Анатолий Никифорович Санжаровский
Наши в ТАССе
18 ноября
Если хотите
Вчера была получка.
А сегодня Бузулук всё никак не проснётся в кресле.
Молчанов стучит ногтем по стакану за открытой дверкой шкафа. Там иногда тихонько пьют, закрыв глаза.
– Побудка! – шепчет Валька.
Да разве разбудишь Олега?
Он, чуя приближение начальства, проснётся слегка лишь к десяти, когда прибыл генерал Калистратов и сразу с допросом:
– Что это вы, Олег Дмитриевич, сидите в грустях? А я такую жажду работы принёс! Не расплескать бы. С похмелья у меня просыпается критицкое отношение ко всему. Шёл и смотрел на женские ножки. До чего ж они кривые в этих сапогах! Ужасно. Насчитал пару приличных ножек. А все остальные – грусть!
Бузулук спросонья хрипит:
– Аккураткина! Собачка бесхвостая! Даже повилять нечем… Есть муки смерти страшнее… Ты должна просить у меня прощения за вчерашнее!
Татьяна хмыкнула:
– Проснулся-таки. Ну-ну…
– Сева, сердце болит, – жалуется Олег.
Калистратов назидательно:
– Надо меньше пить и хорошо закусывать. А лучше того… Слышал от кого-то. В памяти зацепился этот совет. Могу вполне серьёзно советовать вам, более духовной натуре, безусловное воздержание от алкоголя. Достаточно воды! А то… Три лобастых[272] с первого захода! Куда-а!?..
Из здравпункта Олега отправили в поликлинику.
– Странно, – скребёт Сева затылок. – Такой здоровый бугай. Такое впечатление, никогда не будет износу. И пожалуйста…Из поликлиники Олег вернулся с печальной новостью:
– Острая форма стенокардии. На две недели больничный лист шлёпнули.
Молчанов спросил:
– А ты в трубку дышал?
– А на ладан? – забежал я другого боку.
Сева даёт мне заметку о ловле скумбрии. Я глянул её по диагонали и говорю:
– Такую классику надо браковать не читая.
– Нет. Похоронить надо по первому разряду. Научно.
Из будки в коридоре я звоню в килькино министерство и уже со ссылкой на конкретного министерского работника пишу свою отказную резолюцию на заметке.
– Оч хор (очень хорошо), – кивает Сева, пробежав мою приписку. – Забодано научно.
Зазвонил телефон.
Молчанов снял трубку и тычет пальцем в Горбачёву:
– Тебя! Надень очки, а то не услышишь.
Вошёл какой-то старчик заплатить партвзносы Новикову.
Сева говорит старику:
– Он нам не понравился, и мы уволили его в редакцию международных связей.
– Новикова уволить нельзя.
– Уволили на повышение, – пояснил Молчанов. – Аэрофлот вместе с Новиковым ушёл в редакцию международных связей.
Аккуратова в печали подпёрла щёку кулаком:
– Кто теперь мне подвоет? Бузулька сегодня дома. Сама себя наказала, что вчера не ответила на его лай.
– В таком случае, – советует Валька, – надо наступить себе на хвост.
Татьяна хлопнула меня по плечу:
– А почему ты, профорг, не на конференции? Ведь врежут и по первое число, и по второе! Уже шестнадцать. Началась же!
Я бегом в конференц-зал.
Народу до сблёва.
По последнему ряду шуршу в угол. Ногу выставила страшненькая Люся Ермакова.
– Люсь! Не держи меня своей милой ножкой. А то я разволнуюсь и что-нибудь в речи Замятина пойму не так.
– Недавно, – говорил генеральный директор, – на совещании выступал Суслов… Партия просит и требует, если хотите, показа, как добиваются рекордов. А мы не говорим, лишь констатируем голый факт. А люди у нас оторвались от земли, если хотите. Я говорю об ответственности товарищей, которых рекомендуют и посылают на загранработу. Был у нас Силанин. На каком-то этапе человек старался, если хотите. Ему дали хорошую характеристику и послали в Дагомею. И тут мы увидели подлинное лицо Силанина. Я хочу сказать, нет плохих людей, но есть зарывающиеся, если хотите. Не стал подчиняться уставу советской колонии в Дагомее. Уезжает из столицы, никому не говоря ни слова. Уезжает в другие страны без ведома посла. Заявляет: «ТАСС независим и неподотчётен какому-то послу».
