Анатолий Никифорович Санжаровский
Наши в ТАССе
17 декабря
Поцелуй
Вечер.
В кусковском гастрономе пьяный амбал поднял у кассы палец над головой:
– Ну! Кто в помощники? Двое! Голосую!
И курносой продавщице:
– Не люблю курносые носы. Люблю прямые, откровенные.
Продавщица обиженно насупилась:
– Иди! Иди! Гуд бай!
– Я не бык. Я из Владивостока. А ведь ты кривая. Будто только что тебя с лошади сняли. А ну пройдись. По одной досточке!
У моей хозяйки, у 71-летней дамы Марьи Александровны, или, как она себя любит называть, у обнажённой Махи, снова гости. Звон стаканов, хмельные голоса.
Я слушаю по «Маяку», как Весник читает мой перевод рассказа Чечвянского «Оскудение», и чищу картошку для супа с бараниной.
Еле вползает Маха с накрашенными жабьими губами. Дышит тяжело, прихрапывая.
– Извини, – целует меня со старческим пристрастием в щёку. – Прости, Толя. Я снова выпила.
– Ну что вы! – креплюсь я. – Все пьют.
– Вот тиранишься с картошкой… А то б плясал, а жена чистила… Привёл бы какую-нибудь…
– Не идут. По путёвке комсомола направили б какую…
– Ничего. Мы тебя тут женим.
– Вы меня не запугивайте! Меня нужно приручить, убедить в необходимости…
– Ну чего словами вожжаться?! Одно слово: женим! Этого греха враз найдём!
– Ну да.
– Кать! – стучит она в фанерную стенку соседке. – Не слушается.
Из-за стены скрадчивый совет:
– А ты его ремешком, ремешком. Это не помешает.
Марья Александровна выходит.
Я вытираю полотенцем её краску со щеки.
17декабря
Протест
К нам в отдел затесался кагэбэшник с толстым портфелем. Разыскивает Постникова, заместителя Генерального директора.
Я ткнул пальцем в потолок:
– Выше.
Закрылась за ним дверь. Валька Молчанов подкалывает меня:
– А ведь он по твою душу. Согласует последние детальки с Постниковым и… Это за тобой, Толя. Точно! – Он выглянул в окно и присвистнул: – Повезут в парикмахерскую. Вон же стоит чёрная маруся![158] Тебя ждёт!
– А тебя уже свозили?
– Вчера.
Я не стригусь уже третий месяц. В знак протеста.
На прошлой неделе ко мне приходил уплатить профвзносы Колесов. Я так объяснил ему свой протест:
– Вот вы перевели меня из редакторов в литсотрудники… Своей катастройкой вы срезали мне зарплату на 35 рублей. Эти 35 рублей шли у меня на графу «Парикмахерская, баня». Не на что стало мне парикмахериться…
– Гм…
Больше он ничего не сказал.
21 декабря, воскресенье
Дрова для бедной махи
Да Бог с ним, с раем, раз шалаш остался.
Н. Хозяинова
Сегодня минус двадцать.
Мария Александровна протопила печь. Тепло.
Весёлая у нас изразцовая печка. Одна согревает четыре комнаты. В каждой комнате есть её бок. И у хозяйки Махи, и у Дуськи, и у меня, и у бабы Кати, которую муж Марьи Александровны навеличивал Кэти.
– Зачем он меня так? – обижалась баба Катя.
– А он на французский макарий! – пояснила Марья Александровна.
– А-а! Это почтение!
У нас печка одна на четыре хозяина. Каждый может топить из своей комнаты. Тепло же будет идти и в остальные три.
На электроплитке я пеку блины и сразу транзитом в рот. Ни одной перевалочной базы.
– Тебе надо прикупить дровишек, – советует Марья Александровна, любившая называть себя обнаженной Махой.
В молодости она была неотразимо хороша. За всю жизнь ни одного дня не работала. У неё даже не было трудовой книжки. Ехала на своей красоте.
Наша кусковская Маха приоделась. Похвалилась:
– Ухожу на заработки.
