bannerbannerbanner
полная версияНаши в ТАССе

Анатолий Никифорович Санжаровский
Наши в ТАССе

Полная версия

7 января
Трёп коромыслом

Сияющая Татьяна потрясла над головой «Трудом»:

– Всем объявляю строжайший выговорешник! Почему не прочитали мне эту заметку? – И торжественно читает: «Наверное, лучше многих других традицию эту могли бы объяснить женщины племени тораджи с индонезийского острова Сулавеси. Здесь считается модным отсутствие передних зубов. И хотя власти запретили этот варварский обычай, местные модницы продолжают упорствовать. Они тайком уходят в джунгли и с помощью камня выбивают себе передние зубы». Во! А я ни в какие джунгли не бегала, камнями не лупила себя, а ела новогоднюю курицу и сломала зуб! Хочу в джунгли в командировку! И командировочные чтоб пять двадцать. Как в «Литературной газете».

Медведева нет. На планёрке.

Трёп у нас в комнате стоит коромыслом.

Бузулук с улыбкой показывает Калистратову кулак:

– Сьева! Я не ожидал позавчера от тебя такого коварства. По части шахмат.

Сева грозит руководящим пальчиком:

– За твою неорганизованность я буду пилить тебя каждый день!

– А в выходные чем займёшься? – окусывается Олег. – Будешь точить пилу? Или прогул себе запишешь?

Я подымаю обе руки:

– Господа плюс товарищи! Настало время раздать вам дуэльные пистолеты.

– На дуэль – в коридор! – командует Татьяна и продолжает вырезать статьи из «Литературки».

Ворох ненужных бумаг подняла она перед собой и трубно докладывает Новикову:

– Глянь, Вовк, сколько настригла!

– Пожалуйста, без комментариев! – мрачно бросает из угла Молчанов. Он пишет.

Руководящая чесотка раздирает Севу. По всякой пустяковой правке отредактированной мной заметки он поучает меня. И причина вроде уважительная:

– Мне хочется передать тебе свой богатый опыт работы с тассовской информацией.

На последнем терпении я мотаю на ус болтовню.

Через день-два эта учёба заставит меня лезть на стену.

Всё впереди.

Вечером я дружинник. Со мной ещё двое наших. Куликов и Белов.

Узнав, что я вышел на дежурство в первый раз, говорят мне:

– Мы линяем по домам. А ты в 21 час придёшь и распишешься за нас. А до этого часа иди гуляй где хочешь.

Я посидел в зале периодики Главной библиотеки.

За себя я расписался. А за тех парней не дали.

12 января, понедельник
Объяснительная

Бегу на работу вприпрыжку. Так мне хорошо.

А хорошего-то ничего. Только сегодня узнал, что должен был я дежурить вчера на главном выпуске. Да запамятовал.

Вызвал Фадеичев и велел рисовать объяснительную.

Я такие штуки ни разу не писал.

– Ну чего ты, пане, повесил нос? – тряхнул Олег меня за плечо. – Садись рядом. Я помогу. Уже штук шесть нарисовал. Поделюсь опытом.

Он пишет от моего имени.

Заместителю главного редактора ГРСИ

Фадеичеву Евгению Михайловичу

от литсотрудника РПЭИ Санжаровского А.Н.

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА

В воскресенье 11 января я должен был по графику дежурить на главном выпуске ГРСИ. Безусловно, я бы вышел на дежурство, твердо знай, что должен быть там. К сожалению, я впервые об этом запамятовал. И вот почему. Накануне два дня у меня были заняты освещением актива геологов страны. Я впервые писал о таком крупном событии, я боялся упустить самую аленькую подробность. В пятницу поздно вечером на активе выступил Секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Соломенцев. Я устал. У меня не хватило сил приехать в редакцию. Сверки, передача, дальнейшие уточнения деталей отняли у меня не только много времени, но и сил. В результате я не смог приехать в редакцию и восстановить в памяти известие о том, что в воскресенье у меня дежурство на главном выпуске (оно лежало на моем столе). Обещаю, что этот первый нечаянный случай нарушения трудовой дисциплины будет у меня и последним.

