Андрей Болотов
Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков
При Аленбурге
Письмо 50-е
Любезный приятель! Последнее письмо мое кончил я темъ, что отдан был во всю армию с вечера приказ, что наутрие вся армия выступит в поход и учинит сие тихимъ и тайным образомъ. Поелику таковаго приказания намъ до того времени никогда еще отдавано не было, то и удивило оно нас до чрезвычайности. Однако мы думали, что предводители наши, конечно, хотят употребить какую-нибудь стратагему или военный обманъ, и хотятъ выступить для того скрытно въ походъ, чтобъ либо нечаянно овладеть городом Велавою, либо переправиться чрез реку где-нибудь въ другомъ и намъ еще неизвестном месте.
В сей неизвестности, и горя нетерпеливым желанием узнать, вправо ли мы пойдем или влево, и не будем ли на утро иметь с неприятелем дела, препроводили мы всю ночь, и в последующий дегь, то есть 26-го числа августа, как скоро начало рассветать, то пробита была зоря вместо генерального марша, в знак того, что будто армия стоять будет и в тот день непоколебимо на том же месте. A чтоб лучше скрыть обман, то велено было нашему авангардному корпусу быть уже в арьергарде и палатки свои до тех пор не снимать, покуда главная арыия вся, и с обозами своими, в воход выступит и несколько уже поудалится, a гусарам и казакам до тех пор оставаться в своем месте, покуда армия вступит в новый свой лагерь. Но смешиой это был обман! Мы надеялись обмануть неприятеля, a не ведали того, что он обманул нас прежде, и что лагерь его, видимый нами, и сначала уже был фальшивый и пустой, и содержал в себе только малое число войск; a об армии прусской говорили, что главная часть оной давно уже пошла далее к Кенигсбергу, a другая отправилась туда, где наша армия вздумала вновь мосты строить, чтоб и там разрушить наше намерение; ибо неприятелям нашим все наши предприятия и замыслы были известны, и он имел в войске нашем таких людей, которые его обо всем наивернейшим образом уведомляли. По крайней мере говорили тогда так, и подозревали в том наиболее господина Ливена. Но как бы то ни было, но мы выступили без всякаго шума в поход и пошли влево вверх по реке Ааль к местечку Аленбургу, и отошед несколько верст с превеликим трудом, расположились при брегах оной реки лагерем.
На утро (27-го) думали мы, что будем переправляться чрез реку, однако вместо того простояли мы весь день без всякого дела. Сия медлительность была нам всем удивительна. Но мы удивились еще больше, как объявлено было, что и в последующий день т. е. 28-е число, армия останется на том же месте. «Господи помилуй!» говорили мы между собою: «что за диковинка и долго ль нам чрез реку не перебираться?» Но удивление наше еще увеличилось, как не видно было и никаких приуготовлений к переправе, хотя неприятелей, готовящихся мешать нам в том, также было нимало неприметно, но вместо того примечали мы, что солдатам нашим дана была воля грабить находящийся за рекою прекрасный дворянский замок, так же спустить превеликий пруд, случившийся посреди самого нашего лагеря с насаженною в него рыбою – карпиею. При сем случае узнал я впервые, какая хорошая рыба была карпия и какие пруды бывают с оною. Сей рыбы было такое множество в оном, что она в армии тогда за ничто почти продавалась, и можно прямо сказать, что не только мы, но и солдаты наелись ею досыта, так много ее тут было! Истинно, как спустили весь пруд, то превеликие карпии власно, как поросята, в оставшей немногой воде и тине ворочались, и смешпо было смотреть, как люди наши и солдаты, бродя по тине, их вытаскивали и такою легкою ловлею веселились.