– Вот на дрова и подзаработаете.
– Ну да, пекарь Пикэ, задница в муке!
Вернулась Маха что-то очень вскорую.
Запыхалась от быстрой ходьбы.
Стучит в фанерную стенку соседке:
– Кать! Ты совсем легла?
– Совсем.
– А у меня происшествие…
– Сейчас встану.
Пришла Катя. Шушукались долго.
Через стенку всё слыхать.
Из обрывков их шёпота я понял, что Маха, она же Марья Александровна, ходила к своему воздыхателю. Спросил он, который час. И цап её за руку – часов нет.
Еле отбомбила свои часы и не бегом ли домой.
При таких кадревичах где тут Махе заработать на дрова?
24 декабря
Витька ушёл!
Вчера под вечер был в килькином министерстве. Там готовили материал для «Правды». А отдали мне. И попросили:
– Обставь «Правдуню»: А то она нас задолбала своей критикой.
Сегодня в восемь я был уже на работе. Отпечатал материал. Кинул на стол Медведеву.
Вышел в коридор размяться и наткнулся на некролог.
Виктор Иванович Китаев.
Милый человечко… Ходячий островок чистоты…
В прошлый четверг он не пошёл на поминки матери нашей сотрудницы. А наутро, в пятницу, позвонил и сказал, что у него грипп, на работу чуть опоздает. Вечером жена приходит со службы и видит: пол залит горячей водой. Виктор Иванович лежит в ванне, кипяток льётся на него.
Со слов врачей о смерти говорят так:
– С мороза человек влетел в кипяток. Клапан сердца не сработал. Потерял сознание, захлебнулся. Диагноз: утонутие.
И вот сегодня кремация.
Автобус от ТАССа отходит в 15.30.
До отхода осталось пять минут.
Я мечусь со своим рыбным материалом. Медведев сбегал выпил чаю, дочитал мой материал и велит:
– Кинь материал на машинку и пойдём отдадим свой гражданский долг.
По пути я заношу материал в машбюро, дальше идём с ним вместе. Садимся в автобусе рядом.
Из тассовской двери выходят трое.
– Смотри! – толкает меня Медведев в локоть. – А одетый по-зимнему Князев похож на Лаврентия Павловича Берия. Ему может не поздоровиться.
Трое проходят мимо открытой передней двери автобуса. Красовитая секретарша Лидушка подивилась:
– Хо! Все трое в очках. А не видят нас!
Впереди рядом с Лидой восседает, расклячившись, громоздкий рохля Беляев.
Беляев медведем облапил её. Хвалится Медведеву:
– Вот у меня подчинённые! Одни молодые дамы! Ну как руку не приложить?
Судя по её выражению лица, она б готова оформить его в нокаут.[159] Да как дашь хамоватому начальничку по балде? И она, притворно улыбаясь, молчит.
Минус двадцать. Холод – это рассыпавший своё тепло зной. Медведев держится петушком, не опускает уши шапки. Она ему большая. В ней он выглядит смешно. Кажется, вот-вот она прикроет его тонкое лицо. Выглядит он мальчишкой-забиякой. Шапка надвинулась на брови, из-под которых насторожённый взгляд так и стрижёт всякого, на кого ни посмотрит.
Вошли Бузулук и Молчанов.
Медведев уставился на Молчанова:
– Что, наш жених без шапки?
Кто-то хохотнул:
– Он её в руке держит. Бережёт. Боится, на голове она застудится!
Последним вскочил в автобус преподобный Терентьев. Стандартно вскинул руку:
– Здравствуйте, борцы за народное дело!
Мы отъехали.
Весь автобус молчал. Лишь временами раздавалось лошадиное ржание Беляева. Чувствовалось, что едет он по принудиловке.
Сразу после кончины Китаева зам Генерального Сергиенко подписал приказ: похоронить на средства ТАСС. Работавшие с Виктором Ивановичем должны были как обычно взять на себя похоронные хлопоты.
Начальник Китаева балагур Беляев наотруб лупанул:
– Мне некогда! Я не могу!
