Анатолий Никифорович Санжаровский
Дожди над Россией
– Что ты всё про других? – шёпотом подсыпал я ему. – Ты про себя!
– Сперва закончу про тебя. Потом… Я с шестого класса бегал на базар. Не успею загнать мацоню, пулею в книжный. Там меня знали, загодя откладывали мне самую толстую книгу. Я покупал только самые толстые. С толстой чувствуешь себя как-то толще, надёжней. Я ещё в дверях, а мне уже подают кирпич… Ну, взял «Войну и мир»… «Петра Первого»… Подали вашу. Я и вашу взял, толще не было. И на следующий раз толще не нашлось. Раскрываю дóма – я все новинки начинал читать в день покупки – тот же том! Обидно стало. То все книжки я просто читал по ночам при лампе: ток с двенадцати до шести утра у нас выключают. Мама встаёт уже, а я ещё не ложился. Читал. А тут, думаю, раз одно и то же купил дважды, так и польза должна быть сдвоенная. Взял и законспектировал себе назло. Мучайся и помни, за что вдвое платил. И вовсе не зря маял себя. Уже в техникуме, после армии, делал по тому конспекту доклад. Оч пригодилось!
– Умыкание денег на книги не смертельный грех. И как чудесно… В сумке с грязными банками из-под молока домой в глухое местечко бежали и новые книги!
– Красно кончил я восемь классов. И как шёл в техникум, бесплатно сдал в школьную библиотеку на двести сорок рублей. А те книги, что мыши попортили, не взяли. «Петра Первого» даже свалили. Не устояли и марксизм напару с ленинизмом. Один ваш том библиотекарша не приняла. Выговорила: «Зачем перебил мышам аппетит? Неси назад на ужин. Пускай доедают». Или он с сахаром?
– Ну, – хитро засмеялся вождь, – мыши не дуры, на что попало не кинутся… Архитолковые вы мужички!
– С первого класса приучивали нас к вам…
– На Ленина надейся, а сам не плошай. Думайте, думайте, думайте, товарищи! И я взаимно надеюсь на вас. Вы сознаёте своё рабское положение. Раб, сознающий своё рабское положение и борющийся против него, есть революционер. Раб, не сознающий своего рабства и прозябающий в молчаливой, бессознательной и бессловесной рабской жизни, есть просто раб. Раб, у которого слюнки текут, когда он самодовольно описывает прелести рабской жизни и восторгается добрым и хорошим господином, есть холоп, хам.
– А что же мы сможем?
– Нужно верить в свои собственные силы… Вы растёте… Проверять людей и проверять фактическое исполнение дела – в этом, ещё раз в этом, только в этом теперь гвоздь всей работы, всей политики.
– Как замечено, «иногда и в самое жаркое время можно что-либо сморозить». Вы уж извините пустобрёха, если ляпану что мороженое… Да ну его к лешему! Устали мы от вашей великой коммунистической бредологии. Устали от ваших вечных-бесконечных сладких обещаний. Нам бы желательней полные полки в магазинах. А то, как в стриптизе, голенькие полки бессовестно сверкают на виду у всего честного голодного народишка. И «полки ломятся от взглядов покупателей». Пускай хоть папуасы нами правят, абы от голода надальше!
– Вам нужна новая г`еволюция! Г`еволюции – пг`аздник угнетённых и эксплуатиг`уемых. Никогда масса наг`ода не способна выступать таким активным твог`цом новых общественных пог`ядков, как во вг`емя г`еволюции. В такие вг`емена наг`од способен на чудеса!
Тут и подстерегли нас чудеса.
Мы не заметили, как к нам потихошеньку подкрались два ментозаврика и культурненько, под крендель, повели нас к воронку.
Мы завозражали. Почему? За что?
Нам и отвечают:
– Помолчите. Трибунал[165] без сопливых разберётся.
Когда нас уводили под руки, я оглянулся.
Вождь стоял с поднятой рукой. Не то махал нам прощально, не то благословлял мильтонов.
Но с каменных уст не упало ни звука.
Я закосился на Митечку.
