Андрей Болотов
Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков
Какой ужас меня тогда поразил, того изобразить я не в состоянии; довольно я оцепенел и не вспомнил сам себя, а особливо увидя князя с превеликим воплем с кровати вскочившего и не меньше моего испугавшегося. Дробь, отскочив от стены, прыгала тогда по полу и я не понимал, как всё это сделалось, ибо знал, что ружье было не заряжено. Долго не могли мы промолвить ни единого слова, наконец князь мой захохотал во все горло и сказал: «Тьфу какой! застрелил было меня чистехонько». Тогда опамятовался я и обрадовался несказанно, что вреда ему никакого не сделалось. Дроби некоторая часть в него хотя и попала, но по счастию не трафила ни одна дробинка в лицо и руки, а только в тулуп, и потому оный не прошибла: большая же часть пролетела на вершок выше его и попала в стену. Радуясь неведомо как, что избавился от такого нечаянного несчастия и беды, не верил долго я его уверениям, что он не ранен, а наконец благодарили мы оба Бога и дивились нечаянности сего случая. Он сказывал мне, что он ружье без меня зарядил, а я не понимал, как мог он так скоро успеть, ибо отсутствие мое и двух минут не продолжалось; одним словом, мы оба были виноваты. Я – тем, что не посмотрел на полку, он – тем, что мне не сказал; а с другой стороны оба и правы: я – тем, что верно знал что ружье не заряжено, и потому не имел причины ничего опасаться, а он тем, – что мне сказать не имел времени, ибо все сие окончилось меньше, нежели в одну минуту. К тому ж, хотя и видел он, что я ружье держу прямо на него дулом, и около замка шишляю, но ему думалось, что я оправляю кремень или полку; со всем тем, беда была от меня очень недалече, и сам Бог похотел меня от нее помиловать и избавить, ибо надобно знать, что расстояние между мною и князем было только чрез горницу и очень недалече. Итак, если б ружье было на палец ниже наклонено, то бы попало ему всем зарядом прямо в лицо и совсем бы его изуродовало или бы еще до смерти убило, в которых случаях весьма изрядно б заплатил я ему за его обо мне во время болезни моей дружеское попечение. С того времени полно мне стрелять по воронам, я оставил сию охоту другим, и приключение сие не могло долго у меня из головы выттить, хотя и кончилось единым смехом.
Вскоре после того отшутил и он мне сию шутку, но только не таким, а смешным образом, и напугал меня насмерть. Я уже выше упоминал, что он охотник был до излишней рюмки водки, однако сие с ним не всегда равно было, по пристрастие сие действовало иногда более, а иногда менее. Одним словом, он пивал более запоем, и когда случится сие, то уже несколько дней сряду бывал он мне худым и скучным компаньоном. Таковое несчастье случилось со мною несколько дней после упомянутого происшествия. Принесло к нам, несколько человек гостей из стоящих ближе прочих к нам знакомых офицеров, и как в полках за лучшее препровождение времени считается брать почаще и носить кругом рюмки, то были они князю моему добрые товарищи. Одним словом, в оба те дни, которые они у нас пробыли, не помнили они, дни ли были или ночи, и гуляли так хорошо, как лучше требовать не можно. Наконец, к великому удовольствию моему, уехали они, однако скука моя чрез то не окончилась. Князь был тем еще недоволен, но получив повод продолжал и без них один потятивать, и сие продолжалось до того, покуда показались ему в глазах мальчики. Тогда поверил я тому, что человек действительно до сей крайности допиться может. Но сие удостоверение стоило мне дорого, потому что я насмерть перетрусился и перепугался. На третий или на четвертый день случилось мне войтить в его горницу, где он один пьяный расхаживал. Но каково было мое удивление, как он вдруг тогда закричал: «Вон они! вон они!» и того момента вскоча со стула, на