Глядя на Беляева, открестился от похорон и его зам подхалимный лукавка Терентьев.
Тогда Сергиенко звонит Колесову и требует, чтоб тот создал комиссию по похоронам. И потребовал, чтоб именно Беляев возглавил эту комиссию.
Вот теперь он по приказу сверху и «возглавляет» дурачась, как бы показывая: я не хотел – вы заставили. Вот и получайте в ответ.
Первый медицинский институт.
Покойницкая. Высокая и узкая.
В приоткрытую боковую дверь я вижу, как студенты-мясорубы четвертуют тела. Практикуются.
Мне становится не по себе. Я опускаю голову.
К открытой двустворчатой двери подправляется задом автобус с чёрной полосой.
Вот и Виктор Иванович.
Дебелая баба в халате равнодушно укладывает цветы у лица, на груди, вдоль рук. Виктор Иванович весь в цветах. Видны лишь лицо и седая голова.
Тассовцы томятся у гроба, ждут не дождутся, когда же ехать. Наконец они хватают гроб и быстро запихивают в автобус.
Первым идёт автобус с гробом. Мы, тассовцы, едем за ним. С первого сиденья я тупо вижу, как впереди холодно вертятся колёса автобуса с чёрной полосой. Живые едва выскакивают из-под колёс с мёртвым. В автобусе у нас тихо. Слышен лишь грохочущий бас Беляева. Он отдаёт свой долг гражданина.
Донской крематорий. Во дворе молодые ели с подушками снега на них. Кажется, они скорбят. Кругом разлита печаль. Из трубы идёт дым. Вот где воочию убеждаешься, что все мы чадим, коптим небо. Вечно будут светить живым неугасимые огоньки коммунизма.[160]
Гроб проносят в центр великолепного огромного зала. Ставят на пьедестал, окруженный мраморным барьерчиком.
Оглядываюсь. В глубине зала виден орган на сцене. Слева мраморный бюст архитектора Осипова, автора этого крематория, открытого в 1927 году. Осипов был тут кремирован.
Поднимаются на сцену две слепые женщины. Играют на скрипке и органе.
Люди проходят за барьер. Прощаются.
– Все простились? – сухо спрашивает служивица.
Молчание.
Дёрнулся свет, что-то дрогнуло, и пьедестал с гробом под звуки органа стал опускаться. На секунду я увидел пропасть, куда уносило Виктора Ивановича.
Эту пропасть с обеих сторон стремительно закрывают две створки тёмного бархата. Сбежались и дрожат.
Вера, супруга Виктора Ивановича, повисла на барьере, простёрла руки к ещё дрожащему бархату.
– Витька ушёл! – раздался её дикий вопль в мёртвой тишине.
У автобусов долго судачили.
Начальство не захотело ехать на поминки. Партвождь Шишков тут же сбежал. Остальные доехали на автобусе до дома Китаева. Родственники вышли. В автобусе снова поднялся базар. Идти не идти на поминки?
– Эх! – вскинул кулаки Бузулук. – Люди вы или кто? Пошли скажем Вере слова утешения!
Медведев чуже ему буркнул:
– Скажи от нашего имени. Мы доверяем тебе.
27 декабря, суббота
Купил в кредит диван-кровать.
Договорился с забулдыгами с крытой машины довезти за четыре рубля.
Попутно прихватили ещё два дивана. Для бабки и старика.
Сначала сгрузили бабкин диван. С пятёрки не дали бабке рубль в сдачу. Требовали набавить. Старику с шести не дали сдачи. Минут десять канючили накинуть.
У калитки сгрузили моё сокровище. Дал четыре.
– Набавь пару.
– Плачу как договаривались.
– Э-э! Дать тебе в морду?
– Ты! Хамло!
Записываю номер их машины.
Они тут же смотались.
Заносил в комнату с пареньком. Видно, шёл из школы. За пазухой учебники.
Как-то было неловко. Сунул я ему рубль.
Он застеснялся пуще меня. Отнекивается.
