Анатолий Никифорович Санжаровский
Дожди над Россией
22
Валять дурака легче, чем его свалить.
Л. Сухоруков
А наутро мы с Юркой отправились как обычно в школьную сторону.
То ли я зевнул на развилке повернуть влево, в Махарадзе, то ли связала лень, и нас весело понесло прямо.
В Кобулеты.
– Куда? – крикнул сзади Юрка.
– Туда! – дёрнулся я вперёд.
– А именно?
– Куда доедем. Ты был на море?
– Нет.
– И я.
– Куда нам спешить? Мы во французском отпуске…[97] Попутешествуем… Может, за линейку сиганём[98] с горя? – смеётся Юрка.
– Какое ж у тебя горе? Это у меня горе… Бэз матэры нэ приходы!..
– А я тебе не друг? Твоё горе – моё горе! Нормальный человек разве не пришпилен к горю своего друга?
– За линейку, конечно, не полетим. Но почему не доскакать до самого Батума? Мимо Кобулет… Мимо Чаквы… До Батума шестьдесят кэмэ. Назад наверняка не короче. Осилим?
– Дорогу осилит идущий. Слыхал? А едущий и подавно.
– Как там наши лебёдушки?
– Лично я не пообижусь, если заплывут в чужие дневники. Гуляй до понедельничка, ненаглядная школушка!
Заявись я сегодня, всё равно ж выпрут. Подавай мать! А что изменится, как прочтут ей моралку за меня? Первомайскую демонстрацию не вернёшь. А потом, разве я на праздник жабкам глазки колол? Кто за меня кукурузу сеял? Папаня Арро, этот мохнатый кукиш?
По-хорошему, надо б и сейчас, как вчера обещал Почемучке, на огородишко. Чтоб он сине сгорел… Пускай денёк отдохнёт от меня. Даю отгул за прогул!
Заартачится школка в понедельник, не примет, приеду ещё через три дня. Кто кого умором свалит? Неправда, устанет ненаглядушка Арро, натянет вид, что ничего такого не было, и отвянет.
Вон Глеб как-то за одну неделю сумел выхлопотать четыре утки.[99] Башка у братанки стоящая. Только туго в неё всё впихивается.
Мне хватит два раза прочитать и пятак мой. Зато не успеют просохнуть чернила в дневнике, я прочненько всё забыл.
Глебша читает сто два раза, ненавидя себя, ненавидя стих. Зато будет помнить его до второго пришествия.
Мой котелок похож на постоялый двор, куда заглядывают на ночь все проезжачие, и утром навсегда покидают его. Но я с похвальным листом выпорхнул из совхозной восьмилетки – у бедного братца четыре лебедя на неделе.
Директор пожелал порадовать матушку таким достижением. Зови! Веди!
Как же, Глебша так и разбежался!
Полнедели жестоко не подпускали к свежим двойкам. А там и рассуди спокойно. У парня и без того делишки швах. И ещё не впускать на уроки? Сдалась родная школуня. Сдала-ась под ноль!
Солнце суетливо путалось в спицах.
При взгляде на них больно било в глаза.
За попутными машинами ветерок торопился к морю, радостно подбадривал, подпихивал нас, и скоро вдавило нас в азарт батумского лихого тракта. Всё летело, всё гремело, всё неслось, и в этом чаду мятежной спешки мы одурело ломили чёрт те как и Бог весть куда.
Чужие лица, чужие сёла – всё мимо! мимо!! мимо!!!
Дорога наша гремучая змея.
То блеснёт в коридоре скалы, то, кряхтя, бешено кинется зигзагами рвать в гору и, взопрев, на миг переведя дух уже на маковке горы, усталой вытянутой верёвкой сломя голову нырнёт-падёт вниз.
Со спусков нас сносила ураганная скорость.
С гиками мы обштопывали даже горбатых «инвалидок».
А на подъёмах лепились к бокам трёхтонки, в почёте провожали её до самого верха. Одна рука на борту ли, на цепи ли, другой правишь. Прохожие ах да ах. Ты и рад стараться. Ноги с педалей уберёшь. Сидишь свесишь ножки, как лапша на ложке. Блаженство! Ты и пальчиком не шевелишь, а тебя с дымком само в гору прёт!
В классе так в третьем непонятная дурь накрыла меня. Мимо не пропущу ни одной машины, не погладивши. Догоню, по бортику поглажу. Как бы благословлю. И пускай едет. А не догоню, в кустах отревусь.
Машинный чад сладко кружил мне голову.
Я просил шофёров дать подержать во рту бензин. Дома брал керосин, часами не выплёвывал, случалось, и глотал.