Товарищ совсем зарылся. Приехал туда инженер с ребёнком. Просим разместить в особняке из четырёх комнат, которые занимал Силанин вдвоём с женой. Жена против вселения инженера. Посол разрешил инженеру пожить четыре дня в посольстве, пока тому подыскивали жильё. Посол написал сюда:
«Укажите корреспонденту, чтобы пустил на время приехавшего инженера». Охарактеризовал, какой этот Силанин. Товарищи, семья не без урода и так далее. Вы знаете, до чего докатился Силанин? Он написал в наше хозуправление:
«Машина старая. Везти в Москву нерентабельно. Разрешите продать».
И наши добрячки разрешили продать машину за восемьдесят рублей.
– За семьдесят один! – подсказали из президиума.
– Это говорит тот, кто санкционировал продажу. И что же? Силанин продаёт машину за 71 рубль своей же жене Силаниной и привозит машину в Москву.
Мы уволили его. Он – в суд. И первая инстанция его восстановила: юридически он правильно оформил продажу. Продал другому лицу. Только на что оно, это лицо, то есть жена могла купить, если не работала? Продал самому себе. Городской суд защитил наше мнение.
Тогда он подал в суд на ТАСС. Шесть часов весь треугольник ТАСС отбивался. Силанин нашёл хорошего защитника. Мосгорсуд сказал: «Что же вы такого прохвоста столько лет держали?»
Силанин – в Комитет партийного контроля. Там разобрались и говорят:
– Почему не наказали по партийной линии?
А сейчас наказать нельзя: за жалобы не наказывают. Он же жалуется!
Товарищи! В ТАССе процветает пьянство в рабочее время. Пьянство – это порок, о котором много пишут в печати нехорошего. С пьянством надо бороться!
Брежнев звонил в ТАСС:
– Передайте Колесову, хорошо осветил моё пребывание во Франции.
Такое слышать приятно.
У меня был Марушкевич. Товарищи, он рассказывал, как он ставит визу под заметкой, а корреспондент улыбается: «Посылайте, посылайте в Москву. Только через день какую там положат на заметку визу? Директор в Минске визирует, а литсотрудник в Москве пишет резолюцию: «Факт местного значения»! Как дальше мне работать?» – спрашивает Марушкевич.
– Пусть визирует добро, а не говно! – вполголоса отвечает кто-то из ближних рядов.
Поднялся Колесов:
– У меня факт местного значения ассоциируется с боем местного значения. Местный выигранный бой – это тоже победа! Но это частица большой победы. Местные бои работали на общую Победу! Нет местных фактов! Все они, факты местного значения, работают на пятилетку! Надо менять к ним отношение… Не стоял у мартена – не можешь править заметку. Попрыгай у мартена, пожарься у печи, тогда и правь!.. И ещё. Журналист ТАССа и вытрезвитель – понятия несовместные. Нам надо не бояться – называть имён я не буду – указывать на недостаток – любовь к рюмке.
Герман, начальник отдела кадров:
– Дисциплина у нас плохая. Колесов не назвал, а я назову Амплеева. Это он, будучи на госприёме, наквасился до чёртиков и, как написали нам из вытрезвителя, не мог самостоятельно передвигаться в метро и лёг остывающим трупом на холодный цемент. А корреспондент в Турции Юрий Колесов пьяный приходил на работу, что заметили и турецкие власти. Ничипоренко, полгода до пенсии, ходит по этажам, читает везде все объявления. Главный редактор не загружает его работой. Стыдно, товарищи, так работать! Некоторые совсем забыли, где они получают зарплату. Никакой гордости за ТАСС! ТАСС – великая информационная держава! Вспомните, кто до вас работал в нашем агентстве. Маяковский, Паустовский, Катаев… Имена! Вот на кого нам надо равняться!
