Если два врачуна одно споют – и верно не станет!
Я боялся приговора, и у меня отвалило, спихнуло с души гору, когда Чочиа спросил, чего я, горящая душа, такой надутый.
Любопытство дёрнуло меня спросить:
– Почему горящая?
– Вы, молодой человек, дважды горели. Уже не помните? Первый раз года в три. Мать мыла пол. Вы подсвечивали ей лампой, и на вас пыхнула косынка. Мать ударила по горящей косынке, – постукал мне в правый висок, – и навсегда осталась глянцевая отметина. В другой раз вы, как говорила ваша мать, борюкались с козлятами. То есть бодались. Один с целой стайкой! В то же время другая стайка по очереди скакала у вас на спине. Устроила на спине танцплощадку. Долго длились эти танцы-банцы. Не понимаю, как можно так увлечься и не заметить, как выкатился из раскалёнки чугунки уголёк, как догорела штанина до паха. Вас снова, достопочтенный, пришлось тушить матери во время стирки. Она голой рукой сбивала пламя. На правой ноге был хор-роший ожог. И после обоих пожариков мы встречались с вами. Но вот, – он гармошкой столкнул одеялишко к стороне, осторожно ощупал прохладными пальцами колено, – но вот привезли подарочек покаверзней. Что поделаешь? Футбол тоже требует жертв.
Я дрогнул, ужался.
– Ка… ких жертв? – пискнул я.
– Разных. В данном случае минимальных. Можно сказать, всё обошлось. Не исключено, какая-нибудь иностранная команда ещё купит вас, восходящую звезду, за миллионики, за которые школьному учителю надо беспрерывно работать пятьсот шестьдесят лет. Цена футбольного аса!
Раз повело Чочика к шуточкам – всё терпимо!
Я смелей глянул ему в лицо.
– Всё нормально, – со скользким оптимизмом подтвердил он. – Поделаем массаж и вы пойдёте героем.
– А побегу? Нога будет гнуться?
– Это было бы уместней спросить в городе. Город пропускал вас через рентген, вправлял вывих, делал контрольный снимок. Город гипсовал. Я же… Как свидетельствует древняя история, «инки при переломах привязывали камень к руке, и всё само выпрямлялось и заживало». Здесь же… Но считайте, вам сильно улыбнулось счастье. Бывает гораздо хуже. Всего-то печали… Ходить с прямой ногой. Как Байрон!.. Или как Грушницкий. Или как там… Инсаров. Чувствуете, какое изысканное общество?
– Калек! – пальнул я.
– Зачем же? – мягко возразил он и серьёзно добавил: – Приличнейшее светское общество!
«Не надо песен, доктор!» – зло крикнул я в мыслях.
Но эти слова пробежали через ситечко в голове и вышли к Чоче переодетые, прилизанные, вежливые, хотя восе и не без шальной сердитости:
– Доктор! Доктор!.. Мне пало в голову… А почему… А почему не сделать так?.. Сломайте! Пожалуйста! Сломайте и снова сложите. По правилу! Чтоб потом гнулась… Что вам сто́ит? Сломайте!..
Чочиа сердито вскочил с койки, туго запахнул халат.
– Не подвешивайте мне проблему. Она мне совершенно не нужна! Врач – лечит. Вы забыли эту истину?
– А на что мне, – скосил я глаза на ногу, – таскать эту истину, как бревно?
– Если вам очень желается снова сломать, обращайтесь в какой-нибудь хулигантрест. Никаких вопросов!
– Но вы бы сделали это квалифицированней. Сломали б тютелька в тютельку. Так, чтоб сложить лучшим образом.
Чочиа брезгливо замахал на меня обеими руками и торопливо пошёл прочь.
– Развёл я здесь дурацкий вседозволянс… – бормотал он под себя. – Несёт всякую белиберду…
К чёрту! Бежать!! Бежать!!!
Что я тут вылежу? Что и правая раздумает гнуться?
Бежать! Бежать!
Я сорвался с койки, встал.
Замутилось всё перед глазами, поплыло, и я свалился на койку.