Олег торжественно прочитал мне своё творение и спросил:

– Ну как? Этот всепланетный плач народов пойдёт?

– Хыр-р-рошо!

– Писал ведь опытный нарушитель дисциплины. Стреляный воробей и не раз битая собака. Ничего, старик. Крепись! «Человек не становится меньше оттого, что ему отрубают голову».

– Спасибо. Утешил.

Приказом за подписью одного из замов Лапина мне отстегнули замечание.

Секретарь Лидочка принесла мне этот приказ на подпись.

Я заартачился:

– Ваши шишки собирать!? Не буду. За месяц тащите график на подпись! За месяц можно забыть даже как тебя зовут! Почему б за неделю до дежурства не предупредить?

– График составляют Колесов и Беляев. Говори с ними.

Я к Беляеву.

– Ничего, Толь! – охлопывает он меня по спине. – Вон Смолин тоже чуть не получил выговор на невыход на дежурство. Забыл тоже. Но ему позвонили и он пришёл. А у тебя нет дома телефона… Не ты первый накалываешься…

Я схватил толстый карандаш для правки и зло и размашисто в пол-листа кручу всего четыре буквы.

Приказ провисел в коридоре всего один день.

Бузулук сочувственно пожал мне руку:

– Свою ненависть к администрации ты доходчиво выразил в своей подписи. Только слишком рьяно не дерись с начальством. А то оно быстренько прижмёт тебе морковку дверью.

А Молчанов подбодрил:

– Чтоб волков не бояться, надо спортом заниматься!

2 февраля, вторник
Новый прокол

Я бодр. Радостен. На душе легко.

Ещё нет девяти. Влетаю на выпуск Б с заметкой.

И тут Денисович плеснул на меня ушат холодной воды:

– Вы почему в субботу не дежурили на главном выпуске?

– Я очумело разинул рот:

– Разве я должен был дежурить?

– Посмотрите на график. Там ваша подпись.

Лечу на А. Ну да, моя. Я же дежурил в четверг вечером. Видел эту подпись. И почему не положил на неё внимания?

Фадеичев, оторвавшись от вычитки текста, лениво так, с подковыром любопытствует:

– Вы почему снова не дежурили?

– Я… Я… Я … болел…

Наконец вырулив на болезнь, я отважистей гахнул:

– Ну да! Болел! Вот!

– У вас больничный?

– Н-нет… Будет… Тут… Было до тридцати холода. Хозяйка уехала к брату на квартиру. Он в отпуске на юге… Я один топил печь в частном доме… Плохо себя чувствовал… У меня нет телефона. А до первой телефонной будки с полкилометра… Я не мог позвонить ни на выпуск, ни в скорую…

– И некому было сходить за вас?

– Некому. Я живу один там недавно. Никого не знаю.

– Пишите объяснительную.

Я помялся и, расстроенный, ухожу.

Моя каша опечалила Бузулука. Он сосредоточенно почесал спину, ничего вразумительного не посоветовал.

Я съездил в килькино министерство за материалами по завтрашней коллегии. Возвращаюсь – из тёмного угла улыбается довольный Медведев. Он пока ничего не знает. Всю прошлую неделю он с Колесовым и Смирновой был на кустовом совещании в Риге.

Я бочком подсел на медведевское исповедальное кресло и пробормотал:

– Александр Иванович… Спасите мою душу… В субботу я заболел и не мог выйти на дежурство. Я и сейчас плохо себя чувствую…

– Плохо чувствуешь? А чего вышел? Тут жертвы не нужны.

Получаю я деньги, а Бузулук – стоял за мной в очереди – шепнул:

– Окапиталился… Давай слиняй на недельку. Поболей на здоровье!

Медведев был на планёрке.

Я к Новикову.

Он только вчера вышел из декретного отпуска. Ждал мальчика, а жена родила девочку. С горя Владимир Ильич прихворнул на целых две недели.

– Володь, – говорю, – я плохо себя чувствую. Если не приду завтра, значит, я болен.