Во-от к чему припёрло твоё политиканство. Начитался этого метра с кепкой… А он и не заступился. Вместо больницы загремели в хомутку. Там кре-епенько поле-ечат…
– Товарищ начальник! – хором доложили в отделении митлюки. – Доставили агентов инопланетной разведки. Словили микроны![166] Работают, по оперативным данным, на каких-то папуасов и желают горячо, чтоб именно эти папуасы установили у нас свою папуасскую власть. Мы долго этих субчиков незаметно слушали. Несли такую мутотень! Похоже, ещё детство в жопе играет. Подозреваем, что эти толстодумы работают не на одного папу этих асов. Мы ещё всё точно не знаем, с кем они. Но твёрдо знаем: стукальчики на нашу любимую родину. Стуковали на нас самому Ленину! Клеветники! Диссиденты! Разговорили даже памятник! Тайно вступили в подозрительный, в преступный разговор с каменным вождём! У нас всё записано. Восхваляли Запад, который гниёт с семнадцатого года. Невежливо поминали высокие кабинеты. Поминали светлое будущее. Про партаппарат там что-то… Информировали, что «в партии есть немного работников. Остальное – её авангард». Жаловались, что нету в России кагэбэ. Мели про голод, про стриптиз. Са-мо-му вождю мирового пролетариата про стриптиз!
Вельможа[167] сладко трёт руки и – застыл, не оторвал ладонь от ладони. Опупело уставился в окно. Прошептал:
– Ушёл-таки картавый с постамента!
В окно стучался Ленин:
– Отпустите молодых людей, хомутьё! Именем новой г`еволюции тг`ебую!
Начальник поскучнел.
– Слышали, – сказал он своим мушкетёрам, – чего требует классик в кепке? Или этот атлантозавр собирает кадрики для новой кроволюции? Кончаем дефективный роман с ним. Выпускай эту тоскливую шелупонь.
Дверь сама угодливо открылась. Мы вышли.
И страшно удивились, почему так легко нас отпустили.
36
Все наши глупости – доказательство, что все-таки думаем своей головой.
Р. Боичич
Митик чертыхался на чём свет стоит. От милиции до больницы в сто раз дальше, чем от Ленинской площади. И за него меня некому нести.
Без почтения братец подпихнул меня в больнице под рентген.
Просветили.
И свалили кулём на каталку, оттолкнули в угол.
Лежать на каталке благодатушка. Не то что висеть мешком на потной Митиной спине, перехвативши ему дыхание.
В приоткрытую дверь я вижу, как в комнату наискосок тесно натекает очередина за уколами.
– Кто сейчас идёт?.. Слышу… Значит, вы на старте…
– Кто последний на втык?
– Кто крайний на прикол?
– На булавки? Я за вами… Последнюю булавочку получить… А то вчера на булавках не был… Зевнул… Кашель уже сбил. Нет нарушений в вентиляции. Надо к выписке собираться.
Очередь вывалилась в коридор. К хвосту подбортнулся бухоня под потолок с грудинкой метр на метр. Мурыжит детскую чудь:
– Докторов я не боюсь,
Вот пойду и заколюсь.
Из очереди выговаривают песняру:
– Вислоухий! Иль ты не цвету авоськой прибитый? Где ты видел, чтоб доктора делали уколы? Разве на то не водятся лисички-сестрички?
– Я и на лисичек согласен, – весело отвечает певчук.
– Пойдём в отливальню[168] травиться, – зовёт певуна курить прохожий полосатый халат.
– Чудок спогодя. Папироской меня не убьёшь. Надоть сперва укольчик хватануть. У них это скоро. Бабах и нету Ленского!
В середину очереди встёгивается ветхий старичок.
– «Вас тут не стояло», – строго говорит ему худая сердитая дама.
– И даже не лежало, – соглашается старичок. – Нас бегало… Дал маленький марафон по кабинетам… Я занимал очередь… Вас тут ещё не поставило…
Старичок наклоняется к мужчине сзади. Тихо жалуется:
– Этот чумак ухо-горло-нос-сиська-писька-хвост всё никак не мог наглядеться на мои гланды… Чего он в них потерял?
Всю эту целую вечность мой врач нудно, варёно смотрел на мой снимок. Всё похмыкивал, обмахивался им от духоты и неожиданно истиха запел, не убирая кислых глаз со снимка:
– Биссектриса – это такая крыса,
Которая бегает по углам
И делит угол пополам…
Глянул он поверх снимка на меня:
– Правильно?
Я отмолчался.
Наконец он похвалилсял мне:
– Чудненько!.. Писк!.. Сейчас поедем в капиталку на реставрацию.