Цековский инструктор Зубков призвал очеловечить соцсоревнование.
С конференции я уехал в баню.
19 ноября
Человек ничего не стоит, если он не нажил даже врагов.
А.Санжаровский
ОЖИВЛЯЖ
Молчанов вельможно поклонился вошедшему Калистратову:
– Как же! Как же! Здравствуйте, пожалуйста! Докладываю. Звонил Медведёв, наш железный канцлер!
– Истосковался по своему чёрному углу?
– Не доложились…
– Тогда я, братцы-нанайцы, докладываю. Я постригся. Меня надушили. Не лучше чеснока. Обходите стороной. Хотел взять Васю с зубами.[273] Передумал. Снял бутылочку венгерского винца. На всякий случай. Винцо хорошее. Но тара. Когда открываю эту бутылку, я очень мучаюсь. Пробки большие, сразу не откроешь.
– Бузулуку бы твои заботы, – усмехнулся я. – Одним зубом выдергивает пробки.
Молчанов:
– Ты как чёрный друг. Кончай бурить мозги. Бузулуку вдарить по пивку – куда ни шло. А долбить по коньяку – низзя. Не в коня пойло. Доскакал до стенокардии.
Татьяна:
– А знаете, как расшифровывается его стенокардия? Просто: лучше надо закусывать!
Молчанов едко всматривается в Татьяну:
– О! Что знает эта высокая недосягаемая женщина!
Сева глянул в заметку у себя на столе и подал её Татьяне:
– Прочтите и оцените с высоты ваших знаний.
Татьяна нахмурилась вдруг:
– Как врежу по шее с высоты!
– Уй как страшно! – хохотнул Валька.
Татьяна резко повернулась к нему:
– А ты закрой пасть. Кишки простудишь!
– Что случилось? – удивился Валентин.
– Молчи, Молчанов.
– Ты действуешь по принципу Колесова. Орёт: «Я вас спрашиваю!», а ответить не даёт.
Все притихли. Занялись своими бумажками.
Татьяна скомкала листок и бросила в корзинку:
– Шпок.
Выждав паузу, Татьяна сказала, ни к кому не обращаясь:
– А мне Грищенко рассказывал, как Колесов просил вчера на активе дослушать его. Все шумели…
– Это я рассказывал Грищенке, – сказал Сева. – А уже он с моих слов перепел тебе. Я возвёл в квадрат, а он в куб. Мда… Вчерашний актив… Это что-то из тяжёлой ёперы. Речь Замятина произвела гнетущее впечатление. Сам полгода всё живое вырубал из информации, а вчера запел обратное. Подайте ему оживляж!
– Всё, что вчера требовали, – уже было! – выкрикнул Марутов. – Всякое новшество, которое хоронят, нужно сохранять втайне. После его снова назовут передовым и тогда его легче будет внедрять. Новое – это всего лишь хорошо забытое старое!
– А я пила чай с Замятиным и с лимоном, – похвалилась Мила.
– И кто вкусней? – спросил Валька.
Мила конфузливо отмолчалась.
Звонит телефон.
Взяла трубку Мила.
– Если меня, – шепчет ей Горбачёва, – меня нет. Я на задании. А спросят ещё, скажи: скончалась безвременно.
И Мила ответила:
– Её нет и не будет. На задании.
Я Горбачёвой:
– Подтверди!
К вечеру Татьяна подобрела и сказала Вальке:
– Ты не носи на меня камень за пазухой иль ещё там чего. Я с ядком. Собака один раз укусила меня и тут же сдохла. И муж у меня под пару. Не благое приобретение, а наказание.
– Не мели чепухи, – шумнула ей Мила. – Собаки тебя любят. А они не ошибаются. Собаки – хороший народ. Ты так красиво воешь по-собачьи…
– И всё равно, Вальк, я в претензии к тебе, – сказала Татьяна. – Я тебе кактус приносила, а ты мне шиш чего поднёс.
– А что такое шиш? – спросил Сева.
Молчанов ответил:
– Тот же кактус, только без колючек.