До метро я шёл с Артёмовым. Он всё утешал меня:

– Ничего. Я поговорю с Сашей Медведевым и с Фадеичевым. Я дежурил в субботу. В шахматы играли. На выпуске ты и не нужен был. В шахматы-то не играешь.

В кожном диспансере я с порожка аварийно заныл:

– Доктор! Положите с моими грибками на ногтях в больницу. Сегодня или никогда!

– К чему такой пожар? У нас ведь очередь. Направление я сейчас напишу. Позвоните завтра.

По пути домой меня занесло в 71 поликлинику.

В регистратуре со мной говорить не хотят. Никакой конкретной жалобы! И главное, говорят, вы не нашего района.

– Ну хоть несчастную температуру можно измерить у вас американскому лазутчику?

– Это всепожалуйста.

Сунул я градусник под мышку, сижу на кушетке и слегка мечтаю прихворнуть. Мне очень этого хочется. Иначе – могила. В полном здравии могила!

И происходит невероятное.

По горячей просьбе трудящегося в меня вселяется моя желанная хвороба. Я крепче прижимаю к рёбрам градусник и шепчу ему:

– Работать! Работать без дурандеев! Спасай, шкалик ты мой красненький!

Сестра протянула ко мне руку:

– Покажите. Пора.

– Он ещё не согрелся! – буркнул я.

– Тут не забегаловка. Если у вас тридцать пять, то на нём не будет сорок!

– Это ещё ка-ак сказать…

Я вынул градусник из-под мышки и подскочил визжа:

– Тридцать семь и четыре! Тридцать семь и четыре!!

– Вам плохо?

– Мне слишком хорошо, милая сеструнечка!

И тут же спохватываюсь:

– Не столько хорошо, сколько плохо…

Сияя, я лечу в регистратуру:

– У меня температура! Тридцать семь и четыре! А вы даже талончик не даёте к врачу!

– Идите к главврачу. Примет сама – выпишу.

Главврачу я сказал:

– Хотя я не ваш, но знаю, вы поможете мне.

– Что значит не наш? Чужих больных не бывает!

– Я тоже так считаю. Я недавно переехал в Кусково. Я пока не знаю, где моя родная поликлиника. Я смог добраться лишь до вас. У меня температура. И она поднимается пропорционально времени, проведённому здесь. Помогите! Мне так плохо, если б вы только знали!

– Что у вас болит?

– Не знаю, что сказать… Э-э… Знаете, у меня голова…

– Что голова?

– Не то горячая, не то чуть тёплая…

– Это ещё не всё потеряно.

 

– Но и ничего не найдено!

Я постучал костяшкой пальца по столу. Мне стало как-то совестно. Я не мог врать. Опустил глаза.

Она стала прислушиваться ко мне через резиновую трубочку.

– Дышите… Глубже.

– Это можно.

– Не дышать!

– Доктор! Мне на работе не дают дышать… Вы гуманны… Ещё Чехов…

– Вы были сегодня на работе?

– Что был… Что не был…

Я должен хрипеть для пользы дела. Вся надежда на беду в лёгких. Похоже, хрип не прорезался. И я очень отчётливо хрюкнул. Переборщил. И от досады покраснел.

Она тоже покраснела.

«Человек, не потерявший способности краснеть, не лишён чувства гуманности».

Она сжала упрямые тонкие губы:

– Что вы хотите?

Я решился рассказать ей всю правду:

– Утром я был…

Она перебила:

– Вы были у нас и вас не приняли?

– Да…

– И вы думаете, вечером проще? Уже восемь. А вы, больные, всё идёте, идёте, идёте…

– Мда-а… Не зарастает сюда тропа. И не зарастёт!

– Скажите, вы когда-нибудь болели?

Я пыхнул:

– А почему вы думаете, что я сварен из кварца и доломита?

– По крайней мере, об этом думаешь, когда смотришь на вас.

– Спасибо за откровенность. Я буду до конца джентльменом и не скажу, о чём думается, когда смотришь на вас.

– О камне.

– Хотя это и недорогой строительный материал, однако вам лучше знать себе цену.

