Анатолий Никифорович Санжаровский
Наши в ТАССе
11 ноября
Заснул в метро, проснулся в вытрезвителе
Оскорблённое партсобрание вливало ума Амплееву.
Ну до чего наквасился!
Заснул в метро – проснулся в вытрезвителе.
Принципиальное собрание гремело-кипело-клокотало-рычало целомудренным, всесокрушающим гневом.
Каждый предлагал свой выход.
Запевку, общую установку дал сам Колесов:
– Мы не можем себе позволить такого застолья с попаданием в вытрезвитель! В редакции международных связей должны работать крепкие, надёжные люди.
– Верно! Надо тщательней отбирать тех, кого берут в эту редакцию. Дело нешуточное. Работа чревата приёмами. А это не всякий выдержит. И тут не столь важно умение писать, сколь умение крепко держать стакан. Настроились принять – проверьте! Гранёный стакан чудила[261] ему в руку на разведку! Выпил? Пройди по одной досточке!
– А он взял и прополз?
– Укажи на дверь! Нужны надёжные стаканодержатели!
– Это так… А что делать уже с принятыми? С тем же Амплеевым?
– Перевоспитывать!
– Послать на кровельные работы![262]
Амплееву отстегнули строгий выговор с занесением в личное дело.
А дальше?
Наверняка на перевоспитание прикомандируют в нашу редакцию. РПЭИ – ссылка, медвежий угол. Сюда засылают всех опальных. Как декабристов. Марутов, Чантурия, Калистратов…
12 ноября
«Золушки исчезают в полночь, а принцы ранним утром».
ЧИСТАЯ, ОТКРЫТАЯ, СВЕЖАЯ…
– Нет сил сопротивляться бытию. Хочу есть. Пойду восполнять энергию.
С обеда Сева несёт радость в лице: расслабленный, праздничный, склонный к трёпу.
– Ох, Толь, в столовке стоял в очереди за одной с тако-ой гаубицей![263] Невероятных размеров! Схватила, яростно поскребла её и пожаловалась мне в неловкости: «Ой, прострелило!» И я в тоске подумал: Это какую надо иметь орудию, чтоб прострелить такую амбразуру?»
Сева покачал головой и навалился уговаривать Великанова:
– Колюшок! Посиди у нас. Сейчас, после обеда, – сексуальный час.
И вопрос Петруне:
– Петруччио! Ты знаешь, что это такое?
– Это смычка литсотрудников со спецкорами.
Калистратов отмахивается:
– Совсем не то. Игорёк, – обращается к Козловскому, – ну-ка повтори, что ты ответил, когда на собрании у тебя раз спросили, почему ты не был вчера на работе?
– Вчера у меня был сексуальный день. Видал я вашу работу в гробу в белых тапочках!
– А сегодня к тебе не заходил?
– Кто?
– Загибон в голову.
– Мои думы о другом. О переходном периоде для женщин.
– И что это такое?
– Это когда девушек уже не любят, а пенсию ещё не платят.
– Совсем не то! Переходный период от социализма к коммунизму – алкоголизм!
Игорь жалуется:
– В нашем доме отдыха Великанов храпел безбожно. Через день я из дома отдыха ездил в Москву отсыпаться.
– В Мисхоре он так не храпел.
– А он храпит, как выпьет. А храпел он каждый день.
– Побоку храп! Зайцу надо идти служить, а он не хочет. Вызывают зайца в военкомат. Председатель комиссии лиса сняла юбку и говорит:
– Косой, видишь?
– Нет.
Сняла всё.
– Видишь?
– Не вижу. Но чувствую.
Лиса взяла его за торчащий гвоздичком аленький цветочек:
– Видишь, косой! Очень хорошо видишь! К строевой службе годен!
Олег сложил ладошки рупором ко рту и объявил:
– Потерявшаяся девочка Таня Аккуратова, тебя ждёт мама у клетки с жирафом.
