Анатолий Никифорович Санжаровский
Дожди над Россией
29
Все дураки – единомышленники.
В. Гин
В пять я был на майдане.
Ребятня облепила цементированный ободок пожарного бассейна, в ожидании опоздавших перемалывала семечки вперемешку с россказнями.
– Где тебя носит, Генералиссимус? – выскочил навстречу папа Алексей.
– Я был…
– А мне это до дверцы! Я не спрашиваю, где ты был. Я спрашиваю, где тебя носит?
Пока он в крике энергично размахивает руками, выражает всеми доступными и недоступными способами свой гнев по поводу моего опоздания, я расскажу немножко про него. Это просто необходимо.
Алексею тридцать три. В семье в наличии жена, дочка, сын и маленький тракторишко. За глаза мы упорно зовём Алексея кто папой, кто стариком Хоттабычем, а кто и Похабычем. Он главный начальник всех прощёных игр.
Чем объяснить его долголетие в отечественном футболе?
Ой! Ну что я сразу про долголетие, когда вы ещё не знаете, что такое прощёная игра?
Так вот, прощёный матч прощает вам ваши грешки, прегрешения, согрешения, грехи, грехопадения. Ассортимент королевский. Нашлись насакиральские плутони с замашками Платона, докопались до истины и установили, что отец термина прощёный матч наш папа Алексей. Он и ввёл эти игры в каждое воскресенье.
Как-то шли наши с четвёртого района.
Проиграли и смеялись.
Это-то и взбеси его.
– Как же!.. Смешно! Смешно дураку, что рот на боку. По мячу попасть без компаса не можем и тем задаёмся, как картошка в борозде. А подумай, никому не возбраняется! Чем игра ценна каждому? А ничем. Попинали мяч и пошли. Ничего путного за игрой не стояло. То-то бегали, как варёные раки. Будто для галки в отчётике играли. А надо, чтоб на игру вела не галка, а вот это, вот это, бармосики! – подсаживал себя в грудёху Алексей. – Да чтоб там, – долбил оттопыренным большим пальцем за плечо, – стояло б что-то такое, за что бы ты пошёл не только в яростную атаку, но и на смерть. Играй так, будто тебе осталось жить ровно столь, эсколь длится игра, если ты её просаживаешь! Играй так на полную выкладку, чтоб пот кровью тёк!.. Помните? Итальяшики прохукали первенство мира. Ихний тренерок убоялся сразу ехать домой. Полгода дрыжики продавал в соседней стране. А заявись сразу, его б у самолётных сходней под туш проглотили и пиджачок не выплюнули б эти тифозники…
– Тиффози, – поправил кто-то. – В Италии так болельщиков называют.
– Соль не в названии. В принципе. Вот чего мы таскались на четвёртый? Защищали честь района? И почему именно мы? Лучшие? А кто нас метил печатями, что мы лучшие?.. Так, скомкался сброд… Все мастера! У нас же в Гурии, как в Бразилии, каждый мужчина с семи до семидесяти прежде всего отличный футболёр. А раз так, на игру иди те, для кого в этой игре поставлена на кон честь не только посёлка, но и твоя личная честь. Галочьи игры побоку!.. Право на участие надо завоевать. Ка-ак? Блестящей учебой на ошибках. Поясняю. Когда человек чаще обшибается? В мо-ло-дос-ти. Благородные высокие ошибки роста. Ошибки – благо! На ошибках учатся. И таких прилежных выучеников надо поддерживать. Кто за неделю гуще нагрешил, тот и иди в воскресенье отыгрывайся. Искупай вину. Добывай вейник в футболе прощения. Дажь в песне один по радио из-за Лысого Бугра пел:
– Ой дайте, дайте ж мне свободу,
Свою вину в футболе искуплю!
– Это не из оперы?
– Сам ты опера за хвост тянешь, – обиделся Алексей. – Когда… Когда бестия кругом виноватый да прекрасно знает, что его мало выпороть, как шкодливого кота, он не то что мячи уфинтовывает – землю рвёт из-под сатаны! Так ему зудится замазать вину. Он голыми руками выдернет из огня свою честь-победу. А победителя кто засудит? И все ж его грехи теперь уже не грехи, а сплошная слава. И не только его одного – всего посёлка.