И, конечно, любил кататься. В районе был один грузовик. У Ивана Половинкина. Чай возил. В кабину он меня не пускал. Я караулил его на крутом спуске, хватался за цепь. Я мог два часа на ней висеть. В обед Половинкин собирал ящики с чаем во всех пяти бригадах и вёз на фабрику. Я мешком болтался у колеса.
Однажды в обед я бежал вниз к речке купаться. Меня нагнал Половинкин. Конечно, на старых еловых бугристых корнях машина еле ползла. Я повис на цепи. В озорстве я раскачивался и отпихивался пятками от верха колеса. Раз мазнул, не успел отпихнуться, и меня занесло на колесо. Шипами оно содрало штаны, согнало на колени. Такое хулиганство колеса меня перепугало. А ну кто увидит? Голого?!
Обычно я отцеплялся за ручьём, на новой горке, где машина меняла скорость и почти останавливалась. Я отлипал от цепи и бежал себе по тропке в правую руку, к воде.
Тут же я не стал ждать горки. Сидеть на колесе всё же смертный страх. В испуге скачнулся я с колеса и, разжав пальцы, приземлился на попонию. Приземлился в тот самый неподходящий момент, когда Половинкин уже спустился с горы и во весь мах летел по ровному простору короткой лощины. Свирепая, всепроломная власть инерции резко наклонила меня к самой земле, будто заставила поблагодарить в спину Половинкина, что прокатил. Я подобрал лбом с дороги шишку, ойкнул и притих…
Иногда моё козье колёсишко нет-нет да в ласке и чиркнет сбоку по машинному, и они мирно-весело разойдутся. От такого заигрыша никто не в убытке.
А тут разлетелся, кажется, вот-вот забежишь меж ног – в простор между спаренными колёсами… Я не заметил, как моё колесо чувствительно боднуло машинное. То не стерпело такой наглости, оттолкнуло моё. И заднее колесо подо мной, причудилось, вскинулось, как зад у лягающегося свирепого коника.
Инстинктивно выронил я руль, повис обеими руками на борту и тут же отцепился.
И уже пешим порядком назад.
Коза моя жива, здорова. Лежит себе на дороге отдыхает. Только не блеет.
Я скок на неё и снова вперёд.
Впопыхах я чуть не влепился в надвигающийся автобус. Волоком почти тянется. Как разойтись? По самой крайке жмёшься. Нечаянно глянь вправо, в пропасть, можешь туда и слететь. Слева о плечо скребётся брюхатый автобусище. В страхе я немного прикрываю веки, мёртво держу руль… Педаль жалобно чиркнула по белому бетонному столбку…
Слава Богу, мы разминулись.
Но только вырвались из дождя, впутались в ливень.
На повороте рефрижератор. Повёртывается, как вол на меже. Между его лбом и скалой оконце с метр. Оконце сужается. Близко. Уже не остановиться мне – милостивый случай продёргивает меня сквозь этот капкан.
– Ты, кривым мизинцем делатый! – грозится тугомордым кулаком-пудовиком шофёр. – Хочешь в камень влепёшиться? Э-эх! Шура веники ломала!..
Я победно скрючил ему рожу, вывалил до плеча язык.
Это и всё, что наскреблось умненького в моей дырявой сообразиловке.
Во всякий поворот нас свирепо нёс восторг.
Мы ждали чуда. И чудо было. Новые волшебные картины гор пьянили душу, мы хмелели от радости, летели ещё провористей.
Мы не заметили, как солнце вплыло в зенит; вовсе не чувствовали усталости, знай себе летели; вовсе не замечали, как дорога круто брала с нас свою дань, выжимая из нас пот, словно воду из губки.
Раз за разом сдувал я горячий пот с носа, сдувал машинально, плечом промокал подбородок.
– Думовладелец! – кричу Юрке. – Чего поскучнел?
– Ты есть хочешь? – интересуется он.
– А у тебя что есть?
– Только вон то, Епишкин козырёк! – показывает Юрок на черешню за плетнём. – Ударим по кишке?[100]
В мгновение нас вознесло ветром голодухи на дерево.
С лёту Юрка засыпает в рот, как в мельницу, черешни полными горстями.
– Не спешите. Ешьте по одной черешенке… маленькими глотками, – напоминаю передачу «Если хочешь похудеть». – Это быстро создаст иллюзию, что вы, товарищ, сыты.
Он молча мял за обе щёки. Лишь огрызнулся лениво:
– Я не за иллюзиями лез сюда. За черешней.
