Анатолий Никифорович Санжаровский
Наши в ТАССе
17 мая, воскресенье
Невеста со всеми удобствами
Что ни говорите, а с умным лицом совершать глупости как-то солиднее.
В.Антонов
Вставил раму на веранде.
Присел на лестницу передохнуть.
Подошла баба Катя.
– Разогналась в магазин. Смотрю… Ты в печальности. Думаю, дай подойду. Ты чего весь такой пригорюнетый? Илько тебе беда какая пала?
– Пока не пала… Но кто-то упадёт, – и показываю ей на хлипкую ступеньку. – Того и жди, что под кем-нибудь проломится.
Бабка обеими руками уперлась в старенькую ступеньку. Ступенька прогнулась.
– Да, надёжи на неё скупо. Ты вот что. Толстых не води. А любая другая ласточкой промигнёт и ничего.
– Да я и не вожу.
– Знаю, знаю! Была одна. Слышала… Фанерная стенка ничего не утаит. Всё докладывает!
– Разве мы шумели?
– Нужду поточить не грех. Сама природа велит. Куда от неё денешься?
– Как от алиментов.
– Ты, главное, с толстёнами не вожжайся. А то они тебе и ступеньку раздавют, и твой новый диван угробют. А так, с худёшками тихонько пошаливай… Мирно можно… А до тебя что было! Лежу. Всё слыхать! Диван ихний не молчит. С жалью охает! Подушку на ухо – ещё слышней! Ну рази тут уснёшь? Я и заори дурноматом: «Оставьте мою комнату в покое!»
В калитке проявилась весёлая Соколинка.
– Граждане собрание! Что я вам доложу… Плыву от Доры. Она такой гардероб продаёт! Свой бы продала, а её купила! Просит двадцатник. А отдаст и за десятку. Пойдём, Толь, посмотришь. Тут близко.
Бабка Катя недовольно уставилась на меня:
– А он тебе больно нужен? Ты лучше женись скорей на невесте со всеми удобствами. Иля ты будешь довеку таскать времяшек?
Соколинка тут же ей возразила:
– Пани Кэтрин! Конечно, старый человек – университет жизни! Но сейчас ты далеко и даже глубоко не права! Гардероб Толе в любом случае нужен. Универсальная ж вешша! Незаменимая в молодом деле. К мальчику пришла девочка. Вскоре стучится вторая. Что делать с первой? В гардеробчик её на соцсохранность! И принимай вторую витаминку. Это я по опыту братца Лёни говорю. Сейчас он в Крыму живёт. Бегала к нему одна замужняя, тут через два двора. И вот раз сбрасывала она у Лёни давление.[181] Пришёл муж. Искал её. Я проводила её в свой гардероб. Потом она потихоньку выбралась в окно. Обежала дом и стучится ко мне: «У вас моего ненаглядного Петушка нету случайно?» Обрадованный и обманутый на все сто Петруха радостно выскочил к ней. А она: «Ну я прям обыскалась тебя! К матери даже бегала! А ты вот где! Наконецушко нашлась моя всепланетная сладкая пропажа!»
18 мая
Доноры
Бузулук скребёт затылок:
– А где наш Псевдолабиринтович (Всеволод Лаврентьевич Калистратов)?
– Отдыхает после дежурки на выпуске, – отвечает Аккуратова.
– А я хотел пригласить его в доноры…
– Так иди с Молчановым…
– Да это мы сходим. Отдадим… Я хотел отпроситься. А у Медведёва не могу я отпрашиваться. Сидим охраняем незнамо что. И слова гоняем, поканаш Медведяка на планёрке. Мыши шумят, пока кошка спит…
Олег поворачивается к Молчанову. Молчанов пишет.
Олег говорит:
– Он сочиняет словами Есенина:
«Вот скоро в поле выгонят скотину…»
– У меня своих слов хватит, – отмахивается Валька. – Не мешай.