22 ноября
Берегите сердце от бессердечных людей.
Л. Соколов
С ЗАМЯТИНЫМ В ОДНОМ ЛИФТЕ
Утром я ехал на работу в одном лифте с Замятиным. Он был от меня всего на ладошку. Молчали.
Об этом я не проронил ни слова в своей редакции.
Всё утро Калистратов с Молчановым прыгают у карты во всю стену. Разгадывают кроссворд.
Вошла Лидочка, технический секретарь, и к Севе:
– Сев! Ты подготовил справку, сколько заметок прошло по вашей редакции за прошлую неделю?
Сева в сердцах хлопнул себя по ляжкам:
– Тут с Валькой никак не найдём залив в Охотском море, а она пристаёт чёрт те с чем! Кому нужна эта справка? Пожарнику Колёскину?
– А хотя бы.
– Перетопчется! Не горит! Лидуш, выдам я тебе на обед эту справчонку. А пока отлипни.
Лида пожала плечами. Вышла.
Севка усмехнулся:
– Пока пляшем поблиз Японии, вспомнилось… Женился русский на японушке. Привёз к себе и её мать. Вышла она во двор. Бабы и спрашивают: «Как молодой муж живёт с женой?» – «Каласо! Каласо!» – «А тебя как зовёт?» – «Ёбина мать!»
Валька читает вопрос: «Столица Удмуртии»?
– Ижевск! – выкрикивает Сева. – И как тут не выложить забавку про то, как тамошний наш корреспондент Данилов стал писателем. Служил в армии. Вернулся. В военкомате говорят: «Надо устраиваться. Чем занимался до армии?» – «Ничем». – «А в армии?» – «Да с бумагами там…». – «С бумагами! Да ты ж писатель!» И звонят редактору: «Тут хороший офицер. Улыбается. Имел дело с бумагами». Данилов трухнул и на всякий случай уточняет про свои бумаги: «Я был в армии фельдъегерем, только таскал бумаги там всякие из пункта А в пункт Б. И больше ничего!» – «А нам ничего другого и не надо. С бумагами работал! Этого достаточно!» И его взяли в республиканскую газету. А там он уже чуть позже засветился и у нас в ТАССе. Вот такая метаморфизика…
Тут влетает сияющий Бузулук, в приветствии вскинув руку:
– Желаю всем бодрости не только в головах, но и в ногах!
Немая сцена.
Когда пришли в себя, стали орать на него всем базаром:
– Ты что делаешь? Ты на больничном! И прилетел!
– Господа! – успокаивающе Олег поднял руку. – Давайте разомнёмся для ясности. Как сказал товарищ Данте?
Здесь нужно, чтоб душа была тверда;
Здесь страх не должен подавать совета.
Так вот в свете товарища Данте. Никакой паники! Завтра сессия в Кремле. Я всегда её освещал. Ну как я могу её пропустить?
– Незаменимый, что ли?
– Я и на это согласен. Не могу я отлёживаться… Я уже пробежал по всем редакциям, собрал все заказы на дифсит. В Кремле что-нибудь этакое и выкинут… Напишите мне и вы свои заказы на листочках. Кому чего, примерную и денежку подколите. Разочтёмся по честнянке… по товарным чекам… Как в прошлые разы. Трудно мне будет на сессии при малочисленности нашей бригады. Князев начисто вырублен. Грипп его вырубил из наших стройных краснознамённых рядов… Правда, взамен него включили какую- то новенькую фифу. Вся из себя. Говорил с нею. Строит всё… Мол, я не такая, я на рубль дороже. Наши отношения, говорит, как вино. Должны настояться. Про меня ей уже напели. Она мне льстит. Называет меня пробивным королём. Говорит: «Отнять эту веру в тебя – всё равно что у лисы отнять курицу». Вот такая приписана к нашей команде лиса с курицей в зубах. Ну ничего. Выкарабкаемся…
Значительно глядя в пол, в задумчивости проговорил Сева:
– Я тебя не понимаю, наш бесподобный вещий Олег. Чего ты лезешь в герои? Кому нужен твой подвиг? Есть больничный – лёжи дома, плюй в потолок. Всё оплачено. Сейчас мы в своей конторе в основном заняты бюрократическим ничегонеделанием – стачкой наоборот. Это вечный перекур, длинный перерыв на кофе… Мучаемся от безделья. А тебе мучиться не надо. Законно лежишь! У тебя ж дорогая стенокардия!