– Никогда не ешьте досыта. Вставайте из-за стола с лёгкой потребностью поесть ещё…
– Не зуди под ногу своё романсьё, – покривился Юрка. Я был под стволом, куда он выставил одну ногу. – Да я всё дерево объем – тяжёлая потребность останется!
За тарами-барами мы не увидели, как подкрался ветхий старчик в размолоченных тапочках на босу ногу.
Аршин с шапкой судорожно пялился на нас из-под пергаментной ладошки. В теньке от него сонно клевала носом мелкая псинка. Солнце совсем сварило её. Чуть дальше гусь, воевода в красных сапожиках, дозорно вслушивался в шелест черешни.
– Шуба! – дёрнул я Юрку за ногу. – Крутим педали, пока не дали!
Мы ссыпались с дерева.
– Нэ с мэста! А то громко стрэл-ляю! – Сморчок наставил на нас палку как ружьё.
Занятно было смотреть на этого старого очковтирателя.
Как он собирался палить из ольховой коряги?
– Хозяин эщо нэ подошла – ви ужэ падал на зэмля… Трусики… трусишки… Руки вверх! Сами всэ ввэрх! Ввэрх! Ввэрх!
Надрывчатыми жестами горелый пень велел снова лезть на черешню.
– Да мы уже наелись… – замялись мы.
– О! Это не считаэтся! Всэ навэрху!
– Ав, – разморенно, кротко приказала собачка. Поддержала хозяина.
Гусь степенно поводил головой. Ну чего подпекать владыку? Лезьте, лезьте. Кому сказано?
Сказано было нам.
И мы полезли. Вяло. Без огня.
Какую-нибудь подлянку затевает старый пим. Но какую? Подержит до подхода чингисханят помоложе? Чтоб влили, дали суходушины за черешню?
– Кушяй! F,f, много кушяй! – дребезжал снизу дедок. – Грузины тожэ люди. Развэ мне жалко какой-то там черешни? Кушяй!..
Голос вроде не врал. Мы посмелели, зашелестели.
– F,f, ви нэ знай, пачаму болит голове? Пряме мозги на плэчо… Буль-буль… буль-буль… Что там пэрэливают?
– Что-нить да переливают из пустого в порожнее, – выразил предположение Юрец.
– Да, да, – согласился старик. – Утром пэрэливают… Обэд пэрэливают… Ноча пэрэливают… Бэз виходных… Бэз праздник…
Странно.
У нас в животе с голодухи булькало. А с чего у него в черепушке булькает?
Дед не умолкал. Говорил о себе с насмешкой. Вроде того, что торчит меж людей, как пугало на огороде. Было похоже, скучал он по слову.
– Вы одни живёте? – спросил я.
– Зачэм один? У мне жэна эст. Умни. Говорит: «Иракли, что отдашь – всё твоё, а что не отдал – пропадёт». У мне ничаво не пропадай!.. И нэмножко трудни мой жэна. Легче управлять государством, чэм жэной. Не хотел идти мне замуж. Хотел монашки пойти. Я сказал: «Монахи и монашки – полни ад! А в раю я один». Она пришла ко мне в рай… Э, кошку так лови, чтоб когтем не задэла… Шутит моя кошечка: «Иракли, ти уже стареньки пони, не можэшь ходи на дереву». Я сказал, могу. Принэсу черешни! Сама нарву!.. Нэмножко нэправда будэт… Нэмножко хвастливи я… Но чито делать? Горбатого могила исправит, иногда и она бессильни… F,f,bxt,j[101]… Ви мои руки. Спасайте стареньки пони. Нарвите мне полни шапку! Полни!
Эвва! Полно спать, пора на тот свет запасать!
Дед сгрёб с себя малахай, всем сторонкам помахай. Опустил уши, связал ботиночные шнурки с металлическими наконечниками.
Мы в темпе насандалили ему черешни с пузом. Горушкой!
Дед ликующе держал шапку за связанные шнурки, как ведро за дужку. Алые ягоды горели весёлым костерком.
Из кустов выбежала курица, Парашка в белой рубашке. Сломила голову набок, посмотрела на черешню и обомлело пропела:
– Ко-о-око-ко-о-о!
Похвалила черешню. А может, заодно и нас?
Мы деликатно засобирались уходить.
Пока бабка не расколола своего удалика, надо отчалить.
– Оставайтесь. Кушайте эщо! Эщо!
– Нет, нет. Спасибо Вам большое.
Мышку на перину укладывали, а её тянуло в норку. Норка была ей родня.
Мы простились с дедом за ручку и в путь.
Теперь ехалось ещё резвей, ерепенистей.
С черешни меня повело на стишата.
Я дуря запел-заорал, что катилось на ум.