Между тем как сим образом вся армия упражнялась в рыбной ловле и в варееии своих карпиев, господа полководцы и предводители наши совсем другое помышляли. Упражнение их было мудреное и никем неожидаемое. Они помышляли о том, как бы обратить в ничто все понесенные до того времени войсками нашими труды, потерять ни за что все претерпенные убытки и пролитую толь многими сынами отечества кровь; расплесть опять полученный венец славы и победы, покрыть себя стыдом и безчестием и нанесть всей армии пятно и худую на век и досадную всем истинным патриотам славу. Одним словом, буде верить разнесшейся потом молве, то сплетали они то, что солдаты по неразумию своему называют изменою. Но нравда ли то, или нет, того истинно не знаю, a то только ведаю, что 28 день августа[117] был последним днем нашей славы, пышности, мужественного духа и лестной надежды увидеть вскоре стены славного города Кенигсберга и развеваемые на них наши знамена, а все королевство прусское покоренное нашему оружию и во власти нашей; а 29 число августа был тот достопамятный и крайне досадный день, в который упали все наши сердца и мы, лишившись всего мужества, покрылись стыдом и бесчестием и принуждены были истребить из себя все прежние толь лестные надежды. Коротко, в сей никогда незабвенный день обратили мы неприятелю свой тыл и поплелись назад в свое отечество, будучи покрыты таким стыдом, что не отваживались взирать друг на друга, а только с несказанным удивлением друг у друга спрашивали, говоря: «Что это, братцы? Что такое с нами творится и совершается? Куда каковы хороши мы!» – И так далее.
Не могу без досады и поныне вспомнить, какое сделалось тогда вдруг по всей армии волнение; истинно не было почти человека, у которого бы на лице не изображалась досада, с стыдом и гневом смешанная. Повсюду слышно было только роптание и тайное ругательство наших главных командиров. Многие въявь почти кричали, что «Измена! И измена очевидная!».
А другие, досадуя и смеючись, говорили: «Что это, государи мои! Или мы затем только в Пруссию приходили, на то столько трудов принимали и на то только кровь свою проливали, чтоб нам здесь карпов половиться и поесть? Что это делается с нами? Где девался ум у наших генералов?» – И так далее.
Одним словом, роптание было повсеместное, и сколь ни мило было нам всем свое отечество, но вряд ли кто с охотою тогда в обратный путь к оному шествовал, – столь чувствителен нам был сей неожидаемый случай.
Ежели хотите теперь знать, что такое собственно принудило предводителей наших к сему потерянию всех наших выгод ни за что и к столь постыдному возвращению, то истинно не могу вам ничего подлинного на сие сказать. Будучи тогда таким малым человеком, не можно было мне ничего узнать точного, а все обвиняли тогда только фельдмаршала нашего, графа Апраксина,[118] который, как известно, и умер потом оттого в несчастии и от печали. Правда, некоторые говорили, будто имел он тайные какие-то повеления и поступил по оным; но доподлинно никто о том не ведал, а довольно, что он пошел с армиею назад и упустил из рук все выгоды и плоды, приобретенные нашею победою, и сделал весьма славное дело, то есть поступкою своею удивил не только всю нашу армию, но и самого неприятеля и даже всю Европу. Словом, он сделал то, что в истории о сем приключении осталась навек та память, что обратный поход нашей армии удивил всю тогда Европу и что никто на всем свете не мог понять, что бы побудило графа Апраксина выпустить из рук все приобретенные выгоды и, имея уже более большую часть королевства прусского в руках и находясь уже столь близко от столичного города Кенигсберга, вдруг воротиться и выттить из всей Пруссии, чему сначала никто, и даже самые неприятели наши, не хотел верить, покуда не подтвердилось то самым делом. Некоторые иностранные писатели, описывавшие жизнь короля прусского, упоминают, что впоследствии оказалось, что истинною причиною сего возвратного похода было то, что императрице нашей Елизавете Петровне случилось в течение сего лета очень занемочь и что бывший тогда у нас канцлером граф Бестужев, опасаясь ее кончины и замышляя в уме своем произведение некоторых важных при дворе перемен, а особливо в рассуждении самого наследства, писал сам от себя и без ведома императрицы к графу Апраксину, который был ему друг, чтоб он с армиею своею возвратился в отечество.[119]
Но как бы то ни было, но то достоверно, что фельдмаршал наш, вознамерясь иттить назад, созвал для вида военный совет и насказал всем генералам столько об оказавшемся якобы великом недостатке в провианте и фураже в армии и о невозможностях поход свой простирать далее, – по причине, что ушедшая к Кенигсбергу прусская армия сама все места по дороге опустошала, так что нигде верст за двадцать фуража достать никоим образом было не можно, – что убедил почти всех против желания согласиться на его предложение и подписать приговор о восприятии обратного похода на время к тем местам, где находились в заготовлении магазины. Один только прежде упо-нимаемый генерал-аншеф Сибильский не соглашался никак на сие предложение и, утверждая, что провианта и фуража в армии довольно, что она в том не имеет никакого недостатка, не хотел никак подписывать приговора; но его столь же мало и в сей раз послушали, как после баталии, когда он, советуя учинить погоню, просил себе только трех пехотных полков и хотел ими нанести разбитому неприятелю наичувствительнейший удар, но ему в том было отказано.