Надо же. Ослаб от вечной лёжки, как доходяга цьшлок. И до двери своим ходом не доплыву?
Это меняло дело.
И потом…
Ну, сбегу домой, благополучно сломаю. Везти-то всё равно опять сюда. Зачем эти прохлаждения туда-сюда? Разве тут не найдётся охотников своротить ногу? И меньшими обойдусь потерями.
Мимо пробегал стакашка. Чем не костолом?
Я заискивающе заулыбался.
Он сурово наклонился. Отбубнил:
– Гад Чече! Не пускает до хаты. Я сам не свой. Вчера посулил, а сегодня отмашку. Хренов лекарёк!.. А кр-руто ты ему натёр носяру перцем!
И юркнул в палату наискосок. Я и не успел заварить с ним разговор.
– Растуды твои качели! – уже из распахнутой палаты гневался стакашкин басок. – Доложили: сбегали в мавзолей,[188] Вера Михална[189] уже пожаловали-с! Дома стол готовят, а я на выпиванто не явись! Прогул запишут! Это надо? Я в жизни ни одного прогула не имел. Дисциплину я уважаю.
В ответ мужик под капельницей насторожённо пожаловался ему:
– Что-то, едрёна Матрёна, сердце бьётся.
– А не будет биться, на погост отнесут.
– Иди ты!
– У тебя там родственников нету? Больше тебя в домино брать играть не будем. Поиграл вчера – сегодня ты уже почти готовченко.[190] Под капельницу лёг! Будем брать только болельщиком.
– Ну да. Меня, – стрельнул на капельницу, – в космос готовят! Только… На одну вспрыгну – без вопросов. На вторую – одышка звоночек подаёт! А на третью и нет уже пару моего…
– Отпетый космонавт! А всё тут со стонами морочишь врачу голову… Я ж спротни тебя совсе-ем зеленец! А не хватает твердыни у мятого петушка и на одну курочку…
– Ты-то про какой интерес молотишь?
– А у мужиков один в жизни интерес. Бабец!
– Ишь ты, татаро-монголец, как высоко-о залетел!? А я-то толкую про ступенюшки… Ёперный театр! Охо-хо-хо… А туда же, в космонавты засобирался…
– Очень обязательно! Та душа не жива, что по лекарям пошла.
– Да брось ты!
– Хоть брось, хоть подыми.
– Да я буду жить сто лет. Как чай!
– Эк по нахалке хапанул, хрен в авоське!
– Никакого лишку. Какие мои лета? Вьюнец! Вон в Древнем Риме до пяти десятков считали юнцами, а лише в пятьдесят мужиками. Извини, я только вхожу в мужескую силу.
– Ну если так, входи, входи… Только далеко не заходи.
– За восемьдесят иль за сто не зайду. А семь своих десятков вырву. Положено наукой, отдай.
– Это какая наука тебе чё подложила?
– Ну, научно доказано, что человек наш живёт семьдесят лет.
– А-а… Ну ты приплюснутый. Нашёл, елы-палы, кому верить! Да наша наука кроме подлянки чё может подложить?
– Тебя в гранд-отель[191] уметут и фамилию не спросят! Потише на поворотах!
– Ну, лукавая служка. Она не говорит честно что есть. А говорит то, что барину надо. Что хошь научно оправдает в задний след, чего он сдуру ни наколбась. Вот стало хреново с продуктами. Накинули цены. Временно. То есть навеки. Запела и наука твоя: сахар вреден, масло коровье вредно, мясо вредно, чай – «яд гремучей змеи». Всё вредно! Это чтоб ты поменьше лопал. А то будешь толще того палтуса в шляпе. Помнишь, поэта оберегал?
– Ну как не помнить? Была тогда и папаха, не только пайко́вая[192] шляпа. После твоего пушкинского вопросца подсела папаха к тебе. Я был рядом, слыхал, как она грозилась тебе дурдомом. Хотела диагноз перепрофилировать да в психушку воткнуть, но пожалела. Потому что ты ей чем-то раньше подмаслил. Чем?