– Что ты по моргу гуляешь,
Песенки поёшь
И ножку под номером третий
Всем под нос суёшь?
Ат, дичь вислоухая! Натурально перекушал дядя черешенки.
Юрке тоже захотелось попеть. И он затянул своё:
– Как надену портупею,
Всё фигею и фигею!
Нарастал угорышек.
Дорога вырублена в скалах. Глянцевито-чёрной спиралью тужится-ползёт в солнечную прохладу небесной сини.
Мимо прохлопал форсун на козе с моторчиком. Нам включать нечего. Прилипли к попутке полуторке. На перевале отпали.
Дальше катился спуск. Пологий, долгий, без поворотов.
Дед говорил, что море за горой.
Мы вслушиваемся.
Где-то впереди неясный, тусклый шум. Вроде тяжело дышал подбитый зверь.
– Море? – спросил я Юрчика.
– Ну! Аря-ря-ря-а! Покажем товарец лицом!
Он широко раскинул руки, будто для объятий, готовый принять всё море.
Я ловлю себя на том, что с завистью гляжу, как Юрка отпетым варягом садит без рук.
– Ты так сможешь? – наводит ехида справку.
– Так и любой дундук сможет.
– А ты?
– А мне неохота.
У него велик новый. А моё переднее колесо перевязано проволокой, точно человек с флюсом платком. Колесо и охает, и хромает. Отпусти руль – тут же кувырок дашь!
Я отвернулся от насмешника.
По старой привычке пялюсь на свои следы. На пыльную обочину низались лысые узкие отпечаточки колёс. Мне нравились мои чёткие, добрые следы.
Мой стальной ослик остался без глаз и подрал как и куда ему хотелось. Подрал по канаве – заросла всякой колючей нечистью.
Поскольку я крепко держал свою собственность в руках, а скоростёнка была курьерская, мы с худым драндулетом сделали в воздухе колечко. И раскатились в разные стороны.
Юрка ехал рядом, остановился ниже по дороге.
– Живой? – кричит. – Ничего от тебя не отвалилось?
Я вскочил.
Вроде всё моё всё при мне. Только шею, ноги (штанины были закатаны) порвал колючками в кровь, сбил колено, лоб, плечо.
– Мировой пилотаж! – выставил Юрка большой палец. – Ни в каком цирке таких номерочков не увидишь. Жаль, что зрителёк всего-то был один.
– Да заглохни ты!.. – Боль сердито просыпалась во мне.
– Намёк понял. Для упавшего главное не забыть подняться. Ты не забыл. Вперёд!
Скоро в расщелине, как в окне, блеснуло, будто кто махнул голубым платком.
Ущелье как-то разом кончилось, словно его обрезало, и мы вывалилась на берег.
Море!
Сытое, толстое, горбатое. Разлеглось во всю землю. Лениво хлюп, хлюп по песочку. Знай наглаживает себе кроткий, послушный ровный бережок и никаких забот.
Юрка с разбойничьим свистом на полном скаку врезался в воду. Картинно размахнул руки, бухнулся набок. Подгрёб колесо под голову. Ногу на ногу. Вальяжно поднёс ко рту воображаемую гаванскую сигару, затянулся, пожевал, блаженно выпустил дымок. За-го-раю… Буржуйкин на отдыхе…
А разве я не заработал себе отдыха?
Глубина здесь детская. По коленочки. Резану-ка подальше.
С ходу пролетел я мимо Юрки.
Уже в прыжке вдогон он схватил мой велик за багажник.
– Туда, сударио, – тычет в туманистый сутулый окоём, – на собственной тачке низзя. За-гра-ни-ца!
Я послушал и сражённо упал.
Услужливая соль обожгла мои царапины.
Волна ласково сняла с меня кепку. Как бы в раздумье подержала немного на месте, тихонько поволокла по песку. Стирает. Наверно, на свой баланс море принимало все дары только чистенькими.
Похоже, у берега не стиралось; кепку то ли понесло, то ли она сама азартно отбывала в чернеющую шаткую пропасть. Ну и катись колбаской! Не возрыдаю!
Я весело смотрел за её погибелью, в прощанье пусто поматывал пальчиками. Любовь была без радости, к чему печаль в разлуке?
Но вот опрокинутая кепка вскинула коричневую подкладку парашютным куполком, в панике дёрнулась к берегу. Тут её столкнуло назад, в темноту. Она одумалась, хотела вернуться? И не смогла?
Я бросился следом, долго в лихорадке охлопывал прохладный простор вокруг, пока обмяклая кепка не набежала под руку.
Мне казалось, она совсем-совсем закоченела.
Я торопливо нахлобучил её на голову. Так ей будет лучше, теплей.