Вот откуда выбежали прощёные игры.
Накуролесил за неделю – скачи в воскресенье исправляйся на поле. (Исключение: двойки не являются пропуском на площадку, поскольку двойка не ошибка молодости, а явное свидетельство кризиса извилин. Поэтому, решил Алексей, двойкохвату надо помокрей потеть один на один с учебником, а не с мячом.)
Объяснить долголетие папы Алексея в футболе я не смогу. Говорят, сначала ему нравилась его идея о прощёных играх и сами игры. Лихие, чертогонные. Он великодушно доверил себе многотрудный пост патрона команды. Была критическая полоса, Алексею грозил недопуск в команду – иссякли серьёзные прегрешения. Он вовремя сориентировался, капитально заблудил с постоянством мартовского кота. Всю неделю тайком блудил, а в воскресенье на футболе каялся.
Блудил и каялся.
Блудил и каялся.
Блудил и каялся.
Он вошёл во вкус, не остановиться уже. Он обожал свои грехи исключительно лишь потому, что не мог жить без возвышающего душу футбола. Цепко держал свои руководящие футбольные вожжи. Вёл переговоры об играх нашего, пятого, отделения совхоза с четвёртым. Каждое воскресенье сливал новую команду и, случалось, на тракторке на своём доставлял прямушко на поле соперника.
Наконец я с грехом пополам докатил рассказ до той минуты, когда Алексей пушил меня за опоздание, грубо лягнул Генералиссимусом. Так он обзывал меня за то, что я учился вроде неплохо и вёл себя сносно, за что маму подхваливали на родительских собраниях.
То было год назад, ещё в совхозной школе.
Но разве прозвище пожизненная рента? Единственное богатство, которое не может конфисковать даже смерть?.. И ещё хоть бы терпимо перекручивали. А то один брякнет: Генерал-умирал. Другой: Минерал-генерал. Третий: Минус генерал…
– Ты что, ялда на меду,[129] опаздываешь? – рыл верховный подо мной бесплодный краснозём. – Ядрёна марш! Врезать бы тебе по самое не хочу!.. Он гдей-то прохлаждается, а тут все и жди, и жди, и жди!..
– Виноват…
– Из твоей вины пива сваришь?.. Ну да что бобы разводить?!
Алексей пружинисто вскочил на перевёрнутый чайный ящик.
– Гуриелики! И по совместительству орёлики! Кто готовый сегодня заслонить честь района, не пожалеет грешного живота? Попрошу ко мне!
Мелочь, что облепила бассейн, как воробьи кадку по гребню, духом снялась с насиженных мест, обжала папу.
Папа насупил брови. С молчаливым достоинством сделал величественный жест, будто что невидимое отстранил поднятой рукой.
– Не все, не все, греховодники! Рассамые достойные сюда. Ангелочков прошу не шебуршиться. Не мыльтесь, бриться не будете. В сторонку, в сторонку! Попрошу на задний план, молодую мать твою за ногу!
Толпа сумрачно задвигалась.
– А вот ты ходи на меня, – поверх голов ткнул в Юрку. – Назначаю капитаном. Чин многоответственный. Главно, учувствуй, чего желает поиметь от тебя твой родной посёлок. По-бе-ды! Только это возвернёт тебе доброе имечко образцово тире показательного ученика. Капитана ты честно заработал неявкой в школу. И все муки святые твои из-за горячего сострадания к ближнему.
Тут Алексей подержал на мне строгий выразительный взгляд.
– Хорош и твой ближний, шёл на капитана. Но схлопотал отлуп – опоздал на наши сборы. А пан Глебко общёлкал обоих! По авторитетным коридорным слухам, уточнённым у криницы, он, товарищи вьюноши, подслушал у своей души зов товарищей Магеллана и Лаперуза. И вследствие чего на всею декадищу отчаливал в Кобулеты на предмет вхождения в морское прозвание. Если ошибаюсь, можете не поправлять. Но!..