– А чего у тебя ноздри торчат, как двустволка? Я с тобой родственник по диагонали… Ну что, понесли сдавать Родине кровя? Не забыл, что сегодня в ТАССе День донора? Уже время. Пошли.
И они уходят.
Для доноров в столовой отдельная кормёжка. У окна сдвинуты три стола, покрыты белой скатертью. Донорам бесплатный обед: цыплята-табака, 250 граммов молдавского вина «Гратиешты» и прочие сладости-мармеладости.
Первым вернулся Валька и доложил:
– Я пьян и три дня отгула в кармане!
– Александр Иванович, – говорит Олег Медведеву, – я пойду отгуливать.
– За что?
Встрял Артёмов:
– Как в анекдоте. «Почему нет Петрова?» – «Отгуливает». – «За что?» – «Он вчера не был на работе».
Бузулук:
– Я не Петров, и отгул у меня законнейший. За кровя!
Медведев кисло кинул:
– Иди и не мешай. Не разлагай других.
25 мая
Вечер.
Бутылочка красненького собрала у Соколинки её подружек.
Из бани вернулась баба Катя и к столу. Ей жарко. Прирасстегнула толстую фуфайку, сбила на плечи вязаный платок. Просветлённо улыбается, оглядываясь по сторонам:
– Эх! Это не бабы, а форменный совет в Филях!
Соколинка кивнула ей:
– Ну как, пани Катрэн, не замёрзли твои поросяточки?
– Не-е… Машутка у меня с прострелинкой…
– А что такое прострелинка? – спрашиваю я.
Баба Катя мнётся:
– Ну-у… Нехитрая… Не себе на уме… В одно слово ежле – с простинкой… Ага… Машутка, значится, ложится с краю. А Дашутка – к стеночке. Эта с хитриной… Ага… Лежат… Да и в согласности хрю-хрю, хрю-хрю. Это мне они в культуре говорят: иди спи, мы сытые, нам хорошо. Вот… Я их понимаю…
Соколинка опять с вопросцем:
– Чай пить будешь?
– А чего ж нет?
– Сейчас чайник прислоню к Анне Катинской[182] и разогрею.
3 июня
Молотилка
Медведев:
– Я вчера не досидел летучку. Ушёл в поликлинику. Записался к зубному врачу. Отошёл от регистраторши. Одна тётка мне и говорит: «Ни в коем случае не ходите к этому врачу! Ей 75 лет. Она кроме рта ничего не видит. Ей в принципе очень важно, чтоб с первого раза хоть в рот наверняка попасть». Вот к такой зубарихе пойду в пятницу… Ну а чем вчера кончилась летучка?
Татьяна отмахнулась:
– Лучше и не спрашивайте! Иванов такой гундёж развёз! Прописные истины добивали… Такой гундёж, что я и не поняла…
Медведев на подкрике:
– Бузулук! Ты где вчера был?
– Александр Иванович! Я сказал Калистратову, что ходил доделывать зиловский материал.
– Если Калистратов не подтвердит, напишу докладную.
– Александр Иванович! Докладную писать не придётся, потому что Калистратов имеет уши и язык.
Хоть уши и язык не покидали Калистратова, но докладная была-таки написана.
Тут же Медведев кликнул в РПЭИ летучку и полдня всем пролетарским базаром молотили орденоносного Бузулука за активность.
Иванов:
– Олег! Ты у нас чувствуешь себя кумом королю и императором! Тебя включали в краснознамённую бригаду по освещению хода съезда комсомола. Но из-за денег ты ходишь по другим редакциям. Срываешь горячие рубли на стороне. Там меньше требовательности, проще протолкнуть. Ты по своей редакции делай! Больше будет чести, хотя меньше рублей. Не нравится наш порядок – ищи счастья в другом месте. Не держим!
Олег насупился:
– Нам нужен хотя бы один творческий день в неделю после дежурства по книге…
– Можно и два! – безответственно впал в щедрость Медведев. – Чего мелочиться?