И куда-то за стену – громко, приказно:
– Девочки! Подавай!
С цокотом влетел резвый табунок тарахтелок лет по пятнадцати, в смехе погнал меня по коридору:
– Жих-жих, чух-чух!.. Жих-жих, чух-чух!..
Недоброе предчувствие опахнуло меня холодом.
Врач шествовал сбоку. Усмехнулся:
– Что, не нравится мой кордебалетино?
Я поёжился, ничего не ответил.
Только почему-то лихорадочно заподгребал под себя края простыни.
Слева, близко от лица, скакали в обнимку две птички. Щебетали вшёпот.
– Живописный вьюнок. Целуется на пять с тремя плюсищами! Кис-кис-мяу!
– Франт в твоём вкусе. Шоколадненький. В натурель! Надо брать!
– Natürlich…[169] Надо… Сижу вся в думах.
Одна поддела другую в бочок, и свистони запели с кокетливым приплясом:
– Я маленькая женщина,
Но я себя в обиду не дам.
Угу, угу, ни другу, ни врагу.
Потому живу непросто.
В светлой комнате телега моя остановилась, и меня тихонько перепихнули на операционный стол.
С меня дёрнули простыню.
Я с крестьянской основательностью держал её, так что она лишь приподнялась с краю, натянулась, и возок слегка катнуло назад.
– Мальчик, ты чего вцепился в простынку, как комар в кожу? – капризно прошептала из толпы нагловатая чернушка.
Я отвернулся от неё, уставился в стену.
Как же я останусь без покрывалки? Я под простынёй совсем не одемши.
Хирург наклонился надо мной, ласково проговорил:
– Нам не простынка, нам твоя ножка нужна.
Я обмяк, выпустил простыню.
Он кидком завернул её мне с ног на живот.
Я еле успел прикрыть листиками ладошек свой божий леденец.
– Не переживай, – улыбнулся хирург. – Всё, что природа дала тебе по реестру, останется при тебе. Гарантирую.
Как белые пиявки облепили меня девчонки в куцых халатиках. Кто держал меня за ноги, кто за голову, кто за руки.
– Вспомните, как вправляется вывих, – потребовал хирург. – Ну, кто напомнит?
Возня притихла.
Я услышал придушенный голос:
– Рина! Казбанова! Чего там за дверью торчишь? А ну плыви сюда. Иначе тебе зачёта по практике может не хватить.
И в белое колечко чьей-то руки я увидел Рину, входила в комнату.
Колечко слилось, я потерял Рину из виду.
– Так как вправляется вывих? – допытывается любознательный хирург. – Никто не знает? Молодцы!.. Ну, вот ты, Полякова Нина.
– Вывих вправляется путём…
Хирург в нетерпении:
– Пу-тём?..
Девицы угнули головы в меня.
– Безобразие!.. – шепчет одна.
Она сердится, что никто не знает, но и сама не высовывается с ответом.
Разочарованнный хирург потускнел:
– Ну, наконец-то мы выяснили, что вывих вправляется путём бе-зо-бра-зи-я. Очень хорошо… А может, всё же вывих устраняется сильным, достаточно резким оттягиванием повреждённой конечности? А?
Все хмуро ужались ещё ниже.
Хирург скучно пожевал:
– Держите уж там покрепче…
На меня тяжело навалилось всё живое и мёртвое, что было в операционной.
Кто-то нагло, зверино дёрнул за больную ногу.
Я резано оранул. Боль так полосонула, что я потерял сознание. И уже больно не было.
Прихожу в себя, хирург прокудливо посмеивается, как нашкодивший кот.
Я понял, это он дёргал.
– Будешь сто лет меня благодарить и не устанешь! – клятвенно заверил он.
– Всё может быть… – кивнул я. – Доктор, а я буду играть в футбол?
– Лучше прежнего!
Тела празднично раздвинулись надо мной.
– Сейчас мы обуем твою милую больнушу в белый звончатый сапожок… – Хирург принялся накладывать гипс во всю ногу.
Меня выкатили на выдачу к входной двери.
Но мой получатель, доблестный Митик, куда-то усвистал. Отказался от груза?
Халатики завозились пересадить меня на лавку.
– Не трогайте его! – вмешалась Рина. – Пускай сидит на нашем лимузине. Я подежурю у больного. Потом пригоню каталку.
Все сыпанули от меня весёлыми белыми столбиками в разные стороны.