– Так когда вы болели?

– Не далее… как… назад… Знаете, такой импортный гонконгский…

– Вернулся снова.

– Для закрепления? – усмехнулся я. – «Повторенье- мать ученья»?

– А этот грипп мы проходили так, галопом по Европам, – почему-то призналась она и покраснела.

– Это уже зря. Грипп опасен. Вон от него вчера умер Бертран Рассел. А не захочет ли мой организм увязаться за ним?

Она выписала мне освобождение на два дня. На листке приписала, что дальнейшее лечение по месту жительства.

– Доктор, – не отставал я, – как мне быть? Я заболел в субботу. Не мог встать. На работе надо было дежурить…

– Ничего не знаю. Я вижу вас впервые.

Я не верил всему, что случилось сейчас. Но это было! Организм, говорят, неподвластен человеку, своему хозяину. Ой ли… Человек может управлять собой. Он может в одну минуту приказать себе заболеть или выздороветь. Стоит лишь сильно захотеть.

Выхлюпал я это своей Соколихе.

Она только посмеялась:

– Горе не беда. Поболей по нужде на здоровье. А врачи… Что они понимают? Один халат[165] выписал мужику бюллетень: отпуск временный – гражданин беременный!

5 февраля
В магазине

Ночью с крыши сполз под окно снег. От его глухого падения я проснулся.

Мне стало жалко снег. На крыше ему было хорошо. Он царственно лежал там и видел всё окрест. Теперь весна столкнула его с трона зимы. Плотной сиротской горкой лежит под окном. Скоро запоёт крыша каплями и от этой песни плохо станет снегу.

Солнце.

По саду носится с лаем Байкал.

Бабка в окно улыбается ему:

– Тепло. Оттаял мой пёс. Вот и лает. А в холода и есть не выходил из будки… Смотри, какие вон большие сосульки! Такие крупные уродятся огурцы… День прекрасный. Не придуривайся, симулянт! Поезжай за кухонным столом.

Еду на Чернышевского.

У магазина толчея. Гвалт.

Еле записался на столы. Семьдесят восьмым!

– Сынок! – обращается ко мне старушка. – Толкни ту, что записывает. Совсема не слышит меня.

– Толкните сами. Я не хочу зарабатывать пятнадцать суток.

Первая у двери женщина хвалится:

– Вчера записалась в 23 часа. Ночь провела в подъезде напротив.

Голос из толпы:

– Одна?

Она смеётся:

– Будь одна, не знаю, что и делала б.

– А где же он?

– За апельсинами пошёл мне. Он по очереди второй.

Разгорается дискуссия о мясе.

– А продавцы фулюганы! – в крик заявляет сердитая ветхая старушка. – Я жила в деревне. Ни одного барана не видела без зада. А тут за три года ни разу не видела мяса с заду… Вот!

Её голос покрывает молодой густой бас:

– А где запись на табуретки?

– В подъезде.

Список у молодой рослой губастой девицы с усами. Она прижимает список к груди и говорит парню:

– Я вас ни за что не вычеркну, Одинокий!

– Не Одинокий, а Одиноков. Дружба наша закалилась с шести утра.

Маленькая женщина молитвенно уставилась на усатую девицу:

– Запишите меня. Козак.

– Уже есть!

– Нет. То Казак, а это Козак.

Подошла ещё женщина:

– И меня запишите. Козачок.

Толпа шатнулась от смеха:

– Одни казаки и козы! И ни одного фельдмаршала!

Смех достигает апогея, когда маленький глухой старичок кричит:

– Будённый я. Ну тот, что в Кремле. Только он мой однофамилец. Не путайте.

На табуретки я был шестьдесят девятый.

Рядом со мной стоял мужик. У него тридцатая очередь на табуретки. Но табуретки ему не нужны.

– Ну давай мне твой талон.

– За так?

– А как ещё?

– За так поищи дураков в другой деревне. Гони пятак и моя очередь – твоя!

Мы тут же обменялись верительными грамотами. Я ему пятёрку, а он мне клочок бумажки с цифрой 30.