Иванов быстренько подсчитал:
– Тогда у вас будет два выходных плюс ещё два!
После летучки Молчанов ободряюще потрепал Олега по плечу:
– Ну что, Олеся, отодрали тебя, великого труженика лебединого озера?
Олег оттолкнул его локтем:
– Смотри на этого Нахапета…
Унылый Олег звонит жене Лизе:
– Добрый день, низкий поклон, Лис Иваныч… Это говорит корреспондент ТАСС по Москве Олег Дитриевич Бузулук. Да, братушка… Дружочек-пирожочек… Да, братушко… Да, братуха… Да, брателько… Да, брательничек…
И никогда не называл имени жены.
Конспирация для непосвящённых.
У Молчанова лопается терпение. Он берёт параллельный телефон и тихо говорит:
– Лиз! Не мешай заработать ещё пятёрку.
Переговорив, Олег вдруг радостно потирает руки и запевает:
– Когда я пьян, я пьян всегда!..
25 июня, четверг
С утра дежурю на выпуске.
Прибежала Аккуратиха:
– Иди быстрей в коридор! Я тебе по порядку расскажу, как я вчера с пяти до полуночи жеребилась. Фестивалила от и до! Отхватила ж кооперативную квартиру на семнадцатом этаже окнами, к сожалению, на Саню Петрухина, то есть на его Коньково.
Потом она целую неделю ходила по всем комнатам и каждому в отдельности расписывала, как она жеребилась. Тиранила человека до тех пор, пока не откручивала у него пуговицу.
2 июля, четверг
«Так это не моя функция…»
С утра я снова на выпуске.
Резайкина правит заметки и примеряет модняцкие солнцезащитные очки.
– Майя Теодоровна, – обращается она к Рождественской, – я похожа на иностранку?
– Вылитая засранка-иносранка.
Я помог Резайкиной отредактировать все поступившие заметки, и Майя Теодоровна отпустила меня.
Вхожу в свою редакцию и слышу тяжёлый, надрывный голос Аккуратовой:
– Калистратов! Я зла на тебя! Ты меня не удовлетворил!
Калистратов, краснея, бормочет:
– Так это не моя функция…
– А чья? Пушкина?! – Татьяна безнадёжно махнула рукой и тоненько завыла обиженной сучонкой.
Олег стал басовито подвывать ей.
Калистратов пыхнул:
– Олег! Я заткну твою энергию вот этой заметкой! – и протягивает Бузулуку листок.
– Пожалуйста, Псевдолабиринтович! – кланяется Олег. – Давай выправлю.
5 июля, воскресенье
Я лихорадочно докрасил рамы, в спехе переложил несколько кусков жести на крыше. Теперь дождевая вода с моей крыши не будет захлёстывать угол комнаты Соколинки.
Взялся погладить рубашку безрукавку – сжёг. От спешки только ну и жди беды.
Уже три. Бегу на поезд.
Старухам – они разговаривали у калитки – наказываю:
– Ледя Маха и ледя Катрэн! Без меня хорошо тут ведите себя. Не балуйтесь!
Они заулыбались, а я почесал дальше.
Еду в Сухум и далее везде в южном направлении. Проведаю родные места детства, юности.
6 – 13 июля
Летящий в пропасть не оглядывается.
Н. Шилохвостов
СУХУМ, НАСАКИРАЛИ…
В Сухуме благодать. Плюс тридцать пять! Не обморозишься.
Я снял койку у эстонки на улице Эшбы и понёс в «Советскую Абхазию» переводы рассказов Чечвянского. Какой-то Аршба отобрал два рассказа, а потом попросил показать удостоверение личности.
– Город пограничный. Столько проходимцев!
Я молча сунул ему паспорт.
Скоро у меня была подружка Алиса Балуева. Я назвал её Лиса-баловница.