– Ну, – сказала Рина, – где ты, герой ВОВ,[170] изувечил ногу?
– При штурме рейхстага.
– Фирма секреты не выдаёт? Ну и не выдавай. Всё уже давно выдано. Я же всё знаю, футболёрик. Разведка доложила точно… А знаешь, чаквинская тётечка мировая. Прибежала я к своей бабульке, переоделась и снова с деньгами в Чакву. Меня ж моя хворая бабуленция посылала в Чакву за микстурой. Думала, если я в медицинском училище, так и подыму её одним взглядом. Взяла микстуру, приношу к тётечке её платье, а она не берёт. Она в нём выходила замуж и отдарила мне. Я упиралась. Говорю, а вашей дочке там иль внучке не сгодится? А она: у нас детей нету. Вишь, намечтали рожать в тридцать девятом, а мужа отсекли от неё в тридцать седьмом. И всё выдерживают… Попал на жительство к Ежову… Оттуда скоро не отпускали. И по сей день пьёт из чаши Иосифа… Как глупо оказалась я при свадебном платье…
Какая ж эта Рина побирошка! Людей горе раздавило, а ей хоть хны. По кости тряпица – м-моя!
– Приданое поспело, – ядовито сцедил я сквозь зубы. – Теперь, муси-лямпампуси, добывай жанишка А под цвет старушьего платьица.
– Сам ты муси-пуси… Ничего и не понял… Дурилка ты картонная!..
Рина не успела развить свою глубокую мысль.
На пороге проявился Митя.
– Я думал, – лупится на мой гипс, – ты полегчаешь. А тебе нацепили ещё белую тонну на ногу. Всё для счастьица человека, якорь тебя!
Я повис на нём мешком.
Он ещё что-то бухтел себе под нос и исправно пёр.
Митик тракторок. Ворчал, но работал. На скору ногу тащил по площади по-за спиной Ленина к обочинке, где, если голоснёшь, может остановиться наш рейсовый автобус на Насакирали.
– Слышь, погоняйло, – подал голос Митич, – а ты знаешь, чего Ленин на всех памятниках с протянутой рукой? Он что просит? Или хочет что дать?
– Чего ж он даст из пустячей, раскрытой топориком, руки?
– Так уж и нечего дать? Давай забежим с лица. Попрошу хоть рентген. А то что больничка наша без рентгена мается? Или врачей ещё. На весь совхозище один согбенный трупешник Ермилка Чочиа!
– Мы и так, наверно, уже опоздали на свой рейсовый. А ты ещё… Вижу, тебя так и подкусывает заночевать в ментавре.
Упоминание милиции остудило его, и мы молча, носы в плавкий асфальт, проскакиваем по-за спиной памятника.
Мы прождали все глаза.
Автобус наш всё не выскакивал.
Площадь была на бугре, и машины выскакивали на него снизу, как из ямы, лились рекой; и в той чадной горбатой реке, как мы бдительно ни всматривайся, не было нашего автобуса.
А если он уже пробежал?
А если другой дорогой дунул?
У нас это бывает. Попался водителю хороший знакомец, надо отвезти. И не беда, что приятелев дом в противоположной стороне света от маршрута. Повезёт. С другого конца нагрянет в совхоз. Какая-де разница! Как ни ехать, хоть через Америку, лишь бы прискакать в Насакиралики.
Митя угорело тряс руками, как птенец, что не умел летать, и стоял на месте на цыпочках, молил остановиться всякую тачку. Но они все дымно пролетали мимо, мимо. Да и те, что останавливались, не брали. Не по пути!
– Молодые люди, – услышали мы вдруг картавый голос, вождь подходил к нам, – не могу видеть сверху ваши мучения. Думаю, пойду помогу, поголосуем вместе. Принимаете в артель?
Мы приняли. Да от этого не уехали тут же.
Наоборот.
Увидев большенного каменного вождя, водители перебрасывали растаращенные взгляды на холостой постамент и неистово набавляли газу. Не то чтоб стать – машины круголя обминали нас и тонули в искристом дыму.
– Чем же я их всех удивляю? – плутовато недоумевал вождь. – Обыкновенный человек…
Митя с бордюра просяще затряс руками пролетающему грузовику – книга вывалилась из-под ремня на асфальт.
Вождь поднял книгу, отёр.
– Молодой человек, да вы уже до Маркса добрались?