От плаформы пошли с Надеждой ко мне по сиротливой аллее.
– И зачем ты приехала? Опять будем перемалывать твой южный бросок?
– Ну что ты запрыгал, как вошь на гребешке?
– Зато ты спокойна.
– Я привезла доказательства… Билеты…
– А на черта они мне? Мне стыдно перед самим собой, что я не смог сберечь ту Надежду, которая пришла ко мне с год назад. Чистую, открытую, свежую.
Она улыбнулась сквозь нахлынувшие слёзы:
– Я и сейчас свежа, как пэрсик.
– Пэрсик помят чужими грязными лапами…
– Чувствую, я и с Римом не буду. Это всё пройдёт.
– Так обрежь эту верёвочку сразу.
– Сразу не могу.
– Если ты ему дорога, почему он тебе ничего не говорит о замужестве?
– Ты думаешь, это просто? Он меня спросил, пойду ли я за него. Я ответила: подумаю. И молчим.
– Он вдвое старше тебя. Это убьёт твоих родителей.
– И ты не мальчик.
– У него сын. Безотцовщина при живом отце… Каким надо быть подонком, чтоб бросить сына? А жить где будете? Может, переедете ко мне на веранду?
– Он построит кооператив.
– Не ранее как через пять лет. К тому времени он подыщет посвежей пэрсик.
– Нет. Он меня любит.
– А ты его?
– Как тебя… Ты хороший, добрый… Бросили бы вы меня оба! Я б пошла учиться… Не могу я с одним долго…
– И до коих ты собираешься прыгать от одного к другому? Допрыгаешь до тридцати лет, а там уже с тобой не побегут. Выбери и остановись…
– Конечно, на тебе?
– Не возражаю. Человек должен приказывать себе, своим страстям, иначе он рискует остаться ни с чем. Конечно, один букет цветов долго свежим не будет, но бегать всё время в поисках новых цветов – очень утомительно и рискованно. Цветы проходят, как и годы. Обогрей своей любовью человека. Твоя красота поднимет его на большие дела…
– А какие у тебя дела? Сто двадцать рваников в месяц. Голодать?
– Это как подойти. Будет не хватать и тысячи, но будет хватать и сотни. Скажи, что ты любишь в Риме? Его достаток и манеру разбрасывать деньги?
– Неправда. У него свои достоинства с тысячью но. Когда провожал меня сегодня до поезда, – я ехала к тебе – я спросила: «Будешь ли ты хорошим отцом и мужем?» Ответил: «Первое – да. Но зачем второе?»
– Как же мне хочется дать ему в хряпку![264]
– Только посмей. Тогда я тебя не знаю!
– Почему ты о нём жужжишь мне без конца, а обо мне ничего ему не говоришь? Боишься расстроить? Да, тебе приходится по-своему расплачиваться за южные набеги.
– Замолчи.
Я смолкаю.
Навязчивые строки вертятся на языке: «Сквозь жизнь мою пробита брешь любовью».
– Вы молчите. Потому что каждый делал своё. Он платил за южные радости, и ты честно, как в магазине, платишь ему собой. Да через год с омерзением вы разбежитесь!
– Через месяц.
– Как гнусна столичная любовь… Ей нужны его деньги, ему нужна её молодость. Я выбрал тебя, потому что ты из деревни. Оттуда и я. Там любят без расчёта возвышенно и целомудренно. Ты слишком быстро забыла, как любили твои деды, родители. Не от большого ума. Тебя не угнетает тревога ума?
– Представь, нет.
– Как быстро забываем, откуда мы. А забыв это, мы забываем, кто мы, зачем мы. У нас нет лица.
– Ладно, ладно. Скромной деревенской девочкой я больше не буду.
– Это не восстановить.
– Будто я собираюсь восстанавливать! Я юна, свежа, несексуальна, и мои стройные ножки перешагнут ещё не через один труп.