Но как, несмотря на все сие, легко можно было ожидать, что во всем войске сделается великий ропот, то всходствие всего вышеупомянутого и разглашено было во всей армии, что к такому не ожидаемому никем возвращению принудила нас самая необходимость и, во-первых, то, что поход нам далее продолжать препятствует стоящая будто бы за рекою неприятельская армия, охраняющая проход при Велаве и укрепившая его батареями; во-вторых, и что будто всего важнее, для того, что появился в армии великий недостаток в провианте и что будто надежды не было нигде его достать и получить.
Нашлись многие, которые, сему разглашению поверив, тем и довольствовались, но разумнейшие были совсем иных мыслей. Сим известно уже было, что это одно прикрывало и пустой обман и что прусской армии и в завете уже не было, а провианта находилось довольно еще в армии, а, сверх того, находилось оного великое множество в городе Велаве, который у неприятеля отнять никакого труда не стоило, потому что сей городок был совсем не укрепленный и защищаемый только малым числом войска. А нужно бы его взять, как выгнали б мы пруссаков изо всего королевства прусского, и поелику тогда начиналась уже осень, то могли б везде провианта и фуража столько получить, сколько б хотели, а особливо по сторонам и в тех местах, где ни армии, ни фуражирования еще не было.
Таким образом рассказал я вам, любезный приятель, все продолжение нашего похода вперед; a теперь осталось разсказать вам об обратном нашем путешествии. О, что это был за поход! истинно (сердце) обливается кровью, как я его и все обстоятельства вспомню. Одним словом, с радостию б умолчал я об оном, если б исторический порядок не требовал от меня и ему такого ж описания, как предследующему.
Но я отложу повествование о том до последующаго письма; a теперешнее окончу, разсказав вам, что сей несчастный и постыдный для нас пункт времени был в особливости счастлив для короля прусскаго; ибо с самого почти сего дня начали пресекаться все его смутныя обстоятельства и пошло везде ему особливое счастие, власно так, как бы фельдмаршал наш г. Апраксин проступкою своею проложил к тому путь и дорогу. В доказательство того скажу, что на другой же день сего происшествия, a именно 30-го августа, произошло в Европе и другое для него весьма выгодное обстоятельство, произшедшее также от непростительной погрешности главнаго предводителя французской армии, a именно:
Я надеюсь, что вы, любезный приятель, помните еще, что мы оставили победоносную французскую армию, находящеюся в погоне за разбитою гановеранскою, которая была союзная королю прусскому и находилась под командою герцога кумберландского. Сию армию загнали французы до самого приморского города Штаде и утеснили так, что герцогу кумберландскому, лишенному всех удобностей к дальнейшему бегству и к снабдению армии своей провиантом и фуражем, другого не оставалось, как либо вновь отважиться на сражение с французами, либо положить оружие и отдаться в полон со всем войском. Но как он однажды при Гастенбеке был французами разбит и претерпел великий урон, то вновь с ними сражаться не хотелось ему ни под каким видом и потому оставалось одно последнее. Все и считали, что сие воспоследует действительно, и что французы при сем случае учинят то же с гановеранскою союзною армиею, что учинил король прусский с саксонскою, то есть, возьмут ее всю в полон. Но, к удивлению всего света, вышла тут такая ж неожиданность, как и с нашим обратным походом, а именно: вместо того, чтоб сделать сие славное и громкое дело, новому командиру французской армии, г-ну маршалу Ришелье, добившемуся главной команды чрез происки и пронырства при французском дворе, заблагоразсудилось, против всякого чаяния и здравого рассудка, заключить с герцогом кумберландским в монастыре Севене перемирие и трактат с условием, чтоб войску его против французов более не воевать. Но, что глупее и смешнее всего, то условлено при том было, чтоб все бывшие в гановеранской армии союзные эти и вспомогательные гессен-кассельские, брауншвейгские, саксен-готайския и липския войска распустить в их отечество с паспортами маршала Ришелье, а английским войскам таким же образом удалиться за реку Эльбу; оставшимся же в Штаде не переходить назначенных в договоре пределов.