– А что остаётся делать? Пока врачи чинили моего инвалидика… Торчать под дверью? Глупо. Я по старой памяти и слетай на свидание в книжный. Я вам уже говорил, там меня знают как облупленку… Всё не забыли мою привычку брать одну, но самую толстую книжерию. Я на порог – они кирпичину с полки. Принимай, дорогой, свою мечту! Говорю, нету с собой шуршалок. Ничего, говорят, Митрофанэ, потом отдашь. Вот и выдали мне Маркса. Раскрыл наугад – не оторвусь. Читаю как самый страшный детектив века!
– Маркс и детектив?
– У меня такая каша… Отрывки повыхватывал, пока бежал к больнице… Как я понимаю, вы сшили нашей державе советский костюмчик по Марксу?
– И?
– А выкройки вы не перепутали? Выкройки вам попались именно те?.. Они разве России предназначались?
– Что за детский лепет?
– Я, Владимир Ильич, давно выскочил из детства. Отслужил на флоте, в техникуме иду отличником… Те выкройки, что вы взяли в работу, назначались, как я понял, разве не для развитых капстран? И вовсе ведь не для России? Так?
– Ну-ну?.. Однако занятно послушать юное поколение. Откуда вы это взяли?
– Только из Маркса. Вот… – Митя повёл пальцем по строчкам-ступенькам. – Цитирую… «Чтобы спасти русскую общину, нужна русская революция. Впрочем, русское правительство и «новые столпы общества» делают всё возможное, чтобы подготовить массы к такой катастрофе. Если революция произойдёт в надлежащее время, если она сосредоточит все свои силы, чтобы обеспечить свободное развитие сельской общины, последняя вскоре станет элементом возрождения русского общества и элементом превосходства над странами, которые находятся под ярмом капиталистического строя». Видите, да?.. А вот ещё клок: «… община является точкой опоры социального возрождения России». А вот еще: «… она может непосредственно стать отправным пунктом той экономической системы, к которой стремится современное общество, и зажить новой жизнью, не прибегая к самоубийству… Россия тщетно стала бы пытаться выбраться из своего тупика введением капиталистической аренды английского типа, столь противной всем общественным условиям страны». Как я понял, Маркс видел спасение России в сельской общине? А её-то вы и ваши последователи не стёрли в порошок? На вашей совести предостаточно этого порошка?
– Откуда всё это у Маркса? – хитро прищурился вождь. – Я не читал.
– Зато я читал. А вы, по-моему, прочесть это и не могли.
– Откуда эта категоричность? Святая простота!.. Много, молодой человек, в ваших суждениях неверного, наивного, незрелого, архиупрощённого, архипримитивного. Но не беда. Придёт время, созреете… Мне просто интересно вас послушать. Так почему я не мог прочесть про общину у Маркса? – снисходительно хитро улыбнулся вождь.
– Когда это было написано, вам шёл одиннадцатый год. Через два года Маркс взял и случайно умер. Однажды раз работал, работал, работал и сел на минутку в кресло просто отдохнуть. Сел. Дал Бородан расслабон… И умер. Безо всякой, понимаете, канители. Не надо было расслабляться. Может, жил бы ещё… И размышлизмы про русскую общину, как я понял, долго лежали в рукописи… Впервые опубликованы в «Архиве Карла Маркса и Фридриха Энгельса» в 1924 году, сразу после того, как вы переехали из кремля в мавзолей.
– Но, – хитро улыбался вождь, – но почему Маркс вдруг заговорил о русской сельской общине?
– Не вдруг! – ринулся Митик на наживку. – Вера Засулич попросила высказаться. Минуточку… – Митя сунулся в конец книги. – Ага… Вот… Вот её письмо Марксу: «Вы знаете лучше, чем кто бы то ни было, как злободневен этот вопрос в России… особенно для нашей социалистической партии… В последнее время мы часто слышим мнение, что сельская община является архаической формой, которую история, научный социализм – словом, все, что есть наиболее бесспорного – обрекают на гибель. Люди, проповедующие это, называют себя Вашими подлинными учениками, «марксистами». Вы поймёте поэтому, гражданин, в какой мере интересует нас Ваше мнение по этому вопросу и какую большую услугу Вы оказали бы нам, изложив Ваши воззрения на возможные судьбы нашей сельской общины и на теорию о том, что, в силу исторической неизбежности, все страны мира должны пройти все фазы капиталистического производства».