Страсть подожгла Алексея, ввергла в неуправляемую стихию стиха.
– Но Магелланы и Лаперузы
Нужнее чаю, кукурузе!
И кончил Алексей так:
– Глебиан вернулся к нам. Есть мнение дать ему капитана.
– Это ж две власти уже? – вскозырилась толпа. – Как понимать?
– Так и понимать. Ум хорошо, а два получше!.. Кто там выворотил, что я начал за здравие, а кончил за упокой? Уточняю. За что начал, за то и кончил. За победу!.. Ма-аленькая, лё-ёгкая корректировочка. Окончательно портфелики раздаём так. Пан Глебиан Кобулетский – капитан. Варит игру в центре…
– А Клыку кто уже давал капитана? – не унималась толпа. – Кто теперь Клык?
– Был Клыком и остаётся Клыком. Клык – правая нога Глебиана. Первый зам по обороне, по неприкосновенности наших родных ворот. С его чугункой надо быть при защите. Тогда мимо ни мышь, ни мяч не проскочат. Сами ж видали. Финтит, финтит какой из вражьего окружения. Обведёт-накроет одного, второго, третьего, а как стакнулся с Юриком – культурно пашет носом глубокую зябь. Юрик ещё то-от спец по дровишкам. Главный наш Сучкоруб! Если угодно, он же и Коса. Или Автоген. Незаменимый!.. Под случай выскакивает в нападку. Голы нам сильно не навредят! Вторым первым замом по голам назначаем этого торгового деятеля, – кивнул на меня. – Он по совместительству и вторая у Глебиана правая нога.
– А что, у Глеба обе ноги правые? – кто-то хихикнул в толпе.
– А вот кто спросил – тому сделаем левой и правую ногу. Будет бегать с двумя левыми! А то слишком большой вумник… Антоня – лёгкий, скорый на ногу, худей велосипедной спицы. Ему ль не забивать? Эта троица, уважаемое собрание, идёт мимо конкурса. Для начальства никаких конкурсов нигде не придумано… А протчих самурайчиков мы сейчас через ситечко… Через ситечко…
Алексей предупредил, что заявки тех, кто добыл за неделю всего-то по три провинности, даже не кладутся во внимание. Плюнуть да растереть! Три, два, один накол – топай на игру лишь как почётный зритель. Так что, ангелочки, поскорее летите на своих крылышках на лужок, загодя устраивайтесь у боковых линий. Посмотрите, как играют неангелы – не менее прекрасная половина человечества.
Потерявшие надежду попасть в команду наступающе, огневым валом загудели:
– Нечестно даже!
– Ну дал здоровицу![130]
– Какой-то трибабахнутый!
– Чумородина!..
Алексей державно свёл руки на груди:
– Бунт отвергнутых ангелов? Образцовая публика, а пальца в ротик не занашивай… Ах вы, тюти-мути… Кончай, зеленятки, зубатиться! Не мешайте. С Богом! – И заотмахивался: – Кыш! Кыш!
Ангелы посверкали злобными взглядами и кисло побрели в сторону четвёртого.
– А теперь сведём дебет с кредитом.
Кандидаты вытянулись в шеренгу.
Папа Алексей медленно шёл вдоль. Каждый в свою очередь выставлял столько пальцев, сколько, по его мнению, наработал за неделю проколов. Никто не требовал перечислять твои проколы. Верилось на слово. Сколько скажешь, столько и будет. Проходным баллом была пятёрка.
Но на всякий аварийный случай всяк к растопыренной проходной пятерне приставлял два-три пальца другой руки. А Вовчик Слепков хлопнулся перед Хоттабычем на спину, задрал руки-ноги.
Что бы это значило?
Папа грубо задумался.
Володяша был сынок Василинки, той самой грешницы Василинки, с кем папа Алексей шалил, любил под крендель тайком пройтиться. И не только пройтиться.
Может, Вовуня боялся, что папа Алексей вдруг по-родственному заартачится, мол, ещё семейственность тут разводить, и не возьмёт его, Вовуню, и он пошёл лёг на такую крайность?
– Мальчик, сколько у тебя пальчиков? – в тягостной тишине вежливо спросил Алексей.