– Бери! Ты заработал честно.
Марья Александровна после выговорила мне:
– Тебе б мужики занесли. Кинул бы полтинничек.
– Таким обиралам я и копейки лишней не дам!
– Жадничаешь? Между прочим, ты у меня уже два месяца. А за топку мне не платишь…
– Вы не для меня топите печку, а для себя. Вы ли не знаете? У нас одна печка на четыре комнаты. На четыре хозяина. Каждый может топить из своей комнаты. Тепло же побежит и в остальные три норы. На днях куплю дров, буду топить и я.
29 декабря
Входит Люся Ермакова. Наша декретница.
Татьяна радостно раскинула руки:
– Идёт коза рогатая за малыми ребятами!
Наскучило Люсе сидеть дома с ребёнком. Пришла проведать нас.
– Олежка! Как сын? – спрашивает Люся.
– Молодцом. Не забывает расти!
– А ты так хотел девочку…
– Да, Люся. Хотели Поэму, а вышел Роман!
– Не огорчайся. Здоровья хватит и на Поэму. Работай!
Оживился Артёмов. Потирает руки:
– Расскажу я нашей декретнице о своей встрече с Маяковским. Ленинград. Актив ленинградской молодёжи. Опоздал он на час. Пожал многим руки.
– Ну что ребята, ругаете? Извините. Был на встрече на заводе.
– Не ругаем. Вопросов гора.
Маяковский вышел на сцену. Снял пиджак:
– Начнём с вопросов. «Маяковский, почему вы начинаетесь на М, а Пушкин на П?
– Э-э, ребята, бросьте эти анекдоты…
Маяковского травил критик Трегуб.
О нём Маяковский написал эпиграмму
Велик, как пуп,
Двулик Трегуб.
31 декабря
Храп
Страна любви живёт туризмом.
Н. Хозяинова
Сидим охраняем столы.
Столоохранители.
Эх… Тут «мы убиваем время, время убивает нас… Когда же наступит перемирие?»
В буфете появилось шампанское.
Взял бутылку и уехал к Зайченке. Кто это? А чёрт его маму знает. В друзья не запишешь. А так… Скользкий типус с бегающими глазками.
У него дома с одной стены обои съехали на пол. Помог поклеить обои.
Гости стали собираться в десять. К двенадцати были все уже оченно хороши.
В три ночи выкатились на улицу горланить песняка.
Этого показалось мало.
Стали толкаться в снег.
Пухленькая Танечка подивилась:
– А почему ты чистый? Хочу тебя в снег.
– Я сам сяду.
Схожу с тротуара и чинно сажусь на снег. Она стоит рядом и сияет.
– Ну вставай. А то мой хахель Эдик уже косится.
Таня столкнулась со мной и ударилась лбом о мои зубы.
– Надо поцеловаться, – закапризничала она.
– Нет проблем.
Я дважды целую ушибленное место.
Галя, Лида из Владимира, Эдик легли почивать на диване. Баре!
Всем прочим гостям рекомендован тёплый пол.
– Твой хахаль спит? – спрашиваю Таню.
– Он притаился. Когда он спит – храпит жутко.
– И ты терпишь?
– Приходится.
– А вот я не храплю!
– Ну переходи в мои временные хахели…
– Знаешь, мне не хочется быть временно исполняющим какие-то обязанности.
– Сначала временно. Это зачтётся в испытательный срок. А потом будешь постоянно не храпеть…
1970
1 января, четверг
Новогодняя ночь
Вернулся из гостей в десять утра.
В моей норе волчий холодище.
Уже два дня Маха отогревается у брата. Завтра он с женой едет в Сочи.
В пальто и в шапке подогреваю жареную картошку на электроплитке.
Зашла баба Катя и пожаловалась:
– У тебя я зябну.
– А мне жарко!
– Слушай баюшку. У колонки слыхала.
В новогоднюю ночь захмелелая мышка ввалилась в бокал с шампанским.
– Котик! Родимушка! – взмолилась она, увидев кота, проходил мимо. – Помоги выбраться!