который было присел, бросился в угол к печи. Остановил я его, и с удивлением спрашивал, что это такое и кого он видит? Но он, не ответствуя мне, рвался только у меня из рук и указывая рукою за печь, кричал беспрестанно: «Вон они!.. эк их сколько!.. вот ужо я вас!.. Чего вам хочется!..». Тогда оцепенел я сие услышав и, будучи с ним один, не звал, что начать и делать. Мужичина был он хотя тонкий, но превеликий и сильный, и будучи притом несколько кос, имел и в добрую пору лицо не весьма приятное, а тогда, сделавшись от пьянства совсем развращенным, казался еще гораздо страшнейшим. Не трудно мне было заключить, что он выпился с ума и что ему кажутся в глазах мальчики и черти, о коих я слыхал прежде, да и от самого его, что сие с ним уже не впервые, а случалось и прежде. Но как бы то ни было, но на меня напал тогда страх и чрезвычайная робость: я боялся и от него идтить и при нем остаться. Я силился его держать сколько мне можно было, но как, наконец, силы мои ослабели, и я не мог уже никак с ним сладить, он же беспрестанно рвался, кричал, говорил нелепую, указывал, грозил, скрежетал зубами, а притом глаза и весь взор его сделался дик и страшен, то начал я кричать и звать людей на вспоможение. Но сих, к несчастию, не случись тогда не одного во всем доме нашем – все они ушли убирать и поить лошадей, ибо сие было почти уже в сумерки. Но наконец прибежали они, и тогда оставив я все церемонии, велел его силою положить на постель и лежать принудеть. Он попротивился было несколько и начал барахтаться; однако, как силы его были в изнеможении, то не трудно было нам с ним сладить. Однако всю почти ночь принуждены мы были его караулить, и я всю ее не мог заснуть крепко ни на минуту, ибо мне то и казалось, что он опять вскочил и либо над собою, либо над нами что-нибудь худое сделает.
Но по счастию, не было от него никакого более беспорядка. Сон овладел вскоре после того всеми его чувствами, и он, заснув, проспал целые почти сутки, как убитый.
Между тем постарался я прибрать у него остальные все напитки и замкнул их за свой ключ. Князь, проспавшись, был в наижалостнейшем состоянии. Не евши и не спавши целые трои сутки, сделался он таким развращенным и столь ослабевшим, что я сам над ним сжалился, и дал ему несколько вина, чтоб опохмелился. Он признавался в своем беспорядке, досадовал сам на себя и на негодную свою привычку, и будучи притом добросовестнейший человек, приносил мне тысячу извинений, и просил, чтоб я впредь до такой крайности его не допускал, но отнимал бы и уносил от него все напитки, а буде бы стал он слишком барабошить, то без дальних околичностей велел бы его связать и положить насильно спать, уверяя, что он за то не только не будет сердиться, но станет благодарить сам. Однако я могу сказать, что нам не доходила до того никогда надобность. Он сам был с того времени гораздо воздержнее и осторожнее, и я в таком состоянии никогда уже более его не видал.
Сим кончу я сие письмо, сказав, что я, напоминая сие, благодарю и поныне небеса, что они в жизнь мою сохранили меня от сего порока. Между тем уверив вас в моей дружбе, остаюсь и проч.
Экзерцирование
Письмо 32-е
Любезный приятель! Несколько дней спустя после упомянутого в последнем письме странного происшествия с князем, моим товарищем, получил я от полка повеление, чтоб я, приняв команду, следовал в Ревель для принятия на полк провианта. Сия была моя вторая служба, и как дело сие было немудреное, то исправил я сию комиссию как должно, и езда взад и вперед в Ревель сопряжена была тем с меньшею скукою, что мне самому в Ревеле побывать была собственная нужда; ибо, кроме прочих покупок, надлежало мне и порядочно еще обмундироваться, а деньги тогда у меня уже были, ибо я взял вперед за целую треть первого государева жалованья.