Я купил красный кухонный стол и три красных табурета.

Оформляющая доставку не знает, сколько с меня взять.

Говорит в телефонную трубку:

– Галь! Прокрути Кусково.

– Четыре тридцать девять.

Тут подошёл малый и предложил:

– Они тебе привезут твои красные игрушки только завтра. А я за пятёрку повезу сейчас.

Я оформительнице:

– Девушка, с вами дружбу нельзя разорвать?

– Рвите.

На красном «москвиче» мы летели на всех парах.

На проезжине шоссе Энтузиастов лежал, согнувшись, сбитый мужчина. Казалось, он прилёг согреться. Вот согреется и пойдёт. В руке была зажата авоська. В авоське хлеб, вокруг рассыпана картошка.

7 февраля, суббота
Кругом семнадцать!

Вечером опять пришлёпала к Соколихе нотариальная кнопка Марья Ивановна. Получила сегодня пенсию. Притащилась с бутылкой перцовки.

Кумушки наклюкались.

Зовут разделить с ними их радость.

Я упираюсь. Соколиха хватает меня за руку и тащит в свою комнату к столу.

– Толя, не протестуй! – еле шевелит языком старуха. – Не имеешь права на протест. Я тебе продала братову комнату. Я тебе хозяйка по гроб. Запомни это… Против хозяйки не дыхни!

За столом она беспардонно нахваливала меня и по временам всё норовила поцеловать в щёку.

Влепила три холодных жабьих поцелуя.

Я встал уйти.

– Толя! Не уходи… Не обижай старуху…

– Какая вы старуха! – с ядом хмыкнул я. – Вам не семьдесят один, а совсем наоборот. Кругом семнадцать!

– Вот за комплимент спасибо! Я всем говорила и скажу сейчас. Вот рушат наше Кусково. Распихивают кого куда и дальше. А я поеду в новый дом только с Толей. Я умру – всё отпишу ему!

Осерчала нотариальная кнопка:

– Раньше ты говорила мне другое.

– Так то раньше… Стань я молодой, сама полезла б на Адама! Не смотрите на меня полохливыми глазами. Семнадцатки нет. Адама нет. Лезть некому и некуда… А вообще-то я доброй души… Для многих жильцов была второй матерью. И эта доброта угубит меня… Помню, сосед уехал на месяц к любовнице. Бросил кошку… Промывала я косточки соседовы, но кошку кормила… Были квартиранты-ух! Одна девица ходила с парнем. Взяли его в армию. Завела второго. Вернулся первый… Ночь меж двоих на террасе. А утром я говорю: «Ребята! Берите по палке. Ты – Онегин, ты – Ленский. И за соседский дом в лес на дуэль…»

Вспомнила своего старика Валерия. Он всё Катерине застенной кидал:

– Мы в цене. А вы ничто!

Катерина звала его гутан-орангутангом. Уж больно тёмен он был с лица.

Печально вспомнила Соколиха, как попугала раз братову внучку:

– Поеду я, Марина, на юг и привезу другого дедушку. У этого уже совсем нет волоса на голове.

Девочка заплакала и стала умолять:

– Бабушка! Я очень прошу тебя… Не меняй дедушку! Я даю тебе честное слово: вырастут у дедушки Валеры волосики!

9 февраля
Сговорчивые дяди

Аккуратова притащила из дому новость:

– Вот происшествие… В пятницу я договорилась с подругой встретиться в субботу. В субботу утром она мне звонит: «Знаешь, Тань, я не смогу. У меня умер дядя». И я ей почти обрадованно и удивлённо кричу: «И я не смогу! И у меня умер дядя!» Без обиды. Взяли дяди и умерли. Они не сговорились?.. Вот… Сегодня надо идти хоронить. А у меня актив министерства промышленного строительства. Материал я уже написала. Надо пойти кое-что уточнить и дать присутствие…[166]

Я назвался груздём:

– Давай я схожу…

В «Детском мире» купил я серые кружки́ на табуретки, на которых стояли электроплитка и ведро с водой. В «Пассаже» затарился простынёй и побежал на актив.