– На каком-то и споткнёшься.
– Только не на твоём.
– Дай слово времени. Оно не ошибается.
Согнутым в колечко мизинцем беру её мизинец:
– Дай слово. Что бы ни случилось, ты никогда не оставишь меня.
– Слово я могу дать. Но завтра же и забуду.
– Ничего. Я напомню.
– Хоть я и говорю – отвали, мне, честно говоря, жалко тебя терять.
– Не пускаешь и ближе… Что я, про запас? На всякий пожарный случай? Я понимаю всю низость твоего ялтинского выбрыка, но уйти вот так просто от тебя не могу. Что-то привязывает меня к тебе. Слегка лишь убаюкивает мою бдительность финская песенка: «Если к другому мотнула невеста, то неизвестно кому повезло».
– Тебе!
– Может быть.
Я поехал её провожать.
Савёловский вокзал. Я в электричке.
– Ну, иди, – тихонько толкает она меня.
– Пожду чуток…
Выхожу. Навстречу прут. Я выпрыгиваю. Одна нога уже на перроне, вторую зажало дверью.
Двое разжали дверь, да я не ушёл. А снова вернулся в вагон.
– Еду! Если уж так угодно судьбе, – бормочу себе под нос.
Кажется, она немного обрадовалась, что я снова иду к ней, и сказала:
– Хоть ты и ушёл, а я всё равно тебе место берегу! Чувствовала.
Вот и Лобня.
Час на морозе. Жду электричку на Москву.
Было уже поздно, когда я доскакал до Курского вокзала.
Первая моя электричка будет только в шесть утра.
Ждать на вокзале? Глупо. Дуну-ка я пешочком. На своём одиннадцатом номерке!
Три часа ночи. Пара целуется у театра Охлопкова. Пришла послушать петуха. Ровно в три на театре трижды громко пропел петух, послышались голоса зверей. Молодые приходили слушать петуха.
Домой я причерепашился лишь в пять утра.
14 ноября, воскресенье
Под вечер припожаловала Надежда.
Стоит в двери. Не проходит.
– Ну, чего застряла на порожке? Чего облизываешься и молчишь? Ожидаешь щекотливых сообщений ТАСС? Да напрасно. Таковых он не передаёт.
– Тогда я кидаю свою новостёнку. Я приехала, чтобы ты не подумал чёрным мозгом, что я пошла к Риму. Вот тебе сало. Скорее жарь картошку.
– Я буду жарить в комплексе и картошку, и кой-кого…
– Вот! Вот! – кокетливо подолбила она меня кукишем в нос.
– Как хочешь, – говорю уклончиво. – Тогда не будет картошки.
– Ага! Ты хочешь уморить меня голодом! Уйду к Риму. У меня есть к кому уйти.
Теперь настала моя очередь, и я подношу ей кулак.
– Понюхай, чем пахнет.
– Могилой.
– Вот именно.
Она ест картошку и хвалит меня.
– Ты хорошо жаришь картошку. А Рим не может.
– Рим многое не может.
– В этом родство наших душ. Это и делает его героем в моих глазах.
– С каким наслаждением я бы дал этому герою в мордуленцию!
– Не связывайся. Он пэтэушник. Махался[265] со дня рождения.
– С кем связалась. То ли правительственный корреспондент, умеющий жарить картошку. Великое сразу не оценишь.
– Сегодня правительственный, а завтра – двадцать копеек на обед.
– Всё течёт, всё изменяется.
Я провожал её до дома в Лобне.
На проводы ушло четыре часа.
Любишь кататься, люби и саночки возить.
15 ноября
Под колесо!
Врага надо знать в лицо, а бить в морду.
А.Кнышев
Понедельник.
На всех парах настёгиваю в родную контореллу.
В ТАССе главное вовсе не работа.
Главное в ТАССе – до девяти ноль-ноль прошмыгнуть мимо постового ментозавра.