Выходим мы поздним вечером из ресторана на море «Диоскурия», идём по набережной. Навстречу парень и три девицы. Вдруг одна из них подлетает ко мне, ласково берёт меня за локоть:
– Я хочу сегодня быть с вами. Пойдёмте.
Я ошалел и обрадовался.
Впервые ко мне сама подошла девушка.
«А вдруг она меня проиграла и на виду у спорщиков решила арендовать меня, искусить, обесчестить и обесточить?»
Она пошатала мою руку:
– Ну что же вы не идёте?
Я пожал плечами. Мол, я б и пошёл, да вот…
И смотрю на Лису.
– Нет! Он не пойдёт, – глухо проговорила Лиса и крепко сжала мою ладонь.
На сцену очень развлюблённо смотрела незнакомая троица. И ждала. Конца. Ждала конца и смущённая дева.
Мы молча разошлись.
Утром рыжая Лиса усвистала в свой Кисловодск.
Слегка погрустив, я забрёл в клуб туристов на фильм «Миллион лет назад» и гладил руку раздавшейся вширь и вкось грудастой старшекласски Наташи. Её папа и мама сидели по ту сторону юнчихи. Бдительно стерегли. И не устерегли. Стережённая марксами Наташа схватила мою руку и крепко прижала к тёплой и большой одной своей вершине Гиндукуша и пылко повелела: «Приходи завтра на медицинский пляж».
Конечно, я был на медицинском.
Конечно, мы не встретились. Я ж не знал её в лицо. Сидели-то в тёмном кино.
А молодых полнушек – весь пляж.
Я подходил к одной юнице, ко второй, к третьей.
Убеждал:
– Сознавайтесь! Вы Наташа!
Все мотали головами, и я мотал дальше.
Я сказал себе:
«На век твоих красных плавок хватит мармеладок и без Наташки. Остановись!»
И я остановился возле Вали. Она сидела под тентом на пляже Совмина Грузии и грустно лакировала в одиночестве ногти на ногах.
– Почему ты одна под небом Грузии печальной?
– Так теперь не одна. Я плюс ты. Пара!
– Раз плюс так плюс.
Время было обеденное, и Валя сказала:
– Айда поедим в «Диоскурии».
– Айда.
– Но туда надо нести рублей тридцать!
– Посмотри на мои хлипкие плечи! Я столько не донесу! Мне по плечу лишь пятёрка.
У меня в кармане было лишь пять рублей.
В «Диоскурии» после энного стопарика она значительно посмотрела мне в глаза и восхитилась:
– А в тебе что-то да есть!
– Конечно! Я съёл салат и шашлык.
– Дубак!
– Всё может быть.
– И всё равно в тебе что-то есть!
Я потрогал в кармане свою мятую пятёрку. Больше там ничего не было.
Мне ничего не оставалось делать и я раскололся:
– У тебя тоже что-то наверняка есть. Будь готова поделиться. А то, может случиться, с официантом мне одному не расквитаться. И нас бросят в море. А оно и так от горя чёрное. И глубокое. Пока долетишь до дна – простудишься. Можно насморк схватить.
Дурашливо-беспечная сухумская неделя пролетела одним мигом, и я поехал в Махарадзе.
С поезда я сразу пошёл в свою школу, пошёл по той улице, по которой ходил долгие три года.
Школа наша на улице Ниношвили, семь.
Лето. Нигде никого. Один старик сторож.
В грусти прошёлся я по всем классам…
В печали вышел я из школы и побрёл старой дорогой к себе в совхоз-колонию «Насакиральский», где горько прожил первые свои двадцать лет.
Всё новое меня останавливало и заставляло попристальней в него вглядеться.
Городок омывала шумливая, какая-то сердитая речка Натанеби. Казалось, она злилась, что приходится ей прыгать через большие камни. А камни ещё крупней она не могла одолеть и с шипом обегала их с боков.