В бытность мою в Ревеле, не случилось со мною ничего особливого. Покуда команда моя принимала провиант, упражнялся я в закупании для себя разных вещей, заказал себе сшить новый мундир и исправлял прочее, что было надобно. В сие время, между прочишь, не позабыл я и о удовольствовании своего пристрастия или, паче сказать, охоты и склонности к книгам, которая час от часу увеличивалась во мне более. Еще с самого приезда моего в сей город не упустил я тотчас спросить, нет ли в нем книжной лавки, и как мне сказали что есть, то при первом случае полетел я как на крылах искать оной. И в какой радости был я, увидев превеликую лавку, наполненную всю переплетенными книгами, но, к сожалению моему, не русскими, а все иностранными. Со всем тем жадность моя к книгам была так велика, что я готов бы был все их закупить, если б то было возможно. Но как казна моя была умеренна, то удовольствовался я, употребив на покупку книг не более трех или четырех рублей. Книги, купленные мною при сем случае, были немецкие и состояли в нескольких романах, кроме одной, в которой вмещались хиромантическая и другие подобные тому любопытные науки. Сию увидев, не хотел я ни под каким видом с нею расстаться и готов бы дать за нее чего бы лавочник с меня ни потребовал, столь много и высоко почитал я тогда сию науку, и, купив ее, мнил, что я приобрел себе великое сокровище.
По возвращении на квартиру, первое мое дело было читать сию книгу и учиться по ней хиромантии. Я так ее полюбил, что положил неотменно перевесть ее на русский язык, что тогда же почти и начал. Я трудился в том почти всю остальную часть зимы, и мне было не скучно, потому что имел новое и приятное препровождение времени. Каков был сей мой перевод, того подлинно не могу теперь сказать, для того что несколько лет спустя после того, узнав пустоту и неосновательность сей науки, рад я был, что один приятель почти неволею у меня его отнял, а помню только то, что книжка сия была изрядная, наполненная множеством рук и других рисунков.
Между тем, как все сие происходило, окончился 1755 год, в начале же последующего обрадован я был уведомлением о приезде в полк моего зятя. Он привез вместе с собою и сестру мою, что наиболее и было причиною моей радости. Я поехал тотчас к ним, и свидание с сестрою не прошло у нас без слез. Она поздравляла меня офицером и радовалась моему благополучию. С того времени езжал я к ним нередко и живал у них иногда по неделе и больше. Они стояли также на небольшом подымзке, лежащем неподалеку от большой мызы Адо, в которой стоял тогда наш штаб и полковник, и хотя место сие от квартиры моей было неблизко и мне всякий раз верст более 80 переезжать надлежало, но как сестра меня любила чрезвычайно и я был у нее всегда наиприятнейшим гостем, то путешествия сии не были мне никогда скучны, и я езжал в сей путь всегда с удовольствием. Сверх того имел я в дороге и особливое упражнение, которое сокращало мне путь и вкупе меня много увеселяло, как упомяну я о том вскоре.