А там…
А там хоть вешайся от безделья!
Я сидел на рыбе, геологии, лесе и бумаге.
В кои-то веки приплывёт заметулька по какому-нибудь из четырёх моих министерств. Пишут-то с мест профессионалы. Корпеть не над чем. Иногда приходится позвонить в своё какое-нибудь ведомство и уточнить, новость ли пригнал корреспондент с места или нашёл топор под лавкой и про то простучал к нам наверх.
В общем, не запаришься.
И от безделья весь изведёшься, ожидая конца такого рабочего дня.
Ну вот просвистел я метеором мимо постового кентавра и наконец-то устало рухнул на свой трудовой пост.
Сижу. Отпыхиваюсь.
Не успел отдышаться – в приоткрытую дверь воткнула праздничную головку секретарша и грозно наставила на меня указательный палец с кроваво накрашенным ногтем:
– Под колесо!
У меня всё похолодело в животе.
Что я натворил? Когда успел? Вчера ж был выходной!
Еле плетусь за секретуткой и упало допытываюсь:
– Наш достопочтенный пан Колёскин хоть проснулся путём? Чего так с утреца пораньше тащит на цугундер?
– Соскучился по тебе. Места не находит…
Я и через порог ещё весь не переполз, как Колесов сразу на крутых оборотах:
– Ты что делал вчера?
– Кажется, отдыхал…
– А без кажется можно?
– Можно. Раз выходной… Отдыхал.
– Он отдыхал! – заорал Колесов, воздев руки и взор к потолку. Будто самому Вышнему докладывал о моём отдыхе. – Он отдыхал! – ещё громче, ещё авральней пальнул Колесов, словно засомневался, что его расслышали на небесах. – Понимаете, он отдыхал! – в гневе комментировал Колесов меня. – Вы слышали!?
С докладом наверх покончено и Колесов упёрся в меня бешеным взглядом:
– Говори, это кто расписывался? – и сунул мне под нос график дежурств на выпуске А. – Не думай год! Говори!
Я искоса всматриваюсь в каракули под его обкусанным, с кровавой трещинкой, ногтем и узнаю свою ненаглядную родную царапку.
Я не знаю, что и квакать.
В возникшую паузу в нетерпении влез Колёскин:
– Кстати, почему ты расписываешься лишь тремя буквами? Причём, пишешь чётко, ясно?
У меня малость отлегло.
Ну, если за этим дело тормознулось, так не грех же и просветить своего дорогого давилу.[266]
– Видите… Я после первой буквы имени пишу в подписи только первый слог своей фамилии. И в этом первом слоге весь я. Все мои инициалы фамилии, имени, отчества. А. Сан. И точка. А что без завитушек, ясно пишу, так это от открытости души. Мне нечего мутить. Я весь на ладонке. У меня всё открыто, честно…
– Так, так! – в запале протакал Колесов. – Теперь скажи мне открыто и честно, что ты делал вчера?
– Болел! – теперь уже я торопливо крикнул, боясь забыть, что же именно делал я вчера.
– Так отдыхал или болел? Только открыто и честно!
– Открыто и честно. В комплексе. Отдыхал, болея…
– Это что-то новое! Но… Выпустил пар изо рта, сумеешь там, – он тоскливо глянул на потолок, – забрать его обратно?[267]
Я молчал.
Чёрт! С месяц назад я расписался за дежурство и забыл.
Как же выкручиваться? Какую песенку спеть?
– Скорую вызывал?
– Нет. У меня нет телефона. А дойти за километр до будки не мог. Послать некого было. Я живу один…
– Ну что мы тут будем наматывать круги? Не представишь оправдательную цидульку – там, – он скорбно поднял вверх палец, – тебя подвесят за племенные!
– Спасибо… – благодарно кивнул я. – Я могу идти?
– Можешь! Можешь!
Я кое-как домял трудовой день, не вставая со стула, и невесть зачем поплёлся в поликлинику.