В мою школьную пору на реке не было моста. Машины одолевали её вброд. Для пешего брата пошатывалась дохленькая дощатая кладка на гнилых столбцах.
Теперь же километровый мост на бетонных высоких сваях радостно перемахивал и речку и её долинку. Видеть всё это глазу было в большой праздник.
С ланчхутского тракта я свернул посмотреть на нашу мельницу, куда я носил молоть кукурузу. Но мельницы уже не было. Её снесли.
Дальше от большака отбегала шоссейка к нашему пятому району. Справа от дороги был пустырь, где я каждую осень резал папоротник и утеплял сарай для коз. Теперь здесь в садах горделиво высились друг против друга два новеньких дома. На плоском камне у родничка сидел мужик с кривым носом. Я его сразу узнал.
– Привет, Акоп! – крикнул я.
Он улыбнулся:
– Ты меня не забыл, Толик? – удивился он.
– Да кто ж посмеет забыть самого Акопа Каракашяна! И камушек твой помню!
– Вайме… Вайме… Заходи, Толик! Болшой гост будэшь.
Слово слову радуется, слово к слову тянется.
– Акоп, ты женился?
– Нэт, Толик. Вот, – вздохнув, похлопал он камень сбоку под собой, – вот мой жэна!
– А чего так?
– Судба.
– Ты это брось!
– Да, Толик. Я хотел на ней жениться – ничаво не пришёл. Остался один камен. Приехал на вербовка – уэхал мой вербовка…
Каждое лето к нам в совхоз-колонию приезжали по вербовке многие девчата. С одной вербованной раз в воскресенье оказался он в городе. Возвращались вместе. И пока дошли до дома – Акоп раз десять прикладывался к ней. А сахарница[183] у неё тощенькая – он всякий раз подпихивал под тоскливую заднюшку плоский камень в полотняной сумке. С этим камнем он и приплёлся домой. И все долгие годы хранил. Частенько в грусти сиживал на нём, как на троне, у ворот. Вот как сейчас.
Каракашяны и Куликовы съехали из посёлка сюда, на отшиб. Выстроили на пустыре дома. Завели сады.
Сначала жили мирно. И вдруг какая-то чертовщина сломала ладный порядок. Объявились насакиральские Монтекки и Капулетти!
Даже сейчас, при постороннем человеке, ни одна из сторон не хочет уступить. Старик Каспар пригласил меня к обеду, а десятью минутами позже позвал к столу и Николка Куликов.
И узнав об их раскардаше от Акопа, я сказал и Каспару, и Николаю:
– И одно, и другое предложение я отвергаю. Да как это так?! Жить одним чёрте где от людей и кормить склоку? У вас на две семьи один родник. И жить надо только как одна семья! Вы друг дружке нужней некуда. Или ставите общий стол у родника, или я ухожу.
И что ж вы думаете?
Медленно, со скрипом потянулись к одному общему столу и те, и те…
Самая младшая из дочерей Каспара черноглазка красавица Тирун трижды меняла наряды. Мужчина всё видит! И она провожала меня до посёлка. Пока я не встречал девушки краше. Эльфийка… Звала от имени родителей на ночь в свой дом. Я застеснялся и не пошёл.
Ей всего-то шестнадцать. В десятом классе. Вот бы уждать год-два. Там бы можно и о загсе заикаться…
Ах, Тирун, Тирун…
Знаешь ли ты, что за пятьдесят лет сердце сокращается 1867 миллиардов раз и перекачивает по всему организму 150 миллионов литров крови? Рядом с тобой я б был согласен и на миллиарды-миллионы покруче…
И завертелась насакиральская кадриль.
Я всех знал в посёлке. Все знали меня. Встретился кто – как не погоришь?
– Толик! Ты помнишь, як танцював Максима? – теребила меня баба Настя Сербина, мамина товарка. – Мы тебя Максимом дражнили. Ты ж был рыжий, як рабочком…
– Может, как председатель рабочкома?