Олег лениво отмахнулся:
– Иди ты умойся со своей стенокардией. А моя стенокардия вовсе и не стенокардия, а пот нервного перенапряжения.
– Олежек, раз ты оказался тут, давай дуэтом, – и Татьяна ласково затявкала. – Олег стал подвывать. – Только ты не гавкай. А то ещё, беспонтовый, инфаркт схватишь! Пить меньше надо.
– Но регулярно! – Олег с апломбом подсёк её на руки. – Я бессмертник![274]
Татьяна замолотила его по плечу:
– Стенокардист!
Олег с Татьяной на руках закружился в танце по комнате, напевая:
– Волны над ними сомкнулись…
29 ноября, понедельник
Я хотел жениться
Числа двадцать пятого.
Мать женилку оторвала
И куда-то спрятала.
Частушка
МНОГОХОДОВОЧКА
Чем даром сидеть, лучше попусту ходить.
И я полдня попусту ходил от своего отдела до телефонной будки в коридоре.
Звонил, звонил, звонил…
Не отвечала моя Надежда Надеждовна.
Наконец ответила.
– Что с тобой случилось? – накинулся я с допросом. – Ты заболела?
– С чего ты взял?
– Почему тогда не приехала вчера? Я как мальчик пять часов торчал под часами на Курском. Даже милиционер мною заинтересовался, только не ты. Я послал его, и он, уходя, потребовал у меня документы. Я сунул ему тассовское удостоверение. Записал он данные и отбыл.
– Какой же ты дуб!
– А кто ты? Что ты делала в двенадцать?
– Спала.
– И ты ничего не подумала? Где ты должна была бы быть в двенадцать? И ничто тебя не кольнуло?
– Ни в одном глазу.
– Ну-у… Я добрый, добрый, но если мне гадости на гадости наложат в карман – я такое выверну, что и сам не знаю! Один столкну в пропасть целый Эверест! Переверну дом! Сожгу!
– Сожги свой дом.
– Я сожгу твой.
– Был бы умный, приехал бы…
– А Сашка?
– Он уходил.
– Учебник Берхиной достала?
– Да. У нас скоро занятие на курсах по книге «Детская болезнь «левизны» в коммунизме».
– Тебе, Надеждовна, занятней изучать, как выразился один у нас, детскую болезнь в онанизме.
– Я потеряла адрес своих курсов. Дай.
– Я охотнее дал бы тебе адрес нового крематория.
– А почему не старого?
– Там ветхое оборудование, и оно тебя не сожжёт всю заклеймённую. Ладно… Ты во сколько вчера проснулась?
– Не помню.
– Где проснулась?
– Не помню.
– С кем?
– Не помню.
– А как тебя зовут?
– Сейчас посмотрю в удостоверение.
Она долго шуршит бумажками.
Я в нетерпении:
– Когда узнаешь, как тебя зовут, позвонишь сама мне. Конечно, если захочешь.
И положил трубку.
Мда-а…
Подумать есть над чем…
Рабочий день кончился. Я уходил последним. Вдруг зазвонил телефон. Я вернулся.
Оказывается, звонила жена Рима.
Я удивился:
– Откуда вы взяли мой телефон?
– Рим раскололся под ноль. Вся информация от него.
– И что вам нужно от меня?
– Вам не хочется отвести душу и привести в божеский вид причёску этой вертихвостке, с которой так расфлиртовался мой старый стрекозёл Римушка?
– Знаете, я не парикмахер и в причёсках совсем не разбираюсь…
Голос у неё злой, металл:
– Тут не до разборов. Просто проредите ей причёску, сделайте широкий голенький пробор. У этой девки ни стыда ни совести! К кому и зачем она лезет? К недееспособному старику! Рим же старше её родного отца! Рим – плохой мужик. Не может удовлетворить даже свою жену. А что ему делать с молодой?