Заключение такового, никем неожидаемого договора, столько же удивило весь свет, сколько и наше возвращение. Выгода же короля прусского проистекла оттого та, что помянутые распущенные с паспортами войска, тотчас данное свое слово и обещание не воевать – нарушили, и передались все к королю прусскому, вступили к нему в службу и собою приумножили его войско; а король не преминул сим случаем воспользоваться, и сим нечаянным образом двух столь страшных неприятелей с своих рук, ободрился и положил с прочими переведаться уже поодиночке, в чем, наконец, он и успел более, нежели сколько сам он думал и ожидал, как о том упомянуто будет впредь подробнее.
Сим окончу я мое теперешнее письмо. В последующим за сим расскажу вам обратное наше путешествие, а между тем сказав, что я есмь ваш нелицемерный друг, остаюсь и прочая.
Обратный поход
Письмо 51-е
Любезный приятель! Вот письмо, которое предаю я вам на волю. Оно не содержит в себе ничего кроме описания таких происшествий, которые произвели во всем свете досадное, по справедливое армии и всему нашему российскому народу бесславие: ибо идучи назад, оставляли мы повсюду только следы стыда, трусости и непростительной жестокости, что все всякому истинному патриоту неинако как в досаду обращаться долженствовало.
Приступая теперь к делу, прежде всего скажу вам, что сколь медлительно и непроворно шли мы сперва вперед, столь поспешно и проворно пошли мы назад, власно так, как бы нам предстояла какая-нибудь превеликая беда, и мы от неприятеля побеждены и всею его армию гонимы были. Сей поспешности первые знаки увидели мы еще в самом том месте, откуда пошли назад. Накануне того дня, в который мы выступили, отдан был приказ, чтоб уменьшить, колико можно, в армии повозок; и чтоб у офицеров не только по две, но и по одной бы не было, а по два бы офицера на одну повозку укладывались и излишние вещи жгли и бросали. Легко можно заключить, что повеление сие было нам не весьма приятно, но нас всех до бесконечности перетревожило. В превеликом неудовольствии и роптании на командиров своих говорили мы тогда между собою: «Изрядное награждение за труды наши! – Вместо того, чтоб возвращаться в отечество с полученными от неприятеля корыстьми, велят нам и свое родное сжечь и бросать!» Но все таковые роптания нам не помогали. Многие, действительно, принуждены были, исполняя повеление сие, с последним почти своим скарбишком расставаться, и после от самого того еще более терпеть нужды и отягощения, нежели терпели прежде. Но мне удалось и сей раз избежать сего зла. Я, будучи и тогда еще ротным командиром и один почти в роте, мог уже, под предлогом, что мне не с кем соединяться, удержать один свою повозку и с нею все то, что имел до того времени.