– Два на десять!
– Двадцать один, – понуро уточнил из хвоста шеренги Комиссар Чук-младший.
Вовчик благодарно посветил в хвост васильками своих глаз. Логика его проста, как вздох козлёнка. Больше очков – больше шансов выйти на игру.
– Шуточки не в струю! – шикнул Алексей. Кивнул Вовусе: – Вставай, мальчик. Смелый!.. Нападающим будешь в связке с синьором Антонеску, – и качнулся в мою сторону.
Мы видели в лицо всех, кто в течение недели слишком густо казаковал. Не всё коту Масленица. Вот и пришёл великий пост. Ляг костьми, но победку подай!
Право лечь выхватили Сергуня Смирнов, Андрей Попов, Шалун, он же Шалико Авакян, Васюха Мамонт, Алексей Мамонтов, Василиус Скобликов, Лёнчик Солёный, Валико Барсенадзе, Бора Гавриленко. Именно Бора, а не Боря. Бора – приморский ураган.
А про остальных вы уже слыхали.
Вывести на поле команду может и играющий под настроение её патрон, заслуженный мастер всесовхозной категории Алексей Половинкин.
Пока папа заводил тракторок полотняным ремнём с узелком на конце, все чинно утеснились в тележке прямо на полу; сидевшие сзади свесили ноги на землю. Наконец Мердесец завёлся, дрожа зафырчал, заотплёвывался злым дымом с кровью-искрами.
Алексей важно опустился на служившую сиденьем железную в дырках с копейку тарелку, взялся за долгие синие рычажки и только тут заметил, что трон пуст. Дурной знак. Свято место пусто!
Он крутнулся на своей тарелке. Побагровел.
– Капитан, на трон! Не ломай обычай!
Глеб послушно угнездился на синих рожках спереди у тракторка, припал спиной к горячей, к подрагивающей его ребристой морде.
За нашим тракторком с гиком катилась стадом мелкосня.
На шум липли к стёклам в удивленье распластанные взрослые лица.
– А сегодня у них начальник наш соседка! – тычет в Глеба Таня ложкой с пшённой синеватой кашей. Чижовы то ли ужинали, то ли обедали, то ли завтракали. Толкнула створки оконные шире, закричала: – Улыбнись, чёртушка! Иля аршин сглотнул? Глебу-у уня-я!..
Глеб будто и не слышит. Невозмутим, торжествен. Трон обязывает!
Из других окон лопались вдогонку рваные куски фраз:
– Ну ма-а, пусти на футбол… Не пустишь, сбегу же! А?!
– Настась! Сойди с ума, купи винца. Аж кричит, как наехать на портвешок надо. Инакше наша не возьмёт!
– Ну ежель гад четвёртый впундюрит хотько одну штуку, сымаю рубаху и иду во этим кастетом править челюстя. Бу знать, как заколачивать нашенцам!
За воротами посёлка затравянелая, ещё не размолоченная колёсами дорога ширью чуть просторней раскрытых рук падала колом вниз меж двух плотных рядов ёлок. Тут уже притёмки. Сквозь сомкнутые ветки совсем неба не видать.
30
Не путайтесь под ногами у тех, кто ходит на голове.
А. Ботвиников
Игра назначалась на шесть.
А уже настучало минут двадцать лишку, когда мы подъехали к лугу.
Хозяева сидели кружком. С подозрительной живостью что-то доказывали друг дружке. Сидя метали чёрную икорку?
Встретили они нас открытым холодом.
– Здоровко, харакиряне! – кинул в приветствии руку наш папа.
Хозяева опустили лица.
– Полный опупеоз! Что происходит? Разве здесь не торжественное открытие дорогого мундиаля?[131] Тогда почему я не вижу хлеб-соль на расшитом рушнике?.. А! У вас не нашлось сольки? Сплошала торговля, не завезла? Тогда б хоть поздоровкались, что ли? Это б вашу репутацию не замазало. Чё всё молчаком? По ком траур? Таракан в сучке ногу увязил? Или блошка с печки упала? Всё равно, миляги, так не встречают дорогих ненаглядных гостей.