В перерыв прорвался к заму министра. Он отфутболил к члену коллегии. Член подмахнул текст.

Звоню на главный выпуск. Велят, чтоб материал завизировал сам министр. Послали за мной «Победу».

Министр всё время прел в президиуме. Кое-как пробился к нему. Прочёл он материал, ведя актив.

Конечно, подписал.

Только на этом беготня не кончилась. Целый час толокся у цензора, всё доказывал, откуда та и та цифирь.

А тем временем началось профсоюзное собрание. И на нём меня в две тяги костерили в воспитательном приступе Колесов и профбожок Серов:

– Схлопотал товарищ выговор за прогул и не явился на первое же профсоюзное собрание. Ну как ещё его воспитывать? Ну и фонарист![167]

10 февраля
Кассирша

В угловом магазине у Никитских ворот я брезгливо прожёг мимо винного отдела. Сразу в продуктовый.

Взял двести грамм свинины, один апельсин.

Уже на подходе к метро вспомнил, что меня капитально надули. С десятки дали сдачу как с рубля.

Я рысцой назад.

– Я вас не помню, – вежливо икнула пьяная кассирша. – Подождите… Сниму кассу. Может, если ты мне понравишься, я тебе и дам… Ой, отдам…

Я выпил пакет молока.

Бросил шапку на подоконник. Присел на табурет между двумя круглыми столиками. Опёрся на них локтями.

Подошёл милиционер:

– Вы что тут висите? Уже?

– Ещё. Жду сдачу.

Скоро десять.

Два парня пересчитывают кассу. Похожи на правдолюбцев. Мы скомпановались.

– Знаете, – рубанул я завмагу и кассирше, – со мной лучше не связываться. Я самого себя боюсь. Вот такой я.

– Валь, – уговаривает завмаг кассиршу, – ну, отдай.

– Ладно, – соглашается она. – Я отдам из своей зарплаты.

И подаёт мне из сумочки девять рублей.

Один из парней удивился:

– Откуда у вас эти деньги? У вас их не должно быть!

– А мне долг отдали.

– Ровно девять?

12 февраля
Больной бузулук

Бузулук прихрамывает.

Держится как национальный герой Вьетнама, отважно борющегося с американами.

Он небрежно суёт мне под нос листок:

– Вот какие оправдательные документы надо иметь, а не твои голые слова!

Вокруг него сбивается толпа зевак.

Олег гордо читает:

«Мы, нижеподписавшиеся, свидетельствуем, что 7 февраля тов. Бузулук Олег Дмитриевич, по его словам, с сыном пришёл к нам в баню. Он был совсем трезвый. Полез он на полок попариться, но почему-то поскользнулся, упал.

При падении товарищ Бузулук был рассеян и невнимателен и ударил ногой трубу. В ответ труба от удара лопнула и обожгла его кипятком, что мы и подтверждаем.

Зав баней». Подпись.

– Вот, Толя, – говорит Олег, – таким обрезом ты видишь, что я болен? Видишь. Я – член профсоюза. Ты – профбосс. Ты должен мне дать три рубля на посещение? Должен.

Олег зовёт к себе Молчанова:

 

– Живей, сюда, небоскрёб твою мать! Садись!

Валька садится рядом с Олегом.

Бузулук диктует ему текст прошения:

В местком ТАСС

Профбюро ГРСИ просит выделить на посещение заболевшего литсотрудника РПЭИ О.Бузулука 3 (три) рубля.

Председатель профбюро ГРСИ

В. Серов

Молчанов просит меня подписать.

Я подписываю и думаю, что же дальше.

А дальше Аккуратова подняла хай:

– Олег! Ты зачем приставал к трубе? Избиение трубы выйдет тебе боком! Да вы что? Совсем офонарели? Вы Сана ещё под один выговор подведёте! Как не стыдно!

Молчанов кисло поморщился:

– А ты не слышала… Не слушай.

165Халат – врач.
166Дать присутствие – назвать участников актива из вышестоящих организаций.
167Фонарист – человек, не сдержавший слово.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30 
Рейтинг@Mail.ru