– А со смеха подпел на лекции, что мясо вредно… Наука, твоя хвалёнка, выдала, что мясо вредно. Кто её идеи понесёт теперько в народ? Вот такие богогневные папахи и таскают… То ли агитатор, то ли пропагандистик, то ли инструкторишка из райкома… Мотался по сёлам, выступал с лекциями о вреде мяса. Везде над ним смеялись и выгоняли. А райком требует: неси свет научной мысли в затемнённые массы. Просвещай! Вот он приехал к нам в совхозий. Выслушали его, молчат. Я и вякни: да, мясо вредно. Лекторок и обрадуйся. Поддержка из народа! «Дорогои! Иди на сцена, скажи своими словами!» Я вышел и сказал, да, товарищи, мясо вредное. Такое вредное, такое вредное!.. Зарезали мы кабана, я и слопай за раз с кило. На зорьке вскочил у меня мой вставай, проклятьем заклеймённый! То спал, спал падший ангел… А тут нате вам подарок из весёлой Африки! Трахометр! Эйфелева башня! Целый пик коммунизма! Он грубо поднял одеяло, сорвал его с ног, с боков. Я простыл и прихватил воспаление лёгких. Ну, разве после этого я скажу, что мясо полезно? Вре-едно! Очень вредно, товарищи!.. Оно и Чече чего на днях провещал? Товарищи, будем питать одной рыбой. В ней много фосфору!
– Неужели? – встрепенулся мужичок под капельницей. – Да на хрена мне его фосфор? Он мне нужен, как папе римскому значок ГТО. Мне мяса надо! Чтоб волосатый кукиш не только светился, но и колышком стоял! Царь-пушкой!
– Ишь, какой борзой стрекозёл! Под капельницей лежит, а все думушки его об палкинштрассе. Тоже мне выискался титан возрождения! Брось эти глупости, а то они тебя уронят. Забудь мясо, садись на овощи. Это папаха меня научил. Он стал мне тайным агентом. Всё подпитывает подпольной литературкой о вреде животной пищи… Понимаешь, мы вот тут смеёмся, а мне папаху жалко… Давненько я его знаю. Умный же мамонт! По-за собраниями, по-за трибуной – толковейший же человечища! Один на один калякаешь с ним – мужичара на ять! А как подошёл второй любитель-слушатель – враз меняется в лице, меняет разговор. Сразу кидается нести сахарную хренотень про коммунизм и дичь про вред мяса. Он уже агитатор, разъездной лекторий!
– А думаешь, делает это он от сладкой жизни? Это нам с тобой нечего терять кроме пустых желудков. А ему е-есть что терять… Потому он везде и всегда помнит, кто он.
– Японский городовой! И кто ж он? Да служка системы. Какую цидульку спустили ему сверху, ту песенку и будет на все лады выть эта поющая оглобля. Жаль, нету на нашу систему Везувия! Ведь от этой системы и вся дурь в державе. Ты думаешь, папаха это не понимает?
– Ещё ка-ак понимает! Но – скрывает! А брось скрывать – с директора слетит, с агитатора слетит. И куда прилетит? К пустому корытишку. А в день тричи надо почавкать. Да вкусней! Вот и задумаешься, и поведёшь себя диковато, как баба Яга в тылу врага… Система кормит. И толсто кормит… Уж лучше прикинуться валенком и нести в мир всю системную чудь, так зато будешь спокойно похрюкивать у полного корытца. Так, гляди, он на том и стоит?
– Не знаю, на чем уж он там стоит или лежит, а как-то встрел он меня у конторы, сунул эту вырезку газетную без начала, без конца. Обхохочешься!