Итак, помянутого 29-го числа, то есть ровно через десять дней после нашей баталии, выступили мы в поход и поплелись обратно в сторону к своему отечеству. И поелику нам теми же самыми местами иттить назад было не можно, которыми мы шли вперед, потому что они все были опустошены и начисто очищены, то взяли мы несколько вправо и вошли прямою дорогою к городу Инстербургу, где оставлены были у нас разные команды. Мы спешили колико можно; однако, со всею поспешностью, не могли мы в тот день перейтить более семи верст, ибо случившаяся на пути нашем переправа чрез одно неудобное место, сделала нам столько остановки, что мы принуждены были не только весь тои, но и последующий за тем день, то есть 30-е число августа, прогваздаться на сей переправе.
31-го числа продолжали мы поход свой далее, и авангардный наш корпус, в котором уже не было нужды, распущен был по дивизиям, и наш полк попал в третью из оных. В сей последний день августа переправились мы верст с тринадцать.
В последующий за сим день, то есть сентября 1-го, пошла армия далее и нашему полку досталось в сей день быть в арьергарде и иттить позади всех; нам велено было иметь возможнейшую осторожность и жечь все, остающееся от армии, и по несчастию изломавшиеся, повозки. Какое зло и особливое несчастие для тех, у коих случилось чему-нибудь испортиться и изломаться! Не оказываемо было тут ни малейшего сожаления и не принимаемо было ничто в уважение, хотя бы кто чрез сие последнего своего имения лишился. Впрочем, хотя о неприятеле не было ни слуху, ни духу, ни послушания, однако в арьергарде находилось несколько тысяч, и мы шли фронтом целою колонною, равно так, как бы неприятель следовал по стопам нашим. Таковое шествие причиняло нам неописанное и такое беспокойство, какого мы до того времени никогда не ощущали; ибо как погода стояла тогда сухая и жаркая, шли же мы прямо пашенными и хлебными полями, не разбирая пустая ли била земля или засеянная хлебом, то армия, провалив целою грудою со всею своею артиллериею и бесчисленными повозками, всю поверхность земли так взмесила, что она обратилась в наинежнейшую пыль. Когда же пришла очередь иттить нам позади и целою еще колониею, то поднялась такая пыль, что в оной шли мы власно. Как в наигустейшем и таком тумане, что на сажень не можно было друг друга видеть. Но между туманом и пылью была та проклятая разница, что в первом можно иттить, никакого отягощения не ощущая; а пыль, набиваясь и в глаза, и в ноздри, и в рот, не только всех нас поделала чучелами, но причиняла нам крайнее беспокойство. Словом, сей день был для вас весьма памятен, и мы его долго забыть не могли.
В последующее потом второе число продолжали мы поход свой далее; но перешед только верст пять, оставовились и на сем месте, за усталостью лошадей, дневали. (3-го).
Наконец, четвертого числа, пришла армия к городу Ивстербургу и, не переходя реки Прегеля, стала лагерем и ночевали. В сем местечке находились у нас оставленные команды, охраняющие запасной провиант, и другие вещи. Все сие принуждены мы были теперь забирать с собою и оставлять город сей опять во власть неприятеля. Не могу изобразить, сколь велика была радость жителей городских, смотрящих на ваше выступление, и сколь велик, напротив того, был стыд, с которым мы, будучи победителями, тащились сим образом, без всякой нужды назад, и выходили из мест, оружием нашим до того покоренных.
На утро, то есть 5-го числа, как в день именин тогда царствующей императрицы нашей, вздумалось предводителям нашим отправить обыкновенное торжество, и для того в некоторых полках поставлены были полковые церкви, для отправления службы божией, а армия вся выведена была в парад и производима была обыкновенная троекратная пальба из пушек и из ружья, и несколько пудов пороху расстреляно на воздух. Но правду сказать, у нас так много его осталось, что и девать было его некуда.
Мы думали, что простоим тут весь оный день, однако поспешность нашего предводителя или паче сказать, трусость и опасение, чтоб не напал на нас неприятель и, сохрани Господи! не разбил бы всей армии, сего никак не дозволила. Но мы, по приказанию его, принуждены были еще в тот же день, с великим поспешением, перебираться за местечком чрез реку Прегель и становиться на той стороне в лагерь, а мосты на Прегеле того момента были сняты.