Некогда в бытность мою сим образом у зятя, имел я особливое и чрезвычайное удовольствие видеть гокуспокусное или фиглярное искусство. Не видав никогда до сего времени сего мастерства, не мог я оному довольно насмотреться; оно показалось мне очень чудно и непонятно, а любопытство мое узнать, как сие делается, было так велико, что не давало мне покоя до тех пор, докуда я не нашел средства не только узнать, но и сам оному выучиться. Один унтер-офицер полка нашего, бывший тогда в команде у моего зятя, веселил нас показыванием сих хитростей. Он научился тому, не знаю по какому-то случаю, у одного жида и весьма долго не соглашался никак открыть мне все свои тайности, сколько я ни убеждал его о том моими просьбами. Однако, наконец, как обещал я ему постараться доставить ему сержантский чин, то удовольствовал он мое желание. Не могу изобразить, какое удовольствие имел я тогда, как увидел и узнал, что все мнимые мною непостижимости составляли сущие безделицы и зависели единственно от некоторого проворства рук и от фальшивых инструментов, так всему тому и научиться не великого труда стоило. Я и в самом деле в самое короткое время все перенял и был тем так доволен, что о исполнений обещания своего всячески начал стараться и, при вспоможении зятя моего, действительно упросил полковника, чтоб бедняка сего пожаловать в сержанты, которого чина он поведением и исправностью своей был и достоин. Таким образом от самой безделицы сделался он счастлив. В благодарность за сие, сделал он мне еще одну и, по тогдашнему времени, весьма приятную для меня услугу. Имел он у себя список с трагедии «Хорева». Сию трагедию знал он всю наизусть, и не знаю по какому случаю, умел так хорошо ее декламировать, как лучший актёр. Таковыми декламированиями некоторых мест из оной увеселял он нередко и зятя, и сестру мою, и меня. Мне все сие было в диковину, и как я никогда еще театральных представлений не видывал, то мне сие полюбилось так, что захотелось самому выучиться прокрикивать стихи и таким же образом с жестами делать декламации. Я стал просить у него трагедию сию списать, но он так был учтив, что оную мне подарил, а сверх того узнав, для чего она мне была надобна, поучил несколько и декламированию, и всем тем удовольствовал меня чрезвычайно. Трагедия сия навела на меня множество хлопот, ибо как мне она полюбилась до бесконечности, то захотелось мне ее таким же образом выучить наизусть для декламирования, и в сем-то твержении оной упражнялся я обыкновению дорогою в переездах моих из квартиры до сестры моей и оттуда обратно.
Кроме сих обоих происшествий, памятно мне еще третье, и довольно смешное, случившееся с зятем моим во время такового же пребывания моего однажды у него. Были мы с ним в один день ввечеру одни дома, ибо сестра моя ездила с другою офицерскою женою куда-то в гости и еще не бывала обратно. Я ушел от зятя в другую половину его хоромец, которая была чрез сени, и, по обыкновению своему, занимался с вышеупомянутым сержантом, учась у него декламировать и прочему, а зять мой сидел один в большой своей комнате, в тулупе и колпаке за столом, и наклонившись, нечто мастерил и делал, ибо и он любил также всегда в чем-нибудь упражняться. Две свечи стояли пред ним, и тогда вдруг видит он нечто странное и необыкновенное. В комнате у него начало мало-помалу светлее становиться. Сперва было ему сие не гораздо чувствительно, но как чрез минуту свет сей увеличился даже до того, что в горнице его так светло сделалось, как бы от пяти или от шести свеч, то удивился он сей чрезвычайности и не знал, что бы это значило. Он глядит в ту, глядит в другую, глядит в третью сторону, глядит вперед и назад и вокруг себя, но ничего не видеть. «Господи помилуй!» говорит он сам себе и крестится: «что это за диковинка!» Робость и некоторое род ужаса нападает на него. Он вскакивает со своего места, осматривается вокруг, еще раз глядит по всем углам и на потолок горницы, не горит ли где чего, но ничего не видеть, а свет увеличивается еще больше, и что того удивительнее – разливается власно как от него самого. Чудится он сему и не постигае Второпях бежит к дверям своей спальни, которая была в комнатке, смотреть, нет ли там чего, но видит, что там и свечи нет и как ночь темно. Но каков ужас и удивление