– Я помогу. Но потом я тебя съем.
– Пожалуйста! Пожалуйста!! Целых три раза пожалуйста!!!
Кот опустил в бокал хвост. Мышка по нему выскочила и брызнула на ёлку. Пристыла самой на верхней ветоньке.
– Спускайся! Я должен тебя съесть. – Котик! Да ты что!? Кончай гнать мороз.[161] Ну ни стыда ни совести… Даже маленьким детям не разрешают есть игрушки с ёлки. Конфеты, печенья там. А я живая ж игрушка! Украшаю ёлку! И потом… Какой же ты наивнушка! Да мало ли что наобещает пьяная баба в новогоднюю ночь!
4 января
Куда делась палуба?
Воскресенье.
Работаем.
Новиков пришёл с горькой новостью:
– Лида родила девочку. А я так хотел мальчика…
Аккуратова деланно, как всегда:
– Ур-ра! Ильич разродился! Ильич разродился!
В очереди за деньгами Резайкина поздравляет его с дочерью. Целует. А у него вид несчастного человека, недовольного тем, что его сняли вовремя с виселицы.
Вернулась из роддома и Бахметьева. Пришла за получкой.
– Родила?
– Родила…
– Мальчика?
– Если бы… Ничего… Переживу…
Аккуратова постукивает Медведеву на Сашу:
– Александр Иванович! Скажите Саше, чтоб аккуратней книжку вёл, – и трясёт перед ним талмудом для учёта поступающей информации.
– Хорошо. Соберу во вторник летучку.
Саша в ответ на этот «звоночек» стал Татьянку вежливо подкалывать.
Перед обедом подошёл к ней, наклонился и ядовито-ласково шепнул на ушко:
– Татьяна Владимировна, пойдёмте в столовую?
Она порохом пыхнула:
– Какая я Владимировна? Я – Валентиновна! Никуда я с тобой не пойду!
– Ах, извините!
– Испортил мне день! Вообще не пойду в столовую. Обойдусь апельсином… Но вас, Александр Иванович, я им не угощу. Он горький. Я его ем по принципу: лучше в нас, чем в ТАСС.
Бузулук погрозил пальцем Новикову:
– А ты, Володьк, не зажимай обмывку. Дочь не будет расти!
Новиков сердито отмахнулся.
– Держишь на супружницу камешек за пазухой? – не унимается Олег. – Не таскай – рубаху порвёшь. А если уж очень гневаешься на неё, так купи своей Лидуне в подарок за дочушку наушники[162] на меху и подмышечники из наждачной бумаги. И жди сына!
– Да отстань же ты, болтуха!
– Эха! – поворачивается Олег к Татьяне с улыбкой во все тридцать три зуба и направляется к ней с деланной ненадёжной походочкой. Широко раскинув руки, он духоподъёмненько поёт:
– На палубу вышел, а палубы нет.
Татьяна её растащила!..
Татьяна от него отмахивается:
– Не кати бочку на честную труженицу советского пера!.. Или ты и в сам деле хватанул сранья три стакана с первого подхода?
– Никак нет, Татьяна Валентиновна! – рапортует Олег, кинув руку к виску. – Никаких манёвров[163] с утреца! Поклевал грешной каши с молоком и весь завтрак. Я пришёл к тебе с докладом про нашего Вовика. Как услышит наш Володя про сына – на 180 градусов его воротит!
– А я, – говорит Татьяна, – готова родить сына горячо любимой Родине. Все претензии к Альбернади.
5 января
Заседаловка
Какой же волк не считает себя наставником заблудших овец?
Б. Крутиер
Сегодня вернулся к нам Сева Калистратов с выпуска А. По окладу – 210 рублей – он заместитель заведующего редакцией.
Теперь у нас три начальника на четыре литраба.[164] Четверо с сошкой, трое с ложкой. Погонычи! Погонялкины! Осталось каждому по новому кнутику выдать.
У Медведева свой припев:
– Теперь у нас коллегия! Можем серьёзно обсуждать наши дела.