Мы не медлили в сем лагере почти ни часа, но по утру в последующее шестое число пошли далее; и чтоб в походе меньше было остановки, то пошла армия двумя дорогами к городу Тильзиту, где находились наши раненые и многие другие команды. Первая и вторая дивизии пошли по правую, а третья – по левую сторону реки, и перешед в сей день более пятнадцати верст, стали лагерем. Сей переход был нам весьма труден, потому что настала дождливая и ненастная погода и сделалось очень грязно. А, как и дорога была очень неровная и везде были переправы через речки и вершины, то целая вторая дивизия и многие обозы не могли не только в тот день, но до самой ночи и седьмого числа приттить в лагерь, что принудило фельдмаршала нашего, против желания своего, сделать тут двухдневный растах (8-го).
Нашему полку досталось тут опять быть в арьергарде и мне с оным. Сие я для того упоминаю, что мог, идучи в арьергарде, принуждены были ночевать на дороге и в таком беспокойстве, в каком мы никогда еще ночей не препровождали, и потому ночь сия была для нас весьма памятна. Мы принуждены были всю ее препроводить не только под дождем, стоя на одном месте, и под ружьем, но почти по колено в грязи. Причиною тому была переправа через одну небольшую, но низкие и топкие берега имеющую речку, текущую сквозь широкую и болотистый грунт имеющую долину. Как всей обозам принуждено было переправляться чрез сию речку по сделанным немногим и скверным мосточкам, то не можно было им никак поспешить; а сие и причиною было, что к сему месту привалило бесчисленное множество повозок, которые, все сие топкое и слабое место так взмесили, что каждая повозка стояла по ступицу в грязи, а бедные солдаты нашего арьергарднаго корпуса, следующие непосредственно за оными, принуждены были стоять почти по колено в грязи и дожидаться, покуда обозы все чрез мост переберутся и препроводить в таком состоянии целую ночь. Всякому легко можно вообразить, сколь сие для них было трудно и беспокойно; но не одни они, а не меньшее беспокойство терпели и мы, офицеры их. Единое преимущество наше пред ними состояло в том, что мы сидели на своих верховых лошадях и не имели нужды стоять по колено в грязи. Но каково ж было сидеть под стужею и дождем целую ночь на лошади, и не сходить ни на минуту с оной! Трудность сию удобнее всякому себе вообразить, нежели мне описать можно. К вящей нашей досаде, не можно было нигде развесть и огонька для обогрения наших дрожащих и от стужи немеющих членов. Повсюду было мокро, везде вода, и везде грязь, и грязь глубокая и топкая. Сколько раз мы ни испытывали это делать, до все ваши старания – разжечь огонь, были безуспешны, и мы, против хотения своего, принуждены были дрогнуть всю ночь и проклинать и обозы и речку с ее мостами, и в лагерь не прежде пришли, как уже на другой день.
До сего времени шли мы все еще спокойно и о неприятеле не имели ни малейшего слуха; ибо легко можно заключить, что неприятель не ожидал никак таковой от нас поступки, и сперва не хотел верить, услышав о нашем обратном походе: но как скоро получил о том достоверное известие, то, восторжествуя, отправил тотчас за нами в погоню два эскадрона черных гусар полку Рушева, а в след за ними и сильный корпус конницы, под командою принца Голштейн-готторнскаго, а за ним пошел и сам фельдмаршал Левальд со всею армиею за нами в погоню. И как передовые его партии скоро нас догнали, то усмотрены они были помянутого 8-го числа сентября вблизости нашей армии, и имели уже с казаками нашими небольшую схватку.