– Знаете, – заныл я перед врачом, – я весь какой-то перееханный. Будто колесо тяжело нагружённого товарняка меня переехало. Всё болит… Даже волосы на голове…
Измерил я температуру.
Тридцать семь и семь! Наша пляшет полечку!
Я показал Колесову справку от врача.
Он вернул её мне и поморщился:
– Иди порадуй Григория Максимыча! – потыкал он указательным пальцем вверх. В воздух. – Он вёл вчера дежурство. Он и решит, что с тобой делать.
На шестой этаж к Ошеверову, заместителю генерального директора ТАССа, я подымался на варёных ногах. Повертел он мою бумажулечку и злорадно ухмыльнулся:
– Нормальные люди постесняются показывать справку с такой температурой. А ты показал. Смелюга… Только тридцать семь и семь не спасают тебя от выговорешника.
Примерно через полгода Ошеверова скрутил на работе милый дружочек аппендикс.
Обоих, Ошеверова и его родной, дорогой аппендицит, на скорой с сиреной помчали в Кремлёвку.
По пути прожигали мимо районных больниц.
Предлагали прооперироваться в одной из них.
В ответ Ошеверов вопил:
– Только в ЦКБ! Только в Кремлёвку!
В Кремлёвку доставили уже труп.
Правда, ещё тёплый.
И ошеверовское креслице улыбнётся панку Колесову.
16 ноября
Никто не пашет!
Калистратов по телефону:
– Вода под лежачий камень не течёт, даже если он флюорит. Капать надо не на меня. Из меня ты ничего не выточишь. Капай Колесову. Дроби колесовские камни. Он может перевести тебя из Читы в любимый твой град. Я не загоняю тебя в игнор. Просто переводы корреспондентов – колесовская епархия.
Сева доволен. Наконец-то отбился от лишних хлопот.
Снова звонок.
Оренбургский корреспондент Степаненков.
– А-а! Незабвенный Пётр ибн Васильич! – кровожадно цедит сквозь зубы Сева. – Надо провентилировать такой вопросишко века. Зачем ты, дружа, ловишь себя левой рукой за правое ухо? Мы никогда не были за обобщения. Мы всегда за конкретику. Конкретно ломлю: не выпендривайся! Ну что это за работа? Три заметки за полтора месяца выплюнул! Не перетрудился? Это нам на один зубок. Чего держишь нас на голодном пайке? Пожалей себя! А то наш Иванов строго пропорционально распределяет пощёчины. За лодырничество мы тебя так откоцаем, что перья не соберёшь в свой оренбургский платок. Я тебе доходчиво разобъяснил, что ты не очень хороший служака? Усёк? Закатывай рукава и за дело!
Сева расслабленно откинулся на спинку стула и смотрит, кто чем занят. И сердито хмыкает. Никто не держит в руках ручку. Никто не пашет! Знай перемалывают глупости. Болтают, как на рынке.
Вот заявилась Татьяна и с порога к Миле:
– Чего такая скучная?
– Не знаю, чем и заняться от безделья… Вся в растрёпанных чувствах… Со вчера… Вчера, в воскресенье, ездила в Кусково. В музей… Шла по уличке и увидела на куске ржавого железа на крыше собачьей конуры написано мелом: «Зачем ты, Федя, мне сердце не разбил? Ну зачем? Валя». Меня это так полоснуло… Будто это про меня. Ведь был у меня Федя. Было всё у нас! Как мы тогда говорили, была я, болячка,[268] в замазке[269] с Болтом.[270] Всё было и нет ни-че-го! …Одна… Как осина в поле… Тридцать пять за горбом…
– Куда ж запропастился Федя?
– А!.. Не помню уже из-за чего… Горшок об горшок… Раскидали пену по стенам и разбежались…
– Нечего было разбрасываться своей бесхозной слюной. Нельзя быть слепым орудием в руках своей хамоватой дури. Смолчи раз, может, и казаковала б сейчас при Феде.