И в четыре сегодня же первая заседаловка.
Медведев:
– Ну что? Начнём? Сидя. Проинформирую что надо. Попутно скажу. Вчера было посещение иностранными журналистами ЗИЛа. Я подделался под японца и просочился на этот автогигант… Вот… Теперь про обязаловку. Сейчас мы на пороге больших событий. Приближается столетие со дня рождения Ленина. ЦК выпустил тезисы…
Его перебивает Артёмов, обозреватель уже на пенсии:
– Саша! Ты завредакцией. Ты эти тезисы сам читал?
– К чему такой вопрос?
– А к тому… Я провёл тайный опрос и убедился, что лишь один (!) процент тассовцев читал эти самые тезисы. Ну какой колхозник прочтёт эти нудяшные три полосы!? Вода в ступе это. Это было к 50-летию Советской власти. Повторение. Тут не аля-ля нужны. Нужно выступить коротко самому большому писателю… Каждое слово отточено… Чтоб человек прочёл и захотел походить на Ленина. Может, я ересь говорю, но я бы не видел тогда сегодняшней профанации: масса снимков в газетах – рабочие читают тезисы. Да никто их не читает!
– Ну ты-то за всех не расписывайся. Лично я тезисы прочёл, даже составил план к ним! Газеты необоснованно связывают незначительные дела с именем Ленина. К нам, к ТАССу, у ЦК нет претензий. Мы много мелочного вычёркивали. И ещё много будем вычёркивать. Не мельчить! Трудовая вахта столетия – основная наша линия! Давать широко! Для этого и укреплена наша редакция. Вернули вот нам Севу. Крен надо брать такой: как предприятия выполняют юбилейные обязательства. Надо давать крупным планом. У меня есть перечень ленинских тем. Первая. «Создание материально-технической базы коммунизма». Тема широкая. И следующие темы: «Электрификация», «Сталь нашего времени», Города будущего». То ли строить их до миллионника, то ли остановиться на пятистах тысячах. Есть разные настроения.
Медведев почесал в затылке:
– И о нашей работе по новой системе. У нас не очень тщательно редактируются материалы. Приходится мне и Новикову переделывать и перепечатывать. Кто будет плохо редактировать – будет сидеть на редактировании, пока не научится хорошо редактировать. Мне не нравится, что многие уходят и не говорят куда. Бузулук пропадает на час. Санжаровский стал уходить. Я никого не задерживал. Санжаровский не хотел идти на коллегию в министерство. Я заставил пойти… Я бы хотел услышать объяснения, почему Петрухин и Бузулук не выполняют свои планы, почему не пишут корреспондентам письма с рассказом о том, о чём тем писать. Ну, кто первый объяснять? Давай, Олег.
Олег прикипел взглядом к потолку:
– Обвинять человека, связанного по рукам, можно в чём угодно. Сидим здесь от звонка до звонка. Писать некогда.
Медведев:
– Я для того ввёл ежедневный приход на работу, чтоб Бузулук и Петрухин почувствовали, что такое работа в ТАССе.
– Я уже почувствовал! – отрапортовал Петрухин.
– Мы, – сказал Медведев, – чаще лучше говорим, чем пишем. У меня пожелание: давайте серьёзно относиться к делу.
Коряговатый колесовский зам Иванов эквилибристничает:
– Можно подумать, что есть здесь насильники с кнутом и противоборствующие подчинённые. Не видимость ли тут? Для дисциплины нелишне. Но если редакция видит, что всем сидеть лишне, установить дежурство, а другие-прочие марш на свои объекты! Только без дураков! Чтоб было сделано наверняка. Тогда будет больше ответственности у каждого… Я никого не хочу пугать, но хочу, как говорят наши восточные друзья, чтоб они видели в этом намёк. Дорожите своей маркой. Помните, что ТАСС – каждый из нас! Думать прежде всего о качестве. За плохо написанную заметку будем наказывать!
– Кого? – выкрикнул Олег. – Того, кто написал или того, кто завизировал?
– Кто написал.