Невесть отчего защипало в глазах.
Сколько лет мы купались под одними дождями, сколько мёрзли одними холодами, сколько прели под одним солнцем, сколько умывались одним по́том и на… Брось! Как бросишь? Это – самого себя бросить? В стужу грела… Случалось, за обедом где в столовке не всякий раз разлучался с нею, жалел снять с головы… А тут покинь навсегда?
Я накрыл кепку ладонями.
Вода весело полилась с неё по лицу.
23
Сорвали маску!
Позже выяснилось – то было лицо.
Б. Лесняк
Юрка вяло обмахивается мокрым башмаком.
– Ну и парник… Давай путём скупнёмся. А то в Батум грязнёхами не пустят.
Мы раскинули свою амуницию на камнях. Сушись!
И дёрнули к воде.
Бежать мне не с руки (а может, не с ноги?). Братнины трусы избыточно просторны, до колен. Путаюсь я в этих бермудах, как стреноженный телок. Единый разок шагни – тут же сползают.
– Смотри! Морцо разденет и вытолкнет в одной мамкиной одёжке!
Я на палочку намотал резинку, подоткнул комок под неё. Вроде всё туго. А вода волнуется вокруг, будто током кто её подначивает. От этого ноги мои кажутся широкими, куцыми. И колышутся, подсвеченные голубизной.
Я слил ладошки в клин над головой, согнулся в дугу и нырнул.
На всех парах гребёшь под себя по-собачьи, отбрыкиваешься, словно кто гонится за тобой, хватает; ты бешено отталкиваешься ногами от воды и мало не на месте всё. Мне же кажется, с версту пропёр. До последней воздушинки сжёг, уработался. Вылетел палкой.
Юрка кулаком мне помахивает.
– Чего? – спрашиваю.
– Я-то ничего. А вот ты чего меня сфотографировал?
Я лап, лап себя по бокам. След родных трусиков прохладный. Умотали гады!
Как же я не слышал? Да хоть до армии их мне купят?
А они, собачки, совсемушки где-то рядом гуляют, поди, в обнимку с медузами, смеются. Ну да ладно. Вы у меня ещё обхохочетесь!
Поищемся…
Юрка излетал, исшарил всё дно вкруг меня. Одни пузырьки, весёлые позывные, лопались над водой, выдавали его путь. И с пустом вымахнул на берег погреться.
Куда ж они так скоро успели умчаться?
Тут всего-то по грудки.
Я нырнул, открыл глаза. Нырнул – слишком громко сказано. Я просто воткнул голову в море. Ха! У самых ног шевелятся как порядочные сизым облачком. Хотел спасательным кругом насадить себе на шею, но раздумал, шваркнул Юрке:
– Лови, ёкэлэмэнейка, наше достояние!
– Они, негодники, мокрые!
– А тебе из воды подай сухие? Подержи… Немного поплаваю вразмашечку. А то снова убегут.
Мы накупались до звона в башке и пеше пошлёпали по мелкой воде у берега к Батуму.
Велосипеды под нашими руками чинно шествовали с нами рядышком.
Мы сраженно остановились, заметив на отвесной скале двух козочек.
– Ка-ак они туда забрались?
– Ну и шокнутые скалолазки! Привет, доблестные альпинисточки! – широко помахал я кепкой милым козочкам. – Что вы, горемычные, торчите там голенькие? Где ваше дорогое скальное снаряжение? Скалорубы те же? Карабины? Обвязки? Скальные крючья-молоточки? Скальные туфельки?
Ме-е-е-е!!! – пропели они в ответ печальным дуэтом.
– Не понял. Дома забыли?
– Ме-е-е-е…
– А как вас туда занесло? Ветром?
– Ме-е-е-е…
В их голосах я услышал мольбу снять со скалы. Они вроде жаловались на самих себя. Мол, вот залезли, а как слезть?
– Так и мы к вам не сможем туда взобраться, – ответил я, пожимая плечами. Вы уж сами как-нибудь. Из всякого тупика выбираются по тем путям, по которым и забирались. Извините…
Далеко на горизонте бело сверкало пятнышко.
Юрка дёрнул частушку, голос очистить:
– Пароход баржу везет.
Баржа семечки грызет!
Песчаный свежий холмик, мимо которого мы проходили, тихонько шевельнулся, осыпался. Из его макушки выпнулась какая-то глупость. Ракушка не ракушка, нос не нос…
Постой, как не нос?
Неясный страх одел меня.
– Человечий вон нос, – шепнул я Юрке.
Юрка всмотрелся в чудь, что я назвал носом, в привет-ствии приподнял козырёк своей кепки.