– Хоть председатель, хоть рабочком, а всё одно рыжий був! Куда ни йдэшь – всё в книжечку зырк, зырк на ходу! Молодэць, Тольша-левша! А шо мы? Пьемо, дэрэмось та лаимось. Цэ и вся жизня!
На полдержавы раскинул руки для объятий Борчик Гавриленко. Четыре жены было и всех бил. А пятая стала бить его самого. И доволен! Живут уже семь лет!
Андрюха Попов:
– Ну, расскажи, Толик, про Москву. У меня двое детей. Отправил к тёще. Всё не будут отрывать от моих тугриков на вино.
Жорка Клинков:
– Я всегда шёл за тобой в учёбе. Если б у меня жива была мать…
– Почему ты всегда говоришь с местными по- грузински?
– Ха! Поговори у них по-русски… Эта железка, – постучал ногтем по рулю, – досталась мне трудно. Все же не на чаю парюсь. Подхалимаж – двигатель прогресса!
– Ты буржуй. У тебя две такие дочки-невесты! Скоро придётся покупать двустволку и вести отстрел настырных женихов.
– Я их заводным кривым ломиком…
Вечером затащили меня к Мамонтовым. Со стариком я пас вместе коз. Сейчас он болеет, старуха болеет. Паша с ними живёт. Ей уже сорок. Говорит мне:
– Посоветуй, как тут… Один мне написал… В поезде ему расхвалили меня. Пообещал приехать. Приехал. Такой красивый, молодой. Выпил с отцом по стопке. Не берёт больше. Я, говорит, норму знаю. Уезжать – попросил пять рублей на дорогу. Прощаться приходил в бригаду. Я не пошла провожать. Стыдно. Пация набросилась: «Ти чито!? Такой хороший! Проводи!» И я кинулась за ним вдогонку… Проводила… Деньги прислал. Уехал на Колыму заработать на дом. Говорит, что я ему нравлюсь. Говорит: заработаю на дом и поженимся. Как мне с ним вести себя?
– А стоит рискнуть. Может, судьба? Пусти его ближе к сердцу.
– Да уж пустила… И самой понравилось… А вдруг что тёмное? Ну посоветуй, как быть?
Сорокалетняя женщина просила у меня совета.
Мне было и лестно, и неудобно, и радостно, что ко мне обращаются.
У шофёра Ивана Шаблицкого я засиделся допоздняка, и мать-старуха повела меня на ночлег в их сад за пасекой:
– Здесько всегда спит сам Ванька, як напьéться… Ловкое местушко… И от людэй подальшь, и воздушка чистый…
Место и впрямь царское.
Сенной лежак источал пьянящие запахи цветов летнего луга.
Звёзды подмигивали мне, я подмигивал звёздам и прислушивался к нашему сараю. Он был от меня в каких метрах пяти. После нашего отъезда и наш сарай, и огородик за ним захватили Шаблицкие.
Благостная тишина.
Проснулся я раньше солнушка.
Рядом мирно гудели пчёлы и не замечали меня. Какие воспитанные…
Солнце наполовину выкатилось из-за гор, когда я отправился на наш самый дальний и самый главный огород.
У края деляночки я опустился на колени, припал губами к земле и заплакал.
Я благодарно гладил меленькие комочки и не мог унять слёз.
Долгие годы эта родная трудная земля, политая детским по́том, кормила нашу семью.
Теперь на ней ничего не сеяли, не сажали.
Забросили.
Глухие травы полыхали на ней злым, ядовито-зелёным пламенем. Земля умирала и никому не было дела до неё.
Я прижался к ней ухом и долго слушал её, как врач больного. Земля моего детства была больна тоской по заботе людской.
Уже вечерело.
В газетный кулёк я насыпал тёплой огородной земли, поставил в портфель и виновато побрёл к дороге.
С пригорка я грустно помахал рукой.