– Знать и тридцать восемь лет молчать, держать в гробовой тайне?!.. Горе-меньшевичка… Ах, упрямка Веруля… Веруля- вруля…
Я так и не понял, говорил всё это вождь всерьёз или просто шутил, подыгрывал Митечке.
Митька и Ленин лалакали ещё долго.
Я вообще ничего не понимал в их митькизме-ленинизме.
По-моему, Митик нёс купоросную ересь. Но зато ка-ак вбубенивал! Мне казалось, он и сам ничего не понимал из того, о чём бубукал. Но – бубукал! бубукал!! бубукал!!!
– Закрой свой супохлёб, – шепчу ему, – и не греми крышкой!
– Ты на кого шуршишь, кулёк?! – сквозь зубы цыкнул на меня Митечка. – Молчи, якорь тебя!
– Ещё молчи? Да видал я тебя в членах политбюро!
Но Митик смолчал, лишь сердито отмахнулся. Не мешай!
Митик обожал себя в высокой болтовне. В высокой болтовне он оттягивался по полному росту.
Не будь слушателя, его болтовня в нём бы и спала, никогда не просыпалась. Но был слушатель со скуки, и этот слушатель, хитрый коварец, мне не нравился.
Всё в нём меня отталкивало. Не он ли прибежал к власти по холодным косточкам Отчизны? Что можно испытывать к человеку, который плясал от счастья, когда получал сведения о поражениях России в войне с Японией в 1904-1905 годах? Можно ли умиляться человеком, который за звонкую монету бился за разгром России в первой мировой войне? За что можно было бы уважать человека, который, дорвавшись до власти, с песенным подплясом грозил: «Весь мир насилья мы разрушим, а затем…»? А затем он будет разрушать и дальше. Это-то хозяин? Разве Хозяин рушит свой дом? А, разрушивши его до основания, научившись только крепко разрушать, он и будет только разрушать дальше. Как ему казалось, он созидал. Но разве долгие советские годы не показали, что ленинцы продолжали только разрушать Россию? Лучше б было, уйди коварный вероломец снова к себе на холодный мрамор. А то от него один только вред. Ни один же шофёр не хочет из-за него останавливаться. Все боятся.
И сколько ещё мне сидеть на бордюре со своей гипсовой красавицей? Так я стал называть свою левую ногу, посаженную в белую гипсовую крепость.
– Надо готовить новую г`еволюцию! – бесшабашно вдруг выкрикнул вождь.
– Новую? – Митечка осудительно пошатал головой из стороны в сторону. – Как что – так сразу!
– Новую! И пойдём мы совсе-ем новым путём!
– Помилуйте! Да не хватит ли ваших блужданий наобум? В семнадцатом вы сходили другим путём. Мечтали надеть на весь мир коммунистическое ярмо?!.. Куда вы дошли? И до чего вы дошли? И во что это обошлось державе?.. Прежде чем браться за новую, вы б не хотели узнать, во что же обошлась ваша старая кроволюция? Та, в семнадцатом? Какова её себестоимость?
– Да уж…
– Я где-то читал, вы втугую осерчали в семнадцатом, когда вам принесли на подпись смету расходов на взятие Зимнего.
– А как же, батенька, не сердиться? Архистрашные расходы вбухали в смету! И всё вроде надо… Аренда «Авроры», спирт и к спирту штурмующим, опять же выстрел «Авроры»… В какой парткассе набраться таких средств? Надо урезать. Сэкономим на выстреле. Думаю, довольно будет с нас холостого выстрела…
– Вот-вот! Ведь же «не было в строгом смысле исторического факта штурма Зимнего дворца 7 ноября 1917 года, это пропагандистская мифология. А первый большевистский совнарком в расклеенных 8 ноября по Петрограду афишах назывался «Второе Временное правительство»! Вот что честная история твердит!.. Да и… Но и холостым выстрелом утюга коммунизма[171] вы уложили не десятки ли миллионов? Расколошматили экономику. Вырвали пятьдесят седьмое место в мире по уровню жизни! В развитии откинули страну не на целый ли век назад?
– Эти ваши там миллионы к т о считал?
– Боженька!
– Тоже нашли счетовода!..
– Небесная бухгалтерия точна.
– А что земная говорит?