– Сразила меня записка на собачьей конуре…
– Мил, это подсказка рока. Возьми бездомную собаку и у тебя появится смысл в жизни. Будешь варить ей мясо, а себе супчик. Мы с греком Марсику мясо, а себе юшку, супчик.
Мила вздыхает и молчит.
– Чего молчишь, Мил? Все молчащие обладают дурным пищеварением.
– Ну и пусть!
Татьяна Олегу:
– Ты был привязан к телефону. Освободился… Слушай. Мать дала сорок рублей на водку для новоселья. Я зашила деньги в карман, чтоб не украли. Ловко я придумала? – и показывает на брюках зашитый карман.
– Спасибо, золотко, за информацию. Я очищу тебя, как белочку!
Этот трёп подкалывает Севку. Каково всё это терпеть ему, ио заведующего редакцией? Надо покрепче браться за бразды правления!
И он уже было собрался повоспитывать вверенный ему эректорат, но тут зазвонил красный телефон от Колесова.
На бегу он положил с пристуком заметку Олегу на стол и исчез за дверью.
Бузулук потирает руки:
– Ну, Наполеон Францевич! Ну, Урал Гималаевич! Ну, голуба де Калистрато! Что ты тут мне подсунул?
Он перевернул калистратовскую заметку, и все стали обсуждать, что же происходит сейчас в кабинете Колесова.
Наконец Сева возвращается на ватных ногах.
– Ну что? – соболезнующе спрашивает Олег. – Сильно валял по полу?
Сева тоскливо отмахнулся:
– Лучше не говорить… Ой, кто это мне положил на стол три пирожка?
– Ешь, – ласково говорит Татьяна. – Мы знали, что тебя изобьют. Подлечись…
– Спасибо! – Он ест и рассказывает. – Приехал из БЕЛТЫ[271] пан Марущак и побежал с доносом сразу к Замятину. «Я директор агентства, подписываю заметки, а со мной не считаются!» Привёл особо нелепые резолюции. Ой, селу и досталось! Шаповалов пришёл первым. Пока Колесов катал его по ковру, я отстаивался в углу и думал, что петь. Валял за Баринова. Накидал нам барин тут резолюций! Моих видно не было! Сейчас надо заново подготовить нашу переписку с Минском и понесём Замятину. Из двух папок сделаем одну! Анатоль! Тарань сюда две новенькие папки и в них перенаколи из старых папок. Действуй!
– Новые папки у меня есть.
Я нудно перекалываю.
Краем уха слушаю Севкин траурный доклад:
– Навалился Колесов и на Беляева. Беляев оправдывался: «Дал мне инвалидную команду, а теперь спрашиваешь!»
Сева вытащил из переписки мои письма:
– Подержи в столе, чтоб не наводить твоей фамилией гнев на начальство.
А тем временем Олег и Татьяна стали рядом и завыли по-собачьи. Ловко им подрыкивал Молчанов.
– Ой! Все мы чайники головкой вовнутрь. Хорошо бы записать наш дуэт на магнитофон, – предлагает Татьяна.
– Для записи мы лучше споём в другой раз, – говорит Олег и смотрит на стенные часы. – Сева! Уже три! Это тебе не шутка. Идём есть.
– Идём.
Олег кладёт руку Севке на плечо и тихонько мурлычет:
– Калистратов, Калистратов,
Неумытенький такой.
Что ж ты, что ж ты, Калистратов,
Не ведёшь нас за собой?
17 ноября
Колесов в командировке
Чтобы народ любил своих лидеров, их ему надо как можно реже показывать.
И.Александров.
Я первым пришёл на работу. Наших никого не было.
В девять пятнадцать явились не запылились Аккуратова с Горбачёвой. Это новенькая. Колесов из «Правды» перетащил.