Стакашка достал из заднего кармана брюк листочек и стал читать:
– «Посоветовала бы ещё не пренебрегать чёрным хлебом, отрубями, гречневой и овсяной кашей, которые богаты витаминами группы В. А вот без мяса можно обходиться долго, даже всегда». Это прям лично тебе указ. Вот что тебе институт питания советует… «И когда меня спрашивают, придерживаюсь ли я сама советов, которые даю, отвечаю: да! Уже лет пятнадцать питаюсь исключительно вегетарианской пищей. Не завтракаю». Так откажись ещё от обеда и ужина и проблема питания решена!.. Значит… «Не завтракаю. Некоторые считают, что это вредно, – я бы не сказала. Стараюсь меньше употреблять жидкости. Компот либо чай с мёдом пью через час-полтора после обеда. Это улучшает пищеварение и, отмечу, способствует снижению веса. Как я обхожусь без мяса? Спокойно. Есть масса заменителей животного белка: Фасоль, горох, сыр, брынза, яйца, творог, рыба…» О! И она на рыбу съехала. Без мяса спокойна. А чего ей волноваться? Она не мужик, мясо её не колышет. Правильно я говорю?
Ответа не было.
Стакашка поднял лицо и увидел, что сосед под капельницей лежал с закрытыми глазами.
– Э! Неподъёмный колышек! Краснознамённый! Я сморил тебя своим чтивом? Чё молчишь? Или ты уже лапоточки откинул?
Стакашка дёрнул соседа за ногу, тот очнулся.
– Забаюкал своей газеткой… И приснилась мне давешняя встреча с поэтом. Я и спроси: а почему так точно названа дата начала коммунизма? Поэт показал пальцем в газету. Читай.
Я и читаю своими глазами:
«С началом политики «большого скачка» и создания народных коммун в 1958 году в Китае началась критика советского опыта, и некоторые китайские руководители со злорадством говорили, что, дескать, СССР топчется на стадии социализма, а мы вырываемся вперёд и придём к коммунизму раньше. Был выдвинут такой лозунг:
«Несколько лет упорного труда -.десять тысяч лет счастья!»
И тут соревнование. Кто быстрее? Китайцы не знали, за сколько лет смогут построить коммунизм, а мы – точно, конкретно. Вырвали мы победушку!
– Но и эта победулька далась непросто нам. Вспомни. Ленин обещал придавить нас коммунизмом в тридцатые – придавили голодом и репрессиями. Сталин за год до отхода уверял: «Постепенно, сами не замечая, мы будем въезжать в коммунизм». Сами не замечая, мы уже въехали туда, про что и страшно подумать… А вот насчёт… Это постепенно сколько может длиться? Год? Двадцать? Сорок?.. Никакой ясности. А вот Хрущик р-раз и хлоп на стол конкретный день начала коммунизма. Чего там тетериться?!
– Не разбуди ты меня, я ещё, может, и по коммунизму побегал бы…
– С капельницей?
– Да иди ты!
– Ре-езвый конёк. Не успел войти – дай ему побегать и поваляться в раю.
– Не в раю, а в коммунизме.
– А какая разница? Коммунизм как рай. Все об коммунизме лопочут, но кто его видал? Сколь про рай поют? С Адама? Не растянется ли и песня про этот коммуонанизм на столько же?
– Как же ты, неверующий Фомка, докашлял до нашего дня? Как тебя не укоротили до сегодня на одну неверующую твою головушку?
– Тайна… Загадка века… Интересно, а там счастье тоже выстроено в каре? Кругом счастье, счастье, счастье, счастье, а в середке – пустота?
– Ты про что?
Стакашка молча подошёл к окну и кисло уставился в «четырехугольный лозунг», что алел на окраине, на въезде в посёлок.
Вдоль дороги чернели по два телеграфных столба с обеих сторон. Чернели на равном расстоянии. Столбы обтянули поверху четырьмя лозунгами. Вернее, лозунг один. Въезжаешь в центр совхоза – лозунг перед глазами. Уезжаешь – тот же лозунг и с противоположной стороны. Тот же и с боков. Один боковой лозунг висел над яром. Кто из яра мог его видеть? Одни птицы? Или из самолёта кто? Но повесили и над яром. Так красивше. Со всех ветров один лозунг про коммунизм. Хоть слева, хоть справа, хоть туда, хоть сюда – один коммунизм. А влетишь в середку между чёрными столбами – пусто. Изнанка полотнищ измарана проступающими буквами, размытыми дождями в кровавую грязь. Внутри между чёрными столбами пусто и грязно. А со стороны, особенно издали глянуть, – впечатлительно, величественно. Красное лозунговое каре величаво, громоздко, великанисто растопырилось во все стороны, как гигантские чёрные щупальца спрута.