поражает его, когда, переступив в оную чрез порог, видеть вдруг и всю ее освещенную и освещенную от себя. – «Христос с нами!» крестясь обеими руками говорит он: – «что это такое, уж не чудо ли со мною какое делается? уж не явление ли какое? Куда ни пойду, от меня сияет и светит?» Не понимает он сего и чудится, и робее Наконец бежит к сенным дверям, растворяет оные, кличет меня по имени, кричит людей, зовет скорей к себе и повторяет крик столь уразисто, что мы, бросив все, бежим к нему в горницу. Но какое удивление меня поразило, как я взглянул на него! – «Батюшка ты мой!» завопил я: – «что это такое с тобою?» – «Чего, братец, и сам я уже не знаю!» ответствует он. – «Да чего не знать! кричу я, у вас голова горит», и бегу к нему сдергивать с него колпак его, горящий светлейшим пламенем. В самый тот момент затрещали у него на голове волосы, ибо дошло уже и до оных; он хватает себя за голову, обжигает руки, срывает колпак, бросает на пол и крестяся говорит: «Фуй какая пропасть! Как это он, проклятые, меня перестращал, и как это не приди мне в голову, что он горит!» – «Да как, разве вы это не знали?» спросил я с удивлением и затаптывая колпак ногами. – «Чего, братец! мне и в мысли сего не пришло, а вижу только свет от себя и удивляюсь: поверишь ли, братец, вообразись мне, уже не чудо ли и не явление ли какое со мною делается. То-то я вас и кликал!» Услышав сие, покатился я со смеху. Он сам последовал мне в том же, и мы посмеялись и прохохотали тому весь вечер. Проклятая кисточка на колпаке, загоревшаяся от свечи в то время, как он сидел нагнувшись, произвела весь сей пожар и наделала вам неведомо сколько смеха. Сестра надрывалась от смеха и хохотала, как, приехав, услышала о сей проказе и не могла надивиться, как не мог он догадаться по дыму и запаху, но случившийся на ту пору у зятя прежестокий насморк, для которого он и в гости не поехал, был тому причиною.
Но я, рассказывая вам сии мелочи, удалился уже от нити моего повествования. Теперь, возвращаясь к оному, скажу, что в начале сего года имел я и другое удовольствие. Люди приехали ко мне из деревни и привезли ко мне и запаса и денег довольное количество, которым последним наиболее я был рад, потому что претерпевал в них давно уже опять недостаток. Вместо дядьки моего оставил я у себя тогда другого человека, по имени Ермака, отца нынешнего моего садовника Бабая, но который не многим чем лучше был прежнего, ибо, по несчастию, был такой же пьяница, как тот, а только рукомеслом сапожник.
С приближением весны и наступлением великого поста, получило мы себе новое упражнение. Загорающаяся уже около сего времени в Европе славная семилетняя война побудила и наш двор, для всякого непредвиденного случая, велеть укомплектовать всю армию и все полки рекрутами. Набор оных происходил с великим поспешением внутри государства, и около сего времени пригнаты они были к нам. Мы получили в роту свою сих новых и стриженых солдат более сорока человек, и их надлежало нам к весне выучить всей военной экзерциции. Князь поручил сию комиссию мне, которую я охотно на себя и принял, ибо могу сказать, что до всякого рода военной экзерциции был я чрезвычайный охотник; к тому же был тогда и наивожделеннейший случай оказать мне в том свою способность. Во всей армии переменена была тогда вдруг вся экзерциция. Граф Чернышев, бывший тогда полковником в Санктпетербургском полку, выдумал сию новую и прославил тем свой полк во всей России. Поелику экзерциция сия была апробована императрицею, то к нам во все полке присланы были превеликие печатные диспозиции мне описания как экзерциции, так и всем прочим маневрам, и браты были со всех рот в штаб нарочные для обучения флигельманы.
Таковая новость была мне чрезвычайно приятна. Я, прочитав сию диспозицию несколько раз, ловил ее совершенно; но досадно мне было то, что не присланы были еще к нам планы маневрам. Но как мне чертить и рисовать не учиться было стать, то старался я уже сам оные по единому описанию сделать, и, начертив довольно изрядные, украсил я их разноцветными картушами. Сим прославился я несколько в полку своем: всяк хотел их видеть и знать, как маневры должны производимы быть в действо, ибо многие из одного описания без планов разобрать и понять никак были не в состоянии.