– А лично вы всё сделали, чтобы земная бухгалтерия молчала. Как иезуитски вы лично расправлялись с шуйским духовенством?![172] Вам срочно понадобилось хапнуть богатства монастырей, лавр, церквей. Понимаю, трудно было тогда стране. Так открыто бы попросили духовенство помочь вам. Наверняка помогло б. Но вы дунули другим путём. Отнять!!! И как вы оттяпали? Всё «строго секретно»! «На съезде партии устроить секретное совещание…». «Провести секретное решение съезда…». Всё тайком, чтоб не было следов… Если считали, что делали доброе дело для России, то чего же обкладывали его «строгими секретами»? А главный «секрет» ваш какой? Насмерть запомнил… «Чем большее число представителей духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». Вы положили начало… Дали образец, как проворачивать немыслимо жестокие дела и не оставлять следов. Все долгие советские десятилетия кого у нас только не «учили»! И ка-ак «учили» жить по-советски! На «учёбу» ушли и не вернулись десятки миллионов человек! Это лишь часть себестоимости советской «учёбы» по вашей «секретной» методе. И среди «учеников» были вовсе не одни церковники… За что вы так? И главное, всё «строго секретно»!
– Молодой человек, вы опять вешаете на меня всех собак?
– Зачем же всех? Вы отвели душеньку, всласть намахались шашулечкой… У вас был богатый дикий октябрьский помёт. Ваши горячие соратнички, верные ленинцы, продолжили ваши архивеликие дела. Вот и горькие достижения…
– Архитяжёлый вы молодой человек…
– Не знаю… Не взвешивался… Только ещё одна ваша революцийка и от России не останется ли мокрое местечко? К этому вы хотите придти совсем новым путём?
Я слушал их и думал.
Россия…
Русский человек…
Кому было его защищать и беречь? Кому было биться за его свет-долю?
Ленин был, как доложила забугорная радиошепталка, «рождённый наполовину чувашом и наполовину немцем». Сталин – грузин. Дзержинский – поляк.
Что им Россия? Потеха? И полигон, и плацдарм для фашистско-коммунистических кровавых фантазий?..
– Эй-гэй! Героюшки Шипки! – вдруг окликнул из кабинки нас с Митей дядя Ваня Познахирин.
Мы и не заметили, как он подвернул к нам.
Нашёлся-таки единственный смелюга, кто не испугался бронзового вождя. Остановился и разговаривает только с нами, будто никакого Владимира Самозванца здесь и нет.
– Пехотинцы![173] Вы никуда не хотите ехать? – спросил дядя Ваня.
– Да вот поедем, если возьмёте! – обрадованно крикнул Митик.
Дверца размахнулась настежь.
Едва мы вползли в кабинку, как грузовик норовисто дёрнулся и помчался с подвывом.
Я выглянул в оконце.
Вождь с опущенной головой твёрдо уходил с огорка куда-то вниз мимо своего постамента.
– Миланцы![174] Не про МИИТ[175] ли вы толковали с этим генеральным кузнецом кровавого счастья на века!? – потыкал дядя Ваня оттопыренным большим пальцем себе за спину. – Ну он и мозгоклюй!.. Об чём таки втроём пели? Не про трёх танкистов?
И посмешливо грянул себе:
– Три марксиста,
Три веселых друга
Основали свой
Весёлый строй!
Дядя Ваня перед войной дружил с нашим отцом и относился к нам очень хорошо. И нам с ним всегда было хорошо. Это Боженька послал нам его сегодня. Или просто повезло? Воистину, «везучему человеку на голову падает яблоко даже тогда, когда он сидит под дубом».
– Я смотрю, – дядя Ваня вмельк покосился на книжку Маркса на коленях у Мити, – ты, Митяй, по старой памяти сбегал в книжный?
Митя кивнул.
– А меня на аркане туда не затащить… Над книжным музей. Я в музей частенько наведываюсь полюбоваться золотой монеткой с изображением Сашка́ Македонского и шпагой Наполеона… В молодости он всё любил ею помахивать…
– Каждый ловит свою рыбку! – сумничал Митя, и вся наша артель рассмеялась.
Ехалось домой весело.
Дорога к дому всегда милей.
Нас даже мама встретила. У конторы, напротив больнички, дядя Ваня стал рядом с доской почёта. Я нечаянно глянул на стенд и столкнулся глаза в глаза с мамой.