– А я в одном словаре вычитал, что на востоке наказывают не того, кто провинился, а его хозяина.
– Но мы-то живём на западе! Теперь такое… Пока серьёзный материал не получил окончательное добро здесь – у меня или у имеющего право окончательной визы – не посылать на визу. Вот Аккуратова сегодня завизировала в Госстрое у Новикова. А у меня есть вопросы. Каково теперь идти Аккуратовой к Новикову? У вас появился ещё один зам. Сева Калистратов. Как сказал Бузулук, на одного литсотрудника по одному начальнику. Это хорошо. Быстрее будут подгонять подчинённых.
Медведев тут подсуетился:
– А не хотите делать – мы сами будет делать. Вы не сделаете тему – нас, начальников, три – пойдём по вашим следам и сделаем.
В огорчении всплеснул руками Петрухин:
– Это несерьёзно. Слова обиженного человека. Пусть зав не доволен нами. Так и сидеть здесь четырём редакторам непозволительная роскошь! Невидимыми цепями мы прикованы к столам, как рабы к тачкам на галере.
Я сказал:
– Александр Иванович! Ну зачем вы так много кидаете лапши на мои бедные уши? Они у меня не безразмерные. Странно слышать от вас попрёк, будто я пошёл в рыбное министерство лишь по вашей приказке. Без ваших понуканий я отправился в 9.30. Вы вдогонку сказали, что пора идти. И зачем говорить, если я уже шёл? К чему этот упрёк? Вы видите только чёрное. Заметку со словом сегодня о машине для разделки рыбы вы задержали на четыре дня! Вы почему-то не видите, что материал я сделал за одну ночь. Узнал уже в пять вечера, сбегал в министерство, ночью написал, в восемь отпечатал, в девять положил вам на стол. Работа по-новому нанесла пока вред. Раньше сидели в редакции лишь два редактора, сейчас протирают штаны уже четверо. Сегодня вдевятером сдали семь заметок. Слишком много! И второе. Когда переходили на новую систему, у меня отобрали четверть зарплаты. Вы мне сказали: «Будешь писать, будешь получать!» По натуре я вол, работы не боюсь. Так мне вы её не даёте! Я чистыми получаю шестьдесят вшивиков. Как ни удивительно, я ещё хочу… Ребята у нас молодые, грамотные, крепкие. Работу знаем. Доверять! Мы молоды и у нас больше прав на ошибку. Вы для того и есть, чтоб поправлять нас искренне, честно глядя в глаза, а не окриком. Нам надо работать, а не охранять столы. Гм, сиди и охраняй! Не отойди! Докатимся до того, идёшь в туалет – проси у вас письменное разрешение?
– Да, мы сидим, – на вздохе поддержала меня Татьяна. – С переходом на новую систему я стала вдвое больше выкуривать в коридоре сигар. В ожидании заметок. Зачем тогда тут сидеть?
Медведев постучал по столу:
– Мы всегда успеем начать работать по скользящему графику. Да есть опасность. Тогда вместо двух выходных кое у кого будет четыре.
Переливали из пустого в порожнее два с половиной часа. Всё это время Медведев что-то судорожно искал в своих бумагах. Искал и рвал. Нарвал на столе два Эвереста. Наконец он отыскал нужные листки и радостно подбежал с ними с Иванову:
– Вот планы Бузулука и Петрухина. Красивые. Всё они правильно говорят. Да почему не делают? – И потряс листками Бузулуку и Петрухину: – Одна говоруха! Кончайте всё это ваше устное народное творчество! Дело-то где?
Уже после заседаловки Медведев похвалился:
– Ещё две летучки и стол я очищу от ненужных бумаг. Хорошо я сегодня поработал. Сто-олько выбросил…
Стали расходиться.
Сева не мог удержаться от воспитательного служебного зуда, по инерции попенял Бузулуку:
– А вчера ты, Олежка, играл с Артёмовым в шахматы в рабочее время!
Артёмов щитком вскинул ладошку:
– Нет. После шести!
И все рассмеялись.