Что касается до обучения солдат, то не одних рекрутов, но и всех старых солдат должно было совсем вновь переучивать, ибо вся экзерциция была от прежней отменная. Я прилагал о том неусыпное старание. Рота наша должна была еженедельно к квартире нашей собираться, и тут учил я ее почти денно и нощно. По счастию, удалось мне найтить средство обучать их без употребления строгости и всяких побой. Я вперил в каждого солдата охоту и желание скорее выучиться и искусством своим превзойти своих товарищей. Одним словом, они учились играючи, и я, обходясь с ними ласково и дружелюбно, разделяя сам с ними труды и уговариваниями своими довел их до того, что они учились без роптания, но охотно и сами старались о том, чтоб скорее выучиться. Для скорейшего достижения до того, установили они сами между собою, не давать тому прежде обедать, кто не промечет без ошибки артикула. И для меня было весело смотреть, когда они, сварив себе каши и поставив котел, не прежде за оный садились, как став наперед кругом оного и не прометав ружьем самопроизвольно всего артикула. Сим средством обучил я всю свою роту в самое короткое время и довольно совершенно. Солдаты были мною чрезвычайно довольны, ни один из них не мог жаловаться, чтоб он слишком убит или изувечен был, ни один из них у меня не ушел, и не отправлен был в лазарет, или прямо на тот свет; напротив того, имел я то удовольствие и награду за труды мои, что при выступлении в лагерь получил от полковника публичную похвалу, ибо как он стал все роты пересматривать и нашел, что наша рота была обучена всех прочих лучше, то был так тем доволен, что расхвалил нас с князем, отдал во весь полк о том приказ и велел всем прочим ротам брать нашу себе в образец и столь же хорошо обучиться прилагать старание. Сие было хотя прочим ротным командирам не весьма приятно, но они причиною тому были сами; некоторые из них, хотя не меньше нашего об обучении своих рот старались, но будучи уже слишком строги, только что дрались, но тем не только что солдат с пути сбивали, но многих принудили бежать или иттить за увечьем в лазарете. Другие не разумели сами хорошенько сей новой экзерциции, а потому не могли и об обучении солдат с успехом стараться.
Но я возвращусь несколько назад. Таким образом, в сих упражнениях препроводили мы достальную часть зимы и начало весны и имели довольно дела. Князь по возможности своей помогал мне в моих стараниях, и я командиром сим был крайне доволен. Он обходился со мною не так, как с подчиненным, но как с равным себе товарищем или лучше сказать другом, и ничего без моего совета почти ее делал. Я сам его любил и почитал, и старался во всем соответствовать его ко мне дружбе и ласкам; словом, мы жили довольно спокойно и весело. Одна только святая неделя была обоим нам скучна, ибо как случилась она в самым разрыв воды, то за половодью и за реками не можно было не только в штаб, но и никуда ехать, и мы принуждены были сидеть дома и в день пасхи сам отправлять заутреню и часы. Князь был у меня вместо попа, а мы с ротным писарем отправляли дьячковскую должность, и по своему уменью распевали себе как надобно. По счастию, имели мы у себя канон пасхи, и это был один только раз в моей жизни, что я в сей великий и радостный праздник не был ни у заутрени, ни у обедни.
Вскоре после того, как реки несколько послили, писал ко мне зять мой, что сестра моя отправляется в деревню, и чтоб я приехал с нею проститься.
Желание видеть в последний раз сестру мою принудило меня, несмотря на всю распутицу, ехать в штаб. Но как тогда ни на санях, ни на телеге ехать было не можно, то поехал я верхом, взяв слугу с собою. О езде сей я для того упоминаю, что она едва было не сделалась мне пагубна, и я во время оной находился в смертельной опасности и чуть было не лишился жизни. Сие случилось следующим нечаянным образом.