На ней была лёгкая кофточка в горошек. Прядка волос облачком парила над ухом. И одно плечико, вздёрнутое, похожее на острый утёсик, было выше другого. Удивлённые стеснительные глаза как бы спрашивали: в самом деле я передовичка?
– И не сомневайтесь! – помотал я ей пальчиками.
Вот мы и прибыли!
Митя с последними силами опустил меня на койку. Было сам не опрокинулся на меня, еле удержался. Помог лечь, занёс к стенке мою гипсовую корягу.
– Фу-у!.. Какой пост принял, такой пост и сдал…
Он прилип на краю койки, блаженно заобмахивался мокрым от пота воротником рубахи.
– Хор-рошо… Курортные сквознячки по коридору бегают. Весь пот вытягивают… Слизывают…
Зачем-то вдруг Митик наставил ухо. Вслушивается в коридорный сумрак.
– Какие-то звуки… Мух не должно быть. Мухеты не терпят сквозняков. Не то что люди. О! – тыкнул в пролетевшего комара. – Юнкерс полетел! Гудит, как танк!
Он дёрнулся в угол к швабре и ну молотить воздух.
Комару такое неожиданное нападение не понравилось, присел на стену переждать беду.
Митя и по стене бух-бух-бух.
– Буду лудить, пока всех не умолочу! Иначе они тебя без горчицы слопают!
На шум прибежала нянечка.
– Чего гремитя? Мёртвый час! Ты спи, – сощипнула мне на одном глазу веки. – А ты, Митрок, чего прикопался? Иди, перекат-трава! Комар и царю на носу поёт. А тебе и на стене не посиди в мёртвячий час? Иди, мышцастый,[176] и дома углаживай своих породных. А наших не замай!
– Тёть Галь, – покаянно улыбнулся я нянечке, – без обеда что-то не спится. Мне б ложечки три хоть зари коммунизма…[177]
– Это разговор. Только от коммунизмы ты сегодня отдыхай!
Она наклонилась ко мне и заговорила шёпотом:
– Вчера по верхам прошелестело, что сегодня депутатец из самой из Москвы наявится… Так…
– Что, съел?
– Побоялись коммунизму варить. А ну на обед загляне в нашу больничную беспорядицу! И молись депутатику! Велели готовить аж два первых! Гороховый суп и лошадиный плов.[178] Тебе чего несть на перво?
– Музыкальный привет!
И в компании с гороховым супом приехали синеглазые, усталые макароники с сыром.
Я сразу навалился на то и на то.
– Э! Всем козлятам пример, не спеши на поворотах, – тянет сквозь зубы Митя. – А то занесёт, якорь тебя! Слышь, ёханый жадина? – И еле слышно пропел:
– Жила долго не живёт,
Заболеет и умрёт!
Глазищи у него голодные.
Стыд подсёк меня, я сбросил обороты.
Но ложку не отдашь. Нянечка зорко пасёт нас, без дружбы лупится эта Прокопенчиха на Митю. Мол, шёл бы. А то ещё у страдалика изо рта выхватишь.
Я жую медленно. Выжидаю.
Нянечка это чувствует.
Ей вроде неловко торчать над душой, но и уйти ещё неловче. Заобидит здоровый больнушу, куда такойское гожается? Стой, бабка. Стереги правду!
Я не спешу уминать. Налегаю на общение.
– Тёть Галь, – говорю, – а что депутат? Был?
– Посулился, да не приехал. Сказали, недели через две привеется… Такое горе спеклось… Власть наша умылась, пригладилась… Коммунизмию на денёк отбой дала… Хоть гороху похлебаешь… Видал, какая простому человеку обломилась помоща от депутата! Депутата самого нету, а польза от него, – бросила косяк на тарелку с гороховым супом, – у тебя перед носом. О!
– А вы не знаете, – этак влюбчиво вздыхает Митрюша, – чего это там, – потыкал в темь коридора, – комар так распелся? Осу на свидание вызывает?
Митечке хочется, чтоб бдительная нянечка поскорей ушла.
Она уловила это, сердито лепит своё:
– А можь, курий разбойник, тебя вызывает? Игде ты видал, чтоб комар пел? Комар нем, как муж. Мелом на воде это запиши. А хлопочет комариха. Завлекает комара своим звоном… И комар не кусает. Кусает комариха… У нас комары с орла, на скаку бьют зайцев!