Я не знаю, что побудило фельдмаршала прусского предприять сие нимало с здравым рассудком несогласующееся дело. Кажется, пруссакам надлежало бы еще радоваться тому, что мы, оставя все приобретенные выгоды, пошли назад, и здравый рассудок требовал бы того, чтоб стараться им всячески еще самим поспешествовать тому, чтобы мы скорее из пределов королевства Прусского вышли и им оное оставили; следовательно отнюдь бы не мешать нам в нашем походе, но дать нам волю иттить как хотим. Но они, напротив того, затеяли восприять сию глупую и ни малой пользы им не приносящую погоню, и чрез самое то неволею почти принудили нас потом разорять и опустошать собственные их земли; ибо как сии следуемые за нами немногие их легкие войска, нападая либо на наших фуражиров, либо на отводные караулы, армию нашу беспрерывно беспокоили, то для отогнания оных и принуждено было наконец, все оставшиеся позади армии селения опустошать и сожигать, дабы они не могли нигде иметь приюта, а чрез самое то и претерпели много невинные сельские жители как о том упомянуто будет ниже.
Итак, какова погоня эта была ни маловажна, однако нагнала на трусливого нашего предводителя ужасный страх. Мы принуждены были удвоить наши предосторожности, власно так, как бы вся прусская армия шла в виду по пятам за нами. Чего ради, немедля ни мало, 9-го числа пустились мы опять в путь и шли целый день, до Амта Зомерау, при котором месте мы и ночевали.
Во все продолжение прусского похода не случилось армии нигде так хорошо расположенной быть лагерем, как в сем месте. Случилась тут одна ровная, круглая и пространная долина, не имеющая в себе ничего, кроме одних лугов, и окруженная кругом беспрерывною грядою нарочито высоких, но не крутых, а отлогих гор. По сим горам расположен был лагерь всей армии целым циркулем так, что виден был весь как на ладони; в долину же пущены были для корма лошади. Нельзя довольно изобразить, какое приятное зрелище для глаз представляли сии многочисленные стада разношерстных лошадей и бесчисленное множество белеющихся по горам палаток. Но зрелище сие сделалось еще поразительнее, как наступил вечер и когда все горы возгремели при битии вечерней зори от звука бесчисленного множества барабанов и от играния во всех полках музыки, и когда тотчас потом все эти горы осветились несколькими тысячами огней, раскладенных в обозах солдатами. Истинно, ни лучшая иллюминация не может представить для очей лучшего зрелища, и мы все не могли оным довольно налюбоваться.
В последующий день отдыхала армия на сем месте; и как корма для лошадей было мало, то принуждено было посылать фуражировать в лежащие по сторонам прусские деревни. При сем случае едва было не лишился я обоих моих людей бывших вместе с прочими при сем фуражировании; ибо как прусские партии не преминули и в сей день наших фуражиров потревожить и напали на ту деревню, где наши упражнялись в навивании сена, то люди мои, не успев вместе с прочими ускакать, отлежались уже под лавками в избе до тех пор, покуда пруссаки уехали, и были столь счастливы, что входившие в самую сию избу прусские гусары никак их не приметили. Они рассказывали мне, возвратясь, что они от роду в таком страхе не бывали, как в сие время, но, правду сказать, было чего и бояться: не только для них было бы не весьма ловко, но и для меня нехорошо, если б их увидели; их, конечно, либо взяли б в полон, либо убили б, и я остался бы без людей. Но, благодаря Бога, избавились они от сей напасти весьма удачно, а что всего лучше, то спасли и обеих лошадей своих.
Отдохнувши на сели месте, в последующёе, 11-е (число) пошли мы далее в поход, и дошли наконец до самого города Тильзита, я версты за три до него стали лагерем. Храбрый наш предводитель стал в форштадте и имел въезд свой в этот город при пушечной пальбе с тильзитскаго замка, что нимало было не кстати. Однако, несмотря на всю свою пышность, велел целым трем бригадам пехотных полков стать, для прикрытия главной своей квартиры, подле самого форштадта.