Едучи туда, принужден я был переезжать более шести рек, из которых иные были довольно велики и быстры. Некоторые переправлялся я на плотах, а чрез иные не инако, как в брод переезжать принуждено мне было. Между сими находилась одна, которая была довольной и сажен до двадцати простирающейся ширины. Однако нас уверили, что она не глубока, и что нам вброд переехать ее можно было. Со всем тем послал я наперед слугу своего проведать; но как она в самом деле нашлась неглубока и воды в ней только по брюхо лошади было, то переехал я ее благополучно и доехал до сестры своей без всякого препятствия. Препроводив у нее несколько дней, распрощался я с нею и поехал обратно на квартиру; и как дорога и реки были мне уже знакомы, то и ехал я себе спокойно и без всякой опасности. Наконец, приехал я к вышеупомянутой реке и, ни мало не осмотрись, пустился на лошади чрез оную. Но в какой ужас я пришел, как, отъехав несколько сажен, увидел, что вода была гораздо быстрее против прежнего, да и весьма была глубже. Как в первый раз мы переезжали, то была она и в самом глубоком месте только лошади по брюхо, а в сей раз мы еще и до половины с мелкой стороны не доехали, как стала она уже гораздо выше брюха, и мои ноги уже все в воде были, а лошадь едва могла идтить и противиться быстрому стремительству воды. Обмер я тогда, испужался, и тогда только, а не прежде, вздумали мы с слугою своим догадаться, что вода в реке в сии дни весьма много прибыла, чего мы, въезжая в нее, ни мало и не приметили. Но что было тогда уже делать? Назад возвращаться было уже некогда. Мы переехали уже более половины, и оставалось вам сажен восемь только ехать. Стоять и размышлять за ужасною быстриною было также некогда. Итак, думая, что по крайней мере глубже уже не будет, как мы тогда были, положили ехать далее. Однако мы с слугою своим очень изрядно обманулись. Вода прибыла без нас более полутора аршина, и потому не успели мы еще с сажень отъехать, как лошадь моя вдруг оплыла, и я окунулся почти весь в воду. Тогда не вспомнил я сам себя и, призввая всех святых на помощь, понуждал только лошадь скорее плыть; но течение и быстрина к сему берегу, где реки самое стремя находилось, было так велико, что моя лошадь не в состоянии была оной противиться, и ее понесло тотчас к низу. Легко можно вообразить, в каком смертельном страхе я тогда находился. Я видел всю опасность тогдашнего случая и, отчаявшись жизни, поднял великий вопль. Но что мог оный мне помочь? Место сие было самое пустое, и жилья близко никакого не было, следовательно, и помочь некому. Я просил только помощи от слуги и без памяти кричал: «Ах, Яков! ах Яковушка, голубчик! Ахти! что делать? Ах, смерть наша!» но моего Якова самого несло таким же образом за мною, и он сам находился не в меньшей опасности, и только мне твердил, чтоб я держался за холку и за гриву лошади крепче. К вящему несчастию видели мы, что и берега были в том месте, куда нас несло, столь круты, что хотя бы приплыли мы и к берегу, так взъехать и пристать было бы не можно.
Долго мы сим образом, отчаявшись в жизни своей, плыли, и нас снесло вниз более ста сажен. Лошадь моя несколько раз принуждена была окунаться, и я с нею; но, по счастию, она была сильна и, противясь сколько можно стремлению воды, старалась приплывать к берегу. Два раза приближались мы к оному, но ни однажды не могла она за глубиною и крутизною берега выбраться, но принуждена была пускаться опять плыть вниз по воде. Сие пуще еще приводило нас в ужас, и я не знаю, что бы с нами воспоследовало, если б сам Бог не восхотел избавить нас от смерти и потопления, ибо, наконец, усмотрели мы небольшой кустарник на берегу и держались сколько можно, чтоб нам его не проплыть. По счастию, успел я за него ухватиться, и чрез самое то помог лошади утвердиться на ногах в том месте, где, по счастию, берег был положе других мест, да и глубина не столь велика. Таким образом выдралась она кое-как на берег и вывезла меня с собою, а за мною выехал наконец и слуга мой.