– От меня-то что вы хотите?
– Может, подскажете что дельное, как половчей разбомбить этот сучий базар?
– Ну-у… Кто станет плясать под чужую дудку? Вы не станете. Я не стану. А они, думаете, кинутся в чужой танец? Они люди взрослые. Пусть сами решают, как им быть. А вмешательство со стороны только ещё быстрей сольёт их в прочный союз.
– Вот этого-то как раз и не надо!
– А лезть мне в эту грязь? Не-е… Сами. Пусть сами в ней купаются!
– Ну чего вы отпрыгиваете от дела? Жаль… А то б… Наша совместная многоходовочка легла б делу в пользу. Ну давайте вместе откроем им обоим глаза! Ну что они вытворяют? На Ноябрьские праздники летали на три дня в Крым! Забомбись! Летали на мои денежки! Именно на мои!.. Рим вольный художник. Ляпает почтовые марки. Едет на случайных заработках. Да из них он ещё гонит алименты первой жене. Так что в руке остаются жалкие слёзы. Вот почему я говорю, что летали на мои кровные. Один самолёт на две задницы чего стоит! И что мой привёз? Кучу рисунков! И на всех она голая. Кость на кости! На что мужики и бросаются? Он-то, половой демократ, броситься бросился. А прок какой? Только и делал там, что мазюкал её. О-очень интересно! Другие с молодками неделями не выходят из спальни. А этот тоже не выходил. Только кисточкой шлёп- шлёп. Надо сейчас подрубить сук, на котором они устроились. Чтоб они шлёпнулись! И шлёпнутся! Я пойду в местком, в комсомол! Поеду в деревню к её родителям! Я с неё живая не слезу! Я таки подсуну под них бомбу! Поверите?
– Ещё бы не поверить… Вы сами ого-го вставите им ума! Ни в чём так яро и полно не проявляется изощрённость человеческого ума, как в жестокости…
– А перед кем приседать? Было бы перед кем. Пусть он к кому хочет уходит, только не к ней. К любой другой побежит – без единого звучика дам развод[275]. А намылится всерьёз бечь к этой свистушке – дулю ему с маслом! Он с этой пустёхой пропадёт! Она ж не может готовить, не хочет работать, не хочет учиться. Пять раз поступала в вузы! Никуда не проскочила тупашка! Уши развесила, как лопухи. Ему с ней будет скучно. Что он в ней нашёл? Кому она такая нужна? И Рим с такой жить не будет. Ему нужна одна натурщица в костях. Была и я такой. Рисовал. Предупредил: «Растолстеешь – брошу». Вот… Он сына Сашку любит. Не бросит… Попрыгает, попрыгает и угомонится… Перемелется всё – бифштекс курам на смех будет… Ради неё он бросил курить. А сегодня закурил. Сын радостно закричал: «Папа закурил!»
– Дай-то Бог…
– Все нервы подняты, – в растерянности бормочет она. – Я всю ночь не спала. Думала про наш разговор с вами… Эта ночь была у меня, как ночь у Кутузова перед Бородином, как ночь у Наполеона перед Лейпцигом и Ватерлоо… Жизнь – это драка… В моём сердце уже прокипел вулкан и на стенках души застыли обугленные куски любви. Всё шлак, всё мёртво… И всё же… Что же мой кобёл делает с этой слюнявкой? Как бы капризен, зол, равнодушен ни был ребёнок, он всегда хорош. И она для него ребёнок… И всё-таки… Мне ж одной его не хватает… Зато эта многостаночница… День с вами, день с ним. По графику. Из графика не выбивается. Ударница постельного труда. Я научу её, как надо Родину любить, не считая меня… Допекут они меня… Иду ва-банк… Терять мне больше нечего… Достанется он ей без тоскливой висюльки, и натравлю-ка я на них журнал «Крокодил»! Уж смельчак «Крокодилушка» быстренько разгонит этот сучий бомонд!