Я надеюсь, что мы не простояли б тут ни одних суток, если б не надлежало нам при Тильзите перебираться через большую и под самым городом текущую реку Мемель, через которую хотя и находился сделанный графом Фермором мост, однако по одному не можно было всей армии переправиться скоро, и для того велено было сделать еще два, а по первому обозам между тем перебираться. Тотчас командированы (12-го) были от всех полков для делания мостов сих команды, и мне случилось самому определенному быть для сделания одного деревянного из плотов моста. В сей работе принуждены мы были упражняться денно и ночно, и она наводила нам хлопот много. Повсюду принуждены мы были искать плотов пригонного по всей реке строильнаго леса и, сважнвая их вместе, связывать и укреплять и составлять основание моста; и как река была не малая и почти с нашу Оку, то не знали мы, где б набрать толикое множество плотов и леса, сколько к тому требовалось, и хотели было уже начинать ломать ближние деревянные строения, дабы лес из них употребить на построение моста; но, по счастию, дело обошлось и без того, и все наши труды пропали по пустому; ибо как в полдни, 13 числа, сделалась в казачьих лагерях опять тревога, и неприятельские партии напали на наших фуражиров, то некогда было всех мостов дожидаться, но велено было полкам с величайшею поспешностью перебираться по старому и по вновь сделанному понтонному мосту. Однако, несмотря на всю поспешность, принуждена была армия употребить на сию переправу более трех дней (13, 14 и 15-е), а между тем принимала провиант и пекла себе хлебы.
В сие время имели мы случай побывать в городе и походить по оному для нужных покупок. Нам нужнее всего был сахар, в котором у нас был уже недостаток: однако и достать его великого труда стоило. Сколько ни было запасено его в городе во всех лавках или называемых аптеках, так весь он еще в первый день пришествия туда армии был выкуплен, и счастливы были только те, которым удалось заранее захватить и в числе первых побывать в городе; а кто хотя несколько поопоздал, тот не мог не только сахару, но ничего съестного и питейного достать, ибо все имели в вещах сих нужду и все жадничали покупать. Никогда, я думаю, и с самого основания сего города, тильзитские жители столь много этих вещей не продавали и на них столь много прибытка не получали, как в сие время. За все про все платили мы более нежели тройную цену, и платили не с досадою, а еще с удовольствием и почитая за одолжение, чтоб только было продано.
Самое сие случилось тогда и со мною собственно. Как я несколько поопоздал, то трудно было мне достать что-нибудь, если б не помог мне и в сем случае мой немецкий язык. Аптекарь, к которому я пришел покупать сахар, тотчас мне отказал, говоря, что более его нет, и уверял притом, что я оного нигде не найду. Но я, начав с ним тотчас по-немецки говорить, насказал ему столько о претерпеваемой мною нужде и сколь он мне надобен, что я его тем разжалобил. «Добро, добро, господин подпоручик, – сказал он мне весьма благоприятным образом – хоть положил было я никому более из того малого количества не продавать, которое оставил было я собственно для себя; но что делать, так уж и быть! поделюсь с вами хоть остаточным и продам одну головку. Пожалуйте только ко мне во внутренние покои». Легко можно заключить, что я не пошел, а полетел в оные за ним, и аптекарь мой сделался ко мне за то только одно, что я умел говорить с ним по-немецки, столь благосклонен, что не только мне продал целую голову, но напоил еще чаем, и я за великое почел себе еще одолжение, что он взял с меня не более как по рублю за фунт, ибо иные охотно бы дали и по три рубля, если б только достать было можно. Честность сего немца даже так была велика, что он извинялся предо мною, что не может продать мне более, а говорил, что ежели хочу я, то имеет он довольно мускебада или сахарного песку, и я могу столько купить, сколько угодно. И как мне до того времени не случалось еще сей лесок видеть, то он не только мне оный показал, но, уверяя меня, что по нужде можно и с ним пить чай, тотчас налил мне с ним чашку и дал попробовать. И как он мне полюбился, то купил я у него сего песку более десяти фунтов и пошел в лагерь, власно как нашел превеликую находку. Там завидовали мне все в моей удаче, и как мускебад мой всем понравился, то в тот же день не осталось и оного у аптекаря моего ни одного зернышка, ибо все офицеры бросились того момента в город покупать оный, и сколько ни было его, весь выкупили.