– Здрасьте. А коллежский асессор Ковалёв ещё не знает, что вы здесь загораете?
– Ты чего буровишь? – толкнул я Юршика. – Какой асессор тире агрессор? Какой Ковалёв?
– А тот самый Ковалёв… Чинишко себе он отломил на Кавказе… Из гоголевского «Носа»… От того асессора драпанул его нос и разгуливал в мундире и в шляпе с плюмажем по Петербургу. Наверно, надоела столица… Вспомнил, гляди, знакомые кавказские места. Вотушки и прикатил к нам, культурно загорает…
– Сразу видно, перекупался… Накукарекал…
– Значит, ты не согласен на ковалевского? Я не настаиваю. А нозыра знакомый. – Юрка уставился на нос. – Где я видел этот хоботок? На просторе возрос! Бр-р!.. На какой же мордофоне он живёт?
Песчаная горка дрогнула, из неё зло вскинулась живая голова. Вчерашняя базарная быстриночка!
– Это у меня-то мордофоня? – Она сплюнула песок, обвела пальцем лицо. – Это у меня-то, – обвела оскорблённо вздёрнутый изящный носик, – слоновий хоботина?
Мы оцепенело лупились на неё и ни слова не могли сказать.
Я на всякий случай машинально отшагнул.
– Будь на мне хоть одна ниточка, я б показала вам мордофоню с хоботом!
Она в бессилии тукнула ладошками по песку и заплакала.
– Изви…ните… – дребезжаще заговорил Юрка. – Кроме песчаной тужурочки на вас совсем ничегоготушки нетути?
– Совсем! – с вызовом крикнула она. – А ля Ева! Кидайтесь! Ну кто первый? Кто смелый?
– Смелые-то мы, допустим, оба… – Юрка дипломатично отступил назад. – Но кидаться… Вы вчера помогли нам… Может, мы сегодня поможем вам? От нас иногда можно всего ожидать…
– Чем поможете? Дружески поделитесь трусиками-маечками?.. Вот дура́ка! Вот дурдицелла! Чего было высовываться?.. Поспи… Попринимай, одноклеточная, песчаную ванну до ночи, там и беги к бабуньке. Сколько уже прошило народищу! Никто не заметил, даже по мне шагали! Один бизон чуть не раздавил… На ногу наступил и попилил дальше… Со страху… От боли нога у меня чуть не отстегнулась…Еле стерпела, не крикнула… Не выдала себя… А тут чёрт дёрнул… Это всё ты! – гневно наставила на Юрку палец пистолетом. – Хобот! Мордофоня! Про меня!.. Не стерпела…
Юрочка мято поёжился.
– Виноват… Вы как опиум… Красивые слова сами из меня летят…
– Что-то не заметила… Вчера – да! Но вчера одно, теперь – другое?
– Видите… Посыпь сладкой лапши, вы б в душе гордо посмеялись и никаких делодвижений. А я нарочно понёс по кочкам. Услышит ваша сестра про себя ахинею, смолчит? Ну? Да она и из гроба выскочит! Неправдония?
– Хитёр ранний помидор… Но разве вы меня видели?
– Лично я чувствовал…
Я наступил Юрахе на ногу. Прошипел:
– Трепло! Чуйствовал!.. Когда ему пальчиком показали…
Юрка примирительно хмыкнул. Лью пульки? Лью. Но так надо для дела, Вася!
Девушка с надеждой взглянула на нас.
– Ну что, мои спасители? Мне как минимум нужно одеться. Тут рядом Чаква. Попросите где на час захудалый халатишко. Не стойте столбиками. Расслаивайтесь!
– Вдвоём добывать один халат? – Юрка постно переступил с ноги на ногу. – Нерентабельно. По интендантской части он. Халатио за ним. А я, извините покорно, остаюсь. Как такой стратегический объект оставить без часового?
И он ружьём сноровисто приставил к ноге вытянутый велосипедный насос.
– Охрана? В этом что-то есть, – поддержала она Юранечку, испытующе глянула на него. – Думаю, благоразумие возьмёт верх?
Он галантно поднёс свободную руку к сердцу. Обстоятельно поклонился.
– Возьмёт… возьмёт… Мы не носороги какие мандариновые… Только за благоразумием верх. В моём лице!
– Или в моём, – расширил я ассортимент.
Юрка наклонился ко мне, прохрипел в ухо:
– Блин! С тобой схватишь рак головы! Закрой рот, кишки простудишь!
А хорошутка сделала вид, что не слышала моего умного предложения.
– Но учтите, – вкрадке сказал я тогда, кивнув на Юрку, – он награждён именной медалью «За отвагу на любовном пожаре».