– Таких, как вы, – только так! – в упор отбарабанил проламывающимся баском коренастый толстун Костик Сотников. Штатный их капитан.
– Ясней?
– Гля на часы. Всё скажут!
– Подумаешь! – присвистнул Алексей. – Опоздали. Не велика горя. Я не английская королева, чтоб никогда не опаздывать. Начнём на полчаса спозже, земля не бросит крутиться.
– Земля тут ни при чём. А ФИФА спокойнушко впаяла б вам поражение. Приравняла б опоздание к неявке.
– Я вам такую фифочку дам – век помнить будете! – На бегу пастух Василий так сильно щелканул кнутом, что все невольно угнулись. Позади него, по ту сторону площадки, паслись в бузине козы. – Кто я издесь? Судья? Иля не пришей козуле бантик?
По уговору, гости выставляли своего судью на поле. А хозяева ублаготворялись лишь судьями на линиях. Зато двумя!
Сегодня наш Василий судья в поле! Заглавный шишкарь! Самая головка!
– Один в поле не воин, пускай и судья, – подбивает клин под Ваську мотористый кощейка с рыбьими глазками. Он рыжеват и за то прозвали его Каурым. У него было и второе прозвище. Француз. Он говорил в нос, гугнявил.
– Ты что намёком мажешь? – Алексей лодочкой подставил ладонь к уху, как это делают глуховатые старики.
– А то… Пускай будет он вам подсуживать, а мы и так вас наглядно раскокаем!
С разбойничьим подсвистом Алексей выставил кулак из-под локтя.
– Не хвались, кума, горшками! – выкрикнул скандальным дискантом всё тот же тоскливый визжун со шрамом на щеке. – Полную таратайку дровишек повезёте отсель. Не только на разжижку – всю зиму хватит топить!
Угрозы цеплялись одна за одну, как пальцы шестерёнки.
– Оя, мужики, паралик тя расшиби! Кому-т я уж и сыпану сольки на хвост, оя и сыпану-у! – ворчит Василий. Голос в нём ворочается невидимым медведем, как гром в небе. – А ну закрывай мне тары-бары на три пары!
Он оглушительно выстрелил длиннющим кнутом.
Кнутобой присмирил базар.
Скоро водворённый мир несколько подивил Василия. Похоже, он сам не ожидал, что вот так враз ухватит полную власть и над молодым вертоватым людом, как над козьей дикой ордой. Разок всего-то подал голосок Петрович (кнут свой он звал Петровичем) и масаи ша, примёрли.
– Стенки, р-рыздевайсь!
Долго ли голому раздеться?
Наши рубахи-штаны наперегонки слетелись комками в одну артель.
Василий побрезговал сунуть своё в общую кашу. Начальник!
Степенно вернулся назад к краю луговины, поближе к бузиннику, где в поту работало его рогатое войско. Под вечер козы всего охотней едят.
Фуфайку, рубаху-полотнянку прикрыл сверху крест-накрест кирзовыми сапожищами. Чтоб не улеглась какая бодуля отдохнуть.
– Аг… а-аг… подержи её за ножку, – сильно сутулясь, похохатывал он.
Идти босиком колко. Пускай под тобой вроде и трава, а чего в ней только не живёт! И колючки, и острые камешки, и битые бутылки.
Не взглянешь без слёз на судью. Босой, гол выше пояса. Но в шапке, в ватных штанах. Уши на шапке подняты, не связаны. Покачиваются при ходьбе, будто в лени отмахиваются от жары.
– Чего вытаращились, как козы на мясника? – шумит Василий. – Я б и готов выдать штанцам вольную, да большое утеснение душе… Как растелешённо, в однех трусах, скакать перед мадамами? – и смотрит в сторону рогатой ватаги в бузине.
– А в шапке чего?
– А без шапки, как без авоськи,[132] – рассудительно ответил за Василия Алексей.
Василий тоскливо морщится. За балаболками не за море ездить, и здесь непочатые углы!