Татьяна сильно топнула, и они прокричали дуэтом:
– Здравствуйте, психи!
Валька ответил. Я отмолчался.
Горбачёва мне попеняла:
– Толя – воспитанный человек. А на приветствия не отвечает.
Я сказал:
– Я буду с вами здороваться ровно в девять ноль-ноль. Спешите со мной здороваться. Не опаздывайте.
Вельможной походочкой припожаловал Бузулук, вполголоса мурлыча:
– Пей компот, рубай опилки.
Я начальник лесопилки.
Татьяна осуждающе махнула на него рукой:
– Сегодня получка. Ещё не давали. Тогда ну где ж ты, певчук, набарбарисился сранья?
– Гляжу я на Таньку… Ну её в баньку! В «Социалистическом Донбассе» в отделе промышленности пашут двое. Беабахер и Херсонский. Звонок: «Нам Хера». – «Какого? Который сзади или спереди?»
– Ну тупак! Тёмный лес, кривые дороги! Да пошёл ты!
Олег с усилием донёс руку до виска:
– Слушаюсь… Пошёл…
Он направился к двери, ворча:
– Палец трубы торчал в небо… Хороша строчка… Запомнить… Держи голову в холоде, живот в голоде, а ноги в тепле, будешь долго ходить по земле…
Зазвонил телефон. Татьяна взяла трубку:
– Кто заказывал Магнитогорск?
Горбачёва:
– Бузулук.
Татьяна на нервах:
– Уж я не побегу его звать. Это точно.
– Это называется месть китайцев, – сказала Горбачёва.
На два назначено занятие «Журналист в командировке». Ведёт Колесов. Название переиначили: «Колесов в командировке».
Вошёл Николай Владимирович и подивился:
– Так мало народу?
– Зато какой народ! – выпалил я.
– А поближе нельзя пересесть? У нас не доклад, а беседа… Я тассовей молодой, а не волк. Сначала не хотелось идти в ТАСС, хотя с лекциями об информации выступал десять лет в Высшей партшколе. Привык работать над большими полотнами. К информации относился…
Он замялся, и Романов подсказал:
– … высокомерно!
– Вот именно! Считал, информация – удел середнячков. В ТАССе понял, как труден этот жанр. Требует бо́льшего мастерства, поворотливости. О визите во Францию я написал в «Тассовце» «Шесть дней и пять ночей». Прочтёте. Опозданий нам не простит не только газета, но и сама история. Отправной точкой для романа служит живое свидетельство очевидца – информация. Она должна быть в оправе. Без оправы она не будет сверкать, как не заблестит и драгоценный камень. От нашей заметки идёт отсчёт истории современности.
Первые шаги в ТАССе я сделал в Минске. Сопровождал Брежнева. Со мной тогда были мои первые учителя Герасимов и Лукьянов.
Заранее надо познакомиться с местом, куда едешь. Заготовка сначала в голове, потом на бумаге – основа нашей работы. Информация должна давать оправу, где что и за чем происходит, хотя бы та же церемония.
В Болгарии во время десятого съезда Ильичу оставалось возложить венки «Борцам за свободу». Журналисты кинулись к памятнику. А Ильича нет. Ждут, ждут… Нет.
Власти размагнитились и разошлись.
А Ильич передумал. Хорошая погода. Шепнул близким:
– Пойдём по магазинам!
Это вроде бабский заскок.
Я и брежневский фотограф Владимир Мусаэльян вцепились в знакомые спины телохранителей:
– Братцы! Не покиньте!
Ехали по городу. Зашли в гастроном, потом в универмаг.
В универмаге комитет комсомола срочно собрал бюро, выделил три самых красивых девушек. Когда Ильич осмотрел универмаг, его пригласили в отдельную комнату и те девушки вручили ему подарки. У Ильича есть два товарища, которые ведают подарками.
Нежданные встречи, приветствия.