Сим образом освободившись от смертельной опасности, имели мы причину тогда радоваться и приносить Богу тысячу усерднейших благодарений. Могу сказать, что радость при таких случаях бывает столь велика, что ее изобразить не можно, и о величине оной может только тот прямо судить, кто сам бывал в подобных сему опасных обстоятельствах.
Не успели мы собраться с духом, как началось у нас тужение о том, что мы все обмокли и не осталось на нас ни одной почти сухой нитки. Вода с обоих нас текла тогда ручьями; но по счастию, была тогда погода теплая и день красный. Итак, надеялись мы, что не озябнем до приезда до ближней корчмы, и стали поспешать к оной. Но не все наше горе еще миновалось. Не успели им несколько отъехать, как слуга мой вспомнил, что у нас в тороках был сахар. Сестра отпуская меня надавала мне множество всяких вещей, и между прочим отпустила со мною целую голову сахару. «И, барин! закричал тогда луга мой, ведь сахар-то у нас небось весь подмок». – «Небось, что подмок, – отвечал я, посмотрим-ка!» Как мы думали, так и сделалось. На сахаре нашем бумага уже скорчилась, и он, будучи долгое время в воде, имел время намокнуть изрядным образом. Одним словом, из него текло изрядным ручейком. Что нам тогда было с ним делать? мы развернули его из бумаги, но голова и конического своего вида уже не имела, но на половину уж растаяла. «Бедненькая! говорил я тогда смеючись и с горя: что нам с тобою начать и что делать? Ешь, Яков, сколько можешь, говорил я слуге, и подай мне несколько». Но я не мог его много съесть. Яков мой также поел, поел, но скоро сказал, что более не хочет и что ему уже тошниться начинает. Со всем тем мокрого сахара еще много было. Но что нам с ним было делать? спрятать его было не можно, положить не во что. Наконец снял я с слуги шляпу и положил в нее, чтоб по крайней мере довезть нам ее до корчмы, где мы ее корчмарю отдать хотели; но не успели мы отъехать несколько сажен, как на встречу нам один чухна. Рады мы не ведомо как были, его увидев, думая отдать сахар наш ему и тем освободиться от бремя, которое нам обращалось уже в тягость, но которое, однако, бросить нам жалко было. Но тут началась истинная комедия и заставила нас хохотать и смеяться. Мы – отдавать чухне сахар, но чухна от нас пятится и не берет. – Мы ему толковать, что это сахар, сахар, что это хорошо, чтоб он отнес своим детям, но чухна слов наших не разумеет, а сахара от роду не видывал и не знает. Горе нас и смех тогда пронимал. Я говорю чухне по-немецки и твержу «цукер, цукер», но он и того не разумеет, но смотрит на нас только исподлобья и от нас пятится. Досадно мне наконец стало, я начал его принуждать силою и ему грозить, ежели он не возьмет, но чухна от нас бежать. Что нам было тогда с таким глупцом делать? Насилу, насилу уговорили мы его, чтоб он остановился. Тогда показывали мы ему своим примером, что это есть можно и что хорошо и сладко, и кое-как уговорили, чтоб он отведал и немного съел. Тогда, расчухав, узнал он, что мы его не обманываем, и взял сахар не только от нас беспрекословно, но по чухонскому манеру благодарил нас еще, говоря: «атью мала сакса», и я надеюсь, что детям своим принес он домой великую радость. Что касается до нас, то мы, расставшись с ним, продолжали путь и, доехав до корчмы, принуждены были тут почивать, чтоб пересушить все свое платье, на утро ж возвратились мы в квартиру свою благополучно.
Сие было последнее приключение во время стояния нашего на сих квартирах, ибо вскоре после того выступили мы в поход, как о том в последующем письме будет упомянуто, а между тем остаюсь и прочая.