– Могут, мо-огут наши мазнуть краской по глазам, – вздохнул стакашек. – Кр-ры-ыс-сота-анища! Ловко придумали каторжанцы!
Выставился в окно и чинно читает лозунг над дорогой:
– Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!
– Звучит! – докладывает стакашка. – Как гимн! Как клятва! Во вторничек первого январька 1980 года пожалуйте в коммунизм! Всё ясно до секунды. Всё как на ладонке. Обставили мы китаёзиков. Ну что у них за лозунг? «Несколько лет упорного труда…» Так сколько конкретно? Год, два, тыщу? Расплывчато. Плавают, как в тумане. Значит, сами ещё толком ничего не знают, но на всякий случай авансом обещают. Знай себе гремят крышкой… И что подозрительно? Обещанное счастье чётко ограничивают десятью тысячами лет. Как-то эта конкретика не внушает доверия. Что же, через десять тысяч лет какой отпетый коммунистический долгожитель опять закатывай рукава для блевотно-упорного труда? Ну кому захочется сниматься с корня райского счастья и через десять тысяч лет снова лезть в этот в самый упорный? Явная неувязочка. Что человек из грязи выскочил в князи – это да. А чтоб из князей в грязь – этого не слыхано по земле… А наши молодчуги! У наших коммунизм – вечный! Секунда в секунду расписали всё как по нотам. Осталось сыграть.
– Кто же первый на спор вбежит в коммунизм? Мы или китаёшечки?
– Мы! У нас лозунг покрасивше. Чётче. Знаем, чего и когда конкретно хотим. Хоть в полночь разбуди и спроси – всё равно знаем! Значит, сквозь трудовые бои быстрей и прибежим. С большими ложками наперевес.
– Нехорошо тогда получится. Китаёшики могут обидеться. Говорят, они обидчивые.
– Голодные все обидчивые. По себе знаю. Тогда, наверно, по сверенным часам придём разом. Победит дружбища!
– Да какая в хренах дружбища? – засердился мужичок из-под капельницы.
– Ты опеть не веришь?
– Не верю. Потому как возню с коммунизмом заварили коммуняки… Страшные попздики! Ради своей идеищи они готовы ухайдокать полмира!
– Ты чего мелешь, попиленный?
– Правдуню. Этим партайгеноссе, которые выдают себя за величайших гуманистов, людская жизня – тьфу! Даёшь всему миру богоборческие Советы! Да здравствует Мировой Союз Советских социалистических республик!.. Да здравствует Земшарная Республика Советов!!! Да возради этого-такого!.. Ленин как стебанул? «Пусть 90 % населения России погибнет, лишь бы 10 % дожили до мировой пролетарской революции!»[193] Да лёпнулись и притихли с Мировым Союзом Советских социалистических республик. А папашка культурной революции Мао чего сморозил? Открытым текстом сморозил великий кормчий: «Ради победы социализма можно пожертвовать половиной человечества». Видал, какая правит ими дурдицелла?! Им, ссученным марксятам, угробить полчеловечества – как два пальца культурно обоссать! Половина человечества – красная цена социализма. А какую цену они заломят за сам коммунизм? Конечно, всё человечество! Где тогда какая будет дрючба, если на земле комми всех уничтожат? Кто с кем будет дружиться? Труп с трупом?.. Морг с моргом?.. Погост с погостом?..
– Ну ты Ленин!.. Ву-умня-я-я-я-я-я-яшка!.. Только худенький… Ву-умня-я-яшка…
– А кто-то сомневался?.. Я что хотел сказать… Волосатый баламут папа Карло накаркал… Шалавый призрак коммунизма бродил, бродил по Европе. Нигде не нужон. Теперь и обоснуйся у нас? На хрена нам такая ига?
– Спрашивай у краснокожей КПСС. А не у меня…
Дальше я не слышал старческий трёп.
Забил угонистый цокот ликующих каблучков.