– Скоко можно возжаться, ротозини? – выговаривает он и кривит губы, крупные, полные, как растоптанные валенки. – Тот шнурки всё не завяжет, тот резинку не затянет. Солнце уже где? – смотрит на самую высокую ёлку на бугре за ручьём. Эта ель служила нам часами. – За голову царевне пало. Завсегда на сю пору уже лётали в игре! Считаю, христовенькие, до десяти. И зачинаем!
– А почему до десяти? – подшкиливает Костик и сам отвечает: – Потому что дядя судья может считать только до десяти?
Василий не стал считать.
Резиновый детский мячик к груди, кнут на плечо и молча пошагал к центру, туда, где краснела кротова хатка, холмик свежей земли.
Но до середины поля Василий немного не дошёл.
Видит, не готовы анафемцы к игре, присел на мяч подождать. Подоткнул под скулу кулак на манер роденовского мыслителя и нечаянно задумался. И, похоже, надолго.
Можно б уже начинать – судья как неживой. Окликнуть никто не решается.
Команды пошептались, в два ручейка обежали Василия, стали друг против дружки скобками.
Круг почти замыкался.
Василик очнулся, недовольно вскочил. Теперь он скуп на речи, как гордая мужская слеза. Говорит, топором вырубает слова:
– Что, в каравай будем? Тогда за ручки беритесь, пукёныши.
– Но так положено начинать, – доложил льстивый Костик. – Все в журнале видели.
– Про каравайко? А там не показывали, что надо не тута, а в самом центре выстраиваться?
– Центра там, где вы, Василий Павлович, – плетёт кружева Костюня и рдеет, опускает долу шельмоватые глазки в пушистых ресничках.
– Чё эт ты, бочковатый зоб, масляным блином в рот просишься? По отцу вспомнил… Я и сам не знал, как его звали… Иль где справлялся?
– Как такое и без справки не знать?
– Не лиси лисой, Сотня, отвечай. Не прикидывайся овечкой, волк слопает! Эха, хозява… До чего ж тёмная да серая, прямо тёмно-серая публика. Лучше вели своим сказать привет. Цветок нет поднесть… Это ты не углядел в журнале?
– Цветы неловко. Не девчонки-погремушки…
– Во-он куда погнул углы? Как же. Подарки дарить – отдарков ждать. А какие с нас отдарки? Разве синяк какой?
– Это как раз и лишнее. Нам лишнего не надо.
– Не кидай зацепушки. Не подадут. А зачнёте фулюганить, спрос простой. Обниму раз подсекальником, – Василий пошевелил кнутом, – и вся штрафня.
– Да мы… Вот бы ваши… Мы, пожалуйста, можем даже поздоровкаться с вашими.
Сотников сделал знак. Вразнобой, без аппетита хозяева промямлили приветствие:
– Физ-культ-привет…
Мы с достоинством приняли этот факт к сведению, но до ответа не опустились.
Василий встал.
Все замерли, как ищейки. Не зевни, схвати первый! Кидай же, Василийчик!
Василий разбежался, широко замахнулся с подпрыгом – мяч выпал за спину.
– Не… с ноги далечей, – сказал себе.
Он пробежался, кинул перед собой мяч, замахнулся с подпрыгом – мимо.
Снова пробежался, снова кинул, снова махнул ногой – опять промашка.
По монолитному стану болельщиков прошелестело волнение.
– Всю обедню портит.
– И вечерю. Тайную и явную.
– Видал, шо выкомарюе? Своя нога владыка. Как судья – хоп себе колобок. Сам гасает по полю, а другой кто не подходь!
– Ты нам гол обеспечь, а не пачкай мозги этими дурацкими па-де-де из «Дон-Кихота».
– Точно, дэ-дэ. Два дэ. Судья и мяч. Нашёл дурак на дурака и вышло два!
Под нервный шумок Василий попробовал ещё ударить по мячу – мазнул.
Побежал догнать его, но Сергуню нашего уже разорвало терпение, успел выбить из-под носа. Мяч унесло в небо.
Игра началась!
Всё ожило, задвигалось, зацвело.
В томительном ожидании приземления мяча команды сбились в ком, кое-кто даром время не терял, успел обменяться тычками. Беззлобными, летучими. Так, ради потешного знакомства, ради разминки.