На ступеньках в универмаге Мусаэльян стал снимать. Пятился, пятился – а он длинный – и упал со ступенек.
Подошёл Ильич, помог подняться и спросил:
– Не разбился, Володя?
– Нет.
– Ты аппаратуру не разбил?
– Цела.
А снимал Владимир, когда Ильич разговаривал с женщиной с двумя маленькими детьми.
У сопровождающего Ильича были на всякий случай плитки шоколада с великолепными видами Кремля. Ильич дал ребятишкам по плитке. То-то радости!
Вечерело. В парке заработали под штраусовские мелодии фонтаны с подсветкой. Идём к памятнику. Надо возлагать цветы. Цветов нет. Организаторы-то возложения разошлись.
Болгары находчивые. Нарвали цветов прямо с клумбы и отдали Ильичу. И возложение прошло как положено.
В Болгарии встречали хорошо. Цветы, цветы, цветы.
Были встречи в Венгрии, в Германии.
Ильич любит охотничьи магазины. Были в одном таком магазине в Берлине.
Каково наше журналистское положение? Идёшь сзади и на ходу пишешь. Как согласовать?
Раньше про каждый чих писали. Теперь строже. Без сюсюканья, безо всяких подробностей.
Мы не писали, но Ильич в Берлине ходил по магазинам, интересовался ценами на хлеб, на промышленные товары. Трудно нам уловить ту грань между золотой серединкой протокола и размазыванием.
Париж. Орли. Народу поменьше, чем в Софии и Белграде. Я впервые увидел лозунг «Мы помним Сталинград!». Чистая публика Елисейских полей спокойна, элегантна.
Когда возвращались в Орли, было такое. По обочинам молодёжь радостно приветствовала гостей. А другая часть молодёжи стала бросать в наши едущие машины листовки. Завязалась драка. Древками парни били «листовщиков». «Листовщики» бегом на проезжую часть. А полиция не разбирается, кто прав, кто виноват. Виноват тот, кто нарушает. Хватали тех и тех и бросали назад, к забору.
А французский высший свет – это кино! В театре все в смокингах, старушенции с лорнетами, декольте невероятных размеров. Вблизи посмотрел, как выглядят французские актриски.
То и дело приходилось бегать к телефону. Всё уточняешь, кто есть, кого нет… Каждую минуту – какая-то неожиданность. Соображай, как выкрутиться из положения.
Едем на Мари-Роз, где жил Ленин. Что будет там? Кто встретит? Оказывается, встречало всё политбюро ФКП. А я никого не знаю в лицо. Я назвал всех присутствующих членов политбюро, а Красиков, наш корреспондент в Париже, потом уточнил в «Юманите». Я ездил за Ильичом, писал, надиктовывал текст Красикову. А уже он передавал в Москву.
Вам интересно…
Квартиру, где жил Ленин, купила компартия. Но квартира до тех пор будет собственностью партии, пока кто-то в ней живёт. Жила молодая коммунистка. Вышла замуж, съехала к мужу. Ищут, кого тут поселить.
– Я бы поехала! – пустила бойкий голосок Зина Хромова из соседней редакции. Зина недавно получила квартиру в Мытищах. – Если бы чуток раньше знать…
Марсель был в туманной дымке. Марсельцы пели «Марсельезу» и «Интернационал».
Едем по городу. Мне говорят:
– Подыми один глаз. Замок Монте-Карло!
– Некогда! Не видишь? Речь на коленке пишу.
По Франции, как и везде, ездили, вцепившись в спины охранников.
Владимир Николаевич читает записки. Отвечает.
– Вот тут анонимный вопрос: «Коля! Ну а как всё-таки француженки? Хороши?»
– Не видел.
Оказывается, Калистратов не был на занятии.
Но спесиво так спрашивает:
– Ну и что он тут нёс? Знаю, ничего нового. Может, приходил приврать? На людях легче сочиняется-вспоминается.