Спасибо Тебе, Друже… Прощай…
Две отпускные, южные недели на отходе.
Ещё две недели я побуду у мамы.
Надо помочь убрать картошку, подремонтировать погреб, нарубить дров на всю зиму, завезти угля…
Без дела преть не буду.
5 августа
Вначале – Слово. После много слов…
И, хоть они общения основа,
Та речь, где слов избыток, – для ослов.
Ведь умный понимает с полуслова.
А.Жуков
«ОН НЕ БОИТСЯ МЕНЯ, Я НЕ БОЮСЬ ЕГО»
У меня на перекидном календаре на столе написано моей рукой:
«Выход к рампе А.С.»
Я вышел и нарвался на открытое партсобрание.
– Товарищи! – докладывал Иванов. – Мы обсуждаем вопрос о кадрах. Не все вовремя приходят на работу. Только РПЭИ в 9.00 всегда на месте.
Я тихонько скомандовал:
– Встать РПЭИ в полном составе. Пусть вами полюбуется Родина и ближнее зарубежье!
– У нас, – продолжал Иванов, – всё муссируют вопрос о возврате к работе по-старому. Бузулук даже написал в партком. Олег утверждает, что работать по-новому невозможно: все прикованы к столам. Выдвинул лозунг «Да здравствует возврат к прошлому!» И мне он пообещал: «Ну, вам поддадут на парткоме».
Бузулук выкрикнул с места:
– Осталось выдать каждому по ружью. Будем охранять историческую пыль!
Председательствующий на собрании Артёмов постно спросил:
– Кто хочет выступить? Первому в прениях можно дать сверх нормы две минуты за храбрость.
Поднялся Шаповалов:
– Мне не понравилось выступление докладчика. Говорил как Нобелевский лауреат. Слишком спокойная тональность. Нет взволнованности. У меня крамольный рецепт. Всё-таки я считаю, что Карфаген должен быть разрушен. От старого надо уходить.
– Верно! – поддержал Артёмов. – Есть условия. Только явный дуралей может не работать. Лишь надо чуть-чуть вздыбиться. Стряхнуть с себя пыль старых привычек.
Саша Петрухин косо взглянул на Медведева и понёс хвост чубуком:
– Не подумайте, что я хочу бить заведующего. Я этого делать не собираюсь. Он не боится меня, я не боюсь его. Отпускает он с такой большой тоской, что не хочется отпрашиваться и идти за материалом. А что здесь высидишь?
Конечно, Медведев тут же откинул шайбу:
– Была мода критиковать промредакцию. Кто её противник, тот и был в чести. За подобную активность Бузулука сделали спецкором.
И тихо.
Желающих толочь воду в ступе больше не находилось. И так уже два часа отквакали. Стали по одному испаряться.
– Что-то поредели наши сплочённые ряды, – пожаловался Артёмов. – Как прорубили. Не уходите… Что-то не выпрямляется наша картина по дисциплине.
Морализаторство никому не нравится. Каждый норовит либо улизнуть за дверь – покурить ли, посплетничать ли – или заняться, не вставая с места, чем-то поинтересней. И скоро интерес всех собирает то, что к красавчику Молчанову подсела рыжая расфуфырка. Пошепталась эта парочка, и дева павой поплыла к двери.
– Кто это? – встрепенулась Люся Ермакова, провожая шикаристочку кислым взглядом.
– Да, Нахапет, кто? – глухо пристукнул Олег кулаком по столу. – Отвечай ёбчеству здесь и сейчаско!
– А! – отмахивается Молчанов. – Так… Решила посоветоваться, стоит ли ей подаваться в журналистику.
– Клещиха прибегала к тебе на партсобрание советоваться?
– А что тут такого?
– А то, – поморщился Олег, – что из-под тебя эта лялька подастся в роддом!
Молчанов раскинул руки:
– Хулиган, а не Бузулук!