Готовясь принять мяч головой, Сергуня основательно сплюнул. У него своя чудачинка. Как ударить по мячу – прежде надо сплюнуть. Вроде как благословить. Без плевка Сергуха к мячу не притронется. За эту привычку ему и прилепили прозвище Плюнь.
– Эй, Плюнь! С первой минуты плюй! – горлопанит кто-то из наших болельщиков. – Бери шарик и сажа-ай!.. Плюху!
Сергуня готов взять это указание к действию. Сплюнул. Первым подпрыгнул к мячу на свидание. Но мяч забрал головой Костик.
Костик пружинистей, расчётливей повыше подскочил из-за спины и с возмутительной вежливостью перехватил.
– У-у, гад! – вскипает Серёня и круто снова сплёвывает. – Это тебе так не сойдёт!
Он кидается за Костиком, растопыренной пятернёй ублажает меж лопаток. Выше не удалось достать.
Василий скачет рядом, журчит:
– Не расходись, ягодка, не расходись…
Серёня не слышит. Чувствует, что упускает Костика, подножкой ловчит уложить. Но у этого бегемота Костика будто пропеллер в заду. Летит, как сто чертей!
Серёня отлип.
Подтягивает трусы, бормочет мне в своё оправдание, мстительно глядя на уходящего Костюню:
– Этот бледноногий у меня б выхлопотал… Спасибо, убёг…
Чего ж спасибо? Господи, этот танк нагло прёт прямиково к нашим воротам. Ещё не хватало, в первую минуту воткни нам штуку!
– Дом-м-мой! – орёт наш золотокрылый вратарь Скобликов, в панике созывает своих к защите. – До-мой!
Клыков, Глеб, Авакян, Слепков в подкатах ложатся костьми. Наконец, и Костюня прилёг. Всё-таки наши умельцы срезали с ног. Подкат чистый, не придраться.
На поле вымахнул белый как мел Алексей.
Сразу к Серёне с лекцией:
– До сблёва тошно на тебя смотреть!.. На пердячем пару да на чужом херу хочешь на полном скаку забубениться в рай? Ты чё, балерун, отпустил? – тычет в Костика на траве. – Cиди у него на ноге! А то всё балду гоняешь! Бегаешь, как беременный козлюра на десятом месяце! Да двигай же ты костылями! Ра-бо-тай!
– А я что делаю? – окрысился Сергуня.
– Заколотит этот попрыгун, – кивает на встающего Костика, – башки на твои-их плечах станет не хватать. Думай, пока есть чем!
Алексей повернулся ко мне:
– И ты не пинай воздух на месте. Не то душу выну и задвину. Не во нрав мне твой нешевелизм. Ра-бо-тай! Ка-ак я говорил? Чтоб пот кровью тёк!!!
– Бу сделано! – киваю.
И бегу работать. На поле все работнички. Угорело носятся табуном за одним цветастым мячиком. А попробуй остановись оглядеться, Алексей своё: ра-бо-тай!.. ра-бо-тай!!.. ра-бо-тай!!!.. Ему главное – мелькай, не стой. А уж какой капиталища выскочит из твоего скаканья, дело двадцатое.
Не успел я глаза опрокинуть, мяч опять у Костюни. Или ему сам дьявол подаёт?
Стадо летит за Костюней, тает. Цепочка растягивается, но не рвётся.
Серёня из последних жил дует по пятам.
Болельщики с четвёртого валом катятся по краю поля к нашим воротам. Требуют:
– Ко-отя!.. Тащи! Та-ащи-и-и-и-и!!!
И Котя нагло тащит. Умереть не встать! Один протащил мяч от своих ворот почти до нашей штрафной. На пуле просквозил сквозь доблестные наши заслоны!
– Ко-осик!.. Шту-уку!.. Рису-уй!..
Наши тиффозники на такой выпад реагируют разно. Одни тайком подставляли ножки бегущим болельщикам с четвёртого. Другие смыкались плотней, не пускали вовсе.
– Ко-осенька, – тускло кричал кто-то из наших, – ты сказал мамке, что больше не придёшь домой?