– Спаси-ибо. Я не равнодушна к отважистым!
И засмеялась.
Мда… Замена часового не предвиделась.
Что мне оставалось делать?
Я поволок свой драндулет к тропинке. Поеду искать анафемский халат.
Я слышал, как Юрашенька затоковал:
– Вы чувствуете, что мы воспитанные мальчики? Да? Не лезем с допросами, как это вы лишились родных доспехов…
– Что ж тут секретного? – отвечала она. – Я люблю далеко плавать. Безо всякой сбруи. Свалила своё приданое комочком на камень, до полморя унеслась. Вернулась – камень цел, невредим, но пуст. То ли волна пошутила-пошарила, то ли рука…
«Встретились козёл и капуста», – куснула меня тоскливая обида, и я забыл думать про них.
Из недр садов распаренно краснели макушки саклей.
Знойное марево сонно толклось над черепичными крышами.
Наверняка в каждом саду найдётся по деду, по собаке. Но халата у них не выпросишь. Надо чапать в дом. Дед мог дремать. А как проскочишь мимо пса? Как минимум подерёт в ленточки штаники. А может, снять? Под мышку и на крыльце надеть?
У ворот под яблоней кисла на лавке водянистая бабенция напару не то с рубелем, не то с коряжистой палицей, с какой обычно рисуют неандертальцев.
Я остановился и забыл, что хотел просить.
– Мама…[102] – вяло обронила тетёха. – Чито надо, дорогой?
– Папу! – ляпнул я и отбыл дальше.
Больше ни в один двор не загляну! Судьба шепнёт кому надо – сами предложат несчастный халат. А на нет и суда нет.
Откуда-то из прохлады кустов подала скрипучий голос лягушка.
– Тыква,[103] хоть ты молчи, – вздохнул я. – Тебя ни о чём не спрашивают.
Скоро я заметил: навстречу вышагивает мелкая добролицая старушка. Одета простецки. И главное – в халате. Вижу, халатишко накинут не на голую кость. Не мне ли несёт? На ногах лёгкие чустры. В упоении пчелино гудит-поет:
– Вот иду я по родному Сакартвело[104].
Вот иду, его в себя вбирая,
Чтобы сердце не смолкая пело,
От восторга перед ним сгорая.
Идейная старушка. Грех у такой не попросить.
– Извините. Вы не могли б на часок одолжить халат?
– И больше ничего? – игриво спросила старушка.
Я объяснил, зачем мне халат.
– Какая беда… – затревожилась она. – Я сама хожу на почту. Время… Сделаем так. Зайдём на почту, оттуда сразу к вашей пострадалке. Идёт?
– Бежит! – обрадовался я.
Ехать рядом со старушкой было неудобно.
Я уважительно пошёл следом, поталкивая свой вел.
Теперь она шла быстрей против прежнего.
– Вы почтальониха? – спросил я, лишь бы не молчать.
– Да вроде…
Почта была небогатая. Стопка писем, два журнала, с пяток газет.
Старуха сунула всё под мышку, велела вести к горюше.
Юрик сидел на камне возле прелестницы, травил шуточки. Из песка торчало лишь хохочущее её лицо.
Наше появление со старухой не вызвало у сладкой парочки прилива восторга.
– Гм… Барышня и под землёй найдёт чичисбея, – буркнула старушка, а потом строго приказала Юрке: – Ну-ка, молодое дарование, потрудитесь удалиться без оглядки… Вы, – пихнула мне почту, – тоже отвернитесь.
Она так неожиданно, так резво ткнула мне свою почту, что я не успел её взять. Всё пало на гальку.
Письма веером легли ко мне лицом.
Я подбирал их и видел, что все они слетелись к какому-то Бахтадзе К. Е. Одно письмо было даже из Индии, другое с Цейлона.
Изумительные марки обожгли меня.
Я собирал марки. Может, попросить?
– Чужие адреса читать непохвально. – Старушка ласково положила мне руку на плечо. Ситцевое затрёпанное в стирках платьишко тесно, преданно обжимало её ладную стать.
Наша сосенка была уже в халате.
Казалось, халат был недоволен, что его сняли с привычного плеча, теперь как-то сердито топорщился.
Хорошунька одёргивала полы, рукава.
– Я не читаю, – подал я всю почту назад старуне. – Марки красивые… – На бо́льшее, попросить, меня не хватило. – Кто этот Бах… тах… тух?..
– Бахтадзе… Это не он… Она.
– Все пишут ей одной. Даже из-за границы!