А тем временем Косенька уже в штрафной.
Вся надежда на Сергуню.
– Сер-рёня-а-а! – пароходной трубой хрипит в лодочки ладоней с тележного борта папа Алексей.
Сергуня тут же упал, будто его спеленал, срезал этот вопль одичалого патрона. Упал и не забыл кстати мёртво схватить рукой за ногу Костика. Тот тоже мягким мешком рухнул рядом. Будто из солидарности.
Атака увязла.
Всё сбежалось к нашим воротам.
– Пенал! Пена-ал!! Пе-на-ал!!! – гугняво допирал Французик. – Судья! Показывай точку… Пе-е-ена-а-ал!
Он схватил мячик, подлетел к нашим воротам (там, где должны бы быть стойки, горбились вороха штанов-рубах), отсчитал одиннадцать шагов.
Погладил, поцеловал всем нам назло мяч. Установил.
– Ты ещё в воротах поставь!
Юрка выдернул мяч, отсчитал свои одиннадцать и торжественно – ну-ка подступись! – сел на мяч.
Против Француза стало вдвое дальше от ворот.
– У тебя не шаги! – крикнул Каурый. – Кенгуриные прыжки!
– Сам знаю, что у меня. Не гугнявь… Тюти! Пенальчика тебе не видать, как своей бороды!
– Пе-на-ал… Пе-на-ал… – ныл Француз. Как патефон, его заело на одном слове. Он устал просить, но отстать уже никак не мог. – Пе-на-а-ал…
– Что вы говорите!? – передразнил Юрик и себе заговорил в нос. – А хо не хох-хо? – подпихнул под нос дулю так плотно, что подушечка большого пальца въехала в ноздрю Французу.
Французик обиделся на столь бесцеремонное вторжение в его владения и примирительно, назидательно шлёпнул Клыка по протянутой руке.
Это был сигнал к потасовке? Или так, частный выпад?
Ни одна из стенок не поняла намёка.
Клык-дипломат простительно-виновато улыбнулся и, нежно глядя Французу в самые зрачки, так саданул того коленкой по коленке, что тот едва не свалился с копылков и, приседая, заскрипел последними редкими гнилыми зубами.
Мы все ушки на макушки.
Если Французишка ударит – мордобой обеспечен.
Все выжидали.
На всякий случай Клык скрестил лепестки ладошек чуть ниже пупка.
– Ты слишком впечатлительный, – сказал я Юрику и стал между ним и Каурым. – Не увлекайся.
Тут подлетел Василий.
– Эту партсобранию прекращай! У нас таковского нету вопроса в повестке!
Он щёлкнул кнутом – кнут у него был вместо свистка, – властно ткнул кнутом в глубь поля. Пятый, бей свободный!
– Ка-ак свободный?! – шалеет Каурый. – Ладно, я согласный на свободный. А сначала дашь пенал?
– Опять за рыбоньку грошики?! Какой пенал? Мы и так вывалились из графика, как птенчики из гнезда. Время, время жмёт! А этому чумрику подавай на блюдечке пенал!
– Пе-на-ал!..
– Иле ты шизо?.. Так и есть… Ресницы сипаются… Примолкни анафемец! Иля я бросю полоскать Петровичем воздух да разок от души жигану тебя!
– Разве это по правде? – У Каурого прорезалось поползновение к морализаторству. – Век тебе не бывать Тофиком Бахрамовым![133]
– А вот за поношению уважаемого лица судьи поди с поля! Много знашь! Поганая мудилка с поля бр-рысь! – тычет кнутом за край поля. – К такой матери! Отдохни за воротьми, успокойся да погладь бороду Катьке!
Упрямистый Французик было взвился на дыбошки:
– А вот возьму и не успокоюсь!
Дело добежало до большого.
Василий вскинул кнутище.
Французик знал принципиальную его последовательность дел за словами, отпрянул на безопасное расстояние.
– Не гони… – сломленно запросился Французик. – Я больше не буду. Я просто так…
– Думаешь, я за гденьги? Пошёл, подрейтузная перхоть, от греха на заслужёнай отдых. Пшёл, козлоногий!