– Что ж тут диковинного? Вы в Чакве. Отсюда есть и пошёл наш чай. Уже в начале века Чакву величали слоном русского чайного дела. Начинали китайцы. Видите? – Она показала на домики со странно радостными крышами. По краям крыши загнуты, похожи на размахнутые крылья птиц, готовых взлететь. – Ещё в прошлом веке поселились, прикопались китайцы. Переженились на аджарках. Так и живут…
– Откуда Вы всё знаете? – подивился я.
– Почтальон, как медный грош, во всяк дом вхож. Сам Бог велел всё знать… А теперь, стрельцы, идём ко мне. Что-то вы худющие-худющие. Одни носы. Зубки хоть немножко подвеселите… Без чаю не выпущу. Не ели весь день?
– Почему весь? – вошёл в разговор Юрик. – С утра…
– А вам, – трогает старуха девчонку, – и обмундириться надо поприличней. Я подберу.
– К чему все эти прихорошки? На час!
Старушка назидательно возразила:
– Девушка не должна и одну секунду выглядеть непривлекательно.
Солнечно, тихо в Чакве.
Горы бесцеремонно спихнули её к колышущейся голубой долине моря.
Справа вода, слева торжественные шатры холмов.
– Не налюбуешься… Красиво у вас! – щебечет наша песчаная мармеладка. – Живая выставка природы!
– Да… – старунька подняла глаза на ближнюю гору. – Живём вприглядку с Мтиралой. Так её зовут. А по-русски Плачущая. Круглый год в тумане… По преданию, при нашествии турок именно на этой горе аджарцы оплакивали свою горькую участь… Что-то у меня голова… Будто мотор в голове бухает. Вот-вот что-то лопнет…
Нам с Юркой велено было оставаться на веранде, передохнуть на диване, что мы сразу и сделали, плюхнулись на диван. А девушку почтальонка повела дальше, в комнаты.
Не успели мы толком оглядеться, как наша пеструшка выпорхнула разнаряжённой фифой. Белое воздушное платье невозможно как приаккуратило, ухорошило её. Настежь пораспахнули мы с Юркой бараньи рты.
– Что? Страхолюдина я в нём? – зарделась ягодкой она. – Кургузое? Сидит, как на снопе?
Юрчик худой, худой, а взгляд горячий:
– Какие мы цивильные… Ах да какие ж мы цивильные! – набирает пары, лыбится котярой. – Королёк!
– Кто, кто?
– Королёчек! Птичка такая. Пять граммулек весит. А кушает… Двадцать пять тысяч букашек! В день! И все вредные.
– Сам ты вредина. Неприлично уличать сластёну в обжорстве. И потом, ты летал за нею и считал? Или сам отбирал ей вредных?
– Сам ловил. Сам жарил. Сам подавал к столу-с!
Балдеют ломаки от пустого трёпа.
Невесть откуда взялся у неё флакончик с духами.
Встряхнула. Игристо мазнула пальчиком за ушами:
– Для себя…
Приложила под носом:
– Для друзей…
Потыкала в проливчик на груди:
– Для нахалов…
Старые, довоенные духи кружат голову.
Юрик дёргает носом воздух, захмелело докладывает:
– Ко-ро-ле-ва…
– Может быть. Может быть, – всё строит она глазки.
«Этой королеве только пёрушко под хвост вложи да на ветер пусти, она и полетит, – лезет мне в башку завистливая непотребщина. – Слились… Почему не я охранял её в песке, а этот пузотёр? Ну почему?»
– Ба! – Юрка звонко хлопнул себя по лбу. – Мы до сих пор не познакомились. Есть мнение срочно познакомиться! – Он резко подал ей руку. – Георгий!
Я вскинул на него вытаращенные глаза.
«С каких это пор ты переквалифицировался в Георгия?»
Он коротко моргнул мне и повторил твёрже:
– Георгий! Глубоко прошу не путать ни с Саакадзе,[105] ни даже с Отсом,[106] ни с каким-то Георгием Третьим.[107]
– А куда запропастились два первых? – спросила девушка.
– Первый, естественно, перед вами. Самый первый. – Притворяшка бухнул голову на грудь. – Второй не удержался, выпал из народной памяти.
– Рина.
– А это, – ткнул в меня Юрка пальцем, – Нод. Наш Общий Друг. Можно и Нодик.
Она поверила.
А чего не поверить? Чем лучше Нодика Октябрь, Ал-гебрина, Ревдит (революционное дитя), Роблен (родился быть ленинцем), Рем (революция мировая), Ремизан (революция мировая занялась), Лорик-Эрик (Ленин, октябрьская революция, индустриализация, коллективизация, электрификация, радиофикация и коммунизм